Текст книги "Под русским знаменем"

Автор книги: Александр Красницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

IX
У ДУНАЯ

еспокойно провёл эту ночь Сергей. Известие, сообщённое Фирсовым, несказанно поразило его. Сон летел прочь от его глаз. Мысли так и роились в голове. Сердце то замирало, то вдруг начинало сильно-сильно биться...

Так вот она, вот желанная минута, желанный вихрь, который должен или унести в могилу, или вдруг прославить его имя... И как незаметно подкралась она! Никто не ожидал, никто и не ждёт... Вот Коралов грустит и досадует, а не знает того, что все эти слухи о переправе русских войск на Никополь только военная хитрость, придуманная для того, чтобы отвлечь внимание неприятеля от главного пункта... Сам Драгомиров командует переправой... Переправа у Зимницы... Что там, напротив, на турецком берегу? – Рождественцев стал припоминать сперва карту берегов Дуная, потом и свои наблюдения. – Ах да! На том берегу дрянненький городишко Систово... А берег-то какой высокий в этом месте! Прямо горы... Турки вниз прямо по головам стрелять будут... как только вскарабкаться придётся?.. Много, ох много тут православных воинов костьми ляжет.

Сергей так и заснул, скорее – забылся под впечатлением таких своих мыслей. И во сне они не оставляли его. Ему грезилось, как он выскочил из пантона на берег. Сверху, с гребня систовских высот свинцовым градом сыплются турецкие пули. Товарищи замялись и смутились. Вдруг в это время откуда-то появился штабс-капитан Ящинский. «Мальчишество! Молодо-зелено!» – кричит он и громко и насмешливо хохочет. «Я вам, капитан, покажу сейчас «мальчишество»! – кричит ему в ответ Сергей. – Товарищи, за мной, вперёд! Умрём за мать-Россию!» И словно какая-то невидимая сила поднимает его на гребень. Сергей сам слышит, как он кричит «ура!». Кругом него смуглые горбоносые лица. Всюду, как море крови, краснеют турецкие фески. Десятки штыков направляются к его груди. Сергей кричит: «Мальчишество»! Ура!..» И кидается на противника.

Лёгкие толчки заставили Рождественцева открыть глаза. Лежавший рядом Фирсов приподнялся на локте и, будя, тряс его.

– Рано больно, баринок милый, «ура» закричал. Турка ещё далече-далече! – добродушно смеётся солдатик. – Ребят наших только переполошил...

Рождественцев слышит, как ворчат разбуженные его кошмарным бредом товарищи.

– Ах, так это только сон был! – воскликнул он.

– Вестимо, не явь! – прошептал Фирсов. – Настоящая явь опосля будет...

Внезапное чувство радости овладело Сергеем. Даже во сне смерть показалась ему ужасной... Он жив, он жив! Как хороша жизнь! Юноше вдруг захотелось плакать, смеяться, кричать. Порыв восторга всецело овладел им. Не помня себя, Сергей вдруг кинулся на грудь Фирсову, обнял его и, уткнувшись лицом в плечо солдата, тихо зарыдал...

– Баринок, родименький! – растерялся тот. – Да что с тобой, кормилец, приключилось? Верно, сон какой страшный привиделся... Ишь как растревожился!

– Сон, Степан Иванович, сон...

– Не перекрестился, видно, на сон грядущий... Ну, полно, родименький, полно! Перестань! Нешто солдаты плачут? Уймись же. Вдруг товарищи услышат, беда – засмеют!

Сергею было хорошо-хорошо у этой широкой груди, в которой билось простое любящее русское сердце. Голос Фирсова даже и в темноте звучал успокаивающей, так и проникавшей в душу лаской. Рождественцев почувствовал, что тихий покой нисходит на него; сердце забилось ровнее, и судорожный спазм перестал сжимать горло.

– Степанушка, родной мой! – шептал он. – Спасибо, спасибо тебе, брат мой милый!

– А за что спасибо-то? – удивился Фирсов.

– За ласку твою сердечную, за теплоту твою душевную... Ободрил ты меня... Сон мне такой приснился, увидел я, будто турки меня на штыки приняли...

– Вот оно что! То-то ты, милёночек, так «уру» и вопил! – покачал головой Фирсов. – А ты не бойся... Старые люди говорят, что сны такие как раз наоборот выполняются в яви. А смерти испугался, так это ничего. Каждый человек постоянно о своём смертном часе должен думать... А у нас, христолюбивых воинов, он, часто наш смертный, почитай, у каждого на носу. Ничего! Такого испуга ты не стыдись... Думай, как в бой пойдём, что смерть минует, вот и не страшно будет... Ведь ты не один около смерти будешь. Считай, вся наша первая бри гада тут будет. То-то и оно!

– Да перестаньте вы уже! – послышался сердитый окрик с противоположной стороны палатки. – Дня на нас, что ли, нет, сороки этакие! Трещат-трещат – забыться не дают!

– Тс!.. Милёночек, и в самом деле прикорнём до барабана... Это – Савчук, строгий солдат! Рассердился он на нас... Ляг-ка, подремли...

Ласковый ли шёпот Степана, или взрыв неожиданного рыдания успокоили расходившиеся было нервы Рождественцева; но едва он опустил голову, подложив под неё руку, как глаза его сомкнулись, и он на этот раз крепко и спокойно заснул.

Выработавшаяся за время службы привычка заставила Сергея проснуться как раз вовремя. Товарищи уже не спали и подсмеивались над Фирсовым за его ночную беседу. Фирсов добродушно отшучивался, нисколько не обижаясь на товарищей. В каждой походной палатке помещалось по шести солдат, в обязанности которых входила и переноска своих палаток в разобранном на шесть частей виде. Товарищами Рождественцева по взводу, кроме сердитого хохла Савчука, были молодые солдаты: Николай Мягков, Иван Епифанов, коренные великороссы, и Юрий Юрьевский, попавший в полк из Северо-Западного края. Все они вместе составляли четвёртое отделение своего взвода, и их отделённым начальником был строгий и суровый, но только с виду, а не на самом деле, ефрейтор Василий Савчук.

Хохол слышал рыдания и понял, может быть, по-своему состояние души юного вольноопределяющегося. Но крайней мере, он, лишь только заметил, что Рождественцев не спит, сейчас же остановил зубоскаливших солдат. Опять эта деликатность тронула Сергея, и все эти люди, собравшиеся в этот далёкий край из разных уголков России, показались ему такими хорошими, такими добрыми, что ему невольно захотелось обнять и расцеловать их, как недавно целовал он в порыве своём добряка Фирсова.

Пробил барабан. Сразу засуматошился весь лагерь. Отряд немедленно выступил по направлению к Зимнице. Какое-то особенное настроение вдруг овладело всеми людьми. Прежней вялости, с какой они ещё недавно совершали переходы, не было теперь и следа. Все были оживлены, бодры, веселы, будто в Зимнице готовился для них долгожданный праздник.

Улучив минуту, Рождественцев подошёл к Коралову, принадлежавшему к другому отделению того же взвода.

– Видишь, на Дунай идём! – сказал Сергей.

– Но что толку-то в этом? – пожал плечами тот. – Одно только разве – новые места посмотреть. А стоять всё равно где – что в Бухаресте, что здесь, что в Зимнице.

– Ишь нетерпеливый!

– Будешь тут нетерпеливым... Я уже хлопотать начал, как бы в девятый корпус в Архангелогородский полк перевестись...

– Да разве это можно?

– Умеючи, всё можно... Здесь хоть век стой, ничего не выстоишь...

Рождественцев улыбнулся. Ему очень хотелось поделиться с приятелем своим секретом, но он промолчал, уверенный так же, как и Фирсов, что Коралов не утерпит и разнесёт известие повсюду. Сергей понимал, что с такого рода слухами следовало быть как можно осторожнее. Румыния так и кишела турецкими шпионами, не только собиравшими сведения о передвижениях войск, но даже иногда отравлявшими водопои, откуда набиралась вода для лошадей. Шпионы рыскали всюду, и сохранить какой-либо план в тайне являлось делом чрезвычайной трудности. Впрочем, Рождественцев успокаивал себя тем соображением, что это движение их отряда на Зимницу не возбудит внимания – слишком часто передвигались такие отряды, казалось, совершенно бесцельно, с одного места на другое...

Один за другим бодро, весело выступали части отряда, разделённого для этого последнего перехода на три эшелона. Пройти предстояло всего шестьдесят вёрст. Дорога была не трудная; только местами кое-где ещё стояла не высохшая грязь.

В первое время перехода усталость пока ещё не чувствовалась. У всех и на уме, и на языке был приказ начальника дивизии, прочтённый по полкам. Солдатики так восхитились им, что затверживали некоторые места приказа наизусть. Дорога, таким образом, проходила незаметно. Вёрсты так и мелькали одна за другой. Первая бригада, оставив Бею в два часа пополудни, к ночи уже была около Зимницы. В город не вошли, а расположились в некотором отдалении от него. Ночь приходилось провести как попало, прямо на сырой земле. Строго запретили разбивать палатки, разводить костры. Офицеры все оставались при своих частях. Как пришли, так все и повалились – усталость взяла своё. Да и зависть не брала за сердце. Раньше первой бригады к Зимнице подошли стрелки, пластуны, донцы и две горные батареи. И они расположились так же, как и их пришедшие в ночь товарищи; без палаток и костров, прямо на голой земле. Всем удалось только подремать до рассвета; о том, чтобы уснуть, нечего было и думать.

Едва забрезжил на востоке свет, Коралов разбудил Сергея. Лицо приятеля поразило Рождественцева необыкновенной для него серьёзностью.

– Слушай-ка, слушай! Знаешь что? – шепотком говорил он. – К дивизионному потребовали командира Волынского полка и всех батальонов...

– Ну так что же? – спросил Сергей.

– Как что? Пятый час утра только... Зачем?

Сергей улыбнулся.

– Рождественцев! Да что ты! Ты что-то знаешь и скрываешь? – заметил, наконец, улыбку приятеля Кора лов. – Я же вижу! Скажи, что?

– Да только то, что ты напрасно нашу 14-ю дивизию называешь несчастливой!..

– Господи! Да разве... да быть не может! – совсем растерялся Алексей. – Рождественцев, дружище, да говори... Что такое? Чего томить!..

– Отстань... Что я могу знать? Откуда? Так, по соображениям говорю... Пойдём лучше к Дунаю...

– Нельзя, не пустят.

– Как так? Почему?

– Не приказано. Купаться не пускают, даже лошадей к Дунаю на водопой не приказано водить... Ой, чувствую, затевается что-то...

Рождественцев, однако, через фельдфебеля выпросил позволение для себя и приятеля отлучиться к берегу. Он уже видел Дунай, но теперь ему хотелось посмотреть на реку ещё раз, на берег её, который так скоро должен был ороситься русской кровью.

Коралов не совсем верно сообщил Сергею о приказе не ходить на берег. Солдат отпускали, но только небольшими группами. У Зимницы уже в течение нескольких дней стоял пехотный Брянский полк, и турки с правого берега могли ежедневно видеть купающихся в Дунае русских солдат. Генерал Драгомиров не желал только, чтобы на правом берегу узнали об увеличении зимницкого от ряда новыми полками.

Несмотря на то, что к Зимнице сошлись уже все три части драгомировского отряда, никакого движения не заметно было в городке. Тишина стояла невозмутимая, как будто не было здесь этих тысяч людей. Мало кто попался на пути нашим юношам. Они прошли через Зимницу и очутились на крутом обрыве, под которым раскинулась широкая низина, не просохшая ещё после недавнего половодья. Два больших и довольно широких протока прорезали её. Один как бы опоясывал Зимницу со стороны Дуная, другой, начинаясь почти у самого города, соединял первый с Дунаем, впадая в него против узкого, но длинного острова, покрытого довольно густым лесом. Несколько ниже был виден другой, раскинувшийся почти на середине реки. Эти острова назывались Бужиреску и Адда.

Сердце Рождественцева билось чаще, когда он глядел с высоты обрыва на противоположный берег.

Настоящими горами казались издали надбрежные высоты. Они вздымались более чем на версту над руслом и заканчивались гребнем; подъём на него шёл неровно. Сама природа укрепила это место. От берега поднимались бугры – один другого выше. Их разделяли обрывистые овраги. В Дунай эти высоты падали отвесной стеной. Только узенькая песчаная отмель отделяла их от волн. Несколько ниже острова Адды берег разрывался устьем речонки Текир-дере. Разрыв сей чернел издали неким глубоко зияющим ущельем. За Текир-дере холмы принимались расти и расти. Так они, то поднимаясь, то понижаясь, шли до острова Вардена, у которого был турецкий лагерь. В трех верстах от устья Текир-дере, выше по Дунаю, белел Систов, притихший, замерший в эти тревожные дни. Под Систовом виднелись ещё высоты – Систовские, как назывались они. Их покрывали зелёным убором виноградники, сады, мелкий кустарник.

– Видишь? – воскликнул в порыве волнения Рождественцев, схватив приятеля за руку и указывая ему на противоположный берег.

– Вижу! Ничего... Наверное, у вас на Волге таких горушек и в помине нет! – отозвался Коралов, к которому вернулось его обычное весёлое расположение духа.

– Перестань... не время шутить! – оборвал его Сергей. – Может быть, сегодня, может быть, завтра все эти скаты, обрывы, кручи покраснеют от русской крови... Смотри на них, любуйся. Кто знает, может быть, ты или я будем лежать там, корчась в смертных конвульсиях... Любуйся!

– Как? Что ты? – вскричал Коралов. – Разве здесь?

– Здесь! – глухо ответил Сергей.

– Быть не может! А Сяка? А Никополь?

– Военная хитрость...

– Постой, нет! Ты верно знаешь?

– Думаю, что верно... Здесь... Здесь у Систова... Всё уже решено...

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – развёл руками и даже присел Коралов. – Ловко! Поздравляю вас, Алексей Петрович, с Георгием! – раскланялся он сам перед собой.

– Шут! – даже отвернулся от него Рождественцев, на которого неприятно подействовала эта выходка.

– Кто это шут? Я? Ошибаетесь, милый друг! Шут не я, а Абдул-Керим-паша, турецкий главнокомандующий, который сидит теперь в Рущуке да свой кальян покуривает... Он – шут... Я кое-что слышал. Наши казачки на тот берег ходили и языка оттуда привели... Так тот рассказывал, будто сердар-экрем этот самый объявил, что у него скорее волосы на ладони вырастут, чем русские у Систова перейдут Дунай... Если только ты не врёшь, так его турецкие ручки должны лапами стать... А то я шут!

– Перестань, не нужно... Не такой час... Что будет, если нам не удастся высадиться?..

– Полно! – беззаботно махнул рукой Коралов. – Как это не удастся! Приказано – стало быть, удастся. Должно! Мы – русские солдаты, а в приказе нашего дивизионного сказано, что отступления для нас нет... Стало быть, удастся всё, как по-писаному... А всё-таки очень интересно было бы после переправы посмотреть на этого Абдула-Керима-пашу... Верно, он перчатки наденет, да так их и снимать не будет.

X
ДРАГОМИРОВСКИЙ ПРИКАЗ

осподи сил, с нами буди! Иного бо разве Тебе помощника во скорбях не имамы!

И десятка тысяч солдатских уст исходят эти слова...

Голоса дрожат и срываются... Молитва то и дело переходит в громкий шёпот:

– Господи сил! Помилуй нас!..

Песнопение обрывается и смолкает; тишина немая на поле за Зимницей. Откуда-то издалека чуть-чуть слышны какие-то заглушённые ветром удары. Это с русского берега бомбардирует справа Никополь, слева Рущук. Гром пушечных выстрелов разносится по воде. Наконец, удары стихают. Близка ночь.

Без слов расходятся солдатики по своим местам, где они накануне ночевали. Лица всех напряжённо серьёзны. Куда девалась беззаботная весёлость! Не до смеха теперь, не до шуток, близится полная смертной тайны для многих ночь...

Головы то и дело вздымаются к небу. Там бледная луна. Её серебристый свет мягко льётся сквозь наступившую темноту. Солдатские взгляды, обращённые к ней, смотрят далеко не дружелюбно...

– Чего высунулась-то? – тихо шепчет, разговаривая сам с собой, молоденький солдатик Мягков. – Чего? Что ей нужно? Такая ночь. У-у! Каинов лик!

Мягков вспоминает, что на луне – пусть там учёные господа говорят, что хотят, а на деревне старики бают верно, – не горы там какие-то, а сам братоубийца Каин поселился... На земле – старики баяли – как убил он своего брата Авеля, места ему не хватало, везде Божье око до него достигало. Вот он на луну и перебрался да и засел там на тысячи тысяч годов... На всякие подлые дела потому луна способна. Вот теперь спрятаться бы ей там, чтобы и помину ей не было, а она выплыла да и светит во все силы...

Солдатик чувствует, что в этот момент он ненавидит томную красавицу ночи. И не один он посылает ей свои проклятья. Верно, в этот вечер сам Михайло Иванович Драгомиров не раз взглядывал с досадой и тревогой на небо. Не в один десяток человеческих жизней обойдётся России это кроткое серебристое мерцанье. Этой ночью должно свершиться великое дело, кровавое дело... К рассвету, самое позднее к утру незыблемо твёрдо должна стать православная святая Русь на том, на турецком берегу. И успех или неудача могут зависеть от луны. Её свет вполне может выдать переправу. Уж не в союзе ли с турками ночное светило?

Но размышлять, раздумывать времени нет, пусть хоть само солнце восходит среди ночи – русские и при его свете всё-таки пойдут за Дунай...

Главнокомандующий переправой спускается к протоку, опоясывающему Зимницу. Там у того места, где вытекает соединительный проток, идёт бесшумная работа. Понтонёры и сапёры уже спустили на воду паромы, плоты, понтоны и один за другим отводят их по широкому протоку в Дунай. Ни одного звука не слышится, даже распоряжения начальствующих передаются шёпотом, а работа кипит.

Здесь время пролетает незаметно. Нет тоски томительного ожидания, некогда даже и о луне думать. Одна забота – как бы поставить паромы да понтоны так, чтобы из-за острова Бужиреску они не выдвигались – если выдвинутся, турки их заметят, и пропало дело!

В батальонах, которые назначены за Дунай в первую очередь, люди истомились, изнервничались...

– Чего глазищи-то на небо пялишь! – вдруг накидывается на Мягкова строгий Савчук. – Месяца, что ли, не видал? Нет в тебе того, чтобы приказ его превосходительства твердить. Ответствуй, если ты услышишь, и не токмо услышишь, увидишь, что рядом наш собственный барабанщик отбой вдарит, что тогда?

– Вперёд пойду, словно бы и не слыхал...

– Почему? Разве ты смеешь начальства не слушаться?

– В приказе сказано, если отбой или отступление будут поданы, не верить. Такого сигнала не будет, это обман от неприятеля! – бойко отчеканивает Мягков.

– Молодца!.. А ты, Епифанов! – оборачивается строгий ефрейтор к соседу Мягкова. – Ну-ка скажи, кто твой начальник?

Солдатик задумывается на мгновение и говорит:

– Его превосходительство генерал-майор Драгомиров, а есть которые и повыше его!..

– Мордва серая! – шипит злобно Савчук. – Уж если бы не такое время было!.. Фирсов! Кто твой начальник?

– А вы, дяденька Василий Андреевич, вы мой отделённый начальник будете! – без раздумий отвечает тот.

– Так! Молодца: я! А у меня начальство – взводный. У взводных – полуротный... А что ты будешь делать, скажи мне, друг любезный, если мы вот Дунай перейдём, а меня, твоего начальника, убьют, а? Ну-ка?

Фирсов отвечает, не думая:

– Перекрещусь на упокой души, коли успею, а сам на турку полезу, не мешкая.

– Так! А если я не убит буду, а ранен... Ты идёшь, я тебя жалобненько молю: «Голубчик ты мой, Степан Иванович, помоги ты мне, смерть моя приходит, отнеси к сторонке»...

– Слушать не буду! – твёрдо отвечает Фирсов. – На то у нас санитары есть, а я должен своё дело помнить и врага уничтожать.

– Так, так! Дело! Твёрдо знаешь приказ... Эй, Юрьевский! Как должно сражаться с турком?

– Держись кучи, выручай друг дружку – будет хорошо! – отвечает солдатик словами драгомировского приказа. – Стреляй метко, штыком коли крепко, иди вперёд, и Бог наградит тебя победой.

– Верно, брат, твёрдо вызубрил! Один Епифанов у нас опростоволосился... Да, ребята, твёрдо помнить, что приказано. Пока в воде будем, умри, а не стреляй. Во мраке от выстрела огонёк блеснёт, ан турок и заметит, куда ему палить... Тебе же самому хуже будет.

Рождественцев с любопытством прислушивался к этой беседе. Драгомировский приказ поражающе действовал на этих простых людей. С ними говорили вполне понятным им языком. Не было иностранных мудрёных слов, смысл которых совсем терялся для русского простолюдина. Когда на вечерней заре после «Отче наш» согласно приказу запели «Господи сил», это прекрасно подействовало на людей. Им уже было известно, какая ночь ждёт их, и обращение к Богу успокоило в них вполне понятные нервозность и волнение.

– Барин, – обернулся к Рождественцеву Савчук. – У тебя часы... Глянь-ка, сколько времени.

– Одиннадцатый в начале.

– Ох, рано ещё!.. Хоть бы поскорее... Тоска смертная...

Савчук широко зевнул и перекрестил лоб.

В молчании прошли несколько минут.

– Отделённые!.. Людей поднимай, капитан! – пронеслось тихо отдалённое приказание. – Тише только!

Но солдаты сами повскакивали на ноги и быстро выстроились в шеренги. К ним шёл их капитан Солонин.

– Ребята, сейчас мы пойдём к Дунаю, а там, даст Бог, попадём и за Дунай... Слушайся своих начальников и делай без мудрствований своё дело. Убьют – бояться нечего. Кто в честном бою убит, за того Церковь молит. Кто живым останется, тому слава, слава и слава! Покажите себя, ребята! Перейдём Дунай благополучно – и войне скорый конец... Опять мир настанет, и все вы по домам вернётесь... Не уступай турке, молодцы!.. Помни, сам Государь будет свидетелем ваших подвигов. Лицом в грязь перед ним не ударьте!

Государю Императору только поздно вечером 14 июня стало известно о переправе от Зимницы на Систово. Это было для него совершенной неожиданностью. Государь так же, как и другие, пребывал в уверенности, что переправа пойдёт от деревни Сяки на Никополь, который уже в течение трёх дней интенсивно обстреливался русскими батареями. Императорская квартира была расположена в это время в деревушке Драча, и окружавшая Государя многочисленная свита также была уверена, что переправа произойдёт у Никополя.

Капитан Солонин быстро прошёл по рядам. Для каждого из солдатиков он находил доброе, приветливое, полное одобрения слово. Голос его звучал ласково. Люди чувствовали, что смущение, тоска окончательно начинают проходить.

Обойдя ряды, Солонин подошёл к старику, увешанному медалями ещё за Севастополь, фельдфебелю Рыбакову, и на глазах у всех солдат обнял его.

– Всех вас обнимаю и целую в его лице! – громко сказал он и вдруг, сменив тон, скомандовал: – Стройся! Повзводно!..

Мгновенно развернувшаяся шеренга сомкнулась во взводы. Унтер-офицеры заняли свои места.

Кругом них происходило то же самое. Строились другие роты, соединялись в батальоны. Стрелковые роты выделились вперёд.

В первую очередь для переправы назначены были 1-й и 2-й батальоны и все стрелковые роты Волынского полка, сотня пластунов, шестьдесят донских казаков 23-го полка и вторая горная батарея. Всего в первую очередь переправлялись около двух с половиной тысяч человек. Общее начальство над первым десантом было поручено командиру волынцев полковнику Родионову. Переправлялись на понтонах, из которых каждый поднимал от 30 до 45 пехотинцев. На каждый понтон назначены были шесть-восемь гребцов при двух рулевых.

Спуском и проводом понтонов на Дунай и через него распоряжался начальник инженеров генерал Депп.

От места стоянки за Зимницей до места посадки на понтоны отряд должен был пройти по береговой низине, где кое-как наскоро была устроена дорога да перекинуты два моста через глубокие промоины.

Словно какие-то тени, двигались без шума, без разговоров роты и батальоны к дунайскому берегу. Только один раз радостный шёпот пронёсся по рядам. Луна изменила своему союзнику – турецкому полумесяцу. Неожиданно поднявшийся с низовьев Дуная ветер нагнал тучи, и небо закрылось ими; наступила темнота, даже Дуная уж не было видно; слышались только всплески его волн.

Рождественцев шагал бодро. Ничто теперь не волновало его. Все мысли, все невольные страхи ушли куда-то. Сергею казалось, что он перестал уже жить, что вместо него явился какой-то совсем иной человек, совсем иной, у которого с прежним Сергеем Рождественцевым не было ничего общего.

Бесшумно подошёл отряд к берегу Дуная. Место для посадки в понтоны выбрано было как нельзя более удачно. Поросший лесом длинный узкий островок Бужиреску совершенно прикрывал собой ту часть левого берега, где вытянулись готовые к рейсу понтоны. Тьма сгустилась ещё более. С правого берега не доносилось ни одного звука.

На небольшой площадке у самой воды подходивший отряд встретил генерал Драгомиров. Вместе с ним был капитан генерального штаба Великий князь Николай Николаевич младший[38]38
  Великий князь Николай Николаевич младший родился в 1856 году, получил первоначальное образование под наблюдением августейших родителей, затем в Николаевской академии генерального штаба. Службу начал с 1871 года.


[Закрыть] и генерал-майор Скобелев второй. Последний вместе с командиром первой бригады генералом-майором Иолшиным[39]39
  Михаил Александрович Иолшин в 1877 году генерал-майор, командир 1-й бригады драгомировской 14-й пехотной дивизии. Дворянин Могилёвской губернии, родился в 1830 году. Воспитывался во втором кадетском корпусе. Службу начал в 1848 году прапорщиком Петербургского гренадерского полка короля Фридриха Вильгельма. Участник войны на Кавказе. Был сперва командиром 2-й бригады 11-й дивизии, затем уже был назначен бригадиром в 14-ю, где командовал полками Волынским и Минским.


[Закрыть] шёл за Дунай охотником.

Тихо, без суеты и торопливости рассаживались люди в понтонах. Был на исходе уже второй час ночи, когда генерал Драгомиров обнажил голову и слегка дрогнувшим голосом довольно громко сказал:

– С Богом, молодцы!