Текст книги "Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников"

Автор книги: Александр Бельфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Борис Гребенщиков, музыкант

У меня гитара составляет группу. Если бы я играл с группой, я бы освободился от гитары, но при одном условии: чтобы группа давала мне такой же драйв, какой дает мне гитара.

Александр Башлачев

Горный Китай, монастырь Чжоан Чжоу, век от рождества Христова 853-й. Некто спросил Лин цзы: «Что такое мать?» – «Алчность и страсть есть мать, – ответил мастер. – Когда с сосредоточенным сознанием мы вступаем в чувственный мир, мир страстей и вожделений, и пытаемся найти все эти страсти, но видим лишь стоящую за ними пустоту, когда нигде нет привязанностей, это называется “убить свою мать”».

Я сомневался, признаюсь, что это сбудется с ним,

Что он прорвется сквозь колодец и выйдет живым,

Но, оказалось, что он тверже в поступках, чем иные

в словах.

Короче, утро было ясным, не хотелось вставать,

Но эта сволочь подняла меня в 6-35,

И я спросонья понял только одно: меня не мучает

страх.

Когда я выскочил из ванной с полотенцем в руках,

Он ставил чайник, мыл посуду, грохоча второпях,

И что-то брезжило, крутилось, нарастало, начинало

сиять.

Я вдруг поймал его глаза – в них искры бились

ключом,

И я стал больше, чем я был и чем я буду еще,

Я успокоился и сел, мне стало ясно: он убил свою

мать.

И время стало навсегда, поскольку время стоит.

А он сказал, что в понедельник шеф собрался на

Крит,

Короче, надо до отъезда заскочить к нему – работу

забрать.

И он заваривал чай, он резал плавленый сыр,

А я уже почти что вспомнил, кто творил этот мир.

Я рассмеялся и сказал: «Ну как ты мог, она же

все-таки мать!»

И он терзал на подоконнике плавленый сыр,

А я уже почти припомнил, кто творил этот

мир.

И я сказал ему: «Убивец! Как ты мог, она же все-таки мать!»

И он сидел и улыбался, и я был вместе с ним.

И он сказал: «Но ты ведь тоже стал собою

самим».

А я сказал: «Найти не трудно, но в десятки раз

сложней не терять.

И будь любезен, прекрати свой жизнерадостный

бред.

Ты видишь свет во мне, но это есть твой

собственный свет.

Твоя ответственность отныне безмерна: ты убил свою

мать.

Изволь немедля прекратить свой жизнерадостный

бред,

Ты видишь свет во мне, но это есть твой

собственный свет.

Твоя ответственность безмерна, ты свободен:

ты убил свою мать».

На дальней стройке заворочался проснувшийся

кран,

Стакан в руке моей являл собою только стакан,

И первый раз за восемь лет я отдыхал, во мне цвела

благодать.

И мы обнялись и пошли бродить под небом седым,

И это небо было нами, и мы были одним.

Всегда приятно быть подольше рядом с тем, кто убил

свою мать.

И мы обнялись, и пошли бродить под небом

седым,

И это небо было нами, и мы были одним.

Всегда приятно чуть подольше быть с тем, кто

убил свою мать.

Сергей Калугин. «Убить свою мать»

СЕРГЕЙ КАЛУГИН

ПОЛНАЯ СВОБОДА

Настоящий художник – всегда один. Таку нас говорят… Я думаю, что это продукт довольно позднего сознания, продукт разложения европейской цивилизации с ее культом индивидуализма, культом героя-одиночки. Все это пришло из западного романтизма, когда герой, заворачиваясь в крылатку, сардонически хохотал на фоне бушующих волн. Изначальное состояние духа человечества совсем иное. Личность художника не акцентировалась ни в коем случае, величайшие из художников – строителей средневековых соборов остались безымянными, ставилось лишь клеймо артели, которая принимала участие в возведении этого собора. И тем не менее образцы искусства, оставленные этими людьми, не превзойдены более поздней культурой. И в этом смысле гипериндивидуализация художника и культ единичной фигуры, я считаю – вещь крайне болезненная для общества в целом. В конечном счете, она привела к торжеству тотального гедонизма. Если в начале культивировалась личность художника, то потом ценность искусства стала снижаться, а вот ценность так называемой личности стала возрастать, каждый прыщ теперь считает себя вправе устанавливать законы и ожидать к себе чрезвычайного почтения и уважения. Мы по мере сил стремимся разворачивать телегу в обратном направлении, в направлении к нормальному положению вещей. И в этом смысле рок-группа – очень хорошая школа.

Хочу сказать, что если это настоящая рок-группа, то в ней не может быть никакого лидера. Это у нас так принято: Паша Гавнюткин и группа «Блестящие». Чисто русская идиотская традиция. Даже в принципе такого не может быть – Сергей Калугин и «Оргия праведников». Есть только «Оргия праведников!» Разве можно представить ситуацию: Ангус Янг и группа «AC/DC» или Джеймс Хетфилд и группа «Metallica». Или даже Йорк и группа «Radiohead». Это абсурд, это бред! Рок-группа – это свободное содружество художников, где каждый занят своим и только своим делом. Это учит определенному смирению, учит подлинному совместному труду. И в этом нет никакой борьбы амбиций! Что было бы, если бы скульптор при возведении собора стал тянуть на себя одеяло внимания? Так и делают современные скульптуры, к сожалению. И получается у них – безобразное! А тут, наоборот, ты делаешь скульптуру с тщанием, на которое способен, потому что судья над тобой Бог., А потом ее затащат на сто пятнадцатый этаж, откуда ее вообще хрен разглядишь. Рок-группа – это совместное творчество. Один занят литературным аспектом, другой – ритмическим, третий -симфоническим. Рок-группа – это организм. Руки, ноги, голова… Все важно в организме! Музыканты в группе должны быть равными фигурами, равными художниками, работающими каждый в своей сфере. Вместо того чтобы мериться пиписьками, они должны заниматься общим делом! Мера их уверенности должна находиться не в них самих, а в их музыке, в стремлении к истине и красоте.

Обычно слушатели вкладывают свой смысл в твое произведение. Это нормально! Главное, чтобы до них донеслось то самое, что приходит к автору. Потом каждый способен закутать его в любые одеяла, но главное – донесен ли этот меседж, ключевое слово. В песне «Убить свою мать», например, главное – идея безграничной свободы. А уж образы?.. Я мог то же состояние обрядить в любое количество образов. Транслировать идею можно через какие угодно образы. Если человек уловил твой меседж, начинается его творческий процесс. Какие образы у него возникают в голове, какие пространства? Врубается человек в твое творчество или не врубается? Бывает, сходил человек на концерт, его не торкнуло. А потом, в один прекрасный момент, он вдруг понял, о чем это было. И все! И с тех пор он навсегда наш. У меня так было с Гребенщиковым. До двадцати пяти лет я считал его позером, ворохом цитат из книжек, которые я, ха-ха, тоже читал! А потом вдруг до меня как доперло! Вдруг я понял, что это! И с тех пор я преданнейший его поклонник и пациент, потому что он – лекарство. В нем самом ничего не изменилось, изменилась ситуация…

Да, Борис Гребенщиков – не из тех, у кого группа состоит из равных музыкантов. Многие не простили ему этого момента. И это, конечно, печально, потому что «Аквариум» изначально был именно группой. А поздний «Аквариум» – это аккомпанирующий состав, это только Борис Гребенщиков. БГ-соло появился после «Русского альбома». Он таким стал, он таким и остается.

Был одно время в составе нового «Аквариума» очень хороший гитарист Леша Зубарев – самостоятельная единица. Сейчас – клавишник Борис Рубекин. Тит, да, конечно, тоже величина! Но этого мало для группы. А в старом «Аквариуме» были великолепные ребята, но они очень плохо играли! Конечно, Гребенщиков понимал, что это невозможно слушать… Человек несет послание, но музыканты плохо играют! И он меняет друзей, полноправных членов группы на профессионалов. Это правильно? Правильнее вместе учиться играть. Мы, по крайней мере, стараемся делать так. Но зачастую кто-то отстает. Что делать? Тянем… И меня тянут побольше многих, потому что я ленивый. Я нахожусь в страшном противоречии: настоящий музыкант – это тот, кто впахивает, а поэт – это тот, кто лежит на диване. Еще Шестов говорил о том, что любимое занятие поэтов – ничегонеделание. А группа – это производство в четкие сроки! Нужно работать. И меня это дико мучает. Поэтому меня постоянно пинают в зад за мое врожденное раздолбайство.

Башлачев, конечно, не был раздолбаем… Совсем нет! Я хорошо отношусь к творчеству Башлачева, но восприятие того, что он делал у меня было не одномоментным.

Я застал его в живых, в некотором смысле… Как-то на квартирнике Юры Наумова, я сыграл Юре несколько песен, и он сказал: «Сейчас у нас дебют, выступит молодой талант!» Он пустил меня перед собой поиграть, придурка восемнадцатилетнего… И он сказал мне тогда: «Тебе надо познакомиться с Башлачевым. Это близко с тем, что ты делаешь».

И вот, я пришел в гости к моему хипповому приятелю Майку Орехову. Спросил его: «Ты знаешь Башлачева?» – «Да! Он только что от меня уехал. Мы с ним записали три катушки… Сейчас поставлю!» Я послушал, мне совершенно не понравилось. Я был пленен творчеством Наумова… Мне казалось, что Башлачев, в принципе, где-то рядом с Наумовым, но только, в отличие от Наумова, этот человек не умеет играть на гитаре, орет дурным голосом и бренькает на трех аккордах.

Когда вышла пластинка Башлачева, уже после его смерти, я купил ее больше по инерции. Поставил… Там была песня «Ванюша». Вот «Ванюша» меня и нахлобучил! Как-то я с «Ванюшей» вкатился в Башлачева. Это был период, когда я много его слушал, пропитывался тем, что делал человек.

Я на тот момент был сильно моложе его, и он был для меня очень авторитетным автором, но он не повлиял на меня – практически совсем никак. Есть такие вещи, которые вроде и не понравились, но повлияли. А бывает наоборот – и понравились ужасно, и потрясли, но не повлияли. Башлачев, в этом смысле, произвел на меня серьезное впечатление, которое никак не повлияло на то, что делаю я сам.

Я взрослел, со временем одни песни нравились больше, другие меньше. В конце концов дошло до «Имени имен», которое уже накрыло меня на одном уровне с самыми серьезными произведениями мирового искусства. Но потом и оно потихонечку отошло. Но это уже чисто возрастные вещи. Даже Лермонтова я сейчас читаю, и понимаю, что это написал мальчишка двадцати восьми лет! Тематика, им затронутая, уже не подходит мне по возрасту, это все давно пройдено. Тоже и с Башлачевым… Да, какие-то вещи, глубоко подлинные не измеряются временем, ты хоть в тринадцать лет напиши, но если вещь подлинная, она останется в сердце навсегда. А так образная система включается… В моем возрасте принято те же вещи запаковывать в другие одежки, более прямые. У меня, например, есть друг, петербургский поэт, он пристал ко мне однажды, прямо как с ножом к горлу: «Калугин, ты перестал быть поэтом?» – «Да». – «Где поэзия в том, что ты делаешь?» Я говорю: «Нет ее». И так вот слово за слово… Я его спрашиваю: «Как ты сформулируешь, почему нет поэзии?» Он отвечает: «Нет метафоры. Суть поэзии – это метафора». Все верно.

Но процесс возрастных изменений приводит к тому, что метафоры становятся тебе просто неинтересными. Интересно только «слово, произнесенное со властью» – как Христос говорил. В чем разница между зрелым и незрелым поэтом? Пишет поэт в юности: «Река, костер, звезды» – все смеются! Идет время, поэт вынужден доносить свою мысль с помощью огромного количества метафор и образов. А зрелый поэт скажет: «Костер, река, звезды» – и все плачут! Слова те же, вроде, а восприятие разное. И в этом смысле Башлачев, как поэт, ушедший рано, просто не успел стать зрелым. У него огромное количество метафор, у него великолепная поэзия. Но, в силу того, что поэзия в моей жизни сейчас отходит на задний план, то и вещи, решенные поэтическими средствами, отходят туда же. Я с благодарностью кланяюсь тому моменту, когда они были для меня актуальны.

Хотя?.. Все может быть, я много лет не переслушивал Башлачева, вдруг сейчас включу его, и меня снова нахлобучит?

Время от времени, когда происходят события, изменяющие внешний мир, твой внутренний монолог превращается в диалог. Задаешь сам себе вопросы и пытаешься на них ответить, рассчитывая на то, что найдешь единственно верное решение. У тебя есть кумиры – люди, жизнь которых для тебя эталон, образец. Ты думаешь, что они не все успели для того, чтобы возвеличить себя в собственных глазах и увериться, что ты идешь вслед за ними. Ты должен успеть сделать то, что не успели они. И тогда ты обращаешься к ним с вопросами: «Что делать здесь и сейчас? Как поступить?» Если ты думаешь напряженно, рано или поздно приходит ощущение, что ты разговариваешь с теми, кто ушел, что ты находишься в другом мире… Или усилием воли ты приводишь их в свой мир. Неважно, что физически их здесь нет. Здесь ощущается их присутствие. И это ощущение, что они с тобой, ни с чем не сравнить. Волшебное ощущение! Еще одно усилие воли – и через тебя проходят сигналы о том, что они не умерли, что они хотят что-то передать через тебя людям, живущим рядом с тобой.

Прекрати суетиться. Внешний мир и все его желания – пустое.

ПЕТР СОЛДАТЕНКОВ

ИМЯ ИМЕН. СУЕТА СУЕТ

Однажды днем, весной 1987 года, Саша Башлачев появился в моей коммунальной квартире в Питере. Пришел с гитарой, так как знал, что речь пойдет об участии в музыкальном фильме, съемки которого вот-вот должны были начаться. И, после нескольких вводных фраз, запел. Спел сразу, по-моему, «Петербургскую свадьбу». Я уже слышал некоторые его записи на магнитофоне: «Время колокольчиков», «Ванюшу», что-то еще… Для литературного сценария будущего фильма расшифровал на слух текст песни «Некому березу заломати», написал эпизод, где Саша поет в поезде:

Уберите медные трубы!

Натяните струны стальные!

А не то сломаете зубы

Об широты наши смурные…

Первоначально петь ему предполагалось в проходе плацкартного вагона с разношерстными пассажирами-типажа-ми из разных эпох. Но ко времени нашей встречи я уже вымарал этот эпизод из режиссерского сценария. Студия удешевляла съемки и нещадно зарезала все актерские эпизоды, превращая музыкальный фильм в документальный фильм-концерт. И вот слышу его неповторимый голос с хрипотцой:

Там шла борьба за смерть.

Они дрались за место И право наблевать за свадебным столом.

Спеша стать сразу всем, насилуя невесту, Стреляли наугад и лезли напролом…

«Петербургская свадьба» потрясла своей голой, неприкрытой, простой и жесткой исторической правдой, одновременно художественно образной и экспрессивной. И конечно – исполнение. Саша сидел в двух шагах от меня, за низким столиком, на яуфе – круглом железном ящике для коробок с кинопленкой, у меня яуфы были вместо стульев, -сидел напротив и пел в полную силу, даже не мне, а сквозь меня, в стену, в пространство, пел с такой энергией, какую мне доводилось видеть только у Владимира Семеновича Высоцкого. Мне стоило сил сдержаться, не дать волю эмоциям, но впечатление было потрясающее, а положение мое ужасающее. Единственный эпизод, связанный с Сашей, из фильма ушел. Человек же, который передо мною сидел, заслуживал не эпизода, а отдельного фильма, причем с особой, необычйой драматургией. Предложить ему такую драматургию я тогда не мог, но ухватился за саму возможность использовать в фильме песни Саши, и наши первоночаль-ные переговоры свелись к возможности качественной записи на профессиональной студии нескольких его песен. Саша еще попел в тот день, и мы раскланялись до следующего раза. Перед тем как проститься, я у него спросил: «Вот по поводу “Петербургской свадьбы”… Как ты догадался? Ты читал книги, разговаривал с людьми, изучал документы?» -«Понимаешь, я просто знаю. Закрываю глаза, и вижу…», – совершенно искренне ответил он, без всякого пафоса, скорее даже со смущением.

Накануне съемок записали фонограммы трех его песен: «Некому березу заломати», «Петербургская свадьба» и «Имя имен». В фильм вошла «Имя имен», причем песня стала лейтмотивом – с нее фильм начинается и ею заканчивается. Песня многозначна, многоступенчата для восприятия, в ней несколько смысловых уровней и, безусловно, очень индивидуальна. Крайняя индивидуальность творчества Саши Башлачева и в стихах, и в голосе, и в ритме способствует тому обстоятельству, что он так и остается неповторимым. У него образность особого склада, литературно безукоризненная и одновременно очень народная:

Вроде ни зги… Да только с легкой дуги в небе синем опять, и опять, и опять запевает звезда.

Бой с головой затевает еще один витязь, в упор не признавший своей головы.

Выше шаги! Велика ты, Россия, да наступать некуда. Имя Имен ищут сбитые с толку волхвы.

Слушаю я песни Саши достаточно редко, также и стихи читаю, можно сказать, лишь время от времени. Но вспоминаю его часто. В памяти остался невеликий, но крепкий, ладный паренек с лицом этакого классического пасторального деревенского пастушка, с дудочкой. И вдруг, когда улыбка, неожиданный, тревожный блеск фиксы в зубах. А когда поет, светлые глаза становятся темными и загораются холодным огнем, горло раздувается напряжением жил, с пальцев, обдираемых струнами, летят кровавые клочья кожи и не поет, а кричит, орет, загоняя себя ритмом, захлебываясь словами.

Я все-таки пригласил его на съемки фильма на киностудии Довженко. Строго говоря, на съемках он не был, за исключением одного дня в Киеве, у стен Киево-Печерской лавры. Но он отказался сниматься… Мы тогда собрали массовку специально для съемок его эпизода. Пока готовилась камера, он погулял в окрестностях, дал сделать несколько фотографий студийному фотографу, а потом извинился и ушел, и мы снимали массовку без него. Тогда материал фильма был уже практически отснят, многие эпизоды вчерне смонтированы, и кое-что он видел накануне в просмотровом зале. После просмотра реакция у него была такой: «Суета сует». Отказ зрел давно, иначе Саша появился бы на месяц или два раньше. Он предельно затянул свой приезд, и мы вынуждены были специально посылать за ним в Прибалтику человека. Приехал же он лишь затем, чтобы отказаться. У нас были долгие беседы на протяжении нескольких вечеров, сначала я пытался его увлечь, потом просил, убеждал, что это необходимо, но не убедил… Видимо, в предыдущие дни он решил для себя что-то очень важное в целом, а съемки наши были лишь незначительной частностью – так, в границах приятельских отношений.

И труд нелеп, и бестолкова праздность,

И с плеч долой все та же голова,

Когда приходит бешеная ясность,

Насилуя притихшие слова.

Эти строки я прочитал много позже, а написаны они были в том же августе 1987 года, перед нашей встречей, когда несколько дней мы вместе прожили в Киеве. При этом следует отметить, взаимоотношения его и со съемочной группой, и с кем бы то ни было вокруг были безукоризненны. Мои коллеги относились к нему с нежностью и переживали за него, видя, что за его внешней тишиной кроется ка-кой-то катаклизм, Больше за него переживали, чем за режиссера, у которого герой не хочет работать! Свой отказ от съемок он мотивировал бесполезностью каких бы то ни было дел, слов и поступков да и самой жизни. Ему и собственное будущее представилось, словно черная пропасть, и в предыдущих деяниях человечества он обнаруживал одни лишь прекраснодушные, но бессмысленные заблуждения. Подобное можно было бы назвать приступом меланхолии, если бы болезнь носила временный, проходящий характер, если бы не такой конец. Он оказался загнанным в одиночество. Думаю, что это была духовная болезнь. Возможно, что самооправданием ему могла служить какая-то мысль о жертвенности. Вот и Юрий Шевчук так считает, что Саша смертью своей хотел встряхнуть их всех, заставить задуматься, спасти, в конечном счете.

После августа 1987 года мы не виделись, хотя передавали приветы друг другу вплоть до февраля 1988 года. А после 17 февраля его старые стихи читаются, как предвидение:

Холодный апрель. Горячие сны.

И вирусы новых нот в крови.

И каждая цель ближайшей войны

Смеется и ждет любви.

Наш лечащий врач согреет солнечный шприц.

И иглы лучей опять найдут нашу кровь.

Не надо, не плачь. Сиди и смотри,

Как горлом идет любовь.

Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть?

Ведь ты, как и я, сирота.

Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь!

А ну от винта! Все от винта!

Может быть, для многих любителей творчества Александра Башлачева такое прозвучит, как ересь, но мне кажется, что он не реализовал себя по-настоящему ни в творчестве, ни в жизни. У него было какое-то особое предназначение, а он его не исполнил. Он ушел непоправимо рано.

Башлачев, судя по всему, знал то, что знают немногие, единицы. И именно это знание явилось причиной всего того, что с ним произошло. Семейные и бытовые неурядицы, неустроенность и невостребованностьу широкой аудитории – это все вторичные причины. В первую очередь – это знание бессмысленности всего происходящего… Несколько лет стремления изменить мир в лучшую сторону с помощью того, чем наделил его Господь, стремления раскрыть людям самые великие тайны бытия… Бесполезные попытки. Такие люди, как Башлачев, хотят всего много и сразу, потому как темпы жизни обычных людей кажутся совершенно неприемлемыми для их ищущего и мятежного духа. Дух не может дать спокойствия в жизни его носителю, дух прорывается наружу к людям в тщетных многовековых попытках проявления любви и свободы. И жизнь не получается.

БЕСКОМПРОМИССНАЯ ПОЗИЦИЯ

В 1986 году Петр Солдатенков, мой земляк и хороший знакомый, пригласил меня принять участие в съемках своего фильма. Тогда он назывался «Игра с неизвестным», нынешнее его название: «Монологи у кирпичной стены». Я с удовольствием согласился, поскольку в нем должны были сниматься БГ, Шевчук, барды и представители других песенных жанров. Кого я должен был играть – себя или просто парня, который задает вопросы этим персонажам, – это было не совсем ясно, но теперь уже не имеет значения. И вот одним из персонажей являлся доселе неизвестный мне Саша Башлачев. Одной из предполагаемых сцен нашего с ним разговора должна была быть сцена нашей встречи в поезде. Башлачев должен был играть себя – такого ершистого парня, бросившего все доселе привычное, живущего без дома, без семьи ради того, чтобы писать свои песни.

Я недавно просмотрел фильм и могу сказать, что с каждым годом он приобретает все большую документальную ценность. События происходили в Павловске, на развалинах старого полуразрушенного дома. Получилась настоящая фантасмагория! Юра Шевчук спорит с представителями авторской песни, молодой еще совсем, мало кому известный, но уже с этими своими задором и яростью. Женя Смо-льянинова поет свои чудесные песни, Юрий Алексеевич Кукин, кто-то еще, сейчас уже не вспомнить. Да, сниматься Башлачев так и не стал, несмотря на то, что Солдатенков приложил к этому немало сил. Зато в фильме прозвучала одна из самых сильных и загадочных песен его – «Имя имен». Так что свой вклад, свою яростную ноту он в это внес.

Мне он запомнился как человек неуправляемый, непонятный и мрачный. Поэтому я к нему относился настороженно. Я всегда стремился к каким-то правилам, упорядочен-

ности. Может быть, он уже тогда понимал, что правил никаких нет, и это его сильно возмущало. Тем не менее для себя я вывел Александра Башлачева как мужественного человека – поэта, который может плюнуть на все и просто жить: путешествовать и писать песни. Иметь такие душевные силы, которые позволяют поверить в то, что ты делаешь, – это настоящее, и ради этого настоящего быть готовым ко всему. Было бы здорово, если бы он мог продолжать жить и писать такие песни.

Это яркое и короткое знакомство с ним не прошло для меня бесследно. Я очень часто его вспоминаю, когда выбираю, каким путем идти дальше. Я понимаю, что есть такой крайний, альтернативный путь, но уверенности идти по нему у меня не хватает. Я придерживаюсь точки зрения Леонида Филатова, что все мы – некий своеобразный гумус… И на нашей писанине должен когда-нибудь вырасти настоящий, большой поэт.

Я не успел познакомиться с Башлачевым. Мы не форсировали события, играли каждый свои сцены, и казалось, что знакомство еще впереди, что еще все состоится. Не состоялось… За все последующие годы я не встречал ни в жизни, ни в литературе более яркого человека, с такой твердостью отстаивающего свою бескомпромиссную позицию. Разве что Шпаликов или Рубцов… Но и у них все же была какая-никакая семья, пристанище. Состояние, в котором они писали, является технологической необходимостью, условием для создания настоящего шедевра искусства. Пишущие люди, хотя у всех это проявляется по-разному, нуждаются в безделии, свободе от всего. Отбросить все – и писать.

Тексты песен Башлачева меня поразили еще тогда. Но мне они не были близки – уж очень мрачные. Недавно я писал песню, посвященную Мише Евдокимову, писал – рыдал и сам себе удивлялся. Думал: «Как же я буду петь эту песню, когда уже сейчас плачу?» Хотел показать песню супруге – она отказалась. Говорит, настроение сразу портится. Вот так и с Башлачевым… Я очень редко его слушаю, больше читаю. Читать легче. Исполнение его, с таким надрывом мешает мне докопаться до сути, до истины.

Песни Саши Башлачева – не для развлечения. Это довольно серьезная работа для души и для ума. Так можно сказать обо всех произведениях великих людей – например, Бродского. Для восприятия творчества таких гигантов нужна очень серьезная многолетняя подготовка, жизненный опыт, сильное стремление понять смысл того, что они сделали. То, что оно не так востребовано молодежью, не говорит о том, что нет смысла делать попытки донести послание до адресата. Пусть бы песни Башлачева звучали на радио – те, кому они предназначены рано или поздно услышат. Не думаю, что кто-то вправе решать сейчас, что нам надо слушать, а что нет. Время – оно все расставит по своим местам.

У Башлачева горлом шла чернуха, как из канализационной трубы. Все то, что в душе человека застоялось, спрессовалось – все это приобрело состояние перебродившего гумуса. И этот самый гумус изливался наружу с пронзительной четкостью. Некое упорядочивание представлений о российской действительности, о нашем повседневном быте, что-то важное в жизни, что бродит в душе, оказалось озвученным и стало более понятным. Абстрактное знание приобрело конкретные очертания, его форма стала более адекватной.

Башлачев – это что-то асоциальное… То ли бомж, то ли персонаж из поэмы Венички Ерофеева «Москва-Петушки». Человек оказался за бортом общества, находился вне социума. Представляется это так: человек боится показывать свое дерьмо (то, что у него есть плохого в душе) окружающим и даже себе. Рассказывая и пытаясь показать, какой он хороший, какой молодец и утаивая часть правды о себе, человек попадает в некую ловушку – дерьмо не только не исчезает, но накапливается. Башлачев дал возможность выйти ему наружу, более того, он попытался сказать, что в нем нет ничего плохого, что это часть мира, который нас окружает, который внутри нас. Он показал людям, что с этим можно и нужно жить.

Так оно теряет значение запретного. Это помогает человеку принять самого себя. Башлачев взял на себя труд поработать канализационной трубой. Это и есть самая что ни на есть жизнеутверждающая позиция, как бы парадоксально это не выглядело на первый взгляд.

Ничего отрицающего жизнь нет в его творчестве. Его самоубийство – не показатель отрицания жизни. Просто у него перекрыло клапан, по которому шел поток. Произошла перегрузка информацией. И в результате выбор оказался не так велик, как этого бы хотелось ему и его близким. Удариться в пьянство, как Веничка Ерофеев, в наркотики, как Высоцкий, попасть в психушку или выброситься в окно. Он выбрал последнее.

Он просто больше не смог выплескивать то, что с такой скоростью накапливалось в душе. Достоевский, не пишущий книги, – это пациент для психушки или самоубийца. Гениально одаренные писатели и поэты только таким образом и выживают: своим творчеством, возможностью переводить в слова то, что их переполняет. Это просто способ их жизни. Вот какой силой обладает в этом случае поэтическое слово – оно до поры до времени сохраняет человеку жизнь.

Андрей Мельниченко, врач

Я рад, что живу в России, и дай Бог мне здесь умереть. Здесь очень весело, на самом деле.

Александр Башлачев

АЛЕКСАНДР ДОЛЬСКИЙ

ПОЭТ ТРАГИЧЕСКИЙ И СЧАСТЛИВЫЙ

Если считать по десятилетиям, то шесть поколений российских интеллигентов, каждое по-своему, мечтало о свободе и пыталось что-то сделать для этого, данного Господом Богом априори, права каждого живого существа. Александр Башлачев принадлежит к последней генерации болезненно воспринимавших советскую безысходность, нелепость и неправедность общественного устройства. Миру и себе он явился поэтом. «На Второй Мировой поэзии признан годным и рядовым» – изумился он своему назначению. Его самого и его творчество относят к миру российского рок-н-ролла. Так он видится большинству знавших его и интересующихся его творчеством. Конечно, можно его разглядывать и сквозь эту призму. Но тогда все его коллеги уходят в мир теней поэтического космоса. Ибо среди них он является единственным поэтом. Странный фокус – когда слушается русский рок-н-ролл, то ясно видна поза невнятной глубокомысленности или булькает простота взрослых, стареющих мэнов, которая хуже воровства. Читать это не рекомендуется. Особенно молодежи, чтоб не извращать понимание самого феномена поэзии. К чести самих певцов следует сказать, что все они достаточно умны, чтобы признавать это. Башлачева же читать очень славно. Даже с учетом того, что не сам он составил свой сборник и после ухода в мир иной уже не мог ничего исправить и отредактировать, его следует именно читать. Потому что это поэзия. Это стихи не только талантливого, но и очень начитанного, психологически сложного, социального и очень нежного человека. «Имелодия вальса так документальна, как обычный арест, как банальный донос» или «Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо», это высокий коктейль из Гийома Аполлинера и Александра Галича. Данное сравнение условно, оно только подчеркивает уровень этих метафор. Очень больно и афористично о правителях и народе: «Вы швыряли медну полушку мимо нашей шапки терновой» и «Вы все между ложкой иложъю, а мы все между волком и вошью». Но господа, некогда бывшие товарищами, это было сказано в первой половине 80-х годов XX века, и совершенно справедливо для нашего века. И горе нам, очевидно, будет так вечно, или, во всяком случае, долго. И что, это та свобода, которую мы все заранее любили и ждали? «Мы ждем перемен!» – пел молодой кумир всей молодой части СССР. Дождались. «Мы строили замок, а выстроили сортир». Сортир самого худшего образца буржуазного устройства. В России теперь уже два сортира: один – золотой, для тех, кто «между ложкой и ложью», а другой – выгребная яма, для тех, кто все так же «между волком и вошью». Так предрек наш пророк СашБаш: «Нева будет по-прежнему впадать в Колыму». Тогда же он написал: «Двуглавые орлы с побитыми крылами не могут меж собой корону поделить». Нам сегодня может показаться, что уже поделили наши орлы, но не торопитесь. Верьте поэту Башлачеву – будут эти и им подобные орлы, другие птички и звери делить русскую корону вечно. Кроме подобных чудных и страшных строк мог писать поэт и нечто величественное, подобное тексту вечных книг: