Текст книги "Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников"

Автор книги: Александр Бельфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Как искали искры в сыром бору,

Как писали вилами на Роду.

Пусть пребудет всякому по нутру,

Да воздастся каждому по стыду.

И с простотой мудрого старика: «Нет тех,, кто не стоит любви». И вдруг неожиданно гармонично, как будто это сама классика русского фольклора: «Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки, как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке… » или «Душу мне до дыр ты пропел, родной».

Поэты бывают двух глубинных ипостасей – эллины и догматики. Выдающихся поэтов-догматиков абсолютное большинство. Они могут быть гениями, но в их стихах нет юмора, нет такого качества, которое при социализме называлось эклектичностью и считалось весьма вредным не только для литературы, но и для строительства «светлого будущего». А по сути дела, это как два архитектурных решения стадиона. Современный стадион закольцован. Он закрыт со всех сторон, а иногда и сверху. Это – догма. У древних же эллинов стадион был трехтрибунный, открытый белому свету с одной стороны. Так поэт-эллин открыт всему миру. В его ум и сердце легко умещаются разные эпохи, страны, стили, стилистики, философии и еще много, много чего другого. Одна особенность легко определяет поэта-эллина. Это юмор. Таких поэтов было весьма немного. Пушкин, Высоцкий и добавьте еще сами кого знаете. Правда, у Владимира Высоцкого любовные стихи при исполнении автором теряли некую часть своей лиричности только благодаря физиологии, голосу и самой стилистике песни. Так устроены были голосовые связки у великого барда. И поэтому Высоцкого тоже следует читать. И не только поэтому. Трагичность и социальность Башлачева сочетаются с юмором, афористичностью, самоиронией и полной душевной незащищенностью, это тоже эллинизм. Вот грустный юмор:

А солнце все выше! Скоро растает.

Деды Морозы получат расчет.

Сидя на крыше, скорбно глотает

Водку и слезы мой маленький черт.

Кто же – век, что «жует матюги с молитвами», или этот его слезливый пьяный черт смог дорисовать рога «моей иконе»? А потом уж и вовсе ее ужас: «Кто услышит стопы краденой иконы?» Александр Башлачев вовсе не был слишком молод для такого поэтического мастерства. Если талант есть, он проявляется рано. И когда к нему приходила «бешеная ясность, насилуя притихшие слова», и когда у него возникали «вирусы новых нот в крови», он писал удивительные строки, где были и фантастические метафоры, и ассонансы, и другая звукопись и прочие поэтические тропы. Давайте вспомним некоторые: пели до петли, боль яблока, скатертью тревога, злобная месть, за лихом лик, страшный зуд, Скудный день, в грязь ножом, Царь-Пушкин… Это далеко не все. А «Грибоедовский вальс», блестящая баллада, написанная как будто по рецепту европейских классиков поэзии. Тоже эллинизм. Простите, «эклектика». Довольно сложная для чтения строфика, разные ритмы и виды стиха в некоторых произведениях диктовались музыкальной формой и обычным человеческим дыханием вдох-выдох при пении. Если бы (ах это сослагательное наклонение!) Башлачев собирал свою книгу в девяностых или в начале XXI века, он наверняка многое мог причесать, отредактировать для печатного станка. Это видно по тому, как он блестяще владеет формой. Достаточно вспомнить «Пора собираться на бал…» – очень изящно, и «Галактическая комедия» изобретательная, вполне достаточная для сюжета драматической пьесы или киносценария.

Его судьба вся в его стихах. По ним можно многое понять, а также попытаться догадаться. Он сказал смертельно иронично о ком-то, а получилось – о себе. «Погиб поэт невольник чести, сварился в собственном саку». В этом нет ничего унизительного. Почти так же погибли Есенин, Маяковский, Высоцкий, Олег Григорьев. Да и Пушкин с Лермонтовым тоже были сварены в соку – может, не совсем своем, «специи» добавляло общество. Каждый умирает наедине с собой, но при помощи коллектива. Не станем углубляться в образ жизни поэта, в его неустроенность, пьянство и прочие русско-советские реалии. Для нашей поэзии, да и вообще для нашей культуры и всей пространственной жизни это общее место. Однако сказано об этом великолепно самим автором. Сначала он несправедливо, но красиво обвинил время: «Времяучит нас жить». Кого-то учит, кого-то нет. Но затем совершенно откровенно: «Мы ищем истину в стаканах и этой истиной блюем». И поэтому четкое предчувствие: «Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия. В быту тяжелы. Однако легки на поминках». Очень грустно, но как мастерски это «кровоточие» и «легки на поминках»! Легок на поминке – значит, вернулся. Он мучительно хотел Свободы. За нее он готов был отдать самое дорогое, свое единственное – стихи и песни. «Я хочу дожить, чтобы увидеть время, когда эти песни станут не нужны». Ну, вот она, свобода. А песни Башлачева нужны, как прежде – примета настоящего искусства. Он предупреждал нас: «Мы высекаем искры сами назло тотальному потопу. Из искры возгорится пламя и больно обожжет нам… жопу». Пламя русского капитализма не только обожгло честным людям все выступающие места и души, но беззаботно жжет людей, особенно стариков и малых детей, до смерти, как в топках фашистских концлагерей. Как-то беседуя с молодыми интеллектуалами, я высказался несколько кощунственно, но достаточно наивно: «Может, и хорошо, что Башлачев не дожил до сегодняшних дней? Ему было бы еще страшнее жить сегодня». На что умные юноши мне ответили: «А вы вспомните, как начинали его ровесники и коллеги – в кочегарках, грузчиками, выступали в подвалах, на квартирах. Так же, как он. А сегодня кто они? Буржуазия. Заигрывают с властью. Придворные артисты. Некоторые лезут сами во власть. Так что неизвестно, что бы с ним стало сегодня. (“Век при дворе и сам немного царь”). И народ их любит, во всяком случае, толпа». Я возразил: «Но он был неадекватно всем “рокировщикам” талантлив!» -«Это бы его не спасло. Променял бы на деньги, на попсу свой талант!» Я все же был с ними не согласен. Не все продается за деньги, тем более уворованные у народа. Самодостаточность свободного художника – вот пространство, среда, атмосфера поэта. «Я занят веселой игрою, я солнечных зайцев ловлю, и рву васильки на обоях, и их васильками кормлю». Это она, настоящая свобода. Как бы он ее ни желал, все же замечал иногда, что она всегда живет в его существе. И другой, внешней, может быть, и не надо. Тем более что платить за нее приходится так дорого – жизнью. И все же он был счастлив, потому что понимал, чем владеет по сравнению с теми, другими, кому микрофон, как кляп, или с тем, кого он вопрошал: «Несколько лет, несколько зим. Ну, как ты теперь, звезда ? Несколько Лен, несколько Зин и фото в позавчерашней газете». У большинства в сегодняшней и завтрашней. Это сути никак не меняет. Ибо «позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». Он $идел, как ложь таких людей превращается в страх. Но это – тогда.

Сегодня ложь превращается в деньги. Что лучше? Или хуже? Нет, что просто бездарно. И в этом – ключ пошлости и ничтожности современного массового искусства. И еще одно сегодня принципиально ново. Во времена Башлачева было много, очень много людей, приветствовавших талант, идущий поперек официальному массовому искусству. Сегодня попробуй петь антибуржуазные песни, кому ты будешь нужен? Сегодня цензура не политическая. Вся интеллигенция в массмедиа – буржуа выше средней обеспеченности. Они враги справедливости и правды. Они не хотят перемен. Цензура денег – самая реакционная и жестокая цензура. Сегодня есть два предпринимателя-капиталиста, занимающихся, кроме своей основной работы, еще пением песен. Один из них в Кремлевском концертном зале, под аплодисменты законодательной и исполнительной властей, с горящими глазами и румяными лицами, произнес нараспев «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…» Удивительная искренность – все сегодняшние хозяева жизни, как бандиты, подошли из-за угла. И вслух заявляют об этом. И не отрицают, что грабанули Россию. Но нужно жить дальше так, чтобы ничего не менялось в их положении. И тут подошел второй капиталистический идеолог, изрекший: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир. Пусть лучше он прогнется под нас». Это-очень убедительно. Это отличное идеологическое подспорье во всей дальнейшей деятельности гоп-стоповцев, которые ломают хребет России через колено. А ведь оба они бывшие коллеги Александра Башлачева. Но все равно, их философия кажется лилипутской в сравнении хотя бы с такими строками:

Здесь тупиком кончается дорога.

Любого цвета флаг повесьте на сарай.

Самого занюханного бога

Не привлечет наш неказистый рай.

Политики, ученые, философы, нечестные журналисты часто дискутируют на телевизионном экране о новых несчастьях современной России, о коррупции (этом камуфляжном синониме воровства и грабежа), о детской смертности, о фантастическом алкоголизме и растущей наркомании. И хитро, изобретательно обходят главную причину всех наших бед – преступную продажную власть всех ветвей и уровней. Дошло до того, что первому президенту России потребовалась индульгенция от новых властителей, закон о неприкосновенности. Нагрешил дядя! Но это уже забыто. Для некоторых довольно умных, опытных и уже немолодых людей, которые с презрением относились ко всему периоду строительства социализма и коммунизма, а точнее, к властям этого исторического периода, и с ужасом – к событиям 1917-1922 годов, неожиданно и страшно стала ясна некая справедливость того государственного переворота. И что самое неприятное – безнравственность, жестокость и глупость того русского капитализма во главе с монархом, который просуществовал до семнадцатого года. Я это к тому, что современная молодежь (пока исключая детей буржуев) с потрясающей интуицией воспринимает наше время. Она видит безысходность. Она ищет выход. И где же молодежь находит его? В фашизме и в троцкизме, в сталинизме и в свастике. А причина одна -преступная власть. Это, на первый взгляд, не относится к нашей теме. Но безысходность, немного другого свойства, была и в начале восьмидесятых. Именно она вызвала к жизни те строки, которые написал умный, талантливый и страдающий в бескислородной атмосфере социализма Александр Башлачев. Ему уже было все равно: «Хоть смерть меня смерь, хоть держись меня жизнь…»

Явятся ли новые, подобные Александру, поэты, которые смогут так же талантливо и мощно отразить и презрительно отринуть современные реалии России? Несомненно, да. А он устал бороться, устал петь свои прекрасные стихи. Ибо видел: мало кому они нужны, большинство его не понимает. А не понимает потому, что слишком талантливо и вследствие этого недоступно. Как набросились критики на Александра Пушкина после его эпического «Бориса Годунова»! Их идеалом были «Руслан и Людмила» да «Сказка о золотой рыбке», и «Борис» был уже выше их понимания. А автор с удовольствием подытожил свою работу: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» История любит повторы. От непонимания, от глупости и бездарности высшего света Александр Сергеевич бессознательно искал тотальный выход. Он почти сознательно шел к смерти. У Башлачева в его последних стихах звучит смертельная усталость:

Это кровь и вино, это мясо и хлеб.

Почему так темно? Я наверно ослеп.

Поднимите мне веки.

И шагнул в окно. И шагнул в Вечную Память и Любовь.

Музыкальной стороной его творчества детально не хотелось бы заниматься. В трагической балладе «Музыкант» написал он не о себе ли? «Он был дрянной музыкант. Но по ночам он слышал музыку. Он спивался у всех на глазах. Но по ночам он слышал музыку». Да, мелодии его примитивны, аккомпанемент слишком прост и однообразен. Чаще всего в песне повторяется одна короткая музыкальная фраза, не очень внятная. Но он хотел петь, чтобы донести до слушателей свои стихи. У него плохо получалось. Он кричал неистово и громко бил по струнам. И смысл, и метафоры, и гармония его стиха терялись в этом грохоте и крике. Он сам это понимал. Можно предположить, что сложные отношения с музыкой, в том числе, тоже послужили причиной его депрессии. Сегодня его стареющие коллеги – кто громко, кто тихим дрожащим голосом, кто фальшиво, но всегда с оркестром, маскирующим скудость их поэтического дара – все поют и поют. О чем? Это может заинтересовать только очень молодых несмышленышей с несформировавшимся вкусом. Но следует отдать им должное. Во-первых, они сами живут и хотят жить хорошо. Во-вторых, они очень нужны молодежи. Ибо, при всех недостатках русского рок-н-рол-ла, он гораздо выше духовно и честнее, чем вся гламурная попса. Долгих лет вам и здоровья, певцы русского рок-н-ролла! Правда, к сожалению, в последние годы агрессивные телевизионные песенные постояльцы заметно теснят на обочину жизни русский рок-н-ролл. Это тоже закономерно. Но сказал поэт Александр Башлачев: «Все впереди. На белом свете есть такое, что никогда не снилось нашим подлецам». Это дает надежду. И еще… Уральцы – народ умный и крепкий. Они умеют ценить талант и гордятся своими выдающимися земляками. Спасибо Екатеринбургскому издательству «Уральский рабочий» за книгу стихов Башлачева «Как по лезвию». Будет еще, придет время для несравненно большего тиража. К каждому новому поколению будет возвращаться поэт Александр Башлачев, как чудесная, ни на что не похожая страница русской литературы. И все новые и новые люди будут наслаждаться, удивляться и горевать вместе с поэтом. Так смутно видит юность красоту и обаяние, так тонкость чувств невнятна молодым, что странно, как мы в юности творим порою совершенные созданья. Как возникают строки, что в литературе становятся великим образцом, национальной гордостью, лицом, открытием в мировой культуре?

И молодой художник, юноша, малец Так отражает Нацию и Веру,

Что сотни лет подобному примеру Маститый, мудрый следует творец.

Увы, при скромности конечных результатов, Становится он больше знаменит,

Чем юный гений, что способен заменить Весь опыт ремесла тяжелый и богатый.

Из этого нам ясно лишь одно:

Твори, как детям в простоте дано.

И в заключение. Характерная черта в судьбе именно российского художника:

Мы видим им построенное зданье И воздаем. Обычно – с опозданьем.

СТАТЬИ. АРХИВ

АЛЕКСЕЙ ДИДУРОВ

АЛЕКСАНДР БАШЛАЧЕВ, или АВАНТЮРНЫЙ ПОЛЕТ НА ПЕГАСЕ

У Саши Башлачева особая дорога в русском искусстве андеграунда – ибо дар его из редчайших. Между летом 1960-го и зимой 1988-го в треугольнике Череповец-Москва-Ленинград прошла жизнь Саши Башлачева, крупнейшего русского рок-барда. Сочинять песни он начал на первом курсе университетского факультета журналистики, команду собрал – группу «Рок-сентябрь» – в родном Череповце, но коллективное музицирование не заладилось: слишком артистичен, актерски мощен был сам автор репертуара. Башлачеву требовался крупный план, полномасштабный монолог. Наибольшую часть отпущенного ему времени Саша выступал один, чаще всего на подпольных «квартирниках», ближе к гибели – на очень редких, считанных сольных концертах. Рок-бомонд обеих столиц, редакционные боссы радио и ТВ не приняли Башлачева в свой круг, не допустили к широкой аудитории. Их отпугивали в барде сверхэнергетика и истинная народность, столь опасная, столь шокирующая, столь непонятная в подцензурном шоу-социуме. Хроническое бездомье (во всяком случае, душевное) и полуголод, непризнанность в напольном совковом культсообществе подорвали силы поэта, в Ленинграде в феврале 1988-го он покончил с собой -выбросился из окна девятого этажа жилого (для других) дома. Сегодня соседей Саши по Парнасу русского рока можно увидеть в клипах на ТВ, на дорогих майках, на дешевых целлофановых пакетах, на открытках в ларьках барахолок. Но его лицо и имя не примелькались, да и представить себе портрет Александра Башлачева на спичечном коробке или аляповатом значке так же дико, как встретить там же тиражированные лица Гомера, Льва Толстого или Твардовского, то есть тех, кто показывал людям их жизни и время в оба конца провидчески, эпично, глубоко исторично. Будучи сам непревзойденной величиной русского рок-эпоса, Башлачев необходимость этого жанра в наши дни сформулировал предельно доказательно:

Что ж теперь ходим круг да около

На своем поле, как подпольщики?

Если нам не отлили колокол,

Значит, здесь время колокольчиков.

Под «колокольчиками» он имел в виду таких же, как он сам, рок-бардов, звоном струн и смыслом песен будящих молодых от спячки, в которую их вогнали официозные лабухи, спекулянты на жанре, превратившие и его, и молодежь в кормушку и объект своего оплачиваемого лицемерия. Среди своих собратьев по жанру, соавторов по времени расцвета русского рока Башлачев отличался широтой и мощью осмысления действительности своей страны, а еще редким актерским, скоморошьим даром. Когда его почти детские тонкие руки, работая с гитарой, звенели десятком бубенцов на браслетах, а глаза сверкали, поглядывая на слушателя с неизменным озорством, казалось, что из давних веков, из глубин народной памяти возник наяву юный пророк, пилигрим. И открывает нам истину. Но в холодные времена застоя научась выстаивать и жить, этот великий художник рока не выдержал потепления, в самом его начале покончив с собой. Хотя на русском Севере, в его родном

Череповце, весны всегда поздние… А смерть оказалась ранней, вернее, гибель.

Он появился у меня в коммуналке в Столешниковом за год с лишним до переломного, взрывного 1985-го. Позвонил Артем Троицкий, тогдашний главный акушер отечественного рока: «Хочу привести к тебе феноменального парня из Череповца, он знает твои песни, хочет показать свои». Услышав песни Башлачева, я понял, что нужно что-то делать. Обзвонил с Темой всех знакомых на радио и на телике, все квартирные тусовки – и с организацией домашних концертов долго не задержались. Тогдашняя моя любовница, первокурсница театрального вуза, тоже приняла меры, вечные, женские, сверхэффективные – ушла от меня к Саше, притом всерьез. Ездила с ним в Питер, потом туда -к нему, и если бы не дяди с Лубянки, которых властительная мама студентки пустила по следу влюбленной пары, может быть, студентка осталась бы с Сашком капитально. Но дочку лубянковские дяди маме вернули, погрозив Саше пальцем: смотри, мол, у нас, не балуй! Так мне Башлачев эту историю изложил. Похохатывая. Но глаза не смеялись. С массмедиа все оказалось еще сложнее. Сегодня, читая мемуарные статьи мэтров, принимавших тогда Сашу в музре-дакциях и журналах, и удивляясь количеству превосходных степеней и величального пафоса в их оценках башлачев-ского творчества, я вспоминаю белое от гнева и душевной боли Сашино лицо и наивно округленные глаза с немым вопросом, на который я давал ответ банальный и бесполезный: «Саша, они тебя просто боятся, ведь если они позволят джину Башлачеву вырваться из бутылки, им самим придется собирать на пропитание бутылки по подъездам, поскольку ты тогда подымешь планку художественного качества на такую высоту, какую ни им самим, ни им подобным из их банды не взять!» Саша хрипло похохатывал, голос был перманентно сорван на бесчисленных, бесконечных выступлениях по столичным тусовкам. Метафора с собиранием бутылок срабатывала лекарственно, так как мы с Сашей частенько именно этим популярным в нашем кругу видом трудовой деятельности снискивали хлеб насущный в его заезды ко мне с вокзала или с квартирных концертов.

Лишь потом я понял, что любое лекарство нужно менять со временем, ибо человек к нему привыкает, и оно перестает лечить. Тем более такое слабое, как дружеское слово. Тем более при таких сильных болях, как душевные. И более всего -при попытках лечить словом мастеров оного… Господи, он же сам делал со словом что хотел. Я уже не говорю об обжигающем содержании, после концертов Саши люди ощущали себя опаленными духовной лавой творения башлачевского мира. Мира нашего, но объясненного, проясненного и предъявленного нам, как слепящее до слез, судящее зеркало. Не хочу говорить о строчках Башлачева литературоведчески. Не хочу препарировать Музу Башлачева. Я люблю его Музу. Я люблю его Поэзию, как любят женщину. Поэзия Башлачева любит меня тоже. Иначе, почему меня окатывает сладкий озноб тоски и счастья вот от этой поэтической кардиограммы:

Осень. Ягоды губ с ядом.

Осень. Твой похотливый труп рядом.

Все мои песни июля и августа осенью сожжены.

Она так ревнива в роли моей жены.

Высокий лирик, Башлачев авантюрно пилотирует Пегаса, наждачно приземляет крылатость, нагружает реалиями любой полет, не умея и не любя парить «порожняком» в высях над кронами осеннего (в душе) ландшафта:

И у нас превращается пиво в квас. А у вас?

Сонные дамы смотрят лениво щелками глаз.

Им теперь незачем нравиться нам.

И, прогулявшись, сам

Я насчитал десять небритых дам.

Вот за эту эквилибристичность, за плейбойство, за неприятие пафоса, эмоциональной нормативности и плакатнос-ти, милых сердцу чиновника от искусства, Сашу к аудитории не пускали. Они знали, что без простора для самоотдачи и самораздачи талант дряхлеет, крылья сковываются гиподинамией и отложениями. Так погибают царь неба и царь степи в зоопарке – как царь природы в застенке, особенно, если стены крепки, но прозрачны и неощутимы. Так тонут в студне. В болоте. В дерьме. В концлагере на двести миллионов заключенных, над которыми даже звезды бессменны, как часовые и надзиратели, а солнце кажется уже просто дневным прожектором. В таком лагере переезжать из города в город глупо, как переходить из барака в барак. Везде одно и то же. Он бежал из Череповца в Москву. Потом из Москвы в Питер. Потом из Питера в смерть. Тогда, когда Саша был жив, я несколько раз пересказывал ему свой разговор с Окуджавой, в конце которого Булат Шалвович сказал: «Леша, у вас будет опубликовано все, нужно только постараться до этого дожить». Для того чтобы было опубликовано, Саша однажды до глубокой ночи переписывал мне в тетрадку свои песни. Я обещал, что буду стараться, буду предлагать. Накануне вышла моя статья о рок-песне в самой читаемой и массовотиражной молодежной газете, в «Комсомольской правде», где я сумел отстоять при сокращении строки о нем, хотя тамошние «знатоки» пожимали плечами и напирали на то, что Башлачева никто не знает, если уж не знают они. Это начало 1987 года. Жить Саше оставалось год без нескольких дней. Со дня его гибели прошли годы. Я иногда листаю эти песни в давней его тетрадке. Листы пожелтели. Строки читать все труднее – из-за рези в глазах. Из-за мысли: отчего русские лирики с Россией не уживаются… Страшная по своей длине череда уходов лучших лириков – Пушкин, Лермонтов, Блок, Гумилев, Маяковский, Мандельштам, Цветаева… Убийства, суицид, доведение до гибели… И вот Саша… Что я думаю о его уходе? Незадолго до гибели он был у меня. С Тимуром Кибировым. У меня было ощущение, что он просто надорвался морально, психически. Его же не баловала наша действительность теплотой. Не так уж много было людей, которые понимали ему цену. Он мне еще раньше рассказывал, что его довольно холодно принял Ленинград и он сам трудно с ним свыкался. Наверное, это естественно, потому что в Ленинграде уже сложился свой рок-истеблишмент, сложились свои давние корневые связи и традиции. А он был новичком, чужаком со стороны, непохожим на ленинградскую школу в своем рок-творчестве. Так что холодный прием, о котором он мне рассказал, когда из Череповца переехал в Ленинград, был, скорее всего, неизбежен. Но ему же, Саше, от этого было не легче. Он все знал про себя, понимал, что и как в этой жизни делает – и, конечно, переживал, тяжело переживал любой случай неприятия того, что сделал. А таких случаев хватало… Сегодня же я слышу или читаю, что и тот, и этот имяреки, не принявшие Сашу, оттолкнувшие его, теперь лезут к нему в друзья, «записываются», по выражению Булата Окуджавы, помните: «Все враги после нашей смерти запишутся к нам в друзья». Сашу тоже не миновала эта участь. Те, кто его отвергал, для кого он был нежелательным конкурентом или чем-то совершенно невообразимым, не сходящимся с их личными и общими шаблонами, с прописями, с матрицами нашей официальной, гостиражиро-ванной поп– и рок-культуры, эти люди сегодня очень много пишут о нем и говорят, вспоминают о встречах с ним. Мне больно и стыдно на это смотреть. Так вот, я думаю, что именно тяжелое вживание в общую нашу культурно-тусовочную стихию Сашу и надорвало. Это и тяжело, и опасно: знать себе цену, везде тыкаться, как бездомный крот, стремиться к кому-то в тепло, а получать зачастую надменно-иронич-ный прием, пожатие плечами, затертую кальку японской вежливости (в лучшем случае). У нас вообще с этим напряженка – с умением воздать человеку вовремя по заслугам.

Как правило, мы спохватываемся тогда, когда наше признание его уже не спасет, не согреет, не вылечит, не оживит, а до этого мы довольно легко бросаемся людьми. В этом много традиционного русского страха перед новым, о котором и Достоевский говорил, и Горький, и немало других умных людей. В этом образе поведения хватает и элементарной, пошлой, низменной зависти к тому, что вот человек смог сотворить что-то новое, а я не смог. Зато у меня крепкие корни, прочные связи, а у него – ничего. Вот, мол, и потягаемся. И Саше было с лихвой отмерено всех «прелестей» окололитературной нашей жизни. Он приходил совершенно бледный, тяжким ледяным голосом рассказывал, как в очередной раз на радио, или в театре, или на телевидении его не поняли, не приняли. Он лобовых, трагических интонаций и слов не употреблял, до пафоса изгойства не допускал себя, всегда был слегка ироничен по отношению к себе, но на лице было все «написано крупным шрифтом», слова уже были не важны. Это были душевные травмы, и они накапливались. А у человека есть свой собственный запас внутренней сопротивляемости и устойчивости. Как только происходит накопление до сверхпредела таких губительных случаев, тогда отключается морально-имунная защитная система. И я думаю, что с ним произошло именно это. Он не успел дотянуть до времени, которое смогло бы обеспечить ему признание, не смог, не хватило сил. Скорее всего, в этом все дело – в надорванности. Во всяком случае, в нем это чувствовалось в последний приход ко мне в коммуналку в Столешниковом. Он мало улыбался, а если улыбался, то очень неестественно, не так светло, как в первый приезд, теперь это была какая-то деланая, неживая, наклеенная улыбка, тяжелый и медленный взгляд, темные от красноты глаза, обожженные бессонницей. Довольно нервно себя вел, торопился объехать всех знакомых в Москве, но особо не стал задерживаться в этот приезд ни у кого. Старался всех увидеть, везде поспеть, не пел. И не просили – видели, что человек в состоянии глубокого стресса. А чем помочь – было непонятно, ведь его не принимали не только те, кто не понимал ему цены, но и те, кто понимал и для кого именно поэтому он был крайне нежелателен. У нас вообще нежелательны большие люди, большие личности, большие таланты. Такие сразу нарушают устоявшийся порядок, баланс интересов, как это принято говорить. От них стараются избавляться, их стараются отодвинуть подальше, чтоб они не портили общую установившуюся, подсохшую картину, не раскачивали лодку. Так с Сашей себя и вели. Результат известен. Он говорил со мной о своем состоянии. Я уговаривал его смотреть повыше и подальше, не считать всей жизнью эти наши издержки жизни, ставшие ее содержанием, традиционные, кстати. Я думаю, это наше основное историческое, имперское завоевание – всеобщая война всех против всех во имя непонятно чего и зачем. Ничего, кроме смехотворных по форме, по количеству и качеству выплат, выдач, а по сути подачек – ничего иного от нашего нищего и малообразованного социума ни один настоящий, большой художник дождаться никогда не мог и не может поныне. У нас человек получает что-то похожее на то, что есть у каждого «там», за бугром, только в одном случае – если он имеет власть или занимается преступными делами. Но у истинного художника ни на то, ни на другое просто не остается сил и времени, я уже не говорю о личных табу… Все, кто между властью и криминалом, все, кто кроме, – обречены на прозябание. Поэтому меня удивляют наши карьеристы от искусства, «рвачи и выжиги», как называл их Маяковский. Мне непонятны цели. Материальные? Они карикатурно убоги. Чай, не парикмахер в Гарлеме. Духовные? Для духа так жить убийственно. За что подметки рвать и душу закладывать? За что продаваться или раком вставать? Вот об этом я с Башлачевым говорил: что нужно смотреть на ситуацию немножко иначе, не с позиций местных жлобских эталонов быта и бытия, я еще мрачно шутил, что Гомера не записывали на фирме «Мелодия» и не показывали по ТВ. Он мрачно усмехался. Он же и сам все это говорил себе не раз, поскольку не был глупее меня. Но не срабатывало. Хотелось-таки и свою пластинку иметь, и сборник издать, и любимой женщине кое-что подарить, и друзьям показать, что ты чего-то стоишь. А главное – родителям! А понимаешь, что годы уходят, что ничего нет, и вряд ли будет, а, скорее всего, не будет. Он все же был моложе меня и еще не научился боевым действиям в этой болотной войне, где выигрывает тот, кто дольше в болоте сидит, а не тот, кто смелее по болотной жиже рвется вперед. Эти – смертники. Он еще не умел драться в обороне, в ситуации абсолютного окружения, ему нужна была альтернатива, ему очень важен был свет впереди, а такого света ему никто зажечь не мог, и гарантировать выход из болота ему тоже никто не мог. Ибо широка страна моя родная, долго нужно ползти через ее болота, и через колючую проволоку наших правил жизни с ходу не перемахнешь. Он же не мог жить жлобской формулой: «Обойдемся». Вот и не обошлось. Вышла потом его пластинка. Потому, что Саша погиб. Вышел его сборник. После того, как он погиб. Хотя все при его жизни было уже записано, все было отпечатано на машинке. «Все будет – стоит только расхотеть» – эту мою строчку из поэмы Башлачеву нравилось повторять при всяком случае, когда что-то у нас тогда «обламывалось», не получалось: то хорошей закуски не найдешь, то к ней выпивки не достанешь (рубля не хватит), то с выступления на метро не успеем, а такси – все «в парк»… По-вторять-то он повторял ту мою строчку, но расхотеть – не вышло. Не вышло у нас этого – расхотеть. Вот в чем все дело…

«Четверть века в роке». Изд. «Эксмо».

2005 г.

АЛЕКСАНДР ИЗМАЙЛОВ

ПО ком звонил колокольчик

Я знал Сашу Башлачева с университета – мы вместе учились в Свердловске и потом дружили два года. Сегодня кажется – ужасно давно. Вспоминать о том времени – все равно что переводить с мертвого языка. Времена застоя были для нас временами запоя. Водка была для нас тогда живой водой. С ней был связан риск, а риск всегда противоположен скуке. Пьянка была, как ручка яркости в телевизоре: повернул – и все ярче.