Текст книги "Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?"
Автор книги: Александр Филиппов
Соавторы: Елена Васильева,Михаил Шульман,Альберт Байбурин,Нина Сосна,Илья Кукулин,Елена Рождественская,Ирина Каспэ,Екатерина Шульман
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Характеризуя своеобразие дисциплинарной власти, Мишель Фуко не вспоминает о бюрократии, этой рациональной форме осуществления тотального контроля и управления посредством письма. Примечательно, однако, что процедуры политического захвата тела, направленные на достижение послушания и полезности, в «Надзирать и наказывать» разбираются на примере армейских инструкций, школьных кондуитов и фабричных правил[84]84
Фуко М. Надзирать и наказывать / Пер. с фр. В. Наумова под ред. И. Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999.
[Закрыть]. В цикле лекций о психиатрической власти речь и вовсе идет о фундаментальном значении письменных операций для реализации проекта дисциплинарного управления: «Чтобы дисциплине всегда быть этим непрерывным контролем, этой непрерывной и всеобъемлющей опекой тела индивида, она, как мне кажется, обязательно должна пользоваться орудием письменности… Прежде всего, чтобы вести запись, регистрацию всего происходящего, всего, что делает индивид, всего, что он говорит, но также и чтобы передавать информацию снизу вверх, по всей иерархической лестнице, и, наконец, чтобы всегда иметь доступ к этой информации и тем самым соблюдать принцип всевидения, который, по-моему, является вторым основным признаком дисциплины»[85]85
Фуко М. Психиатрическая власть / Пер. с фр. А. Шестакова. СПб.: Наука, 2007. С. 66.
[Закрыть]. Другое дело, что у Фуко письмо, хотя и рассматривается в качестве политической технологии, не проблематизируется в своей конкретно-исторической специфике. Но вопросы о том, как дозированная формализованная запись администраторов начинает использоваться для захвата социальной реальности[86]86
Так, один из циркуляров, разосланных в конце Александровской эпохи по военному ведомству, уведомляет об августейшем разочаровании в недостаточно дифференцированных и потому неэффективных отчетах. Новые требования ориентированы на фрагментацию подотчетных фактов и инвентаризацию деталей, позволяющую контролировать социальное событие во всей полноте: «Сие различие в полках должно быть, во-первых, со стороны обучения людей, во-вторых, со стороны субординации и чинопочитания, а в-третьих, и со стороны внутреннего состояния полка, как в здоровье людей, так и в исправности аммуничных вещей и хозяйственного заведения солдат» (ГАРО. Ф. 46. оп. 1. Ед. хр. 177. Л. 9). Дисциплинарный императив подкрепляется высочайшей угрозой исключения из порядка административного дискурса: циркуляр доводит до сведения военных чиновников, что привычные схематичные отчеты впредь «останутся без всякого высочайшего заключения».
[Закрыть], а письмена власти приобретают такую степень детализации и унифицированности, могут быть переформулированы в вопрос об изобретении особой политической и эпистемологической письменной формы – документа.
Несмотря на то что канцелярия не упоминалась в реестре дисциплинарных пространств вместе со школой, тюрьмой, казармой и больницей, в производившихся ею документах можно различить не только инструмент, но и продукт дисциплины. Изменению качества бумаг, производимых в государственных учреждениях, сопутствовали изменение характера работы чиновников, превращение канцелярий в фабрики письма и организация канцелярской повседневности в соответствии с буквой инструкции.
Истоки упорядочивания профессиональных занятий российского чиновника можно проследить уже в петровском Генеральном регламенте, которым определялся, например, контур коллежского режима дня[87]87
«Коллегиям сидение свое иметь во всякой неделе, кроме воскресных дней, и праздников, и государских ангелов, в понедельник, во вторник, в среду, в пятницу, а в четверток обыкновенно президентам в сенатскую палату съезжаться, в самые кратчайшие дни в 6 часу, а в долгие в 8 часу, и быть по 5 часов» (Генеральный регламент // Реформы Петра I: Сборник документов / Сост. В. И. Лебедев. М.: Соцэкгиз, 1937. С. 111).
[Закрыть]. Но именно в Общем учреждении министерств бумажная деятельность (и деятельность по созданию бумаг) не только опознается в качестве основы «порядка управления», но и прописывается во всех подробностях государственной микрофизики. В частности, этим законом определялось, «как император начинает и кончает рескрипты», «как кому переписываться», во сколько приходить на службу экзекутору, где хранить журнал исходящих, когда начинать разбор почты (в пять утра) и подавать бумаги на подпись, сколько бумаг должно быть в столе (не более десяти) и каким сукном его надлежит покрывать (зеленым).
Впрочем, скрупулезная роспись процесса административного письма еще не означала упорядочивания повседневных занятий чиновников и приведения их к общему дисциплинарному знаменателю. Судя по всему, утверждение административной рутины пришлось на Николаевскую эпоху с ее полицейским интересом к порядку и детали на всех уровнях управления – от кодификации российских законов до введения единообразных печатей в учреждениях. Так, питерский чиновник Осип Пржецлавский рассказывает об экстремальной обстановке, в которой через 17 лет после появления Общего учреждения министерств происходило «окончательное приведение в порядок» Министерства внутренних дел: «В 1828 году министр повелел заняться приведением решенных дел в порядок (с 1811 года в нашей канцелярии дела не были приведены окончательно в требуемый правилами порядок и не были сданы в архив) для сдачи в архив… В течение года никто из столоначальников не мог просить об увольнении ни в отставку, ни даже во временный отпуск… Приказано было чиновникам собираться в канцелярии к 6 и оставаться до 10 часов вечера… Мы были принуждены нанимать на свои деньги копиистов»[88]88
Пржецлавский О. А. Воспоминания // Русская старина. 1874. № 9/12. С. 688.
[Закрыть]. То обстоятельство, что чиновники с ужасом говорили о новых министерских предписаниях, вводивших в употребление единообразные тряпки для вытирания перьев (предпочтение безоговорочно отдавалось черному или коричневому коленкору), одинаковые чернильницы и песочницы, вздыхая при этом об александровской вольнице, указывает на качественные различия в организации рутины государственного управления. Эпоха «до», не до такой степени опосредованная буквой циркулярных предписаний, характеризуется чиновниками в категориях меньшего отчуждения: «Вообще-то дела велись патриархально, по-отечески, может быть, и не особенно разумно, но человечнее, нежели ведутся ныне»[89]89
Бунаков Н. Ф. Моя жизнь в связи с общерусской жизнью, преимущественно провинциальной. СПб.: [б.и.], 1909. С. 10.
[Закрыть].
Одновременно с регламентацией мелочей канцелярской жизни ужесточились требования к качеству составления бумаг — теперь они должны были выглядеть безупречно. Говорят, Николай I, обнаружив в бумагах одного из департаментов много описок, приказал отправить его директора на трое суток в карцер[90]90
Колмаков Н. М. Воспоминания // Русская старина. 1886. № 12. С. 529.
[Закрыть]. «При малейшей ошибке в бумаге, при неровности строки, бледности чернил или другой неудаче бумага беспощадно браковалась»[91]91
Веселовский М. Между строками одного формулярного списка // Русская старина. 1881. № 11. Цит. по: Писарькова Л. Российский чиновник на службе и дома // Человек. 1995. № 3. С. 132.
[Закрыть], а из-за запятой можно было даже «выйти» из службы[92]92
Граф М. М. Сперанский и граф А. А. Аракчеев (По воспоминаниям Г. С. Батенкова) // Русская старина. 1897. № 10. С. 34.
[Закрыть].
Повсеместное введение в обиход бумаг, выполненных на единообразных бланках в соответствии с формулярами, сопровождалось появлением узнаваемого социокультурного типажа – чиновника, в котором видели не только профессионала, но и бумажную душу формалиста[93]93
Не столько большая литература, сколько малый биографический и мемуарный дискурсы открывают и артикулируют стратегические различия в административной персонологии Александровской и Николаевской эпох. Это переход от создания монументального образа универсального государственного мужа, реформатора и прожектера, к описанию скромных и компетентных, исполнительных и преданных профессионалов на должности. См.: Орлова Г. Российская бюрократическая ментальность (1801–1917). На правах рукописи. Ростов-на-Дону, 1999.
[Закрыть], растрачивающего свое время «мелочными заботами канцелярской жизни»[94]94
Никитенко А. Н. Дневник // Русская старина. 1889. № 8. С. 274.
[Закрыть]. Велик соблазн, описывая этот социально-антропологический профиль в качестве двойного эффекта канцелярской дисциплины, включить его в культурный порядок отечественной документности.
Первое столкновение с канцелярскими бумагами начала XIX века вызывает невольное удивление – они так не похожи на документы в современном значении слова. Разумеется, и в те времена издавались правила и предписания, составленные из схематичных положений, пунктов, алгоритмов (скажем, в 1807 году были опубликованы единообразные должностные инструкции). Но основной массив текстов, циркулирующих от канцелярии к канцелярии, выглядит совершенно иначе. Переписка между инстанциями ведется в форме личных писем (например, от князя Андрея Борисовича к милостивому государю Сергею Кузьмичу). Для обоснования административных действий используются частные высказывания (при этом разработанные законодательные схемы легитимации, равно как и управленческие формулы, отсутствуют). А циркуляры, рапорты, приказы, куда бы и кем бы они ни посылались, полны колоритных, временами попросту захватывающих историй. Они окончательно убеждают в канцелярской генеалогии русского литературного языка; заставляют задуматься о том, действительно ли шинель, из которой все вышли, принадлежит Гоголю; а еще – свидетельствуют об отсутствии у бумаги одного из базовых свойств документа – использования ресурса типизации и схематизации для упорядочивания социальной реальности.
Двести лет назад российский бюрократический дискурс функционировал как энциклопедия прецедентов, а потому поддерживал непривычное ныне соотношение схемы и случая, нормы и повествования. В бумагах тех лет государственная жизнь разливалась морем частных случаев, а немногочисленные документальные схемы типизировали и унифицировали главным образом кадровую политику учреждений (приказы об увольнении в отпуск, о производстве в следующий чин, об исключении из списков). Происшествие же, каким бы оно ни было, представлялось достойным отдельного описания. Так, скажем, приказ наказного атамана Войска Донского о противодействии возникновению эпидемий крупного рогатого скота обернулся сочным рассказом о начале падежа:
«Когда стадо рогатого скота возвращалось с пастбищного места в поселок, вечером по захождении солнца штук 50 из оного с жадностью бросились к болотистому озеру, где, напившись воды, мгновенно стали пухнуть и падать так скоро, что из 50 штук спасены только две коровы тем, что оные после водопоя гоняемы были непрестанно… прочие же от вздутия чрев гинули… Так как сия упаль скоро произошла единственно от неосторожности пастуха, то к предотвращению таких последствий лекарь Калинин признает необходимым, чтобы при водопоях скота соблюдена была строгая осмотрительность»[95]95
ГАРО. Ф. 46. Оп. 1. Ед. хр. 380. Л. 54.
[Закрыть].
И хотя при чтении подобных текстов сложно отделаться от ощущения, что имеешь дело с опусом незатейливого литератора на должности, в бюрократических нарративах следует четко различать надындивидуальный план: в них легко опознать и характерный дискурсивный жест эпохи бумаг, и способ упорядочивания социальной реальности, почти утраченный по мере изобретения документа. Уникальный случай, будь то неисправность колеса у пушки, отправление в крепость полоумного или же поломка столба у дороги, посредством административной беллетристики артикулировался, получал официальную оценку, включался в государственную опись возможного, а выработанная по ходу рассказа модель понимания и административного реагирования переносилась на все структурно сходные случаи. Например, то обстоятельство, что «один из арестантов Кронштадтской крепости, Антон Бартошевич, вновь присланный из гражданского ведомства, не отвечал на сделанные ему… вопросы по той причине, что он от природы весьма слабого ума и при том задумчивого характера, как показали его товарищи, а через то и не высылается иногда в работу», стало основанием для циркулярного предписания всем губернаторам, чтобы «не были присылаемы в крепость арестанты полоумные»[96]96
ГАРО. Ф. 46. Оп. 1. Ед. хр. 379. Л. 41.
[Закрыть]. Российская бюрократическая машина восходила от конкретики случая к административной универсалии.
По мере унификации процесса делопроизводства и формирования документа как особой дискурсивной формы соотношение общего и уникального в канцелярских текстах становится более привычным. Письмена рядовых чиновников приобретают схематичный вид, повествовательный момент в них редуцируется, обедняется, заменяется логическими схемами. Место случая, моделирующего бюрократическую типизацию, в бумагах середины XIX века занимает скупой пример, призванный пояснить заранее сделанное административное обобщение:
«По производству дел вверенного мне министерства замечено, что многие местные полиции часто не исполняют возложенной на них в высочайше утвержденном 2 января 1845 года Учреждением Губернских Правлений обязанности об отыскании лиц и имуществ по публикациям к „Гражданским Ведомостям“. Даже был случай… что одна полиция удостоверила, будто бы в ведомстве ея не находится тех лиц и принадлежащего им имущества, тогда как впоследствии оказалось, что они проживали в черте управления той полиции»[97]97
Там же. Ед. хр. 579. Л. 61.
[Закрыть].
Стандартизация административных действий, создание типологии ситуаций, выработка концептуальных схем и интерпретационных клише – вот дискурсивный материал, из которого конструируется рациональная, претендующая на объективность, тотальность и единообразие действий канцелярская документность.
Основные процессуальные схемы производства документа – от узнаваемого штампа учреждения до типографского бланка – отрабатываются в 1840-е годы. Дальнейшая логика развития государственного письма – все бóльшая и бóльшая рационализация и формализация. Сначала канцелярские универсалии разрабатываются для стандартных ситуаций, эмблематичных эпизодов служебной деятельности: приказов по личному составу («За болезнью урядника Ейнова исправление его должности я возложил на… О чем объявляю по войску»[98]98
ГАРО. Ф. 46. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 29.
[Закрыть]), формальных донесений («Имею честь донести ВП, что типографий, литографий, книжных магазинов, лавок и библиотек в Миусском округе нет. Войсковой атаман»[99]99
Там же. Ед. хр. 313. Л. 51.
[Закрыть]), повторяющихся событий. Постепенно стандартизируется большинство административных действий: разрабатываются бланки (клише для фиксации типических социальных фактов). Они возникают уже в 40-е годы XIX века, однако в повсеместное употребление входят лишь к концу 1860-х. В 1873 году появляются даже бланки прошения на высочайшее имя. Бланк обезличивает индивидуальное письменное действие как формально (отказ, скажем, от каллиграфического письма), так и содержательно – типографский текст стандартен:
«На основании Св. Зак. т. II ч. 1 Общ. Губ. Учр. Ст.377 (по продолж.1868 г.) Донская Казенная палата, с приложением поименованных на обороте сего бумаг, имеет честь покорнейше просить Ваше Превосходительство почтить оную уведомлением: не встречается ли с вашей стороны препятствий…
(это текст типографский, остальное вписывается от руки – Г. О.)к определению исполняющего должность помощника столоначальника… по найму»[100]100
Там же. Ед. хр. 1095. Л. 539.
[Закрыть].
Типизации, тотальному опосредованию формуляром к 1870-м годам подвергаются не только справки, но и прошения, как это можно наблюдать, например, в случае обращения учительницы из Таганрога к наказному атаману: «Представляя при сем медицинское свидетельство о болезни за № 31 и удостоверение о бедности за № 23, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство назначить меня на бесплатное лечение грязями»[101]101
Там же. Ед. хр. 1403. Л. 75.
[Закрыть]. Эта личная бумага несет на себе явный отпечаток канцелярского стиля, и уникальные события человеческой жизни бесповоротно вписаны в единообразную административную схему.
Изменения в порядке создания и оформления бумаг на излете XIX века проявляются не только в переходе от повествования к трафарету и распространении канцелярских универсалий на все многообразие социальных реалий, но и в отчетливой деперсонализации: некогда витиеватые сопроводительные письма были отменены за ненадобностью, произошел отказ от эпистолярной вежливости, люди на должности были заменены административными позициями, предпочтение стали отдавать ответам-штампам, все бумаги изготавливались на стандартных бланках, из текста исчез рассказ об истории административных взаимодействий.
Бумага стала невероятно узнаваемой – она превратилась в документ. В этой узнаваемости важно различать долгую историю российской документности, поддерживающей порядок производства административной реальности и властного действия посредством формализованного письма. Социальные и электронные революции бушуют на поверхности. На поверхности вязкой рутины документа.
Святослав Каспэ
«Отразить суть»: к онтологии политического документа
Папа, с кем ты сейчас разговаривал?
Анекдот
Феномен «политического документа» существует – это известно каждому человеку, профессионально связанному с процессом подготовки и принятия политических решений. Известно сугубо эмпирически и даже прагматически – время от времени телефон такого человека звонит, и собеседник после нескольких ритуальных фраз произносит: «Тут нужно подготовить один политический документ». Так выглядит стандартная ситуация заказа (если звонят внешнему эксперту) или поручения (если тот, к кому звонок обращен, институционально интегрирован в тот или иной государственный, партийный и т. п. орган). Затем следуют опять же довольно стандартные алгоритмы действий, и через некоторое время политический документ возникает.
Однако ни эта для многих привычная (хотя почти всегда увлекательная) процедура, ни ее плоды не становятся предметом каких-либо концептуализаций. Их отсутствие в российской политической науке еще можно списать на ее состояние, оценки которого преимущественно колеблются в диапазоне от умеренно до неумеренно пессимистических (что в среднем дает оценку вполне трезвую). Более удивительно, что таким же образом дело обстоит и в политической науке более старых и более консолидированных демократий. В ней, безусловно, наличествуют отдельные массивы работ (иногда довольно крупные), посвященных тем или иным подвидам политических документов, прежде всего публичным речам. Но это именно отдельные массивы, никак не сопрягающиеся друг с другом, не формирующие никакого общего понятийного поля, в котором зонтичный и рамочный термин «политический документ» если не раскрывался бы в деталях, то хотя бы вводился и присутствовал. Проблема политического документа – как, в первом приближении, специфического подвида «говорящей вещи»[102]102
Levy D M. Scrolling Forward: Making Sense of Documents in the Digital Age. N.Y.: Arcade Publishing, 2003. P. 23.
[Закрыть], то есть объекта, способного сообщить нечто о том, что люди делают с политикой и что политика делает с людьми, – не просто не решается, но и не ставится. Однако если мы не хотим упускать ни одной возможности узнать больше о том, на что и люди, и политика в этом отношении способны, то странно пренебрегать перспективой настолько многообещающей. Вещь-то бесспорно существует. И говорит.
Не исключено, кстати, что именно особый модус функционирования российской политической науки может способствовать развитию необходимой чувствительности восприятия. Как не раз отмечалось, для России, как и для прочих ранних демократий, характерна слабая степень дифференцированности интеллектуально-политических профессий (таких как pollsters, analysts, advisers, policy planners, academic researchers etc.), каждая из которых в более «нормальных» контекстах образует довольно замкнутое сообщество, очерченное своими ритуалами, регалиями, языком и т. д. (см. об этом выступление Андрея Дегтярева на заседании семинара «Полития» «Экспертные оценки, экспертиза и эксперты для органов государственной власти», состоявшемся 28 апреля 2005 г.)[103]103
http://www.politeia.ru/sem/280405.html.
[Закрыть]. Подобная специализация приносит свои дивиденды, и немалые; но она сопряжена и с издержками. Погруженные в текущий decision making process консультанты и эксперты не обладают ни временем, ни необходимым аналитическим аппаратом, ни, возможно, желанием теоретизировать относительно своей работы; избравшие же сферу чистой науки специалисты, наоборот, нередко имеют довольно отдаленное представление о реально практикующихся приемах подготовки и принятия политических решений. Персональные перемещения между профессиональными кругами, в том числе кругом академическим и всеми остальными, разумеется, случаются и отчасти способствуют выработке более или менее общего языка описания политики, но такие впечатляющие достижения, как, скажем, работы Ричарда Нойштадта[104]104
Нойштадт P. Президентская власть и нынешние президенты / Пер. с англ. А. Захарова. М.: Ad Marginem, 1997; Нойштадт Р., Мэй Э. Современные размышления: О пользе истории для тех, кто принимает решения / Пер. с англ. А. Захарова. М.: Ad Marginem, 1999.
[Закрыть], становятся результатом подобных перемещений все же нечасто.
В России дело обстоит иначе. Мне, участвовавшему в упомянутом семинаре в роли ведущего, пришлось в ответ на выступление коллеги Дегтярева заметить: «Нам только что была предложена четкая классификация экспертных и смежных с ними профессий. Проблема в том, что эта модель не продиктована абсолютным разумом, но отражает и описывает некую социальную реальность, условно говоря, западную, которая действительно так структурирована. Но мы-то существуем в другой реальности! Если бы мне предложили самоопределиться и стать analyst, или policy planner, или еще кем-то, я бы не смог, потому что такого узкого самоопределения крайне редко бывает достаточно для выживания. Я начал вспоминать последние 5–6 лет своей жизни и понял, что за это время я был практически кем угодно: и экспертом, и консультантом, и советником, и аналитиком, и официальные документы готовил, и в телевизоре зачем-то появлялся, и в академической науке что-то делал. И мы все так живем!»[105]105
http://www.politeia.ru/sem/280405.html.
[Закрыть] – по крайней мере, многие. Конечно, вынужденно; но тем самым те, кто так живет, получают возможность попытаться сделать свой личный опыт соприкосновения с политическим процессом предметом личных же аналитических изысканий или хотя бы размышлений.
Собственно, последствия такой попытки представлены ниже. Наличие у меня определенного опыта подобного рода и позволило ее предпринять; с другой стороны, оно же накладывает определенные ограничения на раскрытие моей источниковой базы и вообще делает ее не вполне соответствующей академическим канонам, что, я надеюсь, будет воспринято с пониманием. Более того, даже максимально (для меня) возможная степень авторефлексии вряд ли поможет полностью преодолеть негативные последствия совмещения в одном лице ролей аналитика и источника, и тут приходится рассчитывать уже не только на понимание, но и на снисхождение. Впрочем, если бы не это совмещение, текст не был бы написан вовсе.
Не полагаясь исключительно на личные знания, воспоминания и ощущения, я обратился с просьбой о помощи к тем, чья политическая практика существенно обширнее моей, – и не встретил ни одного отказа. Я искренне признателен коллегам, согласившимся дать мне интервью. Это Борис Макаренко (председатель правления Фонда «Центр политических технологий»); Георгий Сатаров (президент Фонда ИНДЕМ, экс-помощник президента Российской Федерации); Марк Урнов (научный руководитель факультета прикладной политологии Высшей школы экономики, экс-руководитель Аналитического управления президента Российской Федерации), а также несколько экспертов, пожелавших сохранить анонимность; за их компетентность я ручаюсь лично. Поскольку опрошенные коллеги называли предпочтительными для себя разные режимы анонимности, мне пришлось их унифицировать по наиболее жесткому варианту: все цитаты из экспертных интервью в тексте выделяются курсивом и помечаются (Инт.) – без указания авторства конкретных высказываний. Даже с этой неоценимой помощью мне, конечно, не удастся полностью высветить содержимое того «слепого пятна» политической науки, которым сейчас является феномен политического документа; задача пока только в том, чтобы очертить его границы и наметить возможные маршруты дальнейшего поиска в его глубинах. Там что-то есть.
Итак, что вообще позволяет считать желательным введение в оборот самого термина «политический документ»? Хотя бы то, что политический процесс в одном из своих фактуальных измерений может быть увиден (в том числе увиден буквально, даже, если угодно, пощупан) как производство документов – хоть в нерефлексивном, обыденном значении этого слова, хоть в официальном, недалеко, впрочем, ушедшем от обыденного (как гласил до недавнего времени Федеральный закон от 29 декабря 1994 г. № 78-ФЗ «О библиотечном деле», «документ – материальный объект с зафиксированной на нем информацией в виде текста, звукозаписи или изображения, предназначенный для передачи во времени и пространстве в целях хранения и общественного использования»[106]106
Федеральным законом от 3 июня 2009 г. № 119-ФЗ «О внесении изменений в Федеральный закон „О библиотечном деле“» абзац 5 ст. 1 («Основные понятия»), к цитированному определению и сводившийся, был признан утратившим силу – без каких-либо объяснений и без какой-либо замены. Соблазнительно было бы увидеть здесь осознание верховной властью всей зыбкости, протеичности, энигматичности понятия «документ». С такими соблазнами мы боремся.
[Закрыть]). Разумеется, это только один из возможных ракурсов – в других измерениях политика предстает как разговоры между людьми (и tête-à-tête, и с применением всякого рода звукоусиливающих и ретранслирующих устройств), как лабиринт финансовых трансакций, как разного рода и разной степени легитимности насильственные действия, как бесконечное разыгрывание перетекающих друг в друга «сценариев власти» (выражение Ричарда Уортмана) и т. д. Измерения политики, то есть «авторитетного распределения ценностей»[107]107
Easton D. A Systems Analysis of Political Life. N.Y.: Wiley, 1965. P. 24.
[Закрыть] (а при расширительном толковании хрестоматийной истоновской формулы – вообще любых материальных и нематериальных ресурсов), переплетаются, они взаимно комплементарны, и ни одно из них не обладает по отношению к другим однозначно выраженной причиняющей силой. Но исследовательская стратегия, которую можно метафорически обозначить как «спектральный анализ» политики, допускает сосредоточение на одной из линий спектра – в нашем случае «документной».
Политические институты, политические акторы, политические наблюдатели плодят всяческие сгустки информации (конечно, не материальные объекты – наивность этой дефиниции образца 1994 года не подлежит ни обсуждению, ни, в общем, осуждению, – а «информационные пакеты», не обязательно фиксируемые на физическом носителе) в колоссальных, подчас пугающих количествах. Эти сгустки действительно являются документами – не только в силу инерции обыденного и официального словоупотребления, но и по своей эксплицитной функции, состоящей в фиксации и удостоверении (документ, пусть не всегда снабженный «шапкой», датой, номером и печатью, должен быть как минимум подписан; впрочем, иногда случающееся отсутствие даже и подписи, как правило, оказывается многозначительной фигурой умолчания) некоторого состояния того или иного фрагмента политической реальности и, возможно, в указании вектора его желательных/нежелательных изменений. Они представляют собой обнаруживаемые средствами вышеупомянутого «спектрального анализа» специфические уплотнения, концентраты политики, артефакты и новообразования, посредством которых она проявляет свое актуальное содержание; точнее, они суть орудия, при помощи которых политические акторы выдвигают и обосновывают свои конкурирующие претензии на право формулировать это содержание.
Но все ли подобные документы могут быть идентифицированы как «политические» stricto sensu, не по формальным, а по сущностным признакам? Интуитивно (а на этой стадии размышлений интуиция – легитимный инструмент, поскольку, как уже было сказано, она опирается на некоторый опыт «включенного наблюдения») ясно, что нет. Формальные критерии тут не работают, и интуитивная идентификация того или иного документа как политического осуществляется в весьма малой зависимости от них. Так, мои респонденты, отвечая на первый, общий для всех и сознательно задававшийся в предельно открытом виде вопрос интервью «Что такое, с Вашей точки зрения, „политический документ“?», как правило, поначалу пытались дать максимально широкое определение – например, «весь документооборот органов власти» (Инт.), – но тут же отказывались от него по причине его явной неоперациональности.
Действительно, вряд ли имеет смысл признавать политической по умолчанию всю без исключения бюрократическую текстуальную продукцию даже тех институтов и акторов, чей юридический статус – и даже статус самого документа! – на необходимость такого признания вроде бы указывает. Сомневающимся можно порекомендовать в качестве эксперимента заняться сплошным чтением распоряжений или даже указов президента Российской Федерации (соответствующие возможности предоставляет раздел «Документы» сайта www.kremlin.ru). Политическое, безусловно, время от времени обнаруживает себя в этом размеренно текущем потоке (см., например, серию датированных 9 июля 2010 года указов о помиловании, «руководствуясь принципами гуманности», 20 граждан Российской Федерации), но всякий раз – как внезапная вспышка большей или меньшей яркости. То же относится и к парламентской работе, причем и к высшей ее форме – законодательной. Был ли политическим документом, скажем, принятый обеими палатами Федерального собрания в разгар кризиса 1998 года, однако не подписанный президентом Борисом Ельциным Федеральный закон «О пчеловодстве», вводивший, в частности, такой феерический критерий доказательства права собственности, как «непрерывное преследование роя», а в своих ранних версиях претендовавший не больше и не меньше как регулировать поведение пчел?[108]108
В некоторых субъектах Российской Федерации такие законы приняты, и поведение пчел ими и впрямь регулируется. Так, п. 2 ст. 10 закона «О пчеловодстве» Алтайского края гласит: «Перемещение по территории Алтайского края пчелиных семей… осуществляется в соответствии с федеральным законодательством» (а поскольку федеральный закон о пчеловодстве отсутствует, речь идет, надо думать, о правилах дорожного движения). Это политический документ? Аристотель, говоря о πολιτιχόνζωον, все-таки имел в виду человека – и только его. Столь расширительное толкование сферы политического вряд ли приемлемо.
[Закрыть]
Бюрократический документ потенциально может оказаться политическим, причем шансы такого рода есть не только у законов и указов, но и у «бумажек» гораздо более скромного уровня – не выделяющихся ни по каким формальным признакам из рутинного документооборота должностных записок, регламентов, поручений, приказов об увольнении и назначении, прошений об отпуске и т. д. С другой стороны, политическим может стать и текст вовсе не бюрократический – газетная статья (нашумевший опус Виктора Черкесова о «чекистском крюке»)[109]109
Черкесов В. Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев // Коммерсантъ. 2007. 9 окт.
[Закрыть], интервью, причем данное человеком, никакого официального статуса не имеющим и ни до, ни после единственного своего публичного акта решительно ничем не известным (Олег Шварцман с его незабываемым «наклонять, нагибать, мучить, выводить на социальную активность»…)[110]110
Кваша М. «Партию для нас олицетворяет силовой блок, который возглавляет Игорь Иванович Сечин»: Интервью с Олегом Шварцманом // Коммерсантъ. 2007. 30 ноября.
[Закрыть], даже произведение совсем уже легкого, казалось бы, жанра, однако при наличии достаточно весомых политических коннотаций немедленно квалифицируемое наблюдателями как документ, то есть именно как некое удостоверение состояния политической реальности, снятый с нее мгновенный слепок. «Послание Чубайса Путину „Дорогой Володя, поздравляю тебя с днем рождения“ – это политический документ? Совершенно очевидно, что политический» (Инт.)[111]111
Имеется в виду поздравление, опубликованное в рубрике «Дни рождения» газеты «Коммерсантъ» 7 октября 1999 г. В контексте напряженных обстоятельств того времени это был очень сильный сигнал. Рубрика вообще предоставляет внимательному наблюдателю ценный материал для политического анализа.
[Закрыть]. Да хоть чириканье в Twitter[112]112
См., напр.: Шейко А. Удар в башню // Газета. Ру. 2010. 30 июля: http://gazeta.ru/politics/2010/07/30_a_3403069.shtml.
[Закрыть].
Есть, впрочем, и документы, чья политическая природа вроде бы прямо и недвусмысленно подразумевается не только их институциональной привязкой, не только фигурами адресанта и адресата, но и содержанием. Раз документ «про политику» – наверное, он уж точно политический? Зерно здравого смысла в таком подходе есть. Документы «про политику» существуют, и при помощи того же здравого смысла они легко могут быть подразделены на две основные группы: публичные (речи, послания, партийные программы и предвыборные платформы, «установочные» статьи и т. д.) и непубличные (аналитические записки, справки, экспертные заключения, планы политических кампаний и т. д.). Кстати, интересным сюжетом могло бы стать исследование внутренних членений второй группы – иерархии грифов секретности (от ДСП до «Совершенно секретно. Особой важности»), а также ее иногда возникающих девиаций и сбоев. Например, по сообщению одного из респондентов, в первой половине 1990-х годов ему и его коллегам, уставшим от технических ограничений, налагаемых соответствующими службами Кремля на работу с секретными документами, пришлось изобрести самодеятельные, никакими инструкциями не установленные грифы «Конфиденциально» и «Строго конфиденциально» – применялись они с целью успокоения упомянутых служб и одновременно обеспечения оперативного обмена документами без их участия. Другая история, рассказанная тем же респондентом, раскрывает иную сторону функционирования непубличных политических документов. «Сидим мы втроем – я плюс два абсолютно проверенных человека, которые никогда никакой материал слить бы не могли. Мы пишем записку президенту по результатам думских выборов 1995 г. Интимную записку, потому что в ней даются нелицеприятные характеристики самих губернаторов, их отношения к президенту, степени их влияния на результаты выборов… И прямые кадровые рекомендации. Записка пишется на специальном компьютере, у которого в принципе нет флоппи-дисковода, не говоря уже о выходе в сеть. Можно только написать и распечатать, после чего компьютер выключается и опечатывается, комната, где он стоит, запирается и тоже опечатывается. Причем пишется это в Кремле, даже не на Старой площади. Пишется, распечатывается в трех экземплярах: один мне, второй – второму пишущему, третьему пишущему не положено, а последний экземпляр мы несем помощнику президента. Он его берет и несет президенту. Лично. Все. А через пару дней текст записки оказывается опубликован у Третьякова в „Независимой газете“. Все ФСО, тогда еще коржаковское, сбилось с ног, искали, искали – ничего. Как это произошло – непонятно. Причем я через какое-то время к Третьякову подошел (а он, надо пояснить, опубликовал не полный текст – без последнего раздела, без персональных выводов – кого, как, куда…) и говорю: „Спасибо, мол, и на этом“. А он: „Ну что я, совсем, что ли, – еще и выводы печатать!“ То есть последний раздел у него тоже был…» (Инт.). Так что грань публичности/непубличности политических документов иногда оказывается преодолимой, причем сам факт ее преодоления способен сообщить им дополнительный, возможно, не предполагавшийся авторами политический эффект.
