Текст книги "Под русским знаменем"

Автор книги: Александр Красницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

VII
ПОДВИГИ МОРЯКОВ

ыл двенадцатый час ночи на 14 мая. Ночная темнота окутывала собой и Браилов, и Дунай, и берега. Шёл проливной дождь. Словно целое море вдруг опрокинулось над низовьем славянской реки. В такую непогодь, по пословице, добрый хозяин собаки не выгнал бы из дома, а между тем у браиловской пристани заметны были люди, копошившиеся возле утлых судёнышек, стоявших под разведёнными парами.

Тут были: начальник браиловского отряда генерал Салов; начальник Нижне-Дунайской флотилии капитан l-го ранга Рогуля[36]36
  Иван Григорьевич Рогуля в 1877 году капитан 1-го ранга, командир паровой яхты «Царевна», начальник Дунайской флотилии. Родился в 1838 году, образование получил в морском кадетском корпусе и поступил на службу в Балтийский флот в 1855 году. Плавал вокруг света на корвете «Рында», командовал винтовой лодкой «Морж», был старшим офицером на корвете «Богатырь», командиром шхуны «Алеут» и в 1866 году, произведённый в капитан-лейтенанты, назначен старшим офицером на броненосец «Адмирал Лазарев»; затем назначен был командиром подводной лодки «Отлив» и после неё – шхуны «Ермак». Паровой яхтой «Царевна» командовал с 1873 года и капитаном 1-го ранга был с 1876 года. Николай Илларионович Скрыдлов в 1877 году ротный командир в первом сводном отряде гвардейского экипажа. Он был воспитанником морского училища, из которого выпустился в 1862 году. Лейтенантом – с 1868 года. Командовал парусной яхтой наследника Цесаревича «Никса».


[Закрыть]; командиры уходивших на врага катеров лейтенанты Дубасов и Шестаков; мичмана Персии и Баль; и отправлявшиеся вместе со смельчаками в их опасное предприятие в качестве охотников лейтенант Петров и майор румынской морской службы Муржеско. На самой пристани небольшими группами стояли матросы гвардейского экипажа. Тихие разговоры велись между ними в ожидании, пока офицеры не покончат с последними распоряжениями.

– Ловкое дело задумано! – говорил старый черноморский матрос Кислов, бывший рулевым на катере «Царевич». – Ежели не удастся ничего уничтожить, всё-таки турку до смерти перепугаем...

– Ну вот, не удастся! – возразил ему рулевой с «Ксении». – У вас этакий, можно сказать, всем минёрам минёр Лексий Ботин да и наш Васютка Стенин вашему, кажись, не уступит. Оба – учёные, напрактикованные, по экзамену в минёры вышли. Да и командиры у нас – огонь!

– Всё, милый друг, так, а всё-таки на лодчонках против таких махин идти...

– Ну закаркал! Тебе, Кислов, старому матросу, совсем не так говорить нужно...

– Да я что ж! – оправдывался Кислов. – Я-то не сдам... Другие бы не сплоховали...

– Зачем плоховать? А «Джигит» с «Царевной» в резерве зачем?.. Нас ежели турки на дно к рыбам пустят, так товарищи дело непременно завершат... Их благородия, мичман Персии да мичман Баль, тоже своё дело туго знают... Только бы турки подпустили нас поближе!

– Отчего им не подпустить! Верно, спят все крепким сном, а мы к ним в гости – как снег на голову.

– Где спать? Им со страху не до сна... Помнят, как мы заграждения ставили!

Тихий смех раздался в группе матросиков. Они вспомнили, как накануне напугали турок, ставя поперёк устья Мачинского рукава мнимые минные заграждения. У Дубасова и Шестакова не хватило мин утром 12 мая, а между тем по Дунаю со стороны Чирсова спускались три турецких судна. Моряки пустились на хитрость. В виду турок они принялись опускать в воду вместо мин наполненные песком вёдра и бочонки, вытаскивая их с противоположного борта обратно на свои катера. Хитрость удалась. Турецкие суда, бывшие всего в шестистах саженей от русских минёров, не только не мешали этой работе, но даже поспешили уйти с линии мнимого минного заграждения.

Теперь матросики, вспомнив об этой удачной проделке, не могли удержаться от смеха.

– Смирно! – раздалась команда.

Подходили начальники катеров и отправлявшиеся с ними охотники-офицеры.

– С Богом! – раздавались в темноте голоса провожавших их начальников. – Желаем заслужить Георгия!..

– Постараемся, ваше превосходительство! – последовал ответ.

– Надеюсь... Не медлите... Скоро начнёт светать... Помните, если удастся вам это дело, весь нижний Дунай окажется в нашем распоряжении... С Богом! С Богом! Возвращайтесь благополучно... Будем вас ждать...

– Прежде чем мы вернёмся, вы уже услышите о нас, ваше превосходительство!

Голоса так и замирали, заглушаемые шумом ливня.

Было четыре минуты первого, когда крошечная флотилия отвалила от браиловского причала. Катера шли друг за другом, имея между собой двадцать саженей пространства. Шум ливня заглушал стук машин и работу винтов. Начинало уже чуть-чуть светать, когда все четыре судёнышка смело вошли в устье Мачинского рукава. В полутьме ясно вырисовывались тёмные массы стоявших на якорях неприятельских судов. В самой середине рукава стоял хорошо знакомый Браилову «Хивзиль-Рахман», последнее большое турецкое судно; правее от него к берегу виднелся «Фетх-Уль-Ислам» и, наконец, налево в полумиле стоял двухтрубный «Килиджи-Али».

Ни малейшего движения не заметно было на этих судах. Ненастье загнало команды кораблей в каюты; даже часовых не было видно. Лейтенант Дубасов целью нападения избрал именно «Хивзиль-Рахмана» как крупнейшее из трёх судов, уничтожение которого было наиболее выгодно русским. Он отдал приказание Шестакову выждать результат нападения и немедленно (в случае, если «Царевича» постигнет неудача) кинуться в атаку, а сам смело на всех парах двинулся к «Хивзиль-Рахману», направляя свой катер под левую кормовую раковину броненосца.

– Ким дыр о? Кто это? – раздался с борта корвета окрик часового.

По военному уставу турок на этот окрик подходившему надлежало ответит: «Япанджи деиль», то есть «Я – не чужеземец», но Дубасов не знал этого ответного восклицания. Ему были известны только два подходившие к случаю турецкие слова: «Сизын-адам» – «Ваш человек», но в понятном волнении лейтенант спутался и крикнул в ответ совершенно не имевшие смысла слова: «Сени-адам».

Сейчас же с броненосца грянул ружейный выстрел. Часовой понял, что подошёл неприятель, и поднял тревогу. Выстрелы раздались и с других двух турецких судов. Бдительный часовой в это время трижды пытался выстрелить из сигнальной пушки, но каждый раз следовала осечка. Этой заминкой воспользовался Дубасов и ударил «Хивзиль-Рахмана» в левый борт своей носовой миной. Громадный водяной столб взметнулся над поверхностью Дуная. Мгновение – и он, падая назад, всей массой обрушился на «Царевича»...

– Выходи из машин! – крикнул лейтенант Дубасов машинисту и кочегару, полагая, что его судёнышко вот-вот затонет.

– Ваше благородие! – закричал услышавший его приказание Кислов, что стоял на руле. – Мы, слава Богу, держимся! Отойти можем!..

В это время суматоха, поднявшаяся на броненосце, улеглась, и со всех трёх судов посыпался на русских удальцов град пуль и картечи.

К грому выстрелов примешивалось русское победное «ура!». «Хивзиль-Рахман» хотя и оставался ещё на поверхности реки, значительно уже осел кормой в воду... Удар не пропал даром. Требовалось теперь докончить начатое.

– Шестаков, подходи! – что было сил закричал в рупор командир «Царевича».

И сейчас же «Ксения» на всех парах, какие только могла развить её машина, ринулась на обречённый вражеский корвет.

Адский огонь не остановил смельчака. Миной управлял лейтенант Петров. Второй столб воды упёрся в небо у левого борта «Хивзиль-Рахмана». Это был уже весьма решительный удар. Броненосец начал медленно погружаться...

Вдруг крик ужаса раздался со всех четырёх русских судёнышек. Вместо того, чтобы уходить, «Ксения» осталась неподвижной у самого борта погружавшегося броненосца, с башни которого чуть не в упор стреляли по русским смельчакам из своих штуцеров турецкие стрелки. Это винт катера запутался в обломках погибавшего неприятельского судна. Приходилось освобождать его от пут под огнём с трёх сторон. И помощи от товарищей нечего было ждать. «Царевич», полный воды, едва-едва двигался задним ходом. Мичман Баль на «Царевне» спешил к нему, чтобы снять с него людей. Катер мичмана Персина получил пробоину от попавшего в его корму турецкого ядра и в то же время был залит с носа обрушившимся на него водяным столбом, поднятым тяжёлым турецким снарядом. Предоставленный собственным своим силам, Шестаков отстреливался из револьвера вместе с четырьмя матросами; остальные же и лейтенант Петров быстро выпутывали винт.

Кое-как, с величайшим трудом, удалось отойти и «Ксении». Совсем уже рассвело. Главное было исполнено – крупнейший из остававшихся в Мачинском рукаве броненосец уже скрылся под волнами Дуная. Оставаться долее было незачем, и лейтенант Дубасов отдал приказание всем катерам отходить к Браилову...

Так русские моряки совершили подвиг, которым ознаменовалось возрождение славного Черноморского флота.

Всё, что рассказано здесь, с не меньшими подробностями было описано Рождественцевым в его письме к матери. Отец Пётр читал описание подвига моряков, не отрываясь. Слушали его все, затаив дыхание.

«Только волей всемогущего Провидения, – заканчивал Сергей своё описание боя русских катеров с турецкими броненосцами, – можно объяснить то, что все наши вышли невредимыми из неистового огня, который турки, в поспешности ли, в испуге ли, открыли по ним и поддерживали более двадцати минут».

«Мне рассказывали, – писал Рождественцев далее, – что оба отныне славные русские герои Дубасов и Шестаков были приглашены на другой день в Плоэшти в главную квартиру, к Великому князю главнокомандующему. Там Его Высочество изволил каждому из них возложить на грудь свои собственные Георгиевские кресты и затем пригласил их вместе с их начальником, капитаном Рогулей, к себе на обед. Там главнокомандующий изволил провозгласить гост за первых георгиевских кавалеров офицерского звания в эту войну и за процветание всего русского флота.

Вот это подвиг так подвиг! Знаешь, матушка, турки и в самом деле так напугались, что более мониторы их не показывались на нижнем Дунае. Да теперь уже и всё равно... Ой, матушка родимая, кажется, скоро что-то будет! Ничего мы не знаем, в глубочайшей тайне всё сохраняется. Наш августейший главнокомандующий несколько дней осматривал берега Дуная. Есть против турецкой крепости Никополя румынское местечко Турн-Магурели. Так вот... там Великий князь держал тайный совет со своими генералами. Был на этом совете и наш дивизионный генерал Драгомиров. Что решили – тайна за семью печатями, а нас после этого передвинули в деревушку Бею, поближе к Дунаю; говорят, что не сегодня-завтра перейдём в городок Зимницу, на самый берег, против Систова. Это недаром. Вернее всего, готовится переправа. Говорят, что будет она у Никополя. Пора, давно пора! Два месяца уже мы переходим только с места на место. Время с врагами встретиться один на один. Рвёмся мы все в бой, как на радостный пир. И откуда только это! Последний наш ротный замухрышка и тот о геройских подвигах мечтает... Молись теперь, родимая, за меня, молись. Твоим святым материнским молитвам поручаю я себя. Не горюй, если судьба предназначила мне лечь на поле брани. Утешайся тогда тем, что пал твой сын за святое дело свободы. В животе же и смерти один Бог волен.

Кланяется тебе, матушка, товарищ мой Коралов. Потом помнишь ли болгарина Петко Гюрова? Давно я его не видел и не знаю, где он и что с ним. Всё не приходится так, чтобы наш полк и болгарские батальоны сходились вместе.

Ещё раз успокаиваю тебя. Живётся мне очень хорошо. Наш капитан Солонин очень-очень добр ко мне и часто приглашает меня к себе запросто. Через это и все добры. Фельдфебель наш Рыбаков тоже бережёт меня. Короче, матушка, за меня не бойся. Мне, повторяю, хорошо.

Итак, прошу ещё раз твоего благословения и твоих молитв. Как только найду время, буду сейчас же снова писать тебе. Целую тебя, родная моя, и крепко-крепко обнимаю. Твой сын Сергей Рождественцев».

– Тут ещё есть небольшая приписка! – показал отец Пётр и прочёл: «Последняя новость. К нам в действующую армию приехал Государь Император. Передают, будто он сказал: «Сроднившись с детства со своей армией, не вытерпел и приехал делить с ней труды и радости!». Сколько тёплого чувства в этих простых словах!»

Отец Пётр, дочитав, снял очки, сложил письмо Сергея и произнёс:

– Вот, многоуважаемая Марья Даниловна, мы прочли письмо вашего воина. Благодарим вас за то, что вы поделились с нами этими весточками. Славный он у вас – ваш Серёжа! Просветлённый он, Бога не забывает и матерь свою чтит, и многое ему пошлётся за это. От души поздравляю вас с таким сыном.

Марья Даниловна тихо плакала.

– Плачь, мать скорбящая, но и радующаяся, плачь! – воскликнул отец Фёдор. – Понятны нам всем твои материнские слёзы. Единого сына своего отдала ты на жертву, как во время оно Авраам отдал на жертву Исаака своего. И как Исаак, будет возвращён сын твой!

– Аминь! – закончил отец Пётр и продолжал: – Итак, господа, друзья мои, из сего письма явствует, что, собственно говоря, на дунайском театре война фактически ещё не началась. Пока идут лишь приготовления к решительному удару.

– Вот именно! – отозвался Лукомцев. – Судя по всему, наши перейдут Дунай, ударят на Балканы, а там уже и рукой подать до Константинополя.

– Можно ожидать, что к осени всё будет кончено, – заметил его сосед.

– Давай то Бог, чтобы так было! – воскликнула Марья Даниловна. – Хорошо всё это, утешаете вы, добрые мои, меня, а сердце-то материнское знать ничего не хочет – так вот на части и рвётся... Да и одно ли моё сердце! Наверное, десятки, а то и сотни тысяч материнских сердец вот точно так же рвутся и беспокоятся. Ни минуточки нет облегчения от тоски. Постоянно одни и те же мысли: что-то с ним, как-то он! Жив ли, не подвернулся ли под злодейку-пулю?

– Никто, как Бог, Марья Даниловна! На Него уповайте! – наставительно сказал отец Пётр.

Он хотел ещё что-то прибавить в утешение скорбящей матери, но как раз в это время в зал вбежал весь запыхавшийся от быстрой ходьбы соборный причетник.

– Батюшка! Отец протопоп! – задыхаясь и едва выговаривая слова, начал он. – В собор с отцом Фёдором как можно скорей извольте пожаловать.

– Что такое? Зачем?

Все всполошились, повставали со своих мест, ожидая ответа.

– Его высокопреосвященство прислал сказать... Телеграмма получена... Новая победа... Наши перешли Дунай у Галаца... Благодарственное молебствие, губернатор, голова – все в соборе сейчас будут...

Отец Пётр с секунду молчал, как бы поражённый этим известием, потом, обратившись в передний угол к божнице, дрожащим от волнения голосом произнёс:

– Господи! Помяни павших на поле брани во царствии Твоём!

VIII
НА ПОХОДЕ

есь белеет полотном бесчисленных палаток берег румынской реченьки Веде. Правильными рядами стала лагерем у деревни Бею только что стянувшаяся сюда из-под Бухареста 14-я дивизия. Все четыре её полка в полном сборе. Вот ряды палаток, занятых славными севастопольцами-волынцами, рядом их однобригадцы-минцы. Несколько поодаль стали лагерем Подольский и Житомирский полки. Рады солдатики отдыху после долгого томительного перехода. Слышны между ними и там, и тут оживлённые разговоры, звонкий весёлый смех, а нет-нет да вдруг вспыхнет и пронесётся над лагерем удалая солдатская песня.

Около пехотинцев, но всё-таки несколько поодаль от них, пристроились на большом лугу воины, каких, пожалуй, нигде, кроме России, да и в России-то разве лишь на одном Кавказе, – не сыскать. Есть тут и молодые, и старики; все – среднего роста, горбоносые, кряжистые, мускулистые крепыши. Лето. Солнце так и жарит с высоты небесной, а молодцы все в тяжелейших меховых папахах, надетых на чубатые головы как попало: у кого на затылок, у кого совсем на левое ухо съехала, у кого низко-низко на лоб надвинулась; длиннополые их черкески на груди увешаны «хозярями»; длинные-предлинные у поясов кинжалы. Вместо обуви – мягкие кожаные пасталы, привитые к ногам онучами. Это – пластуны-кубанцы, явившиеся на берега Дуная послужить своему царю. Их здесь всего две сотни, но эти сотни, когда нужно следить за врагом, многих иных тысяч стоят. Недаром же с суворовских времён, когда великий русский полководец устроил на Кубани «линию», то есть расположил вдоль берега этой реки особые пограничные войска, которые должны были сдерживать буйных черкесов, постоянно покрывали себя славой в бесчисленных схватках с врагами эти молодцы. Недаром же про них и поговорка сложилась, будто пластун на три сажени вглубь земли слышит и не только что глазами, даже носом вдали, что ему нужно, видит.

Чу! Издали несётся любимая солдатская песня...

 
Гремит слава трубой,
Мы дрались, турок, с тобой!
По горам твоим Балканским
Раздалось кругом: ура!
 

– У нас, круподёры, переняли! Это наши отцы да деды певали, когда дрались за Лабой на Кавказе, – ворчал старик-пластун, но всё-таки с видимым удовольствием прислушивался к хорошо знакомым звукам любимой песни.

– Стрелки! Стрелки идут! – проносится с быстротой молнии по лагерю весть, и все, кто только может, высыпают к своим линиям навстречу подходящей 4-й стрелковой бригаде, «железной», как её уже стали называть в армии.

Размеренно, нога в ногу выступают один за другим четыре батальона стрелков. Их бригадный командир генерал-майор Цвецинский уже разговаривает с бригадирами 14-й дивизии генералами Иолшиным и Петрушевским; вслед за стрелками громыхают и дребезжат шестнадцать орудий двух горных батарей, за которыми тянется парковое артиллерийское отделение. Теперь весь отряд, который должен был стянуться у деревушки Бею, в сборе. Подошли уже и понтонные парки – все какие только были налицо в действующей Дунайской армии.

Сергей Рождественцев вместе с другими своими товарищами выбежал на линию встречать пришедших стрелков. Это было 12 июня. Всем в русских войсках было уже известно, что в ночь с 9 на 10 июня главные силы Нижне-Дунайского отряда под начальством генерала Жукова перешли на правый берег и заняли там после упорного боя буджакские и гарбинские высоты, а вслед за тем и крепость Мачин. Имя молоденького поручика Эльснера[37]37
  Константин Оттович Эльснер родился в 1853 году, дворянин Херсонской губернии. В 1869 году поступил унтер-офицером в гренадерский Ростовский полк и стал посещать московское пехотное юнкерское училище. По окончании курса был произведён в прапорщики и выпущен в Тульский пехотный полк, из которого уже перешёл в Рязанский. Даниил Ефимович Жуков в 1877 году генерал-майор. Родился в 1823 году. Дворянин Московской губернии. Воспитывался в кадетском корпусе, службу начал в лейб-гвардии Егерском полку. Участвовал в Венгерской кампании, отличился при покорении Чечни и Дагестана в 1857-1859 годах, особенно при штурме Гуниба и взятии в плен Шамиля. Командиром 1-й бригады 18-й дивизии был с 1870 года.


[Закрыть], первым из всего отряда высадившимся на турецкий берег, было у всех на устах. Говорили об отчаянном сопротивлении турок на гарбинских высотах, но вместе с тем радовались, что Добруджа теперь уже в русских руках и как-никак, а путь к Царьграду, куда так рвались русские, всё-таки отчасти был открыт.

– На низовьях перешли, теперь очередь за нами, – сказал Рождественцеву присоединившийся к нему на встрече стрелков Коралов. – Эх, поскорее бы!

Сергей взглянул на товарища.

– Куда так торопишься? – улыбаясь, спросил он.

– Как куда? Куда и все – за Дунай... Наскучило мяться на одном месте... Вот сюда мы пришли, а сколько простоим здесь – неизвестно...

– Что же, неужели ты хочешь, чтобы тебя спрашивали?

– Нет, не то! Я – солдат. И должен исполнять то, что приказывают, не рассуждая. А вообще... и обидно, и досадно...

– За что и на что?

– Да как же! Пойдём по лагерю походим до переклички... Люблю я побродить. По дороге и поговорим. Я тебе мою досаду всю выскажу.

Приятели пошли. Начинало вечереть. Весь лагерь был в движении. Ротные артельщики свозили на заднюю линию провизию на ужин. Куда хватал глаз, белели низенькие палаточки, в которых можно было только лежать, но не стоять или даже сидеть. Поставлены были палатки правильными линиями. Между рядами их всюду виделись составленные в козла ружья. Вдоль передней линии, довольно далеко за лагерь, уходила цепь часовых. В самом центре расположился под белым флагом с красным крестом санитарный обоз, окружённый палаточками санитаров. С одного фланга притянулись со своими орудиями артиллеристы. Как полагается на походе, пушки не сняты с передков; они стояли тесно одна к другой. За ними в два ряда вытянулись зарядные ящики. Тут же у орудий были и коновязи.

Обоим приятелям хорошо была знакома эта картина, но каждый раз Сергей находил в ней что-либо новое для себя. Теперь его интересовал пластунский лагерь.

– Пойдём к пластунам! – предложил он Коралову.

– На «камаря» посмотреть хочешь? Пойдём! – согласился тот.

Идти им приходилось через весь лагерь.

– Ну так в чём же твоя обида и на что же твоя досада? – напомнил по дороге Сергей.

– Да как же, голубчик мой, не досадовать! – воскликнул друг. – В такую мы несчастливую дивизию попали, что не приведи Бог никому другому!..

– Чем же это наша дивизия несчастливая?

– Как чем? Ну вот мы здесь стоим, а прослышал я... ты ведь знаешь, я умею разузнавать новости... услышал, что нас отсюда из Бею в Зимницу на Дунай переведут.

– Радоваться нужно... Чем ближе к Дунаю, тем скорее в бой.

– Какое! Когда-то ещё мы пороху понюхаем неизвестно. Да и придётся ли понюхать, тоже никто не знает... Постоим-постоим, да и вернёмся в Россию.

– Вряд ли!

– Уверяю тебя! Другие, кто посчастливее нас, может быть, и побывают за Дунаем, а как перейдут – вдруг турки мириться захотят, вот тогда и всё пропало. Если мир – воевать не с кем будет...

– О мире как будто и рано говорить... Война только-только начинается ещё... Через Дунай лишь в одном месте переправились. Что же, по-твоему, здесь все так и будут стоять?

7 И здесь переправятся, да только не мы, а 9-й корпус его высокопревосходительства генерал-лейтенанта барона Криденера! А мы будем себе стоять.

– Как так? Не может этого быть...

– Ну вот! Я уже знаю. Переправа будет от деревни Сяки на Никополь. Это верно. Туда стягиваются все отряды, туда и понтоны отправляют... Видишь? Что? Нашу дивизию будут держать в резерве или оставят здесь для блокады какого-нибудь там Рущука, или Никополя, или Систова... Так мы и просидим всю войну.

Коралов говорил всё это вполне уверенным тоном. Да и не один он так говорил в Дунайской армии. Генералу Криденеру уже было в это время, хотя и под секретом, но так, что этот секрет сейчас же всюду, даже на правом берегу у турок, стал известным, было указано, что главнокомандующий решил направить 9-й корпус в голове других частей армии на крепость Никополь через переправу со стороны деревни Сяки. Только не указывался срок переправы, а обо всём остальном говорилось почти что открыто...

– Говорю: несчастливая наша дивизия! – убеждённо повторял Коралов. – Вот, думал я, война, удастся отличиться... вернусь домой в Россию... Устроюсь там... всё-таки на войне был, уважения больше... Я так решил, что без Георгия домой не вернусь.

Рождественцев покачал головой.

– О своих ли тут думать выгодах, – не без оттенка грусти в голосе произнёс он, – когда все мы пришли сюда и все пойдём на смерть ради великой идеи.

– Так оно, миленький, всё так! – воскликнул Коралов. – Только мы – люди. Самолюбие есть у каждого из нас. Кому не лестно получить награду по заслугам... Но... смирно!

Прямо на них шли трое офицеров, оживлённо разговаривавших между собой. Вольноопределяющиеся подтянулись. Среди подходивших офицеров был один штабс-капитан Волынского полка Брянов, знавший Рождественцева ещё на школьной скамье.

– Серёжа! Куда это вы пробираетесь? – ласково спросил он, когда они поравнялись.

– К пластунам, ваше благородие! – ответил Рождественцев, держа правую руку у козырька кепки.

– Гуляете, стало быть? Ну как вы?.. Мне ваш капитан говорил, что он доволен вами.

– Рад стараться, ваше благородие! – последовал ответ.

Брянов тихо засмеялся.

– Совсем молодцом стал. Просто узнать нельзя! – сказал он. – Ящинский, Грегора-Швили! – позвал он своих спутников. – Пожалуйте-ка сюда на минуточку...

На зов подошли ушедшие было вперёд штабс-капитан и подпоручик того же Волынского полка.

– Вот, рекомендую вам сего юношу! – с улыбкой заговорил Брянов. – Единственный сын у старухи-матери, первый ученик гимназии и медальер. Вообразил себя борцом за идею славянства и, вместо университета, пошёл рядовым в роту капитана Солонина. Что скажете?

– Молодо-зелено! – сумрачно буркнул штабс-капитан Ящинский. – Мальчишество – и всё тут!

Рождественцев весь вспыхнул при этих словах, и только дисциплинированность удержала его от возражения.

– Не скажите! – отозвался подпоручик Грегора-Швили. – Тут не одно мальчишество. Это уже дух времени. Юноши проникаются идеей... Когда это было? Очень рад, молодой человек, что вижу вас... После мы покороче познакомимся...

– Идея, идея! – перебил его Ящинский. – А вот как поднимут тебя турки на штыки, так и об идее позабудешь...

– Что же! Смерть придёт – умереть сумеем! – с грустной улыбкой сказал Брянов. – Так, Серёжа?

– Так точно, ваше благородие! – ответил тот.

– Смотрите же, не осрамитесь, когда придёт время умирать... А это время близко, ох как близко!.. Будете писать матушке, поклонитесь ей от меня. Отцу Петру Гранитову также напишите поклон. Ну, идите, не стану вас задерживать... Постойте-ка, всё-таки я радуюсь, видя вас таким. Совсем молодцом вы стали: румянец во всю щёку... Матушка бы теперь и не узнала... Ну, до свидания!

Рождественцев ловко сделал пол-оборота и отошёл, держа руку у козырька.

– Славный, славный юноша! – сказал вслед ему Брянов.

– Только у этого славного юноши, – мрачно проворчал Ящинский, – мундир не по форме застегнут да волосы отросли... Лишь из-за тебя не распёк, Брянов, его, как следовало...

– Э, дружище! Послезавтра, немного попозже, чем сейчас, не до формы будет...

– Так то послезавтра. А сегодня всё в порядке должно быть... А с таких, как этот твой вольноопределяющийся, вдвойне спрос должен быть: их никто не звал, сами пришли, так на поблажки нечего рассчитывать.

Брянов только рукой махнул и ничего не ответил. Ящинский заговорил с Грегора-Швили, и скоро все трое увлеклись своей беседой.

Коралов и Рождественцев, между тем, быстро шагали к лагерю пластунов. Сергей чувствовал, что слова Ящинского сильно обидели его. То, что считал он подвигом, прямо в глаза ему назвали «мальчишеством». Это выражение задело юношу за живое. Товарищ добродушно подсмеивался над ним и его огорчением.

– Вот мы им покажем «мальчишество»! – восклицал Коралов. – Только бы в бой попасть, а беленькие крестики у нас уже будут... Кровью своей заслужим их...

Сергей упорно молчал. Так Коралов и проговорил один, пока они не дошли до пластунского лагеря. Совсем ничего похожего не было здесь на лагерь пехотинцев. Ни одной палатки не виднелось вокруг. Две-три пластунские бурки, накинутые на воткнутые в землю и связанные вверху палки, заменяли для этих молодцов палатку. Сами они как попало, в живописных позах разлеглись и расселись вокруг них прямо на голой земле. Кто чистил ружьё, кто портняжил, зашивая порванную одежду, кто просто с трубкой в зубах лежал и смотрел в высокое небо.

– Ишь ты русские черкесы какие! – проворчал Коралов. – Тоже вояки в лаптях!

И здесь его уже знали. Сергей только удивляться мог – когда успел его товарищ познакомиться с пластунами, только что пришедшими на сборный пункт.

– А что, дяденька, «комаря» не будет? – спросил Алексей, лукаво подмигивая, у одного из знакомцев.

Тот засмеялся.

– Проваливай, круподер! Ишь ты чего захотел! – добродушно заговорил пластун. – Будто у нас только и делов, что «комаря» играть!

– А мы было пришли, вот товарищу интересно взглянуть. Он – москаль, и никогда вашего «комаря» не видывал...

– Так приткнитесь, где хотите, может быть, кто из молодых ребят и надумает позабавиться... Товарищ-то у тебя из баринов...

– Как же! Господская косточка...

– Вот они дела-то... Митрий, а Митрий! – крикнул пластун. – Хочешь в «комаря»?

Окликнутый начал было отказываться, но несколько слов, сказанных шёпотом, убедили его. Нашёлся и третий охотник до своеобразно забавной пластунской игры, и «комарь» составился. Сейчас же около играющих собрался кружок. Все глаза с видимым любопытством следили за игрой, то одобряя более увёртливого, то зло насмехаясь над неловким.

Пластунский «комарь» состоит в том, что двое играющих становятся в некотором отдалении друг от друга. Один из них прикрывает ладонью правую щёку, другой – левую. Свободные руки они держат наотмашь. Третий играющий помещается между ними. Он складывает ладони раковиной и через неё подражает губами жужжанию комара. Держа руки у рта и жужжа, он приближается к одному из товарищей и, улучив мгновение, бьёт его по руке, прикрывающей щёку. Товарищ должен ответить на удар ударом по папахе, но непременно только в тот момент, когда рука «комара» отведена ото рта. Много надо ловкости, чтобы поймать нужный момент и отплатить вертлявому «комару», легко перебрасывающемуся от одного играющего товарища к другому.

Мрачное настроение Рождественцева прошло при виде этих больших детей, увлёкшихся игрой до того, что казалось, будто, кроме «комаря», ничего не существует для них на свете. Прошёл их есаул, пехотинцы заметили его и сделали фронт, пластуны же даже и не увидели своего начальника. Весёлый хохот так и нёсся над их становищем. В самый разгар игры Коралов тихо дёрнул Сергея за рукав.

– Пойдём-ка, миленький! – шепнул он. – Пусть их себе стараются!

Они тихонько вышли из круга. Пластуны так и не видели их.

– Лихой народ эти бородачи! – сказал Коралов. – Ишь как разошлись!..

– Словно дети! – улыбнулся Рождественцев, припоминая сияющие восторгом и увлечением густо поросшие бородами лица. – Вот интересно бы взглянуть на них в бою.

– Храбрости, говорят, они беспримерной... Однако спешим в роту, голубчик, совсем темнеет. Не опоздать бы на перекличку.

Но они вернулись как раз вовремя и благополучно успели стать на свои места. Фирсов ласково посмотрел на своего юного товарища и как бы в знак приветствия кивнул ему.

– Устал, баринок, – шепнул он ему, – а у меня новость есть. Да уж какая важная-то!

– Что такое, Степан Иванович?

– Уж скажу, но под великим секретом, чтобы никому не дохнуть... даже этому твоему приятелю господину Коралову, а то он разнесёт...

Солдат говорил это с таким таинственным видом, что в Рождественцеве вдруг загорелось любопытство.

Кончилась перекличка, за ней барабаны пробили «вечернюю зарю», пропето было «Отче наш», и солдатики правильными группами стали расходиться по палаткам.

У самой палатки Фирсов потянул Рождественцева за руку.

– Ну что у вас такое, Степан Иванович? Говорите же! – спросил нетерпеливо Сергей.

– А то, баринок мой, – торжественно, шёпотом отвечал тот, – что наша 14-я дивизия в самую первую голову за Дунай тронется. На то мы и в Зимницу идём!

– Быть этого не может! – воскликнул вне себя от изумления Сергей. – Девятый криденеровский корпус от Сяки на Никополь переправляется... Откуда вы узнали это?

– Слухом земля полнится, баринок мой милый, вот что! Его высокоблагородия полковника Якубовского, нашего дивизионного штаба начальника, денщик мне кумом приходится, а тот с денщиком его превосходительства начальника 3-й сапёрной бригады генерала-майора Рихтера закадычный приятель... Они-то уже все знают... Так вот, они ко мне приходили и рассказывали. Слышь ты, наш дивизионный Михайло Иванович Драгомиров всей переправой командовать будет... вот оно как!.. Только ты потерпи – никому ни словечка. Я и тебе, баринок, сказал по уважению моему, так ты меня не выдай.