Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Глава четвертая
План освобождения России

– Приступим к делу, – сказал Шешковский, садясь на свое место. – Сей урок был совершен, дабы привести тебя в чувство. Теперь о нуждах…

Вертухин слушал властителя дум и задниц всея Руси так, словно от этого зависело, жить ему или не жить.

Шешковский придавил лежащую перед ним бумагу своим маленьким сухоньким кулачком.

– Злодей захватил половину России, – снова начал он. – У него в шайке, сказывают, пятьдесят тысяч людишек. Крепости сдаются ему одна за другой, войска государыни опаздывают и не могут окружить вора, – Шешковский замолчал как бы не в силах продолжать и вдруг остро посмотрел Вертухину прямо в глаза.

Вертухин попытался было отвести взгляд, но не смог – сидел, как завороженный.

– Откуда у неграмотного бездельника эдакая способность к военному делу? – продолжал Шешковский. – Кто подвигает его уходить от регулярных войск с таким умением? Почему он разоряет страну и сеет смуту? По всему Уралу в домнах сидят «козлы», литейные заводы брошены, для пушек государыни скоро не будет ни бронзы, ни чугуна. Людишки жгут помещичьи усадьбы и свозят злодею зерно. По Волге, по Каме, по реке Урал это зерно отправляют к Каспийскому морю и дальше в Персию и Турцию. Этот лютый и всеядовитый змей умертвил священников вместе с женами двести тридцать семь человек, разорил четырнадцать монастырей и шестьдесят три церкви. Почему происходят эти окаянные дела?

Вертухин осторожно повернул голову направо, потом налево, будто в поисках источника несчастий, и наконец возвел очи горе.

– А я тебе скажу, – Шешковский снова поднялся из-за стола и начал ходить по кабинету, искусно минуя пыточное кресло и спрятанную в паркете педаль. – Турция! Бусурмане ищут выгодного мира и хотят великий урон государству нашему нанести. С божьей помощью флот наш потопил турецкие корабли при Чесме и в других местах. Генерал Румянцев разбил войска союзника султана крымского хана Каплан-Гирея и вернул России принадлежащий ей по достоинству Крым, – Шешковский вытащил из ящика стола географическую карту и раскинул ее на столе перед Вертухиным. – Генерал Суворов искусно бьет турок в Болгарии… – начальник Тайной экспедиции забросил свои маленькие ручки за спину и, подняв подбородок, снова начал ходить по кабинету. – Что сделал бы ты на месте турецкого султана в столь удручающих обстоятельствах? – он повернулся к Вертухину.

Вертухин не знал, что сказать, будучи угнетен вопросом, а еще более доверительными речами Шешковского – через пару минут после того, как тот высек его розгами.

– В сем положении, – продолжил Шешковский, не дождавшись ответа на свой вопрос, – султан способен единственно на злоухищрения, коим он и предается…

– Позвольте вашего снисхождения, – сказал вдруг Вертухин, рассматривая карту, – Константинополь расположен не на берегу Черного моря, однако же на равном удалении от моря Черного и моря Мраморного.

– О, да ты, брат, учен и глазаст, – Шешковский подошел к столу. – Мы в тебе не ошиблись, – он сгреб карту, кое-как свернул ее и бросил в ящик стола. – Слышал я, ты был в плену у бусурман?

– Более года я жил рабом при дворе визиря Мехмет-Эмина, – сказал Вертухин и выпрямился. – Многажды меня склоняли принять мусульманскую веру, но я верен православию остался, в коем крещен и воспитан, таковым умру. Казалось мне, что я презрен и совершенно забыт, но был освобожден войсками его сиятельства князя Голицына…

– Довольно, – прервал его Шешковский, садясь на свое место. – Твои многоглаголания излишни. Нам про тебя известна каждая подробная мелочь. Потому ты здесь и сидишь, – он секунду помолчал. – Коли ты благополучно возвращен в отечество, отблагодари его верною службою. Есть доподлинные сведения, что в шайке Емельяшки Пугачева действует турецкий пособник. Потребно, чтобы он был доставлен ко двору императрицы, матушки нашей, а как это сделать, хочу от тебя послушать…

Чувствуя, что заднее место ему все-таки досаждает, Вертухин поерзал в кресле, но тотчас же сообразил умильное и внимательное лицо.

– Ежели свое дело сделаешь, благодарствуем тебя чином и деревней в Херсонской губернии, – сказал Шешковский. – Ежели вздумаешь бежать – наградим Петропавловской крепостью и Сибирью…

– Ваша милость! – вскричал Вертухин с таким страшным лицом, что Шешковский даже отшатнулся. – Я отгрызу пальцы на ногах, ежели они вздумают бежать!

Шешковский махнул рукой, будто отменяя свое предположение, как необдуманное.

– Теперь обсудим дело…

Полчаса спустя Вертухин покинул Тайную экспедицию с полным ощущением, что вырвался из лап смерти. Жизнь, однако, сулила ему впереди такую удачу, что у него дрожали колени, пальцы и, кажется, даже локти.

Он оглядел полотняное петербургское небо, откуда сеялся не то снег, не то дождь, и впервые за последние сутки ухмыльнулся. Его руки невольно проехали по бедрам, нащупывая под штанами крепкие толстые лосины. Если бы он успел сзади под лосины насовать еще какого-нибудь тряпья, то розог, может быть, даже и не почувствовал. Хотя палач тогда мог и заметить чересчур великое утолщение его задницы.

Вертухин подумал, что он первый человек, кто вышел из Тайной экспедиции улыбаясь, и радость победителя тонко и приятно запела в нем.

Глава пятая
Благонравие грез и безобразия жизни

На Урале стояли яркие, хрусткие морозы, по стеклянному прозрачному небу далеко бежали колокольные звоны и деревья окутаны были куржаком, будто сновидениями.

Вертухин любил хаживать по Билимбаевскому заводу пешком, несмотря на то, что во дворе стояла приданная ему нарядная повозка, а в конюшне – вороной рысак. И пока он с Кузьмой шел от Лазаревича к дому, где квартировал, туман серебристой пыли от мчащихся по Сибирскому тракту саней не раз его обносил, будто легкими, неслышными дарами всевышнего.

Кузьма, скорбен животом, задержался на задах, а Вертухин быстро прошел в дом. Одновременно розовый и счастливый от мороза и озабоченный произошедшим у Лазаревича, он, едва взошед к себе и скинув шубу, сел к столу.

Медальон Минеева был, конечно, амулетом, кои на Востоке носили все. Лазаревич долго пытался открыть его – Вертухин там, в ювелирной комнате взяв его в руки, сразу почуял, что он теплый, – да так и не сподобился. Иначе Вертухина встретила бы в медальоне пустота.

Но и то, что он содержал всего лишь рукописный документ, смутило Вертухина. Он развернул дорогой, выделанный из телячьей кожи велен и разгладил его на столе ладонью.

Первые знаки, кои он там понял, были цифры: 17, 1152, 17 и 1153. Однако потрудившись над текстом с четверть часа, вспомнив, чему научился в плену, Вертухин все ж таки разобрал его содержание: 17 января 1152 года по солнечной хиджре, или 17 января 1774 года по христианскому летоисчислению, войско Пугачева достигнет крайней восточной точки своего проникновения в Россию и на запад повернет, дабы разрушить половину этого строптивого государства. А 17 июля 1153 года по солнечной хиджре, или 17 июля 1774 года по христианскому летоисчислению, из-за воровства, смут и неурядиц Россия прекратит свое земное существование.

Прочитав документ, Вертухин долго сидел задумавшись. Солнечную хиджру использовали турки, но никак не арабы. Следовательно, Минеев был-таки подданным Турции. Видать, спрятанное в медальоне пророчество придавало лжепоручику небывалые силы, ежели он решился так глубоко проникнуть в стан врага.

– Кузьма, – оборотился он к вошедшему в дом денщику, – сегодня семнадцатое генваря?

– Точно так, батюшко.

– И Белобородов пьянствует в Гробовской крепости?

– Истинно!

Вертухин усмехнулся и спрятал амулет Минеева в кафтан. Надо сверзиться с ума, чтобы в пьяном виде выступить сегодня на Билимбай. Да еще в эдакий-то холод, когда сопли в носу замерзают. Вот они чего стоят, амулеты и пророчества.

Он поднялся из-за стола и подошел к окну, сквозь незамерзший его кусочек следя, как мужик через дорогу одним взмахом топора разваливает огромные чурки. Щелчок – и промороженные половинки разлетаются, будто от волшебной палочки.

Но ежели поручик Минеев и есть турецкий пособник в войске Пугачева, то он никак не может быть доставлен на допрос ко двору императрицы, а разве что на билимбаевское кладбище!

Вертухину нестерпимо захотелось в Турцию.

– Кузьма, подай чаю!

Чай был крепок, душист и не только согревал тело, но также веселил мысли и душу. Пронизанный солнцем в дорогом стеклянном бокале, он сияющим своим цветом напомнил Вертухину раскрасневшиеся щечки драгоценной Айгуль, как она, наклонившись над речным потоком, на мгновение повернула к нему голову, приоткрыла лицо и улыбнулась.

Вертухин опять задумался.

«Воспоминания о тебе, достойная почтения от самой добродетели, покоем и лаской мое сердце обволакивают. В твоем саду одни голубые огни девичьей невинности растут, одни бутоны благонравной души распускаются, одни родники чистейших грез журчат. Едва подумавши о тебе, я сам становлюсь благонравен и чист в своих помыслах, хотя даже слова твоего, ко мне обращенного, не стою…»

Напившись чаю, Вертухин лег на диван и закрыл глаза. И стало ему грезиться, что загадочная страна Турция превратилась вдруг в прекрасную женщину, кою злодей Шешковский погубить мыслит. А этого Вертухин допустить не мог. Вертухин располагал пашпортами русским, турецким, персидским и аглицким, но сердце его делилось на три части любовью к России, любовью к Айгуль и любовью ко всем другим женщинам. Причем эта третья часть разрасталась все больше.

Он открыл глаза и крикнул в прихожую, где Кузьма был занят своими, денщицкими снами:

– Кузьма, собирайся, едем в Екатеринбург!

– Да это пошто, батюшко?

– Пото. Собирайся!

Лежанка под Кузьмой недовольно заскрипела, он затопал ногами в пол, надевая валенки, и вскоре показался в проеме между прихожей и горницей:

– Соблаговоли, батюшко, сказать-таки, пошто убегаем от супостата, ежели посланы ему противустоять.

– Запрягай вороного, сказано тебе!

– На вороном с утра ездили в Шайтанский завод, надо бы ему и передохнуть.

– Запрягайся сам!

– Раны болят, – Кузьма показал на левую ногу, которая, как он сам любил говаривать, была повреждена в одной из битв во славу русского оружия.

– Разомнешь по дороге!

Перспектива тащить санки с Вертухиным пятьдесят верст до Екатеринбурга показалась Кузьме недостойной внимания и он пошел запрягать вороного.

Внезапно окна, уже темнеющие на раннем закате, озарились сполохами, трубно взвыл заводской гудок и где-то за домами послышались крики, гомон, а также сухой звонкий треск разбиваемых стекол. Вертухин бросился к окну. От завода валила огромная толпа возбужденных рабочих, разбивая и поджигая по пути самые достойные билимбаевские дома и грабя их достаток.

Окутанный морозом, ввалился в дом Кузьма:

– Батюшко, злодей вступил в Билимбай! Рабочие бунтуют, домны остановлены, горного мастера Прохорова дом горит. До нас им полверсты, а то мене!

Вертухин одной рукой выхватил из ножен свою шпагу, другой рукой протягивая Кузьме оружие поручика Минеева.

– Что ты, батюшко, что ты! – Кузьма выдернул обе шпаги из его рук и бросил в печь. – Ими же нас и проткнут. Одевайся, милостивый государь, – вдруг сухо добавил он. – Как сюда войдут, и рукавицы натянуть не успеешь.

– Что, Кузьма, вороной нас не вывезет? – спросил Вертухин.

– Куда там! – Кузьма сбрасывал в мешок снедь, оставшуюся от обеда. – Белобородов гонит по Сибирскому тракту с запада, от Гробовской, заводские людишки идут с востока. А других дорог, окромя Сибирского тракта, здесь нету.

– А ить ты сказывал, бунтовщики пьянствуют в Гробовской?!

Кузьма сделал пустое, бесчувственное лицо и ничего не ответил.

– Стой! – закричали внезапно под окнами. – Запирай дом. Сделаем из них жареную зайчатину.

Входная дверь раскрылась, потом опять захлопнулась, и было слышно, как снаружи со скрипом уперся в нее кол. За окнами сверкали факелы, и тени кривлялись на стенах, будто арлекины.

– Погоди! – крикнул кто-то, и Вертухин узнал голос горного писчика Пашенцева. – Дождемся атамана.

– Да бока им отесать – и ждать нечего! – ответил другой голос, дерзкий и незнакомый. – Вытащим на улку, отешем бока и опять в дом!

Вертухин озирался, не зная, что делать. Люди, коих он имел план защитить от бусурман, хотели его теперь зажарить с потрохами и в собственном соку.

Кузьма стоял, будто каменный, и только бледный смертный цвет разошелся по его лицу. Взглянув на него, похолодел и Вертухин. Коли уж Кузьму, старого вояку, бросило в смертную дрожь, выходит, пощады ждать нечего.

В какой-то момент среди собравшихся на улице Вертухину почудилось смятение, потом входная дверь опять распахнулась и в дом втолкнули Лазаревича, Калентьева, Фетинью и Касьяна. Из всех домашних и приживал в доме Лазаревича не было только Софьи и Меланьи.

Дверь захлопнулась. Новые пленники встали в ряд возле стены, молча озираясь. Молчали и Вертухин с Кузьмой – в виду близкой кончины не было у них охоты к словоговорению.

– Знаешь ли ты большую березу на въезде в завод? – без всякого почтения спросил вдруг Лазаревич Вертухина.

– Да. А что?

– Завтра утром Белобородов тебя на ней повесит.

– А тебя?

– Меня – никогда.

Вертухин во все глаза смотрел на Лазаревича. Этот содержательный разговор вдруг вернее всех доказательств сказал ему, что рано он засобирался в Екатеринбург – со смертью поручика Минеева мало что изменилось в окружении Пугачева. Не Минеев, так Лазаревич!

Но он и сам мог поменять этот мир на мир иной в любую минуту! Смертная тоска, такая же, как временами в кабинете Шешковского, обуяла Вертухина. Жизнь его была окружена одними ненасытными могилами, он не знал, коя из них ему назначена, но понимал, что стоит недалеко от нее.

Дрожь от сознания близости великого несчастья кинулась по всему его телу так, что на голове у него не только накладные волосы, но и парик зашатался.

Глава шестая
Поручик или евнух?

Лазаревич в свой черед, не отрывая жадных глаз своих, глядел на Вертухина, яко на изумруд, который вдруг фальшивым оказался. Недоступен пока был ему Вертухин, иначе он его бы схватил да голым на мороз вытолкнул, понеже в растопленную печку бросил. Сколько было тяжелых дум от горя, что завтра не то послезавтра он будет за утайки перед казной схвачен да в острог препровожден! И кого он боялся: вот этого фальшивого человека, который сейчас позеленел от страха?

– Друг мой, – обратился Лазаревич к Калентьеву, – случалось ли тебе видать лягушку, которая в кринку с простоквашей упала? Нет под ней твердой опоры, нет вокруг нее и болотной воды, где она могла бы плавать. Нет у нее и хвоста, которым она зацепилась бы за край кринки и выбралась наружу. И сидит та лягушка в простокваше, выпучив глаза и ожидаючи кончины. Так и благодетель наш Вертухин ныне таращится на нас, будто бесхвостая лягушка.

Калентьев захохотал так, что отозвались оконные рамы, выкатил глаза и, растопырив пальцы, сделал плавательные движения к Вертухину.

Вертухин молча перенес сие издевательство, а потом, глядя на Калентьева, сказал:

– Шпага, кою ты за поленницей спрятал, кровью Минеева мечена. Самый ее конец, на четыре вершка. Как раз, чтобы сердце достало и его прошило.

При сих словах Кузьма с изумлением посмотрел на своего господина, бросился к печке и достал оттуда обе шпаги. Кончик одной, и верно, был темен, будто чем-то выпачкан.

– Объясни, милостивый государь, что означает сие обстоятельство? – спросил Вертухин, обращаясь к Калентьеву.

Лазаревич обернулся к приказчику так проворно, что едва не зашиб его, толкнув плечом.

Калентьев, при первых словах Вертухина переставший плавать в воздухе, покраснел, побагровел, побледнел и, еще несколько раз обернувшись хамелеоном, выпучил глаза уже на Лазаревича и, кажется, не в силах был ничего сказать.

Но Лазаревич тут же нашелся.

– Любезный, – сказал он, обращаясь к Вертухину, – это не шпага, но особого рода нож, коим мы вчера закололи свинью для удовлетворения желудка своего.

– Свинью? – переспросил Вертухин. – Для удовлетворения желудка?

Теперь пришла очередь и Лазаревичу становиться хамелеоном.

– Он как есть был свинья, – пришла на помощь своему повелителю Фетинья. – Представился мне, будто влюблен в меня, и каждодневно дарил знаки сердечного внимания…

Лазаревич вскрикнул то ли от несчастной фетиньиной услуги, то ли от запоздалой ревности.

– Теперь посмотрите, в какое лютое положение он меня привел, – продолжала Фетинья. – Ведь он оказался женщиной!

Вскрикнули уже все, даже невозмутимый Кузьма.

Минеев был женщиной?!

– Истинно! – Фетинья перекрестилась. – Мужеского полу, но без мужеских отличий.

– Этого меж людей никак не может быть! – воскликнул Калентьев.

– Отчего же? – важно возразил Вертухин и обратился к присутствующим. – Сядемьте за стол и я объясню.

В виду нового обстоятельства он словно забыл про свои обвинения и про тот предмет, с коего начался разговор.

При его словах приказчик Калентьев оборотился к окнам. За окнами было тихо. Должно быть, запершие дом люди пошли в другие места отымать достаток у порядочных и ныне беззащитных господ. Калентьев без опасений присоединился к компании, усевшейся за стол.

– В государствах, не менее достойных, нежели наше, есть престранный обычай, – начал свое нравоучение Вертухин. – Мальца, у коего, на его несчастье, обнаруживается пресладкий голос, берут и… – Вертухин стригнул большим и указательным пальцами и прицокнул языком. – Малец подрастает, однако же его голос остается в сбережении, безо всяких перемен даже к старости. Выглядит он истинно как мужчина и никто не скажет, что он не мужеского полу… В стране Италии ныне живет некто Фаринелли, певец, искусней коего не было от роду человеческого. Его настоящее имя Карло Броски. Его старший брат кастрировал всех своих младших братьев. Пол в их бедной хижине был залит кровью по колено. Выжил только Карло. Теперь ему оказывают почести, как особе королевской крови, он богат и знаменит на весь просвещенный мир. И все только потому, что имеет ключ к самым чувствительным человеческим внутренностям.

– Все это изобличает в тебе большие познания, – сказал Лазаревич с претензией на насмешку. – Но к чему ты это нам говоришь?

Лазаревич в свой черед будто и с самого начала не имел никакого страха перед бунтовщиками и выглядел совершенно спокойным.

– Позвольте мне продолжить, – заговорил опять Вертухин. – Этот Фаринелли превысокого росту и ходит, будто на каждом шагу подпрыгивает. Он женский угодник, каких свет не видывал, и дамы по нему с ума сходят. Особенно потому, что любовную страсть к нему иметь можно, однако же забеременеть нельзя. Таковы все кастраты. То ли они мужчины, то ли ангелы, – Вертухин внимательно посмотрел на Фетинью.

– Я остерегаю всех негодно думать о моей матушке сестре! – Лазаревич придвинулся к столу, как бы загораживая от всех сидящую рядом с ним Фетинью.

– То-то тебя разобрало, – пробормотал Вертухин и уже громче сказал: – В стране Италии никогда не было евнухов, а в Персии они есть по сей день. Не все из них стерегут гаремы, кое-кого посылают за пределы родины с тайной миссиею…

Все замолчали, уставившись на Вертухина, будто он сказал гадость.

Прежнего шума давно уже не было слышно, но далеко за окнами трепетало зарево, бросая в дом кровавые блики. Злодеи, закрывшие их в доме, могли вернуться каждую минуту. И что было делать? Оставалось отдаться на милость судьбе и ждать развязки, доброй или несчастной.

– Слышал я, Калентьев, – сказал Кузьма, один из всех стоящий поодаль, у комода, – у тебя большое горе приключилось. Будто бы твоя Прасковья от заушницы преставилась.

– Всему воля божия, – отвечал Калентьев со скорбью в голосе, но втайне обрадованный, что Кузьма увел разговор с неверной и опасной темы. – Одно утешение, что смерть ее была геройской.

– Ужель так ничего и не помогло?

– Мы и касторкой, и настоем козьего навоза ее поили, и осиновой корой, отваренной в святой воде, кормили. Один господь бог знает, чего только не делали…

– Настоем козьего навоза?! – переспросил Вертухин, озадаченный до крайности. – И она пила?

– Пила! – сказал за Калентьева Кузьма. – Куды ей деваться. Хайло раздвинули и залили. Визжала и брыкалась, но халкала.

Кузьма, за месяц пребывания в Билимбаевском заводе изучивший все подробности местной жизни, говорил о болезни и лечении Прасковьи с отменным холоднокровием, но Вертухину, к такой простоте не привыкшему, сжимало внутренности в гармошку.

– Да как ее только не вырвало!

– Визжала она только поначалу, с непривычки, а потом пила с удовольствием, – сказал Калентьев. – Правда, вскорости легла и ноги начала вытягивать. Пришлось на крайности пуститься, уши прижигать каленым железом…

– Уши каленым железом?! – оборотился к нему Вертухин. – Экие живодерства вы здесь творите!

– Да за ради ее же здравия, – возразил Калентьев невозмутимо. – Только и это не помогло. Она стала совсем трудна и наконец одолело ее жестокое несчастие. Жалость такая, что и не сказать. Я знавал многих, но не было между ними более целомудренной и чистосердечной, нежели моя Прасковья.

– Я не слышал, чтобы в Билимбаевском заводе нынче были похороны, – сказал Вертухин, отчего-то придирчиво разглядывая Лазаревича, будто почитая его за главного здесь враля.

– Да мы ее в тот же день закоптили! – сказал Лазаревич. – Шпагой закололи и закоптили. Неужто мы могли допустить ее издыхания? Слыхано ли, пять пудов одного только сала потерять!

– Тьфу! – выругался Вертухин. – Следственно, это несчастное приключение тоже было со свиньей?

– Я вам битый час тщусь доказать, что мы употребляем шпаги единственно для протыкания свиней!

Вертухин встал из-за стола и выглянул в окно. На тускловатый от пыли и копоти снег заводского двора ложились отблески из горнов, но, перебивая их и разрастаясь, колебалось в небе зарево пожара. Горел склад древесного угля.

Сердце Вертухина закипело от такого разорения. Без угля чугун в домне остынет и сядет в ней огромной глыбой – «козлом». Убрать «козла» из домны можно будет только разломав ее до основания. Потом придется строить домну заново. Следственно, до лета завод будет стоять. Полгода российская империя не получит отсюда ни фунта чугуна.

Людишки, придумавшие эту богомерзкую и гибельную уловку, находятся где-то рядом с ним, Вертухиным. А он в это время слушает повести о злосчастных свиньях и ждет собственной погибели!

– Кузьма, шпагу господина Минеева со всей осторожностию оберни в тряпицу и не давай никому до нее дотронуться! – приказал он и поворотился к Фетинье:

– Итак, ты, дражайшая, утверждаешь, что господин поручик был сокрытой женщиной. Как могло обнаружиться сие обстоятельство, ежели поручик, как вы утверждаете, до своей смерти находился в доме три всего часа? Да даже если и три дня.

Лазаревич при сих словах открыл было рот, дабы воспрепятствовать дознанию, однако же Кузьма, моментально завернувший оружие Минеева в кухонное полотенце, взял наизготовку шпагу своего хозяина и встал подле Лазаревича. Тем самым красноречие билимбаевского арендатора было грозно и недвусмысленно пресечено.

Фетинья заалела, будто майская заря, и потупилась.

– Слыхала я, как он пел и до того сладко и чувствительно, как ни один мужчина не может, – сказала она еле слышно.

– Это довод, недостойный внимания, – возразил Вертухин в то время как Лазаревич испытывал преданность Фетиньи раскаленным взглядом.

– В сенях, – запнувшись и не поднимая глаз, продолжила Фетинья, – этот господин явил ко мне благосклонность, противную нашему воспитанию. Однако же, – тут Фетинья перешла не то что на шепот, а почти на беззвучную речь, – его тело не наполнилось мужеством, как он прижался ко мне, потакая своей окаянной слабости.

– Истинно свинья! – сказал Лазаревич. – Терпеть кою в порядочном доме долее было никак нельзя.

– Я вижу, ты, любезный, взревновал до безумия, – Вертухин пристально поглядел на Лазаревича. – Не ты ли, кстати, недавно обещал, что Белобородов повесит меня на березе?

Лазаревич почуял, что власть переменилась: бунтовщики отдалились, а в доме верх взял Вертухин.

– Только чтобы испытать вашу отвагу! – вскрикнул он. – Ваша милость приняли мое вранье с такой стойкостию, что я более никогда не решусь на подобное дерзновение!

Но Вертухин уже отвернулся от него, возвращаясь к дознанию:

– И как же ты, Фетиньюшка, поступила в сей скорбный момент?

– Сообразно нашей добродетели! Я хватила ему по носу от всей души, так что он сию же минуту отправился почивать.

Тут Вертухин одарил Фетинью выраженьем лица таким ласковым, что она, сидя прямо перед господином своим Лазаревичем, готова была сквозь пол провалиться.

– Вот поведение истинно благонравной женщины! – воскликнул Вертухин. – И когда случилось несчастие, о коем ты нам поведала?

– Утром сего дня. Господин управляющий уехал на завод, Меланья, Софьюшка и Касьян хлопотали во дворе и на конюшне, так что защитить меня было некому.

– А Калентьев?

– Дозволь, батюшко, – вмешался Кузьма. – Меланья сказывала, этот черт лысый вертелся вкруг нее да все руку за поленницу засовывал. А потом пропал, будто в преисподнюю провалился.

– Что скажешь, любезный? – повернулся Вертухин к приказчику. – Где же ты в этот час, между несчастием с Фетиньей и смертоубийством господина поручика, пребывал?

Калентьев скривился:

– Где был, там меня уже нету, – он, глядя на Кузьму с отвращением, как на прегадкую жабу, начал мять шапку, будто душил. – Ходил под окнами, дабы всякая мерзость в дом не пролезла.

– А скажи-ко, Максим, куда ты дел бумагу, кою нашел середь клади господина поручика? – елейным голосом обратился к нему Кузьма.

Калентьев ничего не ответил, только убрал глаза с ненавистной рожи вертухинского слуги.

– Так была бумага или нет? – спросил Вертухин.

– Была, – сказал Кузьма. – Он сам вечор в питейной лавке бахвалился. Де важная бумага, только де еще разобрать бы, что там начертано.

– Всякое противугосударево недоброжелательство мы отдаем Меланье на растопку, – вмешался Лазаревич.

– Так-то оно так, – возразил Кузьма. – Да ить в голове у господина поручика все осталось, что на бумаге было начертано. А значится…

Вертухин с вниманием посмотрел на Кузьму, потом на Лазаревича и наконец на Калентьева.

– Итак, любезный, – сказал он, обращаясь к последнему, – исполняя волю господина твоего Лазаревича и вошед в почивальню господина Минеева, ты увидел, что он лежит кверху лицом и рукой оберегает нос, пострадавший от его окаянства к Фетинье. Так было дело?

Калентьев ничего не отвечал и только выпучил глаза на Вертухина, будто государынев дознаватель опять сказал величайшую мерзость.

– Глаза господина Минеева были загорожены его рукою и, следственно, тебя он видеть не мог, – продолжал Вертухин. – Ты же был обут в войлочные чуни, а посему он и шагов твоих не слышал. Подошед к господину Минееву, ты поднял шпагу и исправил свою нужду, проткнув его шпагою в сердце до смерти.

Калентьев выпучил глаза еще более и от скорбей, кои говорил Вертухин, начал тянуться во фрунт.

Вертухин поднялся для последнего слова.

– Господин Минеев от переживаний с Фетиньей в удушье лежал и камзол свой распахнул, – сказал он, – а посему удар твой был точнехонек, да и одежда кровью не замаралась.

– Да как бы мы убивать поручика посмели, ежели он посланец государыни был! – тоже поднимаясь, крикнул Лазаревич прямо в очи Вертухину.

Все, кто был на сей момент в комнате, стали, как колонны Зимнего дворца в столице государства российского городе Санкт-Петербурге.

– Кузьма, – холоднокровно повернулся Вертухин к слуге, – свидетельствуй. Господин Лазаревич, арендатор Билимбаевского чугунолитейного завода, признал, что господин Минеев посланец государыни нашей императрицы был, причем оказался не мужеского полу!

Калентьев, ослабевши телом, сел на горячую крышку самовара, кою Фетинья нечаянно положила на стул, но подняться не смел и только выражал свои жгучие переживания ужимками лица.

Вертухин опять начал оглядывать всех, будто призывая запечатлеть в памяти признание Лазаревича. До Фетиньи, к которой сердце его все более и более обнималось горячностию, он, однако, дойти не успел – на улице послышались голоса, в сенях затопали и дверь в дом распахнулась, запуская клубящееся грозное облако.