Текст книги "Инквизитор"
Автор книги: Александр Золотько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Александр Карлович Золотько
Орден Хранителей. Инквизитор
Глава 01
Представитель Объединенной Инквизиции напоминал объевшуюся жабу. Иван так ему и сказал – объевшуюся жабу. Не сразу, конечно, сказал. Было бы странно, если бы специальный агент Ордена Охранителей сказанул такое инквизитору прямо с порога, в самом начале заседания комиссии.
Нелепо было бы.
Входит Иван Александров, он же Ванька Сашкин, он же Ванька-Каин в спецкомнату, окидывает орлиным взглядом собравшихся, раскланивается с отцом Серафимом и отцом Стефаном, машет рукой Игнату Рыкову, который все еще не привык к своей новой должности исполняющего обязанности начальника Конюшни, затем вежливо здоровается с вопрошающими и дознавателем, а потом бац – а ведь похожи вы, святой отец, на жабу.
Нет, конечно, было бы забавно посмотреть на смену чувств и эмоций на лицах собравшихся, может быть, даже поучительно. Но Иван сдержался. Он терпел два месяца предварительного следствия в изоляторе. А тут нужно было вытерпеть всего шесть часов беспрерывного общения с не слишком большим количеством людей, пусть странных и не очень приятных, но все-таки обычных людей.
Целых шесть часов.
Члены комиссии имели возможность вставать, ходить по комнате, выходить из нее и возвращаться, благоухая кофе и чем-то копченым, а Ивану разрешили два раза сходить в туалет и предложили чашку чаю с парой тощих печенюшек.
Отец Серафим, правда, не выходил. И вопросов не задавал, сидел в уголке и смотрел на свои ладони, будто видел их впервые. Или что-то было там такое важное написано, что полностью занимало внимание священника. Всего пару раз Шестикрылый мельком глянул на Ивана.
Первый раз, когда тот сообщил уважаемому собранию, что ему до сраки их просвещенное мнение по поводу событий на дороге между Эйлатом и Иерусалимом. И второй, когда Иван все-таки не сдержался и выдал председателю смешанной комиссии высокоуважаемому отцу Жозефу по поводу сходства его, отца Жозефа, с земноводным. Да еще и с объевшимся.
Иван хотел еще добавить, чего именно, по его мнению, объелся отец Жозеф, но, уловив во взгляде отца Серафима неодобрение, ограничился только констатацией.
– Что? – переспросил инквизитор, не поверив своим ушам.
Иван повторил.
Рыков громко хмыкнул и отвернулся к стене, чтобы не заржать. Игнат не очень умел сдерживать эмоции и скрывать свои чувства. Как вообще его поставили на место погибшего Токарева, Иван не понимал, да и не особенно старался. Все равно не выходило им служить вместе. Никак не выходило.
– На жабу? – спокойно спросил отец Жозеф.
– Да, отец, на мерзкую, жирную, наглую жабу, – вежливо улыбнувшись, подтвердил Иван.
– И вы полагаете, что этот факт освобождает вас от необходимости отвечать на вопросы этой самой жабы? – невозмутимо осведомился инквизитор.
Это он хорошо спросил, не мог не отметить мысленно Иван. Это все эмоции, которые на собравшихся впечатления произвести не могут. Особого впечатления. Разве что сегодня вечером Игнат Рыков расскажет об этом коллегам Александрова, и те покачают головами, кто с одобрением, а кто и с осуждением.
Попал в дерьмо, так молчи и обтекай. А наносить личные оскорбления представителям Объединенной Инквизиции – развлечение специфическое, сродни прогулкам на минном поле и разборке на досуге фугасов. При игре в гусарскую рулетку шансов пострадать меньше, чем при ссоре с инквизитором.
Но Ивана понесло.
Он уже рассказал не просто все. Он уже несколько раз отвечал на одни и те же вопросы, раз десять описывал то, как погибла его рейдовая группа, и семь раз пытался объяснить, отчего поступил так неправильно, обнаружив своего умирающего друга Фому Свечина. Как можно объяснить, почему он, специальный агент Александров, вместо того чтобы вызвать подмогу и заняться молитвами над умирающим другом с целью хоть частично облегчить его будущую участь, воспроизвел обряд пожирания греха, воплощенный в поедание хлеба с солью.
Вы знали, что этот обряд не одобрен Объединенной Церковью? – знаю – тогда зачем? – Фома просил – но вы ведь знали, что, взяв на себя неизвестные вам грехи, вы не сможете не только отмолить их, но даже и получить отпущение? – знали – не ерничайте – и в мыслях не было – но вы ведь погубили душу – это мое дело, свобода совести, знаете ли…
– Ладно, – тяжело вздохнул отец Жозеф. – Это действительно ваш выбор, поясните нам тогда, отчего это Бездна… Служба Спасения спасала вам жизнь? Наши врачи, осмотрев вас, пришли к выводу, что курс лечения, полученный вами, по цене в несколько раз перекрывает ваше годовое жалованье, а, кроме того, помощь вообще не могла быть оказана Службой Спасения без подписания Договора с передачей прав на вашу душу…
– Ну не знаю я! – выкрикнул Иван. – Не знаю! Я Договора не подписывал. Иначе от меня несло бы серой, как все присутствующие прекрасно знают. А от меня сейчас разит разве что сероводородом, но это не от того, что я предался, а от злости и хренового питания в изоляторе.
– Неуважение к комиссии только отягчает вашу участь, – проблеял один из дознавателей, молодой и тщедушный новичок, появившийся в Иерусалиме всего месяц назад.
На него все посмотрели с жалостью, и тот густо покраснел, сообразив, что человек, обреченный на Бездну, да еще без всяких льгот и договорных обязательств, может плевать на любую комиссию с самой высокой колокольни.
Все, собравшиеся в помещении, помолчали пару минут.
Разговор явно зашел в тупик, придать ему новое развитие могли только пытки, но приступать к ним вот так сразу, после вежливого шестичасового разговора было как-то не с руки.
– Да, – сказал отец Жозеф. – Вы поставили меня в неловкое положение…
– Побойтесь Бога! – воскликнул Иван Александров и протянул к инквизитору руки ладонями вверх. – Мои руки чисты, я к вам не прикасался и ни в какие положения не ставил. Если у вас возникло какое-то особое положение, то тут я не виноват и участия в этом не принимал.
Это уже было прямое оскорбление. Все опустили глаза, а отец Жозеф возвел их горе. Его губы беззвучно зашевелились, инквизитор молился. Или матерился, пытаясь удержать себя в руках.
А может, совмещал ругань с молитвой, бог его знает, Иван не умел читать по губам.
Отец Серафим встал со своего места, подошел к Ивану и влепил подзатыльник. В ушах Александрова зазвенело.
– Я могу поговорить с этим идиотом один на один? – спросил Шестикрылый, ни к кому лично не обращаясь.
Все торопливо вскочили и направились к выходу, старательно обходя Ивана взглядами. Только Рыков подмигнул ему, проходя мимо.
Пошел ты в задницу, подумал Иван, со своей поддержкой. Ни хрена ты не можешь сделать и поддержать. Ни хрена. Хоть сто раз подмигни, все будет так, как скажет Объединенная Инквизиция, и ты проголосуешь за это решение, не раздумывая. А придешь домой, достанешь из холодильника бутылку, выжрешь ее содержимое, чтобы потом иметь возможность сказать себе самому, что так тошнит тебя от выпитого, а не от осознания собственного бессилия.
– Посекретничать хотели, святой отец? – спросил Иван, когда члены комиссии вышли. – Так вынужден напомнить, что все в комнате для заседаний пишется на аппаратуру. Будете продолжать побои – делайте мужественное лицо. И улыбайтесь.
Удар у Шестикрылого, как оказалось, был поставлен неплохо. На твердую четверку. Александров слетел со стула и здорово приложился головой об пол.
– Браво, – сказал Иван. – Я вот сейчас встану и подставлю другую щеку… Полежу минутку и обязательно подставлю. Вы не расслабляйтесь, я быстро…
– Быстро он, – пробормотал отец Серафим, наклонился и рывком поставил Ивана на ноги. – Голову держать так и не научился… Сильно ударился?
– Научился не научился… – Иван осторожно потрогал затылок. – И ведь сказано же – не убий.
– Я и не убил. С трудом, но сдержался. – Отец Серафим замахнулся, Иван зажмурился и присел, прикрывая голову руками. – Дебильный ребенок, честное слово!
– Нормальный я, – обиженно сказал Иван, подглядывая за священником сквозь пальцы. – У меня и справка есть. Меня иначе бы и в Конюшню не взяли бы…
– В том-то и беда. – Шестикрылый сел на стул верхом и положил подбородок на спинку. – Мы уж прикидывали объявить тебя чокнутым, но…
– Нельзя. – Иван поднял перевернутый стул, поставил его на ножки и тоже сел. – Бросит пятно на всех жеребцов. На систему в целом.
Отец Серафим потер лоб.
– Жозеф собирался зачитывать приговор? – спросил Иван. – Монастырь? Или в переработку?
Шестикрылый выдохнул, постучал себя пальцем по лбу, глядя в глаза Ивана. Молча постучал.
– Это что должно означать? – спросил тот. – Поцелуй меня сюда? Извините, святой отец, но эти дела в нашей конторе не приветствуются.
– Придурок, – сказал Шестикрылый. – Как есть – придурок. В курсе, что у тебя контракт закончился?
– В курсе. Само собой. И что?
– Ничего. Пункт тридцать пять десять тебе воспроизвести вслух? Или сам вспомнишь?
– Вот это я должен помнить всю эту ахинею наизусть, – хмыкнул Иван, чувствуя, как в желудок упало что-то холодное и липкое.
Выпендриваться можно сколько угодно, но этот пункт помнил каждый и молился, чтобы никогда не возникла у Церкви необходимость в его использовании.
– Не нужно передо мной выделываться, – с усталым видом произнес священник. – Все ты прекрасно помнишь и знаешь, что Церковь имеет право продлить твой контракт минимум на половину срока. И максимум… Максимум не оговорен.
– И я?..
– И ты только что лично оскорбил инквизитора при свидетелях, пребывая на службе. Ты много слышал о тех, кто себе такое позволял?
– Нет.
– Таких идиотов до тебя просто не было.
– Вы думаете, что он меня мобилизует и потом…
– Ты еще не понял? Тебя уже мобилизовали. Уже. И обожравшаяся…
– Объевшаяся.
– Что? Да, объевшаяся жаба как раз собиралась тебя поставить об этом в известность. И еще о том, что в связи с угрозой твоей бессмертной душе тебя выводят из оперативного состава и направляют в резерв. С сохранением жалованья и даже выплатой премиальных. И тут ты продемонстрировал свою независимость и высочайший интеллектуальный уровень. Молодец! Думаешь, легко было тянуть тебя из всего этого? Между прочим, Жозеф мне помогал изо всех сил. Эта самая обожравшаяся…
– Объевшаяся.
– Объевшаяся жаба. Еще десять минут назад эта самая жаба к тебе очень неплохо относилась. Десять минут назад.
– Мне пойти извиниться? – спросил Иван. – В задницу поцеловать?
– Ага, – улыбнулся невесело Шестикрылый, – как меня в лоб – ориентация не позволяет, а францисканца так можно и в задницу?
– Знаете, святой отец…
– Знаю. Все я знаю. Ты рассказал. И еще я знаю, что не все ты рассказал, утаил от комиссии. – Отец Серафим снова тяжко вздохнул.
Иван не ответил.
Нечего тут разговаривать, да еще перед камерами и микрофонами. Не рассказал и не рассказал. О чем тут говорить? О том, что Дьявол, если верить бывшему оперу Крулю, приказал охранять Ивана и беречь ему жизнь? То-то оживится народ в комиссии! А вопросов сколько новых возникнет. Нет уж, спасибо! Хватит и того, что поведал Иван о пожирании грехов. И того, что рассказал об отринувших. О последнем разговоре с Токаревым, правда, промолчал.
В конце концов, мало ли что мог рассказать Никита Токарев, отринувший в последние минуты своей жизни, когда демон уже ломал дверь, и было понятно, что нее, последняя остановка. И что нужно было Токареву решать – грохнуть пронырливую сволочь Александрова или дать ему последнее задание. Самое последнее, противоречащее всему, во что этот самый Александров верил, за что боролся и что полагал единственно верным.
– Ладно, Ваня. Как вышло – так вышло. Ни тебя не переделаешь, ни этот мир. Придется вам и дальше уживаться друг с другом. Ну, разве что, этому миру придется время от времени прогибаться под тебя и твои фантазии. – Серафим побарабанил пальцами по спинке стула. – Мир, в отличие от тебя, разумный и уступит, где сможет. А ты…
– А я куда? – спросил Иван, наконец.
Понятно, что спрашивать, насколько его мобилизовали, бессмысленно. Теперь важно – куда его зашлют. Могут ведь опером в исправительную колонию отправить. Или во внешний круг охраны какого-нибудь очень северного монастыря. Или очень южного.
– Есть одно забавное место, – немного подумав, сказал отец Серафим. – В средней полосе, не очень далеко от того места, где ты родился. Давно уже собирались открыть там пост Ордена Охранителей, а тут такая возможность…
– Какая? – прочувствовал что-то недоброе в голосе Иван.
– Понимаешь, там очень специфическое место… Район совместного проживания христиан и предавшихся, – Серафим кашлянул. – Церковь очень внимательно следит за тем районом.
– Стычки?
– Да нет, там все как раз спокойно. Почти все и почти спокойно. Некоторые из… – Шестикрылый быстро глянул на потолок. – В общем, полагают, что там вырабатывается новая форма… Как бы это сказать… Сосуществования, что ли… Без нарушения Соглашения и Акта о Свободе воли.
– Разграничением занимаются войска, – сказал Иван. – Где – Международный контингент, где – внутренние. При чем здесь Конюшня?
– Нет там никакого разграничения. Живут без этого.
– То есть?
Видел Иван в молодости, как живут предавшиеся и верующие в смешанных городах. Когда в спецназе служил – видел. И не верил, что есть у подобных экспериментов будущее. Светлое будущее, без сожженных офисов Службы Спасения, без убитых предавшихся и погромов.
– Ты слышал об Автономных районах? – спросил отец Серафим.
– Нет. То есть что-то слышал, конечно, но ничего такого, что бы запомнилось.
– Ну и ладно, на месте посмотришь. Отправляешься ты завтра. Сегодня переночуешь в камере изолятора, уж извини, твоя келья занята. Вещи твои уже привезли. – Отец Серафим набрал воздуха в грудь, словно собираясь еще что-то сказать, но в самый последний момент решил промолчать.
– Что там еще? – Ивану надоели недомолвки.
Чего тут уже молчать, когда все и так настолько плохо, что дальше просто некуда.
– Ничего. Ничего особенного.
– В глаза мне смотреть, батюшка! – приказал Иван. – И не отводить взгляд. Ну? Что там еще в кармане? Какая фигня меня ждет впереди?
– Какая фигня? Не знаю я, что там тебя ждет. Предсказывать будущее – не богоугодное дело. Это тебе не ко мне нужно, а сам знаешь куда.
– Батюшка, я человек простой, не усложненный. Я же вижу, что вам так хочется мне еще кое-что поведать, что аж в носу чешется. На месте усидеть не можете, ерзаете, как школьник перед первым свиданием. Я завтра уеду, и, может быть, больше и не свидимся. И то, что сейчас лезет из вас, как, извиняюсь, дерьмо при расстройстве желудка, я ведь так или иначе все равно узнаю. Ведь узнаю же?
– Узнаешь, – кивнул отец Серафим.
– И лучше, чтобы от вас? Или все равно?
– Честно?
– Честно.
– Без разницы. Не сегодня узнаешь, так завтра.
– Давайте сегодня, батюшка, честное слово! – Иван засмеялся, надеясь, что смех получился естественным. – По старой памяти.
– По старой памяти? Хорошо, – словно решившись на что-то неприятное, сказал отец Серафим. – Позавчера комиссия пришла по твоему вопросу к общему мнению. К единогласному мнению. Светил тебе монастырь на пять лет с последующим определением на поселение.
– Единогласное, говорите?
– Единогласное. – Отец Серафим твердо смотрел в глаза Ивана. – Сверху пришло пожелание изолировать тебя навсегда.
– В смысле – изолировать? – Иван постарался придать голосу двусмысленность.
– Да. Вплоть до несчастного случая.
– Почему решили пожалеть? – спросил Иван. – И с каких хренов эти парни сверху прислушались к мнению комиссии? Только не нужно мне говорить о свободе совести в данном конкретном случае. Если кто-то может причинить вред, то…
– Они и не прислушались. Вначале пришло пожелание, потом указание. Затем – распоряжение с предупреждением. Стефан пригрозил отставкой – ему напомнили о бессрочном контракте. Я попытался прощупать варианты через свои старые связи – связи даже слушать не захотели. Жестко так все, резко и однозначно. Кстати, в этом деле вполне достаточно оснований для совершенно законного наказания. Ты человека похитил?
– Эту сволочь Джека Хаммера?
– Но ведь похитил. Опера Квятковского убил?
– Нет. Не убивал. Но если бы я успел – то грохнул бы.
– Ну, там еще, обряды, уклонение от дачи показаний, сотрудничество с Бездной… – Отец Серафим снова улыбнулся. – Достаточно у тебя всего. Более чем достаточно.
– И что же помешало? – серьезно спросил Иван.
– Ничего. Мое обращение, Стефана, отца Жозефа, между прочим, Игнат Рыков знаешь какой рапорт накатал? Я читал – плакал. И понятно ведь, что бессмысленно, что если там решили, то… Но мы отправили, напряглись, а сверху приходит рекомендация – пять лет изоляции плюс десять – поселение. Мы сразу и проголосовали. Сам знаешь – решения подобных комиссий не изменяются.
– Так откуда нарисовалась автономная область?
– Вчера. По требованию Центрального офиса Службы Спасения в Иерусалиме. Они имеют право отвода и рекомендации кандидатур для заполнения вакансий в зонах совместного проживания. Вот они и потребовали, чтобы ты был направлен именно туда. И в официальном статусе.
– Я могу отказаться? – быстро спросил Иван. – В конце концов, пятнадцать лет – не так уж и много. На поселении я быстро перевоспитаюсь, попаду под амнистию…
– Ты не понял, Ваня. Совсем не понял. Тебя ведь судили как штатского, но для того, чтобы выполнить запрос Бездны, тебя мобилизовали. Такие дела.
И все равно, что-то Шестикрылый не сказал. Смотрит в глаза, разве что не подмигивает. Хочет, чтобы Иван все сам понял. Сам. В конце концов, Иван ведь может отказаться от выполнения мобилизационного параграфа, огрести санкции с епитимьей, отработать в двукратном размере в какой-нибудь лечебнице, если пойдет на принцип.
– Пока ты служишь, приговор висит в воздухе. Как только ты уйдешь со службы – отправишься на перевоспитание. Доступно?
Что же ты недоговариваешь, подумал со злостью Иван. Намекаешь изо всех сил, а не говоришь.
– Я могу идти отдыхать? – спросил Иван, вставая со стула.
– Иди. Завтра утром тебя отвезут в Хайфу, а там – на корабль. И…
– Но до утра я еще могу передумать? – уточнил Иван.
– Иди отдыхай, – сказал отец Серафим. – И не делай глупостей.
Иван вышел в коридор. Странно, вертухая нет. Даже непривычно, что никто не идет следом, положив руку на электрошокер. И ведь всех предупредили, даже сержант у решетки перед лестничной клеткой ничего не спросил, молча открыл дверь, молча лязгнул ею за спиной Ивана.
И в камере произошли изменения. Появилась постель с нормальной простыней, а не той хлипкой фигней, исключавшей возможность сплести лестницу или веревку для побега. И стоял на откидном столике электрочайник. И фарфоровая посуда, и даже нож лежал, как напоминание о том, что вот она – свобода. Что теперь Иван Александров человек свободный. В разумных пределах, естественно, но свободный. И даже может, в принципе, себе вены вскрыть по свободе и на досуге.
Иван взял в руку нож, покрутил. Нет, не может Ванька-Каин вскрыть себе вены. Не сразу. Нож стальной, но тупой. Как говаривал дед Ивана Александрова, таким только лягушек душить. Объевшихся жаб.
Пока наточишь о край унитаза, не меньше недели пройдет.
Блин, спохватился Иван, это ж теперь можно и лежать сколько угодно на койке. Вот лечь, посмотреть с вызовом в сторону двери. Или лучше не на дверь, а глянуть на видеокамеру наблюдения в углу. Показать средний палец.
Свобода!
Хотя, какая тут свобода, если ты мобилизован и завтра отправишься к месту несения службы по рекомендации Дьявола и его приспешников. Что должны были чувствовать члены комиссии, которые с риском для собственных карьер бились за спасение жизни Ваньки-Каина, а оказалось, что Бездна может в этом смысле куда больше?
И, кстати, если Иван будет служить по желанию преисподней, не значит ли это, что будет он это делать ей во благо? Какой замечательный богословский узелок! Прямо хоть диссертацию пиши!
Иван заложил руки за голову, закрыл глаза.
Может, все-таки собрать вещи да уйти отсюда? Ну что, не найдет он где переночевать в Святом городе? Найдет. Иван даже хотел встать с койки, но глаза было открывать лень. Здесь хорошо, прохладно, кондиционер работает. А там, на улице… Жара. И хорошо еще, если без ветра, перемешанного с песком. И еще почему-то казалось Ивану, что не выпустят его сегодня из изолятора. Проверять эти свои подозрения Иван не собирался, но знал почти наверняка – не выпустят.
Ничего, у него еще целая ночь впереди для того, чтобы принять решение. Будет смешно, если он все-таки убедит себя к утру, что нужно послать все на фиг и отказаться от назначения.
Смешно-то будет, а вот потом…
Его ведь хотели убить. Мать-церковь хотела его изолировать.
– Изолировать! – сказал Иван вслух.
И Шестикрылый был как-то слишком откровенен. Мог же не упоминать об этом. Мог. Но зачем-то сказал. Никогда лишнего не говорил отец Серафим. Значит, и это – не лишнее. Это для того, чтобы бестолковый Ванька-Каин что-то понял. Сообразил, наконец. Что?
Иван рывком встал с койки, взял со стола электрочайник, набрал из-под крана воды, воткнул вилку в розетку и поставил обратно на стол. В коробке, стоявшей на столе, нашлась баночка с растворимым кофе, сахар, консервы и хлеб.
Что же имел в виду Шестикрылый? Что он имел в виду?
Было распоряжение сверху – изолировать. Были возражения снизу, бессмысленные, неэффективные, но, тем не менее – недвусмысленные. В принципе, их можно было игнорировать вплоть до полного забвения. До расформирования комиссии, если уж на то пошло, но те, сверху, вдруг передумали и согласились на пять плюс десять. Стали лучше относиться к Александрову? С чего бы это? Чушь, ерунда собачья.
Или для них вдруг стало все равно – убить или изолировать на пять лет. Ну и плюс поселение, естественно. А в каком случае это все равно? В каком случае убить и посадить на пять лет – синонимы?
Додумать мысль не позволил чайник. Он загудел с какой-то безысходной пронзительностью, как тонущий пароход. Или даже паровоз. Вот именно так должен трубить паровоз, внезапно оказавшийся на середине реки и понимающий, что все, что теперь только единственный остался путь – на дно.
Иван выключил чайник, насыпал в чашку кофе и сахар, залил кипятком.
Как бы чайник ни старался, но вывод один – убить и посадить на пять лет идентичны только в том случае, если посаженный откинет копыта или склеит ласты, не дотянув до освобождения. Даже до места отсидки не дотянув, если действовать совсем уж правильно. Приговор, транспорт, упал с верхней полки – отравился колбасой – захлебнулся слюной – поскользнулся – вот и все, в принципе.
Хоть круть, хоть верть.
Члены комиссии, радостно голосовавшие за пять плюс десять, это понимали? Обязательно. Голосовали? Конечно. Но и поделать ничего не могли. А так хоть совесть могла считаться чистой – сделали все, что могли.
И вот что пытался сообщить отец Серафим. Отказ от мобилизации равнозначен самоубийству. Нет, его могут попытаться убить, если очень нужно, и при исполнении, но тогда Бездна и Служба Спасения будут вправе провести расследование и обнародовать результаты. А у Службы Спасения и Бездны есть методы, позволяющие очень точно устанавливать истину.
«Дьявол не врет», – написано на воротах Ада, на стенах офисов Службы Спасения, на заставках телеканала «Светоносец» и на первой полосе всех газет, принадлежащих Бездне. И новостям от дьявола люди верят. Привыкли верить, ибо дьявол не врет.
А Бог – молчит.
Иван оборвал себя, попытался отпить кофе, но обжегся и поставил чашку на стол.
После возвращения Господь ничего так и не сказал людям. Зато слуги дьявола говорят много.
Ладно, не об этом.
Лучше подумать, как теперь жить дальше. Снова жизнь Ивану спасает дьявол. Теперь уже даже вопреки воле… Кстати, вопреки воле кого? Церкви? Или кого-то в церкви, кто считает, что живой Иван может принести только вред.
А Токарев считал, что Иван может нанести удар по Бездне. Тогда зачем это дьяволу?
Иван замахнулся, но в последний момент остановил руку. Калечить кисть о стену – не самый лучший вариант. Далеко не самый лучший.
Интересно, кстати, а не грохнут ли Ивана этой ночью? Нет?
Изолятор находится на территории Конюшни, сюда предавшихся не пустят ни под каким видом. Вот не пустят, и все. Иван покосился на дверь. Войдут и грохнут.
Механически Иван взял чашку со стола, поднес к губам и замер. А если отравят? Если в чашке сейчас уже что-то есть? Через кран, или в кофе, или в сахаре? Скорее, в кофе, ведь он мог решить выпить без сахара.
Иван принюхался – кофе и кофе. Не супер, обычная сублимированная фигня. Не пахнет вроде ничем, кроме себя самой.
Он делает глоток, вздрагивает, роняет чашку из рук, она разлетается вдребезги, ударившись о бетонный пол камеры, Иван падает навзничь, голова смешно подскакивает, ударившись об пол.
Все объявляют, что Александров скоропостижно скончался, но тут Бездна требует тело, проводит вскрытие. Иван, кстати, со своими не отпущенными грехами, попадает напрямую в Ад, где докладывает все лично дьяволу. И даже имеет возможность выступить в программе «Новости Кидрона» с личным разоблачением своего убийства.
Иван отхлебнул из чашки, сел на койку и засмеялся. Нет, действительно смешно получается. Он ненавидит предавшихся. Он ненавидит Бездну, а Бездна его любит. Или собирается использовать для каких-то своих целей.
У Бездны могут быть благие намерения? Это дорога в Ад вымощена таким смешным отделочным материалом, а в Аду их нет и быть не может. Получается, оставаясь в живых, Иван играет на руку Дьяволу. На грязную, когтистую лапу.
Умереть? Сорвать дьявольскую игру? И попасть в эту самую когтистую лапу. Тоже не смешно.
Иван допил кофе, подумал, стоит ли поесть, но аппетита совсем не было.
Спать, приказал себе Иван. Завтра будет проще, чем сегодня. Завтра можно будет не думать, завтра можно будет действовать. Собираться в путь и этот путь совершать.
Но утром проще не стало.
Проснувшись, Иван принял душ в общем зале, позавтракал консервами, перебрал свои вещи, которые в камеру принесли двое вертухаев. Негусто, кстати, вещей у тебя, господин Александров, сказал Иван. Все прекрасно вмещается в две сумки.
В дверь постучали.
– Да, – сказал Иван.
Вошел инквизитор, один из помощников отца Жозефа.
– Добрый день, – сказал Иван, но парень в черной форме не ответил, поставил на стол большую картонную коробку и торопливо вышел.
Так, сказал Иван, снимая с коробки крышку. Значит, большой запечатанный и даже прошитый конверт. Под конвертом – «умиротворитель» в поясной кобуре. Родной Иванов «умиротворитель», который он уже и не чаял увидеть. Вон накладки из красного дерева, ни у кого таких нет. Конечно, понты, но тем не менее…
Блин, сказал Иван, вынимая из коробки пакет. Черная куртка, черные брюки, ботинки.
То есть какого хрена ему принесли форму Объединенной Инквизиции? Он и форму Ордена Охранителей никогда не носил, с чего они решили, что Иван станет носить эту?
Иван подумал и вскрыл конверт. И выругался, длинно и затейливо, как только мог. Отец Жозеф все-таки оказался существом мстительным, с изощренной фантазией и ядовитым чувством юмора.
В удостоверении с фотографией Ивана значилось, что он является не каким-то там специальным агентом Ордена Охранителей, а старшим исследователем Объединенной Инквизиции. А в предписании, лежавшем в том же конверте, значилось, что, согласно закону о мобилизации, Иван Александров направлен на службу в Объединенную Инквизицию, с сохранением выслуги лет, полагающимися надбавками и подъемными средствами в размере…
В любое другое время сумма подъемных, указанная в предписании, вызвала бы у Ивана горячее одобрение, переходящее в восторг. В любое другое.
Самое мерзкое, дошло вдруг до Ивана, что он обязан явиться по новому месту службы в форме. В проклятой черной форме, вызывавшей в Конюшне самые неприятные ощущения.
Отец Жозеф знает толк в мести. Еще как!
Иван надел форму, ботинки. Все подошло. Нигде не жмет. Ботинки сидят плотно, но Иван и не собирался совершать марш-бросок. Всего лишь несколько сот метров до кабинета брата Жозефа. Через двор, по коридорам Конюшни, под взглядами бывших сослуживцев. А они еще могут решить, что Иван давно уже работал на Объединенную Инквизицию и постукивал на своих товарищей.
Всего несколько сот метров.
Иван дошел до выхода из изолятора. Там его ждал Игнат Рыков.
– Классная форма, – сказал Игнат.
– Пошел ты, – ласково ответил Иван.
– Я бы пошел, но тогда и ты пойдешь в этом прикиде по всей Конюшне. А я могу тебе помочь. Избавить от неприятной прогулки. Хочешь?
– Хочу.
– Тогда – извинись.
– Извини, Игнат, я неправ, больше не буду, – выпалил Иван.
– И про то, что ты козел, – мстительно потребовал Рыков.
– Я козел, – сказал Иван. – И баран.
– Ладно, – махнул рукой Рыков. – Шестикрылый все для тебя оформил и договорился с объевшейся жабой… Держи.
Рыков вручил Ивану еще один прошитый пакет.
– Вскроешь по месту прибытия. Там верительные грамоты и все такое. Транспорт тебя ждет возле северной проходной. Пока, не поминай лихом и все такое. И еще. – Рыков протянул сумку, которую держал в левой руке. – Тут тебе ребята приготовили подарок. На прощание. И все такое.
– Спасибо, – Иван повесил подарок на плечо.
Сумочка весила килограммов десять, словно ее набили кирпичами. Хотя с жеребцов станется. Чувство юмора у парней специфическое.
– Я тебя провожать не буду, – извиняющимся тоном сказал Рыков и протянул руку. – Удачи.
– И все такое, – сказал Иван.
А ведь мог предупредить, подумал Иван, когда прошел через двор, кивнул охранникам на проходной и вышел под палящее солнце. Не о солнце, конечно, мог предупредить Рыков. Чего о солнце предупреждать в Иерусалиме в июле. Мог бы предупредить, кто ждет Ивана во внедорожнике.
– Здравствуй, Ваня, – ласково сказал Круль, сидевший за рулем. – Сумочки сам в багажник забросишь или помочь?
«Умиротворитель» внезапно оказывается в руке Ивана, патрон в патроннике, палец жмет на спуск – выстрел, ствольная коробка двинулась назад, обнажая лоснящийся в ярком солнечном свете ствол, гильза вылетает вправо и вверх, крутится весело, широко разинув рот, а пуля… пуля вылетает из ствола, быстренько преодолевает два метра до открытого окошка «номада», врезается в лоб улыбающегося Круля… так быстро преодолевает эти два метра, что улыбка не успевает исчезнуть с рожи предавшегося, и Ярослав Круль, Старший Администратор Центрального офиса Службы Спасения в Иерусалиме, умирает с этой улыбкой на лице. Затылок разлетается в мелкие брызги, пачкая салон навороченного внедорожника, теперь младшим администраторам придется оттирать все это богатство, мгновенно засыхающее на июльской иерусалимской жаре…
– Я вижу, ты потрясен, – сказал Круль. – Ничего, я привык, что произвожу на людей сильное впечатление. Но было в твоем взгляде что-то эдакое…
