Текст книги "Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников"

Автор книги: Александр Бельфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Чем отличался Башлачев от других людей ? Что бросалось в глаза?

– Когда Башлачев не исполнял своих прямых космических обязанностей (т. е. не пел песен), он не бросался в глаза. И не тянул одеяло внимания на себя. Я думаю, эффект шока был в определенной степени обусловлен Сашиной неброской внешностью и манерами: ничто в нем не предвещало того восхитительного урагана, который он обрушивал на людей, когда брал гитару и начинал петь. Он заставал врасплох… А когда пел – особенно перед небольшой и внимательной аудиторией – совершенно термоядерная личность!

– Помнишь ли ты о чем вы разговаривали ? Как высказывался Башлачев и о тех или иных событиях ?

– Период регулярного общения продлился с начала февраля по конец мая 1985 года. Что сказать… Он жил в языке, был чуток к нему, разбирался в поэзии, любил говорить об этом… Я думаю, в его системе ценностей это было основополагающим… Весна 1985-го, на которую приходится пик нашего общения, была очень продуктивным периодом для него. Создавалось впечатление, что чуть ли не каждую неделю рождаются новые песни – одна лучше другой. На меня произвело неизгладимое впечатление, что в ходе работы он пользовался толковыми словарями… Содержимое разговоров сейчас припомнить затруднительно. Наверное, больше запомнились впечатления от характера. В суждениях был тверд, нередко – категоричен, в манерах – деликатен, сдержан, дружелюбен. Без панибратства.

– Какие песни и строчки врезались в память ?

– Нравились в ту пору многие, но именно запомнились -«Время колокольчиков», «Хозяйка», «Ванюша», «Поезд».

– А строчки ?..

А свадьба в воронках летела на вокзалы.

И дрогнули пути. И разошлись крестом.

А дальше – известно. Меси свое тесто

Да неси свое тесто на злобное место -

Пускай подрастет на вожжах.

Хорошие парни, но с ними не по пути.

Нет смысла идти, если главное – не упасть.

Я знаю, что я никогда не смогу найти

Все то, что, наверное, можно легко украсть.

Но я с малых лет не умею стоять в строю.

Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг.

И мне надоело протягивать вам свою

открытую руку,

Чтоб снова пожать кулак…

Поэты в миру ставят знак кровоточия…

Ты, Ванюша, пей да слушай -

Однова теперь живем.

Непрописанную душу

Одним махом оторвем.

Хошь в ад, хошь – в рай!

Куда хочешь – выбирай.

Да нету рая, нету ада.

Никуда теперь не надо.

Нет времени, чтобы себя обмануть,

И нет ничего, чтобы просто уснуть,

И нет никого, кто способен нажать на курок.

Моя голова – перекресток железных дорог.

Любовь – это солнце, которое видит закат.

Любовь – это я, это твой неизвестный солдат.

– Как ты себя с ним соотносишь ? Что между вами общего и в чем различие ?

– Сложный вопрос. Общим было то, что мы жили в одну эпоху, писали песни, были почти ровесниками (он на два года старше меня), почти в одно и то же время сбежали из своих провинций в столицы, примерно в одно и то же время играли на квартирах (иногда на одних и тех же), примерно на один и тот же возраст (двадцать четыре-двадцать пять) приходится пик творческой продуктивности, примерно в одном и том же возрасте (двадцать восемь лет плюс-минус несколько месяцев) покинули страну (хотя и в разных направлениях)… Все остальное было непохожим. Можно сказать, что в творческом смысле я столкнулся со своим антиподом. Мы исходили из разных художественных принципов… Саша тонко и глубоко чувствовал Слово и мог его посредством выразить душу страны, как мало кто. Он тянулся к смысловым корням. Он состоялся бы и без рок-н-ролла. То, что Башлачев пришел через рок-н-ролльный коридор, было просто причудой эпохи. Сам он относился к рок-н-роллу с симпатией, но как к явлению поверхностному и для России неаутентичному. Я же остро чувствовал нерв и сущность этого искусства, ощущал, что именно в этой музыке можно тонко и точно выразить боль и правду моего времени. Для меня эта звуковая вибрация являлось квинтэссенцией бытия… Я склонен думать, что понимал его, по крайней мере, мне так казалось. В то же время у меня было ощущение, что он не понимает меня, мое видение не укладывается в его картину мира. Позднее это подтвердилось… Если коротко сформулировать фундаментальную разницу между нами, то она, по-моему, в том, что Саша являлся в первую и главную очередь художником Слова, как самодостаточного смыслового явления, а я был (и остаюсь) художником Звука, и слово для меня – неотъемлемый элемент звучащей вибрации. И в ней же рождается смысл.

– В чем причина того, что случилось в феврале восемьдесят восьмого года ?

– Совокупность факторов. Период 1984-86 годов был для него невероятно интенсивным творчески. После такого всплеска наступило не просто затишье, наступило колоссальное опустошение. Вдохновение ушло и не возвращается. Другого дела или иной роли, на которые можно временно переключиться, – нет. Великой любви, которая дала бы крылья, – нет. Своей берлоги, в которой можно укрыться и отлежаться, – нет. Миссия, по большому счету, выполнена. И, вдобавок, атмосфера эпохи начала претерпевать изменения. Из воздуха стал испаряться тот вольтаж, надрыв, который давал Саше ощущение востребованности… Из атмосферы выступлений стали улетучиваться интимность и доверительность. Рок прорвался к большим залам, квартир-ники стали себя изживать… Я помню Сашино выступление в мае 1987-го на питерском рок-фестивале перед тысячной аудиторией. Чувствовалось, что ему неуютно… Даже в лучшие времена он был одиноким и неприкаянным, но теперь, с уходом вибрации, на которой он творил, – он становился беззащитным. Время от времени мне доводилось слышать о нем от разных знакомых, и новости эти были не из радостных… Например, мне рассказывали о таком эпизоде: ближе к концу 1987 года в Москве у Башлачева состоялась беседа с неким великовозрастным человеком, который, перефразировав известную строчку Тютчева, сказал Саше, что, дескать, «СЛОВО изреченное есть ложь». Причем – не в контексте какой-то серьезной философской полемики, а так – влегкую. Походя. Можешь себе представить, что должен был в этот момент почувствовать человек, для которого в изречении Слова содержался смысл всей жизни?

– Есть ли смерть?

– Есть. И бессмертие тоже есть.

– Слушаешь ли сейчас ? Если да – как часто и что ? Если пет -почему?

– Нет, не слушаю. Зачем? Я встретился с одним из самых значительных Художников моего времени, причем – именно тогда, когда это имело великий смысл для меня и – при наилучших обстоятельствах. Саша был в восходящем потоке, на пути к созданию своих главных шедевров. Осталось потрясение, испытанное вживую, осталось чувство признательности и восхищения. Они никуда не делись. Записи слабы по сравнению с оригиналом. Они не держат энергию, не передают магию живого рубилова. В этом смысле – кто не успел, тот опоздал. Но я-то успел.

Я не успела пожать ему руку. Познакомиться с ним. Напиться с ним. И спеть друг с другом мы тоже не успели. Приехав в Питер, я поняла, что никто из живущих не был ему ровней по силе убиения себя. Слава Богу, что я не была свидетелем того, как он умер. Остается главное – я его последователь в этой необузданной России, в сказке, в чуде и в этих странных вопросах: «Зачем?» и «Для чего?». Если отмотать время назад, возможно, мы стали бы фронтовыми друзьями. И он бы не вышел в окно…

Диана Арбенина, музыкант

Я пою для друзей, там, куда меня позовут. Ну, а другом я считаю любого человека, который меня понимает. Я думаю, что друзей все больше.

Александр Башлачев

МИША СЕКЕЙ

ЭТО НЕ МАЙК, ЭТО БАШЛАЧЕВ

Осенью 1984-го, в середине октября, мы с женой подскочили на «Пионерскую», на квартиру Саши Гуняева, менеджера нашей группы. Он пригласил нас на домашний концерт: должен был выступать кто-то, кого усердно рекомендовал Троицкий. Сидели, пили вино, смотрели, как подтягивались гости. Всего набралось десятка полтора-два, две трети из коих мне были более или менее знакомы по музыкальной или око-ломузыкальной тусовке. В числе прочих появился парень невысокого роста, тихий, спокойный, зашел на кухню, поздоровался – и практически сразу прошел в комнату, сел на стул, расчехлил двенадцатиструнную ленинградскую гитару и начал играть «Рыбный день». Первые слова Гуняева: «Это Майк!» Но мне услышанное показалось непохожим на Майка. Другая энергетика, другая выразительность, другое все. Это не Майк. Это Башлачев… Он спел «Черные дыры», «Мы льем свое больное семя», «Осень», «Час прилива», «Похороны шута», «Все позади». Несколько, как он объявил, «женских» песен: «Часы остановились в час», «Королева бутербродов», «Влажный блеск наших глаз», а также «Не позволяй душе лениться», «Музыкант», «Время колокольчиков», «Палата № 6» и еще несколько номеров. Всего было два отделения, с перерывом на скандал и показным выпрыгиванием гуняевской жены из окна соседней комнаты. Башлачев сшиб практически всех, как кегли. Народ просил еще и еще -и он выдавал нам еще и еще. Никто не хотел его отпускать, периодически предлагали выпить, но он упорно отказывался – и продолжал играть. Для меня, хорошо знакомого с творчеством Высоцкого, прочно подсевшего на Майка, это была какая-то новая, диковинная смесь знакомых «примитивных аккордов» с удивительно точными, пронзительными словами и потрясающим по энергетике исполнением.

Все закончилось, Башлачев немного пообщался со всеми, ответил на все вопросы, опять отказался от выпивки, заявив, что «вино – полумера», и отбыл с Рыженко на Арбат.

Неделю или две спустя, я попал на другой квартирник Башлачева, на Лосиноостровской, у Илюши Маркелова, на тот момент нашего вокалиста. У Ильи дома была мама, которая в перерыве отловила Сашку в прихожей и пыталась пожурить за фразы типа «Любовь подобна гонорее,, поскольку лечится она». Дескать, все замечательно, вот только зачем грязные слова. Я слышал обрывки разговора и ответ Башлачева: «Ну почему же все по х… ?Любовь не по х…!» Она потом успокоилась и вместе с нами прослушала все второе отделение. Ей явно покатило то, что она услышала.

Еще через неделю или две наша компания решила прокатиться в Питер, на ноябрьские праздники. Перед выездом на Ленинградский вокзал мы собрались на квартире у некоего Журова, приятеля Илюши Маркелова. Было нас человек восемь: Маркелов, Гуняев, наш гитарист Арсен Гогешвили, мой друг Дима Лизунов по кличке Борода, мы с женой и Башлачев. Сашка послушал, как мы с Ильей и Арсеном исполняем на три голоса одну из моих песенок, качнул головой и произнес: «Ну, что? Скучно…» Никто не обиделся…

Мы подвалили на вокзал и взяли по студакам три или четыре билета на сидячку, на какой-то дополнительный поезд. Все завалили в вагон, якобы провожать, и не вышли до самого Питера. Башлачев с Журовым забились на корточках за пальму в кадке, стоявшую в углу вагона, где и были обнаружены проводницей. Не знаю, о чем уж ей говорил Сашка, но он ее уговорил их не трогать, и почти всю дорогу они провели за беседой. А мы в это время усердно налегали в тамбуре на горячительные напитки. Прибыли на Московский вокзал, ударили по бутылочному «Стеньке Разину», там же, на перроне, заскочили за «Изабеллой» или «Плодововыгодным» -и махнули на Боровую, к Майку. Зашли к нему в комнату, где присутствовал какой-то пьяный народ, Иша лежал зеленый, отравившийся выпивкой. Увидев меня, Майк напрягся. Дело в том, что я имел неосторожность, появившись по гуняевс-кой наколке у Майка, покритиковать текст его песни «Время летит вперед». Майк мне доходчиво объяснил, почему там такой текст – но с тех пор сильно меня невзлюбил. Навсегда. Так вот, Майк отозвал за дверь Гуняева и сказал: «Вы с Илюшей можете остаться. Остальных чтобы духу не было!»

И мы попилили в небольшой пивняк по соседству, дожидаться Гуняева с Маркеловым. Вошли, побросали шмотки на пол, взяли по паре кружек кислого пива. Мы подогрели пару банок «Славянской трапезы», привезенной с собой из Москвы, поели, пошумели… Сашка тихо сидел в нише окна, на широком подоконнике. Мы чем-то напрягли местную уборщицу. Похоже, тем, что не убрали вещи с пола, когда ей надо было подмести. Она ворчала все громче и громче, потом замолчала секунд на двадцать и выпалила, показывая на никому не мешавшего Башлачева: «А вот этот, маленький – самое говно!» По счастью, вскоре подтянулись Гуняев и Маркелов, и мы махнули дальше. Повстречались с неким персонажем по кличке Птеродактиль, с которым впоследствии крепко подружились. Он повел нас в студенческую общагу, на базу Жака Волощука. Сашка там немного попел, мы много попили, и было решено, что через пару дней ему на этой базе за-бабахают концерт. Я не помню, где и как мы провели эту ночь. Похоже, у Птеры. С утра мы попилили на «Фрунзенскую», к барабанщику Диме Бучину, где Башлачев и завис, в итоге.

Где-то месяц спустя мы подвалили на Трубную, в пивняк «За Железными Воротами», если память не изменяет, в Головинском переулке. Туда подтянулся Маркелов с компанией приехавших из Питера. Среди них присутствовали Башлачев и Женька Каменецкая. Мы все поехали к Бороде в Беляево, а на следующий день к нам на репетиционную базу, в типографию «Московская правда» на улице 1905 года. Там мы вылезли на сцену и начали шуметь. Башлачев подошел к микрофону с гитарой и спел «Время колокольчиков» и только что написанную «Некому березу заломати». Мы с Арсеном и нашим барабанщиком Ры усердно подыгрывали. Я знаю, что катушечная запись этой репетиции в течение какого-то времени хранилась у некоего Сергея Мерзленко, гуняевского дружка. Мне так и не удалось к ней подобраться, и, думаю, она утеряна.

Два момента той встречи: Сашка сказал, что после ноябрьского концерта на базе Волощука, Питер его, похоже, принял. И еще добавил, что Майк прислал ему письмо с извинением за то, что выставил из дому.

Сашка пошел в рост, наверх, а мы остались там же, где и были: музыка, напитки, работа, наезды в Питер. Он вышел на сцену, а мы остались в зрительном зале. Несколько раз удалось поприсутствовать на его квартирниках. В какой-то из приездов в северную столицу мы заскочили к Каменецкой, которая жаловалась, что ей тяжело достается общение с ним, потому как в комнате постоянно незримо присутствует третий, по имени БГ, намекая, как Сашка все свое творчество сверяет по Гребню.

1 апреля восемьдесят шестого мы выбрались на Старый Арбат. Посреди него столкнулись с очень веселым Сашкой, он подошел и озорно спросил: «Ну что, обмануть вас?» – и задорно рассмеялся. Пара фраз – и мы разошлись.

Последний раз я его видел на фестивале Рок-лаборатории в Горбушке, летом восемьдесят седьмого. Он стоял где-то в ал-лейкеу здания клуба, с какой-то барышней и, похоже, вел очень напряженный разговор. Я подошел, поздоровался, попробовал заговорить о своих делах (наша группа там выступала, и с треском провалилась), но он посмотрел на меня так, что пришлось быстренько отойти. Похоже, говорил он с Настей….

О его смерти узнал в течение дня или двух после случившегося. Позже были какие-то замечания по этому поводу, в основном, от Юрки Наумова. Запомнилась наумовская фраза о том, как маленький музыкант ходит по улицам большого города с попиленными трубами, заходит в дома былых знакомых – и прощается.

Еще один момент: концерт его памяти во Дворце Спорта в Лужниках. Одинокий Рыженко во фраке, его пронзительная скрипка, потом «Зоопарк» с майковским «Выстрелом», непонятно с какого хрена вылезший на свет Макаревич… Я разозлился и орал из зала: «А ты хули тут делаешь?» А солдатики, которых почему-то в зале было ну просто немерено, как минимум треть зрителей, оборачивались и прикидывали, не дать ли в мне морду. И потерявшийся на сцене, тихий и неслышный Наумов, отвязавшийся от кайфа игры Чумы в составе «Алисы».

Мне не хватает присутствия Башлачева в этом мире, его новых вещей – так же, как не хватает Майка. Я практически никогда не слушаю его песни – так же, как не слушаю других, хотя у меня есть его записи. Но раз или два в год я беру в руки старую, убитую наумовскую ленинградскую девяти-струнку и пою Сашкины вещи. Пою просто себе, или одному или двум знакомым. Его песни у меня внутри, и они оттуда не уйдут до самого конца.

Самое последнее, о чем, похоже, надо сказать: чуть более года назад на музыкальном форуме, где я в свое время активно участвовал, случилась беда. Умер молодой и очень талантливый гитарист из Германии. Умирал он мучительно, от рака желудка, за последние полтора года перенес порядка пятнадцати операций. Я организовал на форуме компанию по сбору денег на его основную операцию, мы наскребли достаточно, чтобы ее покрыть, только не помогло. Когда его отпустили домой, умирать, я взял билет на самолет, отпросился на работе, забронировал гостиницу, уже сидел на чемоданах, когда получил письмо от его брата. Меня просили не приезжать – он уже был в хосписе, накачанный морфием… Он ушел, и в день его похорон я себе просто места не находил. Налил водки, налил еще, взял девятиструнку, надел на руку колокольчики – и спел «От винта!» Я просто не мог проводить очень хорошего человека вот так, с пустыми руками.

Башлачев спел о том, о чем в его время никто не решался петь. Одни много знали, другие догадывались, но для большинства его слова прозвучали откровением: «На своем поле, как подпольщики». А БГ спел: «Этот поезд в огне и нам не на что больше жать». Какая разница…

Кто из них был первым: Башлачев, БГ или Майк?

Ты знаешь БГ, Майка или Бучина? Того Диму Бучина, у которого Башлачев остановился в свой первый приезд в Ленинград… А когда это было – день, месяц? Кто знает? Может быть, первая ночевка Башлачева была и не у Димы Бучина, а у кого-то другого?

РЕАКЦИЯ НАСТУПАЛА ПОЗЖЕ

Башлачева я увидел осенью восемьдесят четвертого, сразу в его первый приезд в Ленинград. Случилось это таким образом: был популярен «обмен»: питерцы ездили в Москву на выходные – на концерты сходить и отдохнуть. Взаимно и москвичи компаниями приезжали в Питер. Звонили заранее, предупреждали: приезжаем попить портвейна, время провести. Тогда клубов не было. Чем молодежи заниматься? Был один московский заводила Маркелов, любил поездить туда-обратно. Звонит он мне как-то и говорит: «Есть парень из Череповца, поет интересные песни. Давай сделаем ему концерт вместе с Лешей Рыбиным ». В каком-то ДК или общежитии в районе «Советской» на аппарате сидел Жак Волощук, и Леша Рыбин там должен был играть концерт. И вот Маркелов с компанией приехали с вокзала ко мне, а жил я тогда на улице Смоленской, это рядом с метро «Фрунзенская», в пустой коммунальной квартире. Привезли Башлачева… Естественно, выпили немножко. И перебрались на точку, где должен был пройти концерт. Но он по каким-то причинам не состоялся. Тогда мы переместились в гримерку или какое-то служебное помещение, там посидели. Леша Рыбин не пришел, а Саша спел свои песни. К тому моменту все мы были уже изрядно выпившие. По жизни я довольно скептически отношусь к такому жанру – бард, не бард? Но меня что-то зацепило. Энергичностью и напором. Выкладывался он сильно. С первого раза я не понял, но, в общем-то, мне понравилось.

С точки мы благополучно вернулись на Смоленскую, где наши посиделки продолжались дня два, наверное. Вино лилось рекой – портвейн, сухое-такие традиции были. А потом мы поехали все вместе на вокзал. И вот, москвичи уехали, а мы с Башлачевым едем в трамвае № 16. Я смотрю на него, он смотрит на меня. Спрашиваю: «Вроде, ты должен был в Москву ехать?» – «А я и не понял…» Ну, раз не уехал, значит – и не должен был. Мы приехали на Смоленскую, и он остался у меня жить.

В моей квартире Саша познакомился с марихуаной… Насколько я знаю, до этого у него такого опыта не было. Было это так… Жила тогда на Фонтанке известная сайгоновская тусовщица Ира Бастинда, мать двоих детей, такая тучная барышня. Была у нее собака, бульдог по имени Стив, активный «употребитель» марихуаны. Когда к ней приходила компания и она делала папироску, бульдог входил в комнату на шелест папиросной бумаги, клал голову ей на колени и шевелил ноздрями, втягивая дым. «Накурившись», бульдог мог явственно произнести: «ма-ма»!

Вот эта Бастинда и пришла ко мне в гости, совершенно неожиданно. Половина компании знала, кто она такая. Кто-то равнодушно отнесся к ней, а кому-то это было дорогоблизко – они обрадовались, конечно. Саша удивился – выяснилось, что он ни разу в жизни не пробовал марихуану. «Ну, попробуешь…» – «Ну, попробую!» И он попробовал. Кто-то из компании попросил Бастинду, чтобы Стив сказал «маму». Саша сидел за журнальным столиком на невысоком стульчике, а позади него находился этот бульдог. Я сидел лицом к Саше, и, когда в паузе у него за спиной прозвучала «ма-ма!», по его лицу было видно, что он очень удивился и пытается понять, кому бы мог принадлежать такой голос. Пытается – и не может. Повернувшись, он увидел собаку и чуть не упал со стула. Он потом мне сказал: «Я понял, что я либо сошел с ума, либо на меня серьезно подействовала эта штука!» Да, это была одна из причин, почему я не особо удивился, что он едет вместе со мной в трамвае с вокзала. Может, мы и перед поездкой на вокзал немного покурили. Больше в тот месяц Бастинда не приходила, в этом не было необходимости. Если он и курил тогда марихуану, то это могло быть только на квартирных концертах. Реагировал Саша на марихуану без азарта: ну да, понравилось, но не так, чтобы он что-то для себя новое открыл. «Ах, как же я без этого жил?» -такого не было. И в дальнейшем никаких призывов, типа: «Давай, найдем чего-нибудь!» – с его стороны не звучало. Ему понравилось, но не настолько, чтобы это в дальнейшем стало каким-то желанием. Вряд ли он воспринял это как средство расширения творческих возможностей. Просто, как отдых, релаксацию. Наркотики для него, по-моему, вообще ничего не значили. Я даже уверен, что кроме курения анаши у него не было другого опыта. Курил постольку-по-скольку и отказывался, когда не хотел.

Он тогда в Питере никого не знал. Ну, может, и знал кого-то, но не настолько, чтобы сразу бросаться. Общий язык нашли мы как-то сразу, собственно, почему нет? Я тогда работал садовником в садово-парковом хозяйстве Московского района и утром уходил на работу, а он оставался. Человек был совершенно не светский, не тусовочный, даже немного замкнутый. Ему не хотелось особо выходить «в люди». У него была тетрадка, девяносто шесть листов в темном переплете, туда он все и писал. Я вечером приходил, а он мне: «Вот, написал песню!»

Постепенно я стал его знакомить с разными людьми. Начал ему организовывать домашние концерты, в мастерских, каких-то временно арендованных помещениях типа красных уголков. Я помню, какие-то небольшие помещения, человек на сто. В мастерской у Сергея Хренова было несколько концертов. У него была огромная мастерская, в нашем кругу все ее называли «мансардой». Находилась она рядом с метро «Чернышевская», на последнем этаже. Это место было до какой-то степени богемным – туда приходили художники, музыканты, люди мира искусства. Там Сашка пел. Постепенно он так и знакомился, круг знакомых рос. Там он познакомился и с Женей Каменецкой. Новый год мы встречали на юго-западе у Жени в тесной компании, Башлачев уже жил у Жени. Ведь надо было быть где-нибудь

прописанным и обязательно где-нибудь работать. Вот они, как познакомились с Женей, довольно быстро сделали фиктивный брак.

Концерты происходили у Сашки два или три раза в неделю, к моменту нашего расставания он успел дать их штук десять-двенадцать. Кроме того, пару раз он уезжал на выходные в Москву. Концерты были «платными», организаторы ставили людей в известность, что «три рубля». Но если очень надо было послушать, а денег не было, народ пускали так – это было не принципиально. Получал он рублей двад-цать-тридцать с концерта. В Москве компании были побольше, там он и пятьдесят рублей мог получать. Но в Москве были большие концерты – по четыре, по пять исполнителей. Богатые москвичи деньги давали… Деньги, конечно, небольшие, но особо ему и не надо было. Насколько я помню, он ходил все время в одной одежде – сапожки, джинсы, курточка кожаная. Он неприхотливый человек был.

Но в тот месяц, что он жил у меня, он тяготился неопределенностью своего положения. Конечно, ему помогал Троицкий, с Градским его познакомил. Но Градский холодно отреагировал на знакомство, не изъявил желания участвовать в его судьбе. Все остановилось на уровне «я тебе позвоню» и «я тебя найду, когда будет что-то», на этом и закончилось их знакомство. Троицкий познакомил его с множеством такого плана людей, музыкантами. Только ничего это не дало…

Однажды приехал человек со студийным магнитофоном «UHER». Небольшой такой, но очень матерый. Саша меня предупредил: «Придет человек… Если можно, сделаем у тебя запись». Кто-то его прислал специально записать Башлачева. Это было уже после нескольких концертов, на одном из них Гребенщиков присутствовал – послушал, но без восторга, по-моему. Так вот, приехал этот человек, приехал Леша Вишня. Вишня привез два дорогих студийных микрофона – один на звук, другой на гитару. Чтобы микрофон не «ловил» звуки, подцепили его к люстре, передвинув для этого стол.

Микрофон был какой-то очень чувствительный, любой звук отовсюду ловил, а под потолком никаких резонансов не было. Сели, сварили кастрюлю глинтвейна. Сашка пел свои песни, мы попивали глинтвейн – так и записывали. Записали, наверное, десять-пятнадцать песен в очень хорошем качестве. Записи потом никогда не встречал, а человек тот уехал, и никаких концов у меня не осталось. Другой «студийный опыт» Башлачева произошел с моим участием в Москве. У Маркелова и всей его московской компании была репетиционная точка. И вот, приехав туда и выпив вина, мы подумали: «А что получится в электричестве из всего этого?» Я сел за барабаны, кто-то взял бас-гитару, кто-то встал за клавиши. И мы песен десять его отыграли в электричестве. Сам он пел и играл на своей двенадцатиструнке. Но ему, по-моему, не очень понравилось. Это был такой опыт: как это прозвучит в роке и, вообще, насколько это -рок? Получилось, что ни фига это не рок, а так… Во всяком случае, он не захотел дальше продолжать и поставил на этом точку. Не знаю, были ли у него еще попытки, но, по-моему, это был первый и последний опыт звучания в электричестве. К тому, чтобы приобрести какой-нибудь профессиональный инструмент, Башлачев никогда интереса не проявлял. Ему вообще по барабану было – на двадцатидвухруб-левке играет он или на дорогой гитаре с сочным звуком.

Тогда у многих рок-деятелей в большей или меньшей степени присутствовал пафос. А у Башлачева его не было, он скромный был парень. Во всяком случае, в общении.

Впечатления какого-то «аналога» на слушателей тех концертов он не производил, во всяком случае, – западного. Пожалуй, единственно близкое – это Высоцкий. Не совсем так уж идентифицировался, но ближе всего – да, к Высоцкому. Манера исполнения была статичной. Бедрами помотать он не мог – пел сидя. Головой – да, мотал, слюна брызгала. Колокольчики вешал на руку, чтобы звон был. Потел, краснел, как помидор, – давление у человека поднималось.

Мимически – хрипел, кричал и все такое. Был надрыв. Понятно, Башлачев относился к Высоцкому с большим уважением – интерес проявлял к стихам, подробностей личной биографии его он, насколько мне известно, не знал.

С первого раза прошибала эта его манера исполнения. Заранее последовательность песен им не выстраивалась, он пел как-бы из внутреннего состояния, но при этом следил за публикой. Мы как-то даже обсуждали это. Я спрашивал: «Пишешь ли заранее последовательность песен?» Он ответил: «Нет, что тыV.» Он смотрел на публику и хорошо чувствовал ее состояние. Он и в самом деле был неплохим психологом. Несмотря ни на что, он был очень тонкий и чуткий человек, хорошо чувствовал, какую песню в какой момент спеть. Так что концерт всегда был спонтанным, импровизационным. После концерта ему требовалось некоторое время, чтобы восстановиться. Обычно сразу после концерта он производил впечатление растерянного человека -стоял, хлопал глазками, виновато улыбался. Словно пытался понять, что происходит. Немного даже голову вытягивал. Растерянность некая у него была… Обычно после концерта его обступали старые и новые знакомые. Люди были, как правило, ошарашены, и на его вопрос: «Поправилось?» -не могли сказать внятного: вот это понравилось, а вот это -нет. Присутствовал некоторый шок, люди только через день-два начинали звонить и спрашивать: «А можно еще раз его послушать? Можно привести с собой кого-то из знакомых?» Это интересно – до людей не сразу доходило, реакция позже наступала.

Среди тех, с кем Башлачев общался во время и после концертов, запомнился Женя Мочулов из «Россиян». К Майку «в гости» на мебельную фабрику, где он вахтером работал, ходили вместе с Пиночетом. Сидели, пили портвейн и разговаривали о том о сем. Кажется, Майк с Башлачевым к этому времени уже были знакомы. Но общение было пресным, «ни о чем». Майк не пел, а Сашка пел. Стандартный репертуар этого периода: «Черные дыры», «Время колокольчиков»… Майк был тогда осторожный, закрытый какой-то. То ли он видел в Башлачеве соперника, то ли просто боялся лишнее сказать. Так или иначе, он был заметно напряжен, в отличие от обычной своей вальяжности. А я еще тогда от него позвонил Бегемоту, участнику группы «Народное ополчение», чтобы договориться об очередной записи – так Майк вообще чуть телефон не съел! Как заорет: «Это в первый и последний раз происходит! Отсюда никаких звонков подобным людям, ради Бога, не надо делать!» Я ему ответил: «Извини, Майк, но мы ни о чем таком не говорили». А он ответил: «Не важно, о чем вы там говорили, важно – с кем ты говорил отсюда, мне неприятности не нужны!» Это было очень жестко и странно от него услышать. Что-то над ним висело тогда. Он испугался, что вот сейчас ворвутся кагэбэшники. В то время «Народное ополчение» было «под колпаком», гак что он очень испугался, что у него будут неприятности.

Жалко, что они толком не пообщались с Майком… При личном общении Башлачев произвел впечатление очень начитанного и знающего человека. Не могу сказать, откуда, но он был знаком с Бродским и Мандельштамом больше, чем кто-либо в моем кругу. Когда я приходил с работы, то заставал его за написанием песен, он что-то играл. Не помню, чтобы он что-то читал, хотя у меня дома была обычная для тех лет библиотека, популярные книги 80-х: Маркес, Воннегут. Может, он и читал, но я не запомнил. Он был знаком с текстами Моррисона. Это не было такой уж редкостью – у меня, например, в то время были переводы «King Crimson», «Genesis».

Иногда он рассказывал о Череповце, о Свердловске, но подробностей в памяти не осталось. Говорил о Тане, она тогда была от него беременна… Я с ней познакомился через несколько месяцев, когда мы вместе с Башлачевым поехали на Урал. Не знаю, была ли Таня его первой любовью, но он к ней относился очень серьезно. Это я понял на фоне другого эпизода. Однажды я был свидетелем сцены, которые Башлачеву иногда закатывали разные девушки. Приехала одна такая, по-моему, ее Марией звали. «Саша, ты мне пообещал! Мы должны жить вместе!» Он просто ушел в сторону, а она устроила истерику, и половина наших общих знакомых возмутилась: «Какже ты смеешь, Саша?!» Я тоже поддался этому впечатлению и, когда появился у Каменецкой, наехал на него. А он мне говорит: «А что такого?Я ей ничего не обещал, я ничего ей не должен. Это она что-то там для себя придумала и решила, что я должен соответствовать каким-то ее стандартам. Дима, можешь думать что угодно, но я себя должным не считаю!» Он держался очень уверенно и убедил меня.