Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Глава сороковая
Столица тысячи бунтов

За пределы Пермской губернии Вертухин все больше лесными дорогами пробирался и только ближе к Казани опять на тракт выехал. Тем временем морозы отпели свою скрипучую песню, по дорогам грязная, как побирушка, потащилась оттепель. Вертухин разобрал самокат на части и нанял извозчика. До Москвы было два раза плюнуть и три раза перекреститься.

Солнце хищно шарило по канавам и ямам в поисках последнего снега, воробьи кормились вытаявшим на дороге осенним сором. Из-за округлого холма медленно стала вырастать покрытая паутиной узора башня храма Вознесения в Коломенском. Вертухин велел извозчику остановиться.

Встав лицом к храму и соблюдая вежество, он с хрипами и скрипом падающего наземь дуба высморкался, отхаркался, гулко, яко в бочку, откашлялся и два раза пустил ветры так, что лошадь прянула в сторону. Очищенный от дорожной скверны, он опять залез на повозку и просветленно сел рядом с побитыми ржавчиной останками самоката.

Древняя столица сияла, встречая его торжественное вступление в свои пределы. Купола церквей сверлили глаза, окна каменных домов, забранные в стекло, а не в слюду или бычий пузырь, как на просторах российских, посылали голубые приветы и воздушные поцелуи.

На паперти умильный, как щенок, сидел юродивый, и барышни в туфлях-стерлядках наклонялись к нему, обмахивая его сверкающий слюной рот распашными юбками.

Но только с виду Москва была празднична и невинна, как невеста, только с виду она выглядела березкою в Троицын день. Она ласкалась надеждою, что всяк очарован будет ее веселием и приветливостью. А душа Вертухина трепетала. В переулках с топотом носились рыжие коты, толстые и страшные, как упыри, в мясных рядах хрюкали топоры, треща то ли бычьими, то ли человеческими костями, по канавам, крутя щепки, текла красная от крови талая вода. На стене Новодевичьего монастыря болтались растрепанные хвосты веревок, кои совсем недавно сдавливали шеи сообщников Пугачева, в руки грозного Михельсона попавших, а в Стрелецкой слободе, подальше от глаз иноземцев, сидел на колу бывший смотритель Горлопанов, разграбивший церковь и поднявший смуту на Каме.

Искусство сажать людей на кол в Османской империи, а потом в Европе за столетия довели до тонкостей непостижимых. Сие орудие шлифовали пемзою так, чтобы не было не только заусениц, но и царапин, смазывали египетским бальзамом с добавлением крови пиявок, устричной слизи и помета священного голубя, коему удалось посидеть на папе Римском и на нем же опорожниться. Продевание кола особливым способом через задний проход и кишечник и далее мимо сердца и легких сопровождал лекарь, истово следивший, дабы ни один отвечающий за жизнь пациента орган не был задет.

Посаженные на кол в Европе вполне здраво жили еще более суток, свободно рассуждали с горожанами о государственном устройстве и необходимости улучшения нравов.

Не то было в России. Горлопанову продели кол с сучками, один из коих продырявил легкое. Вместо лекаря был пономарь, прочитавший отходную, а бальзама Горлопанову не дали вовсе – ни с добавлением крови пиявок, ни с добавлением браги. По сей причине Горлопанов, очнувшись, рассказал лишь, каковы палестины, куда он попал, и каков из себя черт, коего он только что видел, и тут же снова начал закатывать глаза.

Но толпа, собравшаяся вокруг него, не расходилась.

В ту минуту, когда Вертухин проезжал мимо, Горлопанов пришел в себя и возопил:

– Сатана это я! А бога нет!

Вертухин отшатнулся так, что загремели железные кости самоката.

– А гвозди там в какую цену? – крикнул малый с топором за поясом и округлым куском древесного угля за ухом. – Нельзя ли взять подешевле?

Однако сей вопрос остался без ответа: Горлопанов опять впал в забытье.

Людишки – беглые крестьяне, холопы, мастеровые, погорельцы, нищие, безместные попы и беглые монахи – волновались. Горлопанов признал себя сатаною. Но кто из них не черт?

Уже пятьсот лет, со дня основания, Москва собирала разбойников и злодеев со всея Руси. Обучившись грамоте смуты у атамана Хлопка, Ивана Болотникова, Степана Разина, они рвались в стольный град затеряться в загогулинах его переулков и переждать топоры и виселицы. Борис Годунов в 1602-м году от Рождества Христова открыл царские закрома и пригласил в Москву бездельников, людоедов и гулящих людей числом более, нежели проживало в столице. Опустошив закрома, частично поев друг друга и спасшись от голода, они бежали на Украину, на Дон и Волгу. Окончив там университеты злодейства, сии смутьяны принялись гулять по всей России от Польши до Сибири, учиняя лютейшие варварства и жесточайшее тиранство.

Но Москва тянула их к себе особливо – так, что сердце разрывалось и кости трещали.

Сейчас, как и в старые времена, лихие люди толпами заполняли старую столицу, несмотря на частных смотрителей, сотских, десятников и море воинских команд.

На любом углу мог оказаться вор и бродяга, видевший Вертухина в шайке Ивана Белобородова! И навести на него воинскую команду этот вор почел бы честью, тем паче что продал бы его по крайней мере за два шкалика.

Москва была теперь для Вертухина самым опасным местом в мире. А уж о том, чтобы навестить свою деревню – в коей было всего десять дворов, зато жила девка Ефросинья – он и думать страшился.

И он, велев извозчику взять в трактире две лепешки, вареную говядину и квасу, поехал окраиной вкруг Москвы.

Улицы московские предлагали Вертухину забавы и позоры, от коих он отвык в лесной глухомани и сейчас наблюдал с удивленным сердцем и отверстыми чувствами.

Из царской мыльни выскакивали голые распаренные мужики и бабы и хлопались в ледяную весеннюю грязь, поднимаясь оттуда вурдалаками из лесного болота. Сие купание собрало зевак поболе, нежели прибытие шведских или гишпанских купцов.

– Гляди, кум Игнат, – говорил соседу мещанин с бородкой топориком, но без усов, – сия лечебная грязь творит чудеса. Марфа истинно краше стала, чем была.

– Не смею спорить, кум Афанасий. С жалостию принужден отметить, что всю ее красоту первая вода смоет.

Тремя дворами далее происходила русская дуэль – два мелкопоместных дворянина драли друг друга за бороды. У одного, в сермяжном кафтане, оставалось на лице лишь несколько волосков, ухватить его было не за что, и он побеждал, зацепив всеми пальцами желтую крепкую метлу другого и дергая голову недруга вниз со всей отчаянностью.

В конце улицы внезапно открылось поле мертвых, как после Мамаева побоища: людишки лежали один поперек другого, головой в канаве или, наоборот, на полене, с разинутыми ртами, с расквашенными рожами. Иные еще дышали и шевелились.

– Кто умертвил столько народу? – в испуге повернулся Вертухин к извозчику.

– Ссыпка, – коротко сказал извозчик. – Чан пива и две бочки вина.

– Гони! Ежели сии покойники поднимутся, нам не проехать!

Миновали наконец Москву.

В сердце Вертухина, как кошка в трепетную мышь, вцепилось сомнение. Чем ближе к Санкт-Петербургу, тем больше он начал подозревать, что не только императрица, но и дворник Зимнего дворца не почтет за честь побеседовать с ним.

Вертухин не любил сомнений. Сомнения силу духа подрывают, да и удачу отводят. Его отец, добродетельнейший из смертных, для развития арифметических способностей два года считал на конюшне мух, был близок к результату, но сбился на сомнениях, считать мух комнатных отдельно от мух навозных или вместе. Так мухи и остались не подсчитанными.

Вертухин знал единственный верный способ хотя бы на время погасить умственную смуту – заесть ее. Посему в первом же городе, в Клину, он решился отобедать кашей.

Сомнение, что его дело провалится, терзало ему душу так, что он забыл обо всякой осторожности.

Глава сорок первая
Московские проводы знаменитых путешественников

Еще не придумано человечеством ничего слаще денег и славы. Какой колокольный звон поднимают в чьей-нибудь голове тысячи влюбленных глаз, какие фантазии ласкают ее при виде златых монет, от сих тысяч текущих! Какие труды и лишения претерпевают люди, дабы жадною рукою дотянуться до горячего лона славы! Сколько головоломных ухищрений замышлено и исполнено, дабы подержаться за хвост сей капризной кобылицы!

Всеевропейские путешественники Ахарат, Фридрих Гвалдо, Великий Копт, маркиз Пеллегрини, граф Феникс, граф Тара и Джузеппе Бальзамо все в лице знаменитого графа Алессандро Калиостро, несказанно мучаясь от боли, брели из Москвы в Санкт-Петербург за каретою, запряженной четвернею. Тело и душа Алессандро Калиостро были разбиты на куски и, казалось ему, тащатся по дороге отдельно один от другого под именами, некогда придуманными урожденным Джузеппе Бальзамо взамен своего собственного.

– Что, друг мой Алессандро, – спрашивал Фридрих Гвалдо, – крепко тебя русские отделали?

– Не то обидно, государь мой, что отделали, а то, что отделали из любви, а не из ненависти.

– Крепись и познай все свое неразумие, любезнейший друг, – отзывался маркиз Пеллегрини, вертясь во все стороны и стараясь рассмотреть синяки на спине. – Могли и совсем убить. А так мы живы.

– Если ты это называешь жизнью, то лучше бы убили, – сказал граф Феникс. – Я со вчерашнего дня не могу есть – рука дрожит и мимо рта проскакивает.

Под Москвой графа Алессандро Калиостро атаковали почитатели его великого дара, щупали, щипали и били скалками. Скалки эти потом были спрятаны как драгоценность на божницах за иконами.

И было от чего!

Будучи проездом в Москве, граф за три дня превратил семидесятилетнюю княгиню Мягкоедову в цветущую барышню осьмнадцати лет, так что она запросилась за него замуж.

Князю Потемкину через его доверенное лицо капитана Осьмуху Алессандро Калиостро сделал бесценный подарок, взяв у него мешок золотых монет с изображением птицы с двумя клювами, но без хвоста и вернув вместо него три мешка монет с портретом Екатерины Второй. Монеты были подвергнуты пробам и оказались из чистого золота!

Из юродивого Василия Желагина он изгнал беса, и Василий был принят в масонскую ложу.

Граф предсказал повышение цен на затычки для ушей, падение полицмейстера в лужу подле Кремля и нашествие на солдатские казармы вшей особливого вида с животами в булавочную головку.

Наконец он отменил землетрясение в Москве! По его тайной подсказке землетрясение было напророчено знаменитой блаженной Февронией на начало ледохода. Лед пошел, дрогнули, но устояли соборы Кремля, устояли дома, устоял город, одна только Феврония, напившаяся с денег графа, свалилась в ледяную воду.

Москва сошла с ума. Во всей древней столице не было дома, где не молились бы за графа. Тьмы поклонников окружили хоромы, где он остановился, от взглядов обожания и трепета перед волшебником плавился снег. Крики счастливцев, заметивших, как дрогнул уголок занавески в его окне, сбивали наземь ворон.

Никогда еще граф Алессандро Калиостро не знал такой бури восторгов и безумства. Жизнь удалась и наполнилась смыслом. Счастье бытия переполняло графа.

Однако он не мог и шагу ступить из дома. Слуга, одетый в его кафтан и вышедший на минуту в лавку, вернулся голым – кафтан, а заодно панталоны и подштанники разорвали на память.

Три дня спустя отощавший, немытый и неубранный граф Алессандро Калиостро бежал из Москвы под покровом ночи, яко тать.

Его, однако, заметили и пустились в погоню.

Поспешное отступление графа было похоже на панический исход неприятеля из пределов российских. Голод поднимал голову и готовил революцию в животах графа, его несравненной спутницы Лоренцы, а также слуги и служанки, доски мостовых трещали под ногами преследователей, как выстрелы фузей, дважды экипаж нырял в канавы, прорытые поперек дороги.

Вырвались наконец за город. Впереди торжественно, как полная луна, сияла свобода.

– Спасены! – крикнул в пространство весенних полей граф Алессандро Калиостро.

Ускользнув от обожателей, он был счастлив более, нежели в их окружении. Мокрый от дождя кустарник, кочки и примятая снегами пашня были безопасны, они не знали, что такое находиться рядом с великим магом и предсказателем.

– Да здравствует безвестность и забвение!

Сумасшедшие крики графа Алессандро Калиостро потонули в реве толпы, вывалившей из соседнего леса.

Граф выпрыгнул из кареты и приказал кучеру гнать лошадей что есть мочи.

Экипаж, вихляя задом, как презрительная женщина, скрылся во тьме. Граф повернулся к толпе, мужественно встречая огромную шайку поклонников.

До рассвета графа мяли и щупали жадные руки обожателей. Солнце встретило его лежащим на обочине и почти бездыханным, как выброшенная на берег щука.

С превеликими трудами он встал на ноги и огляделся. Он был один посреди бескрайней пустыни среднерусской равнины. Его коренастое, почти обнаженное тело дрожало от холода, скуластые щеки вздулись так, что он мог видеть происходящее рядом с ним только наклонив голову.

Старая облезлая собака равнодушно бежала мимо. Коза, повернувшись к нему задом, объедала одинокую кочку.

Беспримерный маг и волшебник Ахарат, Фридрих Гвалдо, Великий Копт, маркиз Пеллегрини, граф Феникс, граф Тара, Джузеппе Бальзамо и граф Алессандро Калиостро почувствовал, как по его лицу текут слезы. Он не плакал с того дня, как женился на первой римской красавице Лоренце Феличиане.

Никто не мог бы сказать, были это слезы окончательно обретенной свободы или печаль гигантских синяков, покрывших его тело.

В этом сомнамбулическом состоянии и нашла его верная Лоренца, вернувшись за ним почти от самого Клина.

Ехать по русской дороге кроме как лежа не было возможности. Но лежать граф Алессандро Калиостро не мог. Он потащился пешком, подбадриваемый взглядами жены и слуг.

Сомневались, однако, верной ли дорогой они движутся.

– Эта дорога в Санкт-Петербург? – спросил встречного крестьянина слуга, немного лопотавший по-русски.

– Нет, – отвечал крестьянин. – В Клин.

– А в Санкт-Петербург?

– Дальше, барин.

– Но если мы поедем через Клин, то в Санкт-Петербург прибудем?

– На все божья воля.

И крестьянин, закинув за плечо кнут и меся грязь просторными лаптями, направился прочь.

– Да в какой стороне Санкт-Петербург будет? – крикнул ему вослед слуга графа Алессандро Калиостро.

– Там, – крестьянин показал рукояткой кнута на юг.

– Но там Москва!

– Ежели ты, барин, знаешь, пошто спрашиваешь? – обиделся крестьянин.

Сие рассуждение привело слугу в такую задумчивость, что он велел кучеру остановиться.

– Едем в Клин, – сказала Лоренца.

– А до этого самого Клина слух обо мне еще не дошел? – обеспокоился граф.

– Нет, – успокоила его Лоренца. – По здешним дорогам он ходит пешком.

Глава сорок вторая
Встреча родственных сердец

До восшествия на престол императрицы Екатерины Второй города часто в деревни преображались. Екатерина расторгла сии узы судьбы. Она, отверзая пути к процветанию, убрала стесняющие оковы, дабы люди везде имели способы улучшать свою жизнь. Отныне нередко деревни в города начали преобращаться. Древний Клин, во времена оны и процветавший и бывший в полном разорении, подпал под счастливый жребий и стал славным поселением.

Это была теперь одна из самых больших почтовых станций между Москвой и Санкт-Петербургом.

Здесь появились дома из белого камня, пять трактиров, десять шинков, изрядный почтовый двор с комиссаром, животом своим похожим на генерала, господа в белоснежных чикчерах, хотя и с грязными коленями, барышни в юбках на фижмах, в коих нельзя было ни сесть, ни в дверь пройти, и, наконец, воры и шарлатаны.

Ни одно поселение не может называться городом, ежели нет в нем воров и шарлатанов. Шарлатаны в Клину были особого, необыкновенного свойства. Они лечили природу от засухи, а людей от голода, брались перенести солнечное затмение на год позже, починить сломанную ось ржаной соломой и выжить бродячих собак из города барабанным боем. И проживало их в городе не меньше, чем мещан, да и мещане, по правде сказать, все были плутами.

Подле трактира на въезде в город, разложив на дощечке товар, сидел среброглавый старик с замкнутыми очами. Осанка старика была столь величественна, а раны его очей столь вопиющи, что граф Алессандро Калиостро остановился подле него и подозвал слугу, умеющего лопотать по-русски.

– Скажи, досточтимый, в каком сражении ты потерял глаза? – с участием спросил он старика.

– В битве с китайцами под городом Палермо, – ответствовал старик, отведя плечи назад и выгнув грудь так, что она затрещала, как орех.

– Помню, жестокое было сражение, – сказал граф, уроженец Палермо, никогда не слыхавший, чтобы китайцы добирались до Италии. – А чем торгуешь, любезный?

Старик помедлил с важностью и повел затем рукою над дощечкой.

– Вот мощи дьявола. Уничтожат любого врага. Вот семечко, из коего выращивают картофель.

Для убедительности он показал клубень с голову младенца.

Граф Алессандро Калиостро не без удовольствия отметил, что семечко смахивает на подсолнечное, причем жареное, а мощи дьявола очень уж похожи на выкопанную из земли баранью кость.

– Покупают? – спросил он.

– Ты, барин, первый.

– И сколько стоят, к примеру, мощи?

– Десять рублей ассигнациями, – сказал старик. – Если будешь брать, то дешевле.

Граф Алессандро Калиостро начал в раздумье мять подбородок, единственное не тронутое обожателями место его организма.

– Золотыми не побрезгуешь? – спросил он.

– Ежели нет ассигнаций, приму и золотыми, – снисходя, сказал старик.

Граф Алессандро Калиостро встал в позу и сделал знак сидящей в карете Лоренце. Лоренца выхватила из багажа медные литавры.

Руки графа начали извиваться в пассах, как умирающие змеи. Внезапно он замер, бросив пальцы к небу. Литавры затрещали, будто грохнулась с церкви медная обшивка, кони прыгнули вперед, кучер выпал на дорогу, а из рук Алессандро Калиостро посыпались золотые монеты с портретом птицы с двумя клювами, но без хвоста.

Старик поднял из грязи одну монету, вытер ее о свою сребровидную главу и стал ощупывать. Граф Алессандро Калиостро наблюдал за ним с острым любопытством. Внезапно один глаз старика открылся, осмотрел монету, потом перешел на графа.

Их взгляды встретились.

В то же мгновение загрохотало дотоле чистое небо, хлынул дождь, смывая муку с серебряной головы ветерана войны с китайцами, а с лица – нарисованные кирпичом раны.

Старик открыл второй глаз. Граф Алессандро Калиостро тотчас отметил, что вряд ли ему больше тридцати лет от роду. Восторг узнавания родственной души завыл в его груди, и он протянул ему руки, помогая встать. Они бросились в трактир, спасаясь от грозы, вызванной чудесным прозрением старика.

Трактир, наполненный только шумом дождя, был полупуст, в раскрытых окнах плескалась весна.

– Как звать тебя, дорогой друг? – спросил граф, усаживая новообретенного сотоварища за стол.

– Дементий, – сказал продавец дьявольских мощей. – Дементий Вертухин, дворянин.

Да, Дементий Вертухин, дворянин.

Да он ли, государев посланец и герой турецкого плена, так низко пал, что сделался одним из плутов почтовой станции?!

Это был на самом деле он, Дементий Вертухин. Ежели до смерти хочешь есть, а денег две медные копейки, а к собственной деревне и на час пристать невозможно, а кругом соглядатаи и небывалые опасности, то и к барсуку на обед напросишься, не то, что бараньи кости продавать начнешь.

Деньги, вырученные за Рафаила, в Клину кончились. Тут-то и подстерегла Вертухина судьба. В лабазе клинского купца Кошкодоева, где он покупал для каши перемешанные с землей отсевки проса, его опознал троюродный брат Ивана Белобородова, существо, как тотчас определил Вертухин, совершенно подлое и вряд ли даже млекопитающее.

Сей троюродный родственник пугачевского полковника сдал Вертухина Кошкодоеву, дабы он использовал его вместо комнатного пуделя. У Кошкодоева был пудель, но он не умел занимать гостей рассказами из жизни русских святых. Вертухин же рассказывал весьма не худо. Кошкодоев по примеру императрицы Екатерины Второй велел сделать для Вертухина лукошко и намеревался усаживать его за стол рядом с собою. Больше всего он старался даже не для себя, а для своей любушки, в коей души не чаял, она же все время пребывала в печали, поелику Кошкодоев был горбат, одноглаз и глух на одно ухо.

Но тут лабаз сгорел. Кошкодоев потерял все нажитое за годы и десятилетия, утратил способность думать о чем-то другом, кроме пожара, и не помнил даже, была ли у него когда-нибудь мать и был ли отец. Что уж говорить о Вертухине.

О, великая огнедышащая страсть! О, немыслимое любовное напряжение, рвущее жизнь на куски! О, жесточайший на свете насильник и мучитель, гонящий нас через полмира и превращающий нас в пуделя, а из пуделя обратно в человека!

Конечно же, эта кипящая страсть и подожгла лабаз купца Кошкодоева.

Во время спасительного пожара Вертухин выхватил из огня полмешка муки, кирпич и картофелину. Что делать с этими дарами, он долго не думал. Он вообще не был привычен долго думать. На другой день он уже сидел подле трактира.

– Давно ли ведешь свое дело, добрый человек? – спросил граф Алессандро Калиостро.

– С утра, – сказал Вертухин и внезапно опять посмотрел прямо в темные глаза графа.

Казалось, какая-то новая и яркая мысль начала биться в мозгу Вертухина.

– В Санкт-Петербурге, конечно, было бы прибыльнее, – добавил он с надеждой в голосе, в коем уже угадывался и железный звук уверенности. – Всего несколько дней пути…

Он еще не знал, в каком качестве может пригодиться великому волшебнику, о коем столько говорили еще в бытность Вертухина в Санкт-Петербурге, но был убежден, что графу теперь от него не уйти.

Принесли рыбу, сладкие лепешки и для графа кофе, для Вертухина чай.

Вертухин был обедом недоволен.

– Половой! – крикнул он. – У меня в чашке муха!

– Что ты, барин, она много не выпьет. Она для аромату.

– Распорядитесь, ваше превосходительство, подать мне кофею, – сказал Вертухин. – С сахаром.

Он уже чувствовал себя хозяином положения.

Заканчивали трапезу, когда на улице сделался шум. Вертухин проворно выглянул в окно.

– Граф, вам доводилось наращивать отрезанные ноги и руки? – спросил он, возвратившись за стол и напоследок лихорадочно приканчивая хвост судака.

– Это невозможно сделать! – воскликнул граф Алессандро Калиостро, с опаской оборачиваясь на дверь.

– Что вы говорите? – Вертухин издевательски усмехнулся. – В России сказывают, вы только этим и занимаетесь, – он вынул из зубов пластину чешуи и рассмотрел ее на свет.

Лицо графа стало похожим на запеченное рыбье рыло.

– Готовьтесь, пациентов уже тащат, – сказал Вертухин.