Текст книги "Под русским знаменем"

Автор книги: Александр Красницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Солнце показалось на небосводе. Вопреки ожиданиям, день выдался ясный, даже не похожий на осенний. Яркие золотистые лучи так и лились с небесной выси, озаряя всю эту картину начавшегося ужаса. Туман исчез, но вместо него шоссе, холмы, курганы, равнины закутались в облака порохового дыма. Начался артиллерийский бой. Горний Дубняк весь так и клубился. Издали он казался чудовищем, дышащим огнём и облаками. Русские батареи громили турок. И в то же время гвардейцы окружали их со всех сторон. Казачья бригада явилась как раз в назначенное время, и Горний Дубняк оказался в живом кольце.

На первых же порах боя труднее всего пришлось гренадерам. Им выпало на долю самое опасное место – штурм со стороны поросшего лесом холма. Полку для этого нужно было спуститься в лощину, подняться на холм с укреплением, взять малый редут и тогда уже идти на штурм главного редута.

Сосредоточенно серьёзны были лица и офицеров, и солдат, когда полк вошёл в дубовый лес. Там уже хозяйски летали турецкие пули. Казалось, будто град идёт над лесом. Трещали сбиваемые ветки деревьев, сыпались, шурша, листья, но людям пока ещё пули вреда не причиняли. Командир полка Любовицкий остановил здесь в лесу на несколько минут людей, чтобы дать им привыкнуть к мысли о том, что ждёт их вот сейчас, как только они выйдут из-за этих деревьев и станут лицом к лицу с грозным неприятелем. Но эти минуты прошли, раздалась команда, и стрелковый батальон гренадерского полка, по привычке стройно, будто на параде, начал спускаться с холма в лощину. Следом за ним шёл второй батальон с командиром во главе. Чем ниже спускались стрелки, тем всё реже становился лес, пошёл уже кустарник, но неприятельских укреплений всё ещё не было видно. Вдруг раздались отчаянные крики, скорее – вопли. Несколько человек свалились с ног, несколько человек были покрыты кровью. Это были первые жертвы. Лицо командира полка Юлиана Викторовича Любовицкого побледнело. Турецкая пуля угодила ему в ногу, однако и лёгкого восклицания не вырвалось у героя. Он шёл далее, несколько прихрамывая, и солдаты, видя, что их раненый командир даже не поморщился от боли, следовали за ним, полные геройского воодушевления.

Только что пережитая минута была критическая. Впервые ещё гвардейцы увидели кровь и страдания товарищей. Они, доселе выступавшие только на смотрах, парадах и манёврах, очутились лицом к лицу со смертью, перед которой в этот день ровно полгода стояли их армейские товарищи. Первое впечатление могло быть ужасным по последствиям, но, глядя на своего командира, гренадеры прониклись его примером и лавиной выкатились из леса...

Теперь перед ними открылось грозное, закутавшееся в облака порохового дыма чудовище – Горний Дубняк.

Ни живой души не было видно за земляными валами. Только слышались залпы. На скате холма дым поднимался полосами – там были ровики с турецкими стрелками. Пули неслись навстречу гренадерам сплошным градом. Люди, очутившись в этом ужасе, какого они и представить себе не могли, затоптались на месте. Не то чтобы страх овладел ими, нет, этого не было, но как будто у них пропала на мгновение способность мыслить. Им представлялось невозможным идти вперёд. Одновременно чувство долга удерживало их от возвращения назад. Животный инстинкт держал их на месте...

Всё это длилось мгновение. Но это мгновение могло стать роковым...

– Вперёд, молодцы, за мной! – раздался хриплый голос Любовицкого, и, хромая, офицер с обнажённой саблей первым кинулся к турецкому редуту; первым он крикнул в это утро «ура!».

Словно невидимой волной вдруг всколыхнуло гренадеров, услыхавших боевой клич! Заглушая жужжание пуль, трескотню выстрелов, пушечный гул, пролилось над этим полем смерти грозное уже, полное мощи «ура!». Где-то за клубами дыма не то отдалось, как эхо, не то зазвучало в ответ другое «ура!», такое же грозное, такое же мощное. Гренадеры услышали его уже на бегу. Развернувшись в линию, они бежали к малому редуту, выбивая турок из ровиков. Мгновение... и гренадеры, не сделав ни одного выстрела, были уже у насыпи. Опять загремело «ура!». Турки, не ждавшие к себе так скоро русских, растерялись и беспорядочной толпой часть их, перебросившись через насыпи, ударилась бежать к главному редуту. Какой-то турецкий офицер, забывая об опасности, вскочил на насыпь и громко закричал, стараясь остановить бегущих. Гренадеры в это время уже прорвались за окопы. Первыми, вскочившими на насыпь, были поручики Шейдеман и Мачеварианов. Выстрел – и смелый турок, убитый наповал, свалился в ров. В редуте между тем шёл рукопашный бой. Все турки, не успевшие убежать, были переколоты, а удальцы-победители уже открыли огонь из занятого ими малого редута по большому.

Всякая нерешительность давным-давно исчезла. С великой честью для себя приняли гренадеры своё боевое крещение... Теперь до штурма главного редута миновала для них непосредственная опасность; под неприятельским огнём посланные генералом Гурко сапёры уже рыли для гренадеров укрытия...

С малого редута ясно слышно было, как всюду, будто взрывы невидимого вулкана, вспыхивали «ура!» подходивших к главному редуту колонн. «Ура!» раздавались всё ближе и ближе, и вместе с этим Горний Дубняк всё чаще и чаще начинал вздыхать на все стороны своим чудовищным зевом, с каждым этим выдохом извергая тысячи пуль, гранаты и картечь. Гренадеры, уже привыкшие к этому аду, свыклись с мыслью и о непременной гибели. С новым кличем «ура!» бросились они с занятого ими редута по отлогому склону холма на страшную, не знавшую ни порчи, ни утомления живую митральезу на его вершине. Изумительной оказалась привычка к смотровой службе. Несмотря на пыл боя, на явную опасность, эти, обрекавшие себя на смерть удальцы, шли правильным строем, которому не изменили даже попав под губительный огонь турок. Но увы! Свинцовый град одолеть было невозможно. Горний Дубняк в самом деле оказывался защищённым стеной из нёсшихся вперёд свинца и железа. Перебежать приходилось всего 80-100 саженей, но эта часть пространства оказалась настоящим адом на земле. Лишь только шарахнулись в сторону откинутые огнём Горнего Дубняка удальцы, на том месте, где только что были они, сразу выросла гора человеческих тел. К грохоту пушек, хлопанью ружей, свисту и жужжанию пуль теперь прибавились ещё стоны, вопли и крики раненых, торжествующее «алла» турок. Всё это слилось в один хаос звуков, и этот хаос производил такое впечатление, как будто разверзшаяся земля вдруг породила какое-то невидимое, адски стонущее чудовище, надрывавшееся в своём последнем издыхании...

Юлиан Викторович Любовицкий, видя возвращение назад своих гренадеров, попытался было возбудить их опять своим примером.

– Барабанщик! За мной! – закричал он и кинулся с насыпи малого редута прямо под пули.

Следом за командиром, не отставая от него, кинулся барабанщик Рындин.

– Бить атаку! – загремел полковник.

Но увы! Барабан молчал...

Рындин, убитый наповал, растянулся у ног своего командира... Любовицкий остался один под свинцовым градом... Но присутствие духа не изменило герою. Он схватил барабан Рындина, накинул ремень на плечо, поднял палочки, чтобы самому ударить сигнал атаки. Но и у него барабан не издал ни звука. Турецкая пуля пробила плечо храбреца, и руки его беспомощно повисли. Забывая страшную боль, Любовицкий подошёл неспешным шагом ко рву ставшего русским редута и приказал ударить атаку одному из барабанщиков, лежавших там за прикрытием... Теперь барабан загремел, и, заслышав его, из рвов, ложементов, из-за насыпей посыпались на проклятое место гренадеры. Только тогда Любовицкий, изнемогавший от потери крови, приказал отнести себя на перевязочный пункт.

«Ура!» между тем гремело со всех сторон Горнего Дубняка. Штурмующие колонны подбирались всё ближе и ближе. Живая митральеза на холме лила на них убийственный град. Напрасно кидались под него удальцы. Финляндцев, павловцев, москвичей, стрелков постигла участь гренадеров. Когда они двинулись на штурм, казалось, ожил и заговорил весь холм. По скатам его всюду, кроме ровиков для стрелков, понаделаны были соломенные заслоны. Невидимые наступающим стрелки били отсюда прицельно. Офицеры падали один за другим. Из свиты начальника 2-й дивизии графа П. А. Шувалова к концу боя остались только двое. Оба бригадира той же 2-й дивизии генерал Зедделер и Розенбах были тяжело ранены. Командир Финляндского полка генерал-майор Лавров[60]60
  Генерал-майор Василий Николаевич Лавров, командир лейб-гвардии Финляндского полка. По окончании среднего военного образования Лавров начал службу в лейб-гвардии Конно-Гренадерском полку. Поступил в военную академию и по окончании курса назначен в генеральный штаб. В 1863 году участвовал в Польской кампании, был ранен. Затем занимался общественной деятельностью: с 1873 года состоял гласным Петербургской думы; именно его трудам много обязан Петербург постройкой Литейного моста, проведением конно-железных дорог. Лейб-гвардии Финляндским полком командовал с 1876 года. Под Горним Дубняком был смертельно ранен двумя пулями в грудь. Генерал-майор Николай Оттович фон Розенбах в 1877 году командир 2-й бригады 2-й гвардейской дивизии. Происходил из эстляндских дворян. Родился в 1836 году, воспитывался в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (позднее – Николаевское кавалерийское училище), на службу поступил в 1857 году в лейб-гвардии Преображенский полк. Во время Крымской войны был в войсках, охранявших Финское побережье. В чине капитана участвовал в Польской кампании 1863 года, где отличился в сражении под Попеляками, был ранен; затем по выздоровлении наблюдал за рекрутскими наборами. В 1867 году был назначен командиром лейб-гвардии Гренадерского Екатеринославского Его Величества полка и в 1871 – Павловского полка. Командиром 2-й бригады 2-й дивизии назначен был в 1876 году. Под Горним Дубняком был ранен в то же место (в живот), куда был ранен и в Польскую кампанию. Генерал-майор Логгин Логгинович Зедделер, командир 1-й бригады 2-й гвардейской пехотной дивизии, из дворян Петербургской губернии. Родился в 1832 году. Среднее образование получил в Пажеском корпусе, который окончил с правами 1-го разряда, а высшее – в военной академии. На службу поступил в 1851 году прапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк. В 1858 году в чине штабс-капитана назначен для сопровождения отдельного Оренбургского корпуса по Зауральской степи. До 1870 года исполнял обязанности военно-административного характера; с этого года находился при прусской армии и участвовал во многих сражениях Франко-прусской войны. В 1871 году получил звание флигель-адъютанта. В 1872 году был произведён в чин генерал-майора и назначен командиром лейб-гвардии Гренадерского полка с зачислением в свиту Его Величества 1-й бригадой 2-й гвардейской пехотной дивизии командовал с 1875 года. Юлиан Викторович Любовицкий в войну 1877 года полковник и затем генерал-майор, командир лейб-гвардии Гренадерского полка. Родился в 1836 году, воспитывался во втором кадетском корпусе. Высшее образование получил в Михайловской артиллерийской и Николаевской генерального штаба академиях. Службу начал в 1855 году в лейб-гвардии Измайловском полку. Отличился при бомбардировании англо-французским флотом Свеаборга. В 1857 году уже в чине подпоручика был за отличные успехи в науках зачислен в 3-ю гвардейскую и гренадерскую артиллерийскую бригаду поручиком и прикомандирован к штабу отдельного гвардейского корпуса с целью поступления в Николаевскую академию, курс которой он окончил в 1861 году. До 1864 года Любовицкий исполнял разные военно-административные службы, а с этого года читал лекции тактики в академии. В 1873 году назначен флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству и членом комитета по устройству и образованию войск. Лейб-гвардии Гренадерским полком командовал с 1876 года. В генерал-майоры произведён за отличия под Горним Дубняком. В дальнейшем; генерал от инфантерии, командир 9-го армейского корпуса, почётный член конференции Михайловской артиллерийской академии.


[Закрыть] был ранен смертельно. Жертв всё прибавлялось, и в то же время этот ад всё более разгорался. Со стороны Плевны нёсся сплошной, не смолкавший ни на мгновение рёв орудий – там Скобелев кинулся на турок, чтобы не допустить их выйти на помощь Горнему Дубняку. Выстрелы гремели и под Дольним Дубняком, и под Телишем, в особенности со стороны последнего, где разгорячившиеся егеря полезли на штурм, забывая, что их только один полк против превосходнейших сил неприятеля. Гурко потребовал из резерва измайловцев и пустил их в бой.

– Помните ваших дедов – героев Бородина! – кричал он им, когда они проходили мимо него.

Измайловцы только крестились на ходу.

Скоро их дружное «ура!» уже гремело под Дубняком. Полки у страшного редута все перемешались. Наконец свершилось невозможное: генерал Гурко получил известие, что штурмующие колонны одолели «стену» из пуль, прошли через огонь и добрались ко рву, опоясавшему турецкий редут...

Наступил решающий момент боя; оставалось только перейти ров. Но перейдён он не был, ибо каждая попытка сделать сей последний шаг кончалась сотнями смертей.

Живая, нахлынувшая было волна разбилась о турецкую твердыню и отхлынула от неё прочь...

Семь часов подряд шёл безостановочно кровавый бой. Семь долгих часов носилась смерть над холмом, вырывая каждую минуту всё новые и новые жизни. День, как на грех, вышел вовсе не осенний. Солнце опаляло сражавшихся бойцов, наводя на них усталость. Командующий приказал остановить бой. На отдых даны были всего 20 минут. Всё стихло вокруг. Замолчал даже Горний Дубняк. Пороховой дым начал рассеиваться. Неприступная твердыня, стоившая России целого моря крови её сынов, стояла молчаливая, грозная, готовая каждый момент послать к неприятелю тысячи смертей...

В три часа начался артиллерийский бой.

Во рву под Горним Дубняком разыгрывалась драма. При тщетных попытках перейти его туда попало порядочное число солдат. В первое время эти несчастные сидели во рву, не шевелясь. Турки были у них над головами, но очень скоро оказалось, что ров был самым безопасным местом под Горним Дубняком. Турки не могли стрелять в него ни из пушек, ни из ружей... Для этого им следовало бы выйти из укреплений. Опасность для гвардейцев, попавших в ров, теперь грозила со стороны своих. В ров попадали русские гранаты. Ими, не говоря уже о солдатах, смертельно ранены были во рву полковник Рунов[61]61
  Константин Алексеевич Рунов, полковник, погибший под Горним Дубняком, родился в 1834 году. Воспитывался в Павловском кадетском корпусе, службу начал в 1857 году в лейб-гвардии Гренадерском полку, с прикомандированием к Михайловской академии. В 1859 году переведён в лейб-гвардии Павловский полк и назначен в 1861 году репетитором математики в Аракчеевском кадетском корпусе. Участвовал в Польской кампании 1863 года и отличился в битве у местечка Гедройц. Затем в 1864 году он заведовал школой солдатских детей. В полковники был произведён в 1874 году. В следующем году был назначен флигель-адъютантом и командовал 1-м и 2-м батальонами лейб-гвардии Павловского полка. В войну был назначен в состав сводно-гвардейского отряда, состоявшего при Государе.


[Закрыть] и штабс-капитан Ширман. Попавшим в эту западню приходилось сидеть сложа руки и дрожать каждый раз, как с противным визгом прилетал русский снаряд. Большинство засевших во рву были павловцы. Вдруг среди них появились лейб-гренадеры. Словно с неба свалились эти герои. Велик русский солдат! Велик не только храбростью, но и остроумнейшей смекалкой... В стороне малого, занятого гренадерами редута по непростительной для себя и своего дела рассеянности турки оставили не снесёнными караулку, несколько шалашей и стог сена. Гренадеры, и солдаты, и офицеры, залёгшие в канаве у шоссе, сами, без всякого на то указания, начали в то время, когда русские орудия громили Дубняк, перебегать поодиночке из канав за караулку, оттуда – за стог сена. Много их тут легло. Пали тут от турецких пуль перебегавшие от канавы к караулке капитан Гаммер и штабс-капитан Сероцинский, но всё-таки в конце концов за ничтожными прикрытиями накопилось столько людей, что поместиться все они там уже не могли и оказались под турецкими выстрелами. Гибель их была неотвратима. Между тем изо рва кто-то крикнул:

– Бегите, братцы, сюда! Тут нашего брата никакая пуля не берёт!

Этот оклик сразу дал толчок солдатской сообразительности. Поодиночке, по двое и по трое побежали отчаянные удальцы через пространство между стогом, караулкой и редутом. Кто бежал согнувшись в три погибели, кто полз, кто прямо катился по земле. Турки не могли помешать этому движению – каждый их стрелок, высовывавшийся из-за насыпи, падал под меткой русской пулей из глубины рва – да и не знали тогда, вообразить даже себе не могли защитники Горнего Дубняка, что выйдет очень скоро из этого движения, которым русские герои, как представлялось со стороны, сами себя заперли в ловушку...

Между тем артиллерийский бой так и кипел. Ближайшая к Дубняку русская батарея была всего в трёхстах саженях. Турецкие орудия замолкали одно за другим. Из Горнего Дубняка сыпался град пуль на курган, где был генерал Гурко со свитой. Только по счастливой случайности никто не был там ранен. Ровно в пять часов дня подан был сигнал снова начать штурм. Все люди, пролежавшие два часа в канавах, кустах, в отбитых у турок ровиках, измученные постоянным ожиданием смерти, поднялись на ноги, соединились в части, растянулись в цепи и опять кинулись на неприступный холм.

Радостное, торжествующее «ура!» загремело вокруг кургана, где был со своим штабом Гурко. Над Горним Дубняком был выброшен белый флаг. Твердыня сдавалась, турецкий комендант Ахмет-Хивзи-паша понял, что его сопротивление ведёт лишь к бесполезному кровопролитию.

Но радость, восторг, чувство облегчения и торжества мгновенно исчезли...

Белый флаг развевался над Горним Дубняком, а бой не только не останавливался, но даже разгорался ещё сильнее... Прошли ещё несколько минут. Флаг пропал, и Горний Дубняк опять обратился в смерть, в адскую машину.

Что же случилось?

Когда был дан сигнал к штурму, лейб-гренадеры, в строй которых вернулся их герой, командир Любовицкий, немедленно пошли на страшный редут. Эти герои шли на смерть, как на смотр: музыканты были впереди, развёрнутые знамёна колыхались над полком... Картина была величественная и грозная...

О появлении белого флага над редутом никто не предупредил гренадеров. Сами они со своей стороны не могли его увидеть. Не зная, что Дубняк сдаётся, удальцы кинулись на штурм... Турки, всегда злоупотреблявшие белым флагом, вообразили, что и русские таковы же, как и они. Ими овладело остервенение, и бой снова вошёл в силу...

Уже темнело. По-осеннему быстро надвигался вечер. В Горнем Дубняке начался пожар. Горели шалаши и палатки. Яркое зарево поднялось над страшным редутом. Русские опять добрались только до рокового для них рва...

Мрачный, как осенняя ночь, ходил взад и вперёд по своему кургану Гурко. Все признаки неудачи были налицо. Гром залпов из Дубняка по-прежнему не смолкал. Русское «ура!» уже гремело не так грозно, как гремело оно днём. Ночь спускалась, и о новом штурме нечего было и думать. Пролиты были моря крови, оборвалось множество жизней, и всё это оказывалось напрасной жертвой: Горний Дубняк, как и раньше, оставался в руках неприятеля...

Решено было остановить бой до следующего утра. Наступала ночь... ночь, полная тоски, тягостного ожидания, трепета. Осман-паша ночью мог сделать вылазку из Плевны, могли прорваться турки из Телиша, где их уже целый день сдерживали, кидаясь в атаки лейб-егеря, у которых выбыло из строя убитыми, ранеными и контуженными 26 офицеров и 935 нижних чинов. Да, наконец, неудачи этого дня могли уронить дух гвардейцев. Но ничего иного не оставалось, как заботиться уже не о сегодняшнем, а о завтрашнем дне...

Гурко подозвал к себе начальника своего штаба Нагловского, им подали фонарь, и оба генерала, тяжело вздохнув, принялись составлять диспозицию на ночь...

Ночь совершенно сгустилась. Зарево над Дубняком поднималось всё выше, клубы порохового дыма были от него ярко-багровыми. Трескотня выстрелов вдруг стала настолько сильной и частой, что никто около генерала не мог сообразить, как ухитрялись турки стрелять так. Теперь нечто стихийно-бессмысленное слышалось в этой трескотне. Правильных залпов не было, просто слышался непрерывный треск...

Возле генерала среди темноты вдруг вырос всадник. Это был ординарец Гурко – ротмистр Скалой. Конь его хрипел от быстрой скачки, сам он едва-едва переводил Дух.

Гурко смотрел на ротмистра, ожидая, когда он отдышится настолько, что сможет вымолвить хоть одно слово. Все кругом стихли; несомненно, что ротмистр привёз известие огромной важности...

– Генерал... редут... – послышался наконец то и дело обрывавшийся голос Скалона. – Редут... наш!.. Взят!..

Гурко откинулся в сторону.

– Что? – генерал, видно, думал, что ослышался. – Взят? Редут наш?..

– Сию минуту... Наши ворвались... Последняя схватка... Турки сдаются...

– Ура! – вырвалось у генерала.

И этот любимый клич подхватили вслед за ним все, кто только был около него на кургане. Отсюда клич долетел до артиллерийских батарей, остававшихся в резервах частей, и всюду по равнине, где трещали выстрелы, понёсся он – радостный, торжествующий, полный восторга...

– Коня! – велел Гурко. – Что означают бессмысленные выстрелы?

– Это взрываются брошенные турками в огонь патроны, – доложил Скалой.

Но вряд ли уже генерал слышал его.

Гурко во весь опор мчался к Дубняку...

А вышло у редута следующее.

Засевшие во рву герои бездействовали очень недолго. Они штыками, тесаками, голыми руками рыли в земляной стене рва одну за другой ямки, в которые могли бы стать хотя бы только пальцами ног. Таким образом явились в земле приступки. Карабкаясь по ним, эти герои полезли на бруствер. Лейб-гренадеры, измайловцы, павловцы, финляндцы забрались на самый верх насыпи, и в то же время товарищи их, засевшие во рву со стороны Телиша, нашли ахиллесову пяту Горнего Дубняка: такое место, где насыпь можно было перепрыгнуть, не взбираясь на неё...

Турки растерялись, увидев русских внутри редута, который они считали неприступным. Гренадерское знамя уже реяло над насыпью, турецкий комендант вторично выкинул белый флаг, а его офицеры, ослеплённые ужасом, – бранью, кулаками, саблями заставляли своих солдат бороться с победителем.

Внутри редута начался последний молчаливый, но грозный и ужасный рукопашный бой, озарённый заревом пожара...

На ярко-багровом фоне поднимавшегося к небу пламени ясно выделялась стоящая на краю насыпи фигура человека с белым флагом в руках. Это был сам Ахмет-Хивзи-паша, в ужасе видевший, что бой продолжается и всему гарнизону Дубняка грозит истребление...

«Слушайте все!» – раздался с русской стороны сигнал. Это командующий сражением увидел пашу с белым флагом и приказал ударить «отбой».

Ужас рукопашной схватки прекратился. Озарённый пламенем, въехал в страшный редут генерал Гурко. «Ура!» гремело, звенело, лилось неудержимой рекой навстречу ему. Тысячи кепок летели в воздух. Другие тысячи их очутились на штыках. Живое море окружило Иосифа Владимировича, на лице которого ясно отражалось волнение...

– Ура, ура, ура! – не смолкал ни на мгновение победный клич.

– Скажите Государю! Пускай не сомневается!.. Мы сдержали своё слово! – кричали вокруг. – Поддержим старые победы!..

Генерал снял фуражку.

– Спасибо, дети! Спасибо, молодцы! – дрожащим голосом произнёс он, и в тоне его зазвучали такие трогательные, за душу берущие нотки, каких никто и никогда ещё не подмечал у генерала-спартанца...

Только что ворвались удальцы в турецкий редут. Исчезло, наконец, на холме то проклятое пространство, где каждого вступавшего в него ожидала смерть, – весь холм покрылся маленькими, беспорядочно двигавшимися по всем направлениям огневыми точками. Смерть ещё витала над Горним Дубняком – в редуте шёл рукопашный бой, – а около него уже началось дело христианской любви и милосердия. На страшный холм, залитый русской кровью, усеянный телами русских героев, явились санитары с ручными фонарями; огоньки в них и были теми движущимися светящимися точками.

День 12 октября и в особенности ночь после него остались навсегда памятными юному Гранитову. Насквозь, как один миг, не покладая рук пришлось ему провести их за работой. И за какой работой!.. Тот ужас, который днём в пылу боя был незаметен, теперь явился воочию со своими непременными последствиями. Пока Горний Дубняк сыпал пули, пока русские герои шли под них и падали, сметаемые ими, раздумывать не было времени, разглядывать тоже, санитарам впору было только подхватывать, где оказывалось возможным, раненых и оттаскивать их подальше от зоны боевых действий. Вид страданий, самых ужасных, самых разнообразных, притупил всякую чувствительность. Но зато потом, когда бой утих и вернулось сознание действительности, сердце заговорило, и при виде бесконечных мук товарищей слёзы невольно выступали на глазах, горло стискивало какими-то невидимыми клещами, руки опускались сами собой.

Гранитов в течение дня всё время оставался с товарищами-санитарами у холма с Горним Дубняком. Они оттаскивали раненых и, уложив их на носилки, чуть не бегом доставляли на перевязочный пункт, где, также не покладая рук, работали доктора, фельдшера и сёстры милосердия. Если на холме было царство смерти, то тут, на перевязочном пункте, было царствие страданий. Доктора в залитых кровью фартуках работали зондами, пилами, операционными ножами. То и дело в палатках раздавались пронзительные, за душу хватающие вопли – это хирург или вытаскивал из раны пулю, или ампутировал какую-нибудь поражённую часть тела. Тут же рядом работали сёстры милосердия, обмывавшие раны, накладывавшие на них повязки.

Катя Гранитова работала в этом аду. В самом деле, выносливость этой девушки, скорее даже девочки, была поразительна. От одного раненого она кидалась к другому; облегчив его муки, насколько это было сейчас возможно, она спешила к третьему, к четвёртому; тому она тихо шептала слова утешения, с этим вынуждала себя улыбаться и даже смеяться, замечая, что весёлость действует на несчастного ободряюще. Даже видавший всякие виды доктор и тот, на мгновение поднимая голову, с удивлением взглядывал на неутомимого подростка.

– Эй, сестра Гранитова! – кричал он. – Вы бы отдохнули часок!..

Но Катя только головой качала в ответ да указывала глазами на новых, то и дело подносимых с поля битвы мучеников.

До отдыха ли было тут!

– Сестра! Се-е-естрица!.. – стонали на все лады десятки жалобных голосов.

– Что, милый? – подбежала Катя к огромного роста гренадеру. – Как мы?

– Ни-и-чего! – страдая от мук, стонал тот. – Живот у меня будто не живот, а камень!

У него развивалось уже осложнение, роковой конец был близок...

– Бог даст – пройдёт! – утешала всё-таки страдальца Катя. – Поправишься... Сейчас осмотрит доктор...

– Не... не надо... подожду... которые потяжелее есть... после...

Неожиданно раздавшийся взрыв смеха заставил Катю метнуться в ту сторону.

Там прямо на земле лежал гренадер с унтер-офицерскими нашивками на погонах.

Он и ближайшие к нему товарищи хохотали.

– Чего это они? – удивилась Катя.

Унтер засмеялся, засмеялись рядом и ещё двое-трое раненых. Как-то удивительно странно звучал этот раскатистый смех среди стона, воплей и криков. Гранитовой пришло в голову, что эти несчастные под влиянием пережитого ужаса и боли начали терять рассудок.

– Что это вы, голубчики? – в недоумении спросила девушка.

– Над турком, сестрица, потешаемся! – засмеялся гренадер. – Глупый он...

– Ильченко и в канаве смешил... – отозвался сосед. – Тут пули жужжат, а он, знай себе, хохочет... Ноги ему, вон, насквозь прострелили, но он так и ржёт...

Этот гренадер действительно не ушёл с поля битвы даже тогда, когда турецкие пули пробили ему обе ноги. Это было после занятия гренадерами малого редута. Ильченко так приободрился, что вместо понятных в его положении стонов начал, не переставая, стрелять, всячески глумиться над турками и уверять товарищей, что рана его – совсем пустое дело...

Он и теперь, ничем не выдавая своей боли, взялся было рассказывать, как лежавшие в канаве гренадеры, потешаясь над турками, выставляли на штыках свои кепки, чтобы заставить неприятеля выпустить напрасно несколько сотен пуль. Но Гранитовой недосуг было слушать его рассказ; она уже склонилась над смертельно раненным стрелком, тихим голосом позвавшим её.

– Что? Что тебе, голубчик? – спрашивала она. – Пить?

– Нет... куда уж! – упавшим голосом ответил он. – Командир наш... Принесли?

– Какой командир? Кто?

– Его высокородие полковник Эбелинг... Видел, как он упал... Принесли ли?

Умиравший солдат в последние мгновения своей жизни был полон думами о своём командире, которого он видел сражённым вражеской пулей. Катя обещала узнать и сказать ему, но когда она вернулась, мученик уже перестал страдать – он был мёртв...

Забрезжило утро. А на перевязочном пункте всё кипела работа. Тех раненых, какие могли вынести переезд, укладывали на телеги и увозили в госпитали; на перевязочном пункте оставались только такие, которых или нельзя было пока трогать, или жить им оставалось очень-очень недолго...

Смерть царила здесь. Злополучная деревнюшка Чириково была ей приютом. Начали приносить раненых, с начала штурма валявшихся на холме и подобранных, только когда наступил рассвет. Принесли гренадера Мочалова, на теле которого насчитали двадцать три раны от семнадцати пуль... Стали приносить турок, поражённых в рукопашном бою. И им требовалось оказать помощь. Недавние враги теперь лежали бок о бок – близость смерти совершенно примиряла их, и даже турки забывали о всякой вражде... Люди гибли теперь от гангрены, развившейся в те часы, которые им пришлось пролежать на холме без всякой помощи... Смерть вырывала свои жертвы и из среды солдат, и из среды офицеров. Умер на перевязочном пункте смертельно раненный командир финляндцев генерал Лавров; уже после полудня стало известно, что убит и полковник Финляндского полка Ожаровский, ранены полковники Киснимский и Прокопе. В редком полку не был ранен или убит командир. Меньшие сравнительно с другими потери понёс Московский полк.

Около полудня Катя, истомившаяся, измученная, на мгновение выбежала из палатки и присела прямо на землю, чтобы подышать воздухом, не заражённым испарениями крови и йодоформа. Она чувствовала, что ещё немного – и не хватит ей сил выдерживать весь этот ад. Тяжело дыша, сидела молодая девушка, ожидая, что вот-вот сейчас позовут её опять к раненым, и опять она увидит десятки новых смертей, услышит новые предсмертные вопли и хрипы. Мимо неё пробегали с носилками санитары, подносившие всё новые и новые жертвы вчерашнего боя. Издалека ещё заметила Катя брата, бегом нёсшего вместе с другим санитаром носилки. Она быстро поднялась и кинулась к нему. Появление родного человека несказанно обрадовало её. Как дорог ей показался теперь Николай, как счастлива она была видеть его живым и невредимым! Она бросилась было к нему, но брат на ходу крикнул:

– Погоди!

В это время откуда-то совсем издалека донёсся раскат русского «ура!».

– Что там? – тревожно спросила девушка. – Опять бой?

– Нет... Великий князь объезжает Горний Дубняк! – ответил на ходу Николай. – Пожалуй, и здесь он будет...

– Великий князь! – послышался голос с носилок. – Ура! Ура!

Катя взглянула на раненого, находившегося в полузабытьи и лишь на мгновение пришедшего в себя.

– Кто это? – тихо спросила она у брата.

– Полковник Эбелинг! – так же тихо ответил брат.

– Что с ним?

– Умирает... всю ночь пролежал на холме... Гангрена...

Кате живо вспомнился умиравший стрелок, в последнюю свою минуту спрашивавший о батальонном командире...

Она остановилась и закрыла лицо ладонями.

«Сколько жизней! Сколько лучших жизней погибло! – промелькнула у неё мысль. – И за что! За что!.. За чужую свободу, за народ, который думает, что свобода – это возможность грабить беззащитных».

К этому времени русские уже близко познакомились с «братушками». Грабежи в тылу русских войск, где осмелевшие болгары собирались в шайки и грабили не хуже башибузуков, открыли глаза на них, и теперь этот народ, за который пролилось уже столько крови, не казался таким симпатичным, каким представлялся в начале войны.

– Новости, сестрёнка! – услышала она голос брата, сдавшего раненого командира стрелков и вернувшегося к ней. – Герцог Лейхтенбергский убит.

– Как? Что? – в ужасе отступила девушка от брата.

– Да, наповал... Под Иован-Чафтликом во время рекогносцировки...

Он торопливо рассказал все подробности смерти князя Сергея Максимилиановича[62]62
  Его Императорское Высочество князь Сергей Максимилианович Романовский, герцог Лейхтенбергский родился в 1849 году. Был третьим сыном Великой княгини Марии Николаевны и герцога Максимилиана Лейхтенбергского и приходился племянником Императору Александру II. Числился в Конном и Преображенском полках, в гвардейской артиллерии и в стрелковом батальоне Императорской Фамилии; ротмистром был с 1875 года и флигель-адъютантом с 1876 года. Убит во время рекогносцировки под Иован Чафтликом 12 октября 1877 года.


[Закрыть].

– Николай! Да ведь это же ужас! – воскликнула Катя. – Столько крови! Столько жизней!

– Теперь ничего не поделаешь, сестра! Войну должно закончить непременно, и сколько ещё жертв потребуется для этого – одному Богу известно... Вон, к туркам всё так и прибывают подкрепления, явились войска египетского хедива... У нас уже ополчение[63]63
  По уставу ополчение должно было дать 600 тысяч человек. В войну 1877-1878 годов призвано было к оружию до 170 тысяч ратников.


[Закрыть] потребовано... А Плевна всё стоит!

Он ещё хотел что-то прибавить, но в это время Катю потребовали к раненым. Брат и сестра наскоро простились.

– Возьмём Телиш, – крикнул вслед Кате Николай, – и тогда за Балканы пойдём, в Софию!..

Девушка даже не обернулась на эти слова, она спешила опять в царство мук и смерти...

Флигель-адъютант полковник Эбелинг[64]64
  Полковник Михаил Александрович Эбелинг, командир лейб-гвардии 1-го стрелкового Его Величества батальона, флигель-адъютант. Родился в 1831 году. Начал службу в лейб-гвардии Павловском полку в 1852 году. В 1854 году был в войсках, охранявших побережье Санкт-Петербургской губернии. В Польскую кампанию командовал ротой Его Величества. В полковники произведён в 1869 году, командовал батальоном лейб-гвардии Гренадерского полка. С 1874 года командовал лейб-гвардии стрелковым батальоном.


[Закрыть], командир лейб-гвардейского 1-го стрелкового батальона упал одним из первых. Он подбежал почти к самому редуту, и пуля, ударив в ногу повыше колена, раздробила ему кость. Скорая ампутация ноги спасла бы его, но упал Эбелинг очень близко от редута, так что подобрать его не было никакой возможности, и пролежал он на холме без всякой помощи до 10 часов утра; гангрена развилась с опасной быстротой, и он умер вскоре после того, как попал на перевязочный пункт.

На поле у Горнего Дубняка так и гремело «ура!». Там никто не думал о смерти. Ужасы, пережитые накануне, были уже забыты. О бое, который предстоял под Телишем, пока тоже никто не думал. Тысячи людей жили одной только наступившей минутой, а эта минута была торжественная. Великий князь главнокомандующий объезжал ряды победителей и благодарил героев. Низко склонилось перед братом любимого царя турецкое знамя, взятое в Горнем Дубняке в самый жаркий момент рукопашного боя рядовым Павловского полка Овчинниковым. Громко вспыхивало «ура!», гордо смотрели победители на своего вождя и с большей ещё гордостью взглядывали на стоявшую несколько поодаль конную группу улан, среди которых виден был также на коне среднего роста тепло одетый пожилой турок с приятным лицом, обрамленным красивой русой бородой; это был ферик Ахмет-Хивзи-паша, комендант Горнего и Дольнего Дубняков и Телиша. Конвой из улан должен был доставить его в подплевненское селение Багот, куда перенесли уже главную квартиру Балканской армии.

Как ни высок был, однако, подъём духа гвардейцев после этой победы, а всё-таки не одно сердце трепетно забилось, когда спустя два дня победители под Горним Дубняком вместе с егерями, гвардейскими лейб-уланами и киевскими гусарами отправлены были под Телиш и с каким чувством величайшего облегчения узнали победители, что штурм будет произведён только в случае крайней необходимости. Генерал Гурко решил ограничиться на этот раз одним только артиллерийским огнём. Особенной быстроты, которая так требовалась при Горнем Дубняке, под Телишем не нужно было. Теперь если бы Осман кинулся из Плевны, дорогу ему преградил бы Дубняк, ставший поистине неприступным в русских руках, и благодаря этому честь победы над Телишем можно было предоставить уже одной русской артиллерии.