Текст книги "Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?"

Автор книги: Александр Филиппов

Соавторы: Елена Васильева,Михаил Шульман,Альберт Байбурин,Нина Сосна,Илья Кукулин,Елена Рождественская,Ирина Каспэ,Екатерина Шульман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

ОФИЦИАЛЬНЫЙ ДОКУМЕНТ:
УДОСТОВЕРЕНИЕ И ФАЛЬСИФИКАЦИЯ ВЛАСТИ

Галина Орлова
Изобретая документ:
бумажная траектория российской канцелярии

Новыми технологическими возможностями коммуникации, предоставляемыми государством гражданину, я решила воспользоваться, как только поняла, что срок действия моего загранпаспорта истекает. Портал государственных и муниципальных услуг www.gosuslugi.ru обещал многое – лицензирование медицинской деятельности и запись на государственный техосмотр, дистанционную подачу заявлений о выдаче пенсий и оптимизацию всех операций с загранпаспортами, избавление от лишних визитов в официальные инстанции и очередей, дополнительные консультации и прозрачность процедуры. Для того чтобы получить доступ к полному ассортименту госуслуг, требовался пустяк – зарегистрироваться на сайте. В ходе пятнадцатиминутного перемещения с одного уровня доступа на другой у меня сложилось впечатление, что я прохожу незатейливый квест, а разработчики этого электронного ресурса не лишены геймерского воображения. Первый пароль я получила на свой электронный адрес, второй – на мобильник, третий стал доступен после сличения моего ИНН и пенсионного удостоверения с федеральной базой данных. Пройдя очередную проверку на подлинность и ожидая загрузки следующего окна, я лихорадочно соображала, какие знаки достоверности мне еще предстоит предъявить: номер общегражданского паспорта? свидетельство о рождении? школьный аттестат? группу крови? Все оказалось проще – меня попросили ввести почтовый адрес, а через секунду сообщили, что итоговый пароль, который и позволит мне зарегистрироваться на объединенном портале государственных услуг, в течение двух недель будет выслан прямо на этот адрес. Письмо я смогу получить в почтовом отделении при наличии паспорта. Пережив ощущение медиального краха и разочарование игрока, я приняла обывательское решение – добыть загранпаспорт традиционным способом. А еще – приобрела практическое знание о том, что для государства бумажная форма по-прежнему остается самым надежным, авторитетным и убедительным способом взаимодействия с гражданином, тогда как электронному отправлению при всех его достоинствах как-то недостает легитимности и права на (административную) реальность, столь необходимого средству коммуникации для функционирования в качестве полноценной технологии осуществления власти.

Сколь бы легко ни происходило создание документов в цифровых «офисах» наших компьютеров, сколь бы стремительно организации ни переводили делопроизводство на электронные носители, сколь бы активно ни осваивали публичные политики большие и малые социальные сети, сколь бы ни пропагандировалось цифровое правосудие с вывешиванием судебных решений в сети, официальным пространством российского администрирования, инструментом осуществления государственного действия и настоящим документом (в его бюрократическом значении) все еще остается «бумага». А значит, административную версию российской документности[12]12
  Термин, который Ирина Каспэ предложила ввести по аналогии с якобсоновской «литературностью», должен указывать разом на культурные порядки, социальные позиции и коммуникативные эффекты документа, а не только на его форму и функцию. Пока еще непривычная уху документность, таким образом, четко отделяется от уже имеющих долгую традицию употребления документальности и документалистики, одновременно сближаясь с полем значения «дискурс документа»/«дискурс о документе».


[Закрыть] пока что следует описывать в ее неотделимости от бумажного существования документа, присущей ему материальности и очевидности наличия, ригидности реквизитов и правил производства, хитрого движения официальных бумаг по инстанциям и режимов удостоверения истинности, претензии на реальность и специфической канцелярской эстетики.

Культурный порядок производства «документа», вступая в который уже невозможно провести различие между письмом и административным действием (или же взаимодействием гражданина с инстанциями), является историческим изобретением модерной рациональной власти, способом и результатом осуществления бюрократического проекта. Очертить контуры этого порядка, наметить дискурсивные траектории, по которым происходило конструирование российской канцелярской документности, – вот задача этой статьи.

Вернуться к документу

Меня смущает то обстоятельство, что дискуссия о «документальности» как исторической конструкции разворачивается вокруг визуальных медиа (и прежде всего вокруг фотографии и документального кино), концентрируется – проблематизируя ее – на границе fiction/nonfiction, затрагивает тему свидетельства (в контексте обсуждения культурной травмы или же эпистемологических вопрошаний устной истории), но фактически не касается способов производства «документного» статуса бумаг, в изобилии порождаемых в пространствах бюрократической власти. Почему же эти документы не принимаются в расчет, когда выявляется и обсуждается устройство культурной, исторической, социальной сцены, на которой складывалось право медиума на производство присутствия, безупречность репрезентации, авторитетность действия и убедительность свидетельства, какое только и дает «документ»? Оказался ли канцелярский документ слишком тривиальным в своей очевидной претензии на представление и замещение реальности, а потому – слишком скучным и непроблематичным для разговора об условиях документности? Или, может быть, для анализа бюрократической медиализации (и производной от нее конструкции «документа») так и не была создана подходящая теоретическая рамка, так и не сформировалась необходимая эмпирическая база, так и не нашелся подходящий ракурс концептуализации?

Несмотря на то что канцелярский документ всегда был на виду (по крайней мере, у историков и документоведов), процесс его культурного производства оставался невидимым, а сам он не опознавался в качестве особой медиальной, культурной, политической формы. Разумеется, разговоры о специфике и эффектах письма, рассмотренного под углом зрения культурных технологий, велись, и довольно активно, на разных аналитических площадках – от исследования медиа в духе Маршалла Маклюэна и Вальтера Онга до культурной истории Мишеля де Серто и локальной этнографии бытовой письменности Дэвида Бартона и Мэри Гамильтон[13]13
  Маклюэн М. Галактика Гутенберга: сотворение человека печатной культуры / Пер. с англ. М.: Академический проект, 2005; Ong W. Orality and Literacy: The Techlologizing of the World. L.; N.Y.: Methuen and Co Ltd., 1982; Certeau, de M. The Practices of Everyday Life. Berkeley: University of California Press, 1984; Barton D., Hamilton M. Local Literacies: Reading and Writing in One Community. L.; N.Y.: Routledge, 1998 etc.


[Закрыть]. В письме видели инструмент культурной переработки человека, основание модерного порядка европейской власти и буржуазной социализации, практику, конституирующую сообщество и скрепляющую социальные связи в рутине повседневных забот. Однако ни административные письмена, ни, тем более, фоновые практики, делающие производство канцелярских документов возможным (режимы документности), не становились объектом специальных изысканий тех, кто проблематизировал письмо. Впрочем, не сосредотачивался на них и тот, кто, подобно Пьеру Бурдье, анализировал рождение бюрократической формы правления[14]14
  Говоря о становлении бюрократического государства, Бурдье упоминает о письме и праве как о специфических, но, похоже, не нуждающихся в проблематизации ресурсах, находящихся в распоряжении чиновников («да и просто через письменность»). Он перечисляет их через запятую в одном ряду с системой школьного образования (и ее вкладом в производство бюрократического поля), архивами, статистикой и картографией без какой бы то ни было детализации или концептуализации. См.: Бурдье П. От королевского дома к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля // Социоанализ Пьера Бурдье. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук / Пер. с фр. Н. А. Шматко. СПб.: Алетейя, 2001. С. 141–179; Бурдье П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля / Пер. с фр. Н. А. Шматко // S/L’98 Поэтика и политика. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. М.: Институт экспериментальной социологии, СПб.: Алетейя, 1999. С. 125–166.


[Закрыть].

Документальное[15]15
  Термин «документальный» (в отличие от «документного») я буду употреблять в значении: «имеющий отношение к документу, обладающий формальными свойствами документа» или же «выполняющий функцию документа».


[Закрыть] письмо чиновников не вписалось ни в один из подходящих эпистемологических поворотов последней четверти ушедшего века – ни в культурный, ни в дискурсивный, ни в практический, ни в контекстуальный, – а потому не было «открыто» и переосмыслено в своей специфичности с учетом производимых социальных эффектов, подобно тому, как это случилось, например, с переводом[16]16
  Проблематизация в качестве социальной практики особого рода, выявление культурных правил и конвенций, анализ сквозь призму власти и субьектности, то есть все, что произошло с переводом по ходу его включения в орбиту «культурного поворота», способствовало его аналитическому открытию. С переводом произошло все то, чего не произошло с документом. См., например: Venuti L. The Translator’s Invisibility: A History of Translation. L.-N.Y.: Routledge, 2008; Bassnett S. Translation Studies. N.Y.: Routledge, 2002; Con in M. Translation and Identity. N.Y: Routledge, 2006 etc.


[Закрыть].

Так или иначе, когда литературе XIX века или, скажем, фотографии задавали вопросы о генеалогии документальности – этом «позднем изобретении, принадлежащем разом особой фазе в истории становления капиталистического государства и особой стадии в борьбе за артикуляцию, развертывание и утверждение риторики реализма»[17]17
  Tagg J. The Burden of Representation: Essays on Photographies and Histories. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993. P. 8.


[Закрыть], – актуальное состояние канцелярского письма и вклад пишущих администраторов в конструирование документности, быть может, и подразумевались, но не обсуждались. А между тем канцелярия (российская – в частности) дает любопытный материал для подобных генеалогических изысканий. Ведь в бюрократических пространствах документ не существовал в готовом виде, а тоже изобретался. Такой подход позволяет увидеть в документе дискурсивный продукт – не только неожиданно «поздний», но и устроенный куда более сложно, чем просто «официальная бумага».

Бумага, дело, документ

Обращение к Национальному корпусу русского языка для уточнения того, где встречалось слово «документ», скажем, в период с 1801 по 1913 год, легко может ввести в заблуждение. Ведь все 49 найденных словоупотреблений, имеющих отношение к «официально-деловой сфере», – от «документов Канцелярии Святейшего Синода» до «А. И. Горчаков. Документы» – это анахронизмы. Та же ситуация – некритическое использование концепта документ для описания бумажного производства исторического периода, когда это слово еще не использовалось для обозначения письменной массы, производимой государственными людьми, – повсеместно наблюдается в специальной литературе по истории государственного управления и документоведения[18]18
  См., например, пассаж из базового вузовского учебника по документоведению: «„Общее учреждение министерств“ регламентировало единообразие в организации делопроизводства новых центральных учреждений. Был установлен порядок рассмотрения документов, подготовки их проектов, оформления, подписания, скрепления, регистрации, контроля за исполнением и архивного хранения. Порядок работы с документами назван в этом законе „образ производства дел“» (Кузнецова Т. В., Санкина Л. В., Быкова Т. А. Делопроизводство: организация и технологии документационного обеспечения управления. М.: Юнита-Дана, 2000). (http://www.bibliotekar.ru/deloproizvodstvo-1/14.htm).


[Закрыть].

Концепт документ, может быть, и вошел в русскоязычный обиход в начале XVIII века, как уверяют Макс Фасмер и его этимологический словарь[19]19
  «…Начиная с Петра I. Форма с ударением на конце – через немецкое Dokument, другая – через польское document из латинского documentum; docere „доказывать“» (Фасмер М. Этимологический словарь. М.: Прогресс, 1986. Т. 1. С. 523.; со ссылкой на: Смирнов Н. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху. СПб., 1910).


[Закрыть], вошел вместе с заимствованием европейских бюрократических порядков и принципов обустройства канцелярии, но до 1870–1880-х годов в административном дискурсе Российской империи он употреблялся в довольно узком значении. Документами сначала называли официальные акты, призванные удостоверять какие-либо факты из жизни российского подданного (свидетельства, дипломы, аттестаты и т. д.). Так, в 1835 году Свод уставов о службе гражданской запрещал принимать «от просящегося в службу копию протокола Депутатского собрания или свидетельство о дворянстве без надписи об отсылке документов в Департамент Герольдии»[20]20
  Свод уставов о службе гражданской, примеч. к ст. 20 // Свод законов Российской империи. Т. 3. СПб.: Печатня графического института, 1912.


[Закрыть]. Годом раньше в Уставе о состояниях «документ» снова фигурирует в значении наилучшего средства подтверждения социальных качеств и символических позиций конкретного лица: «Равным образом не принимается за доказательство на дворянство данные дворянами от Польши возвращенных губерний людям, находившимся у них в услужении под называнием шляхтичей, земли во временное или арендное содержание, даже и в собственность, если не будут представлены другие документы, свидетельствующие о действительном их происхождении»[21]21
  Свод законов о состояниях, ст. 56 // СЗРИ. Т. 9. СПб.: Печатня графического института, 1913. Т. 9.


[Закрыть]. Насколько я могу судить, такие словоупотребления не были частыми. Случайно или нет, но в массиве административных текстов первой половины XIX века мне не встретилось ни одного случая использования концепта «документ» в утвердительном предложении. Мотив эпистемологической недостачи, будь то дефект легитимности самой бумаги или же отсутствие бумаги, необходимой для удостоверения факта, – вот ситуация, в которой появление документа было наиболее вероятным. Если же бумага с лихвой подтверждала происхождение, образование, заслуги подданного, в нормативных актах Александровской и Николаевской эпох ее называли «свидетельством».

Расширение поля значений слова «документ» и его использование за пределами сферы личных свидетельств начинается в пореформенную эпоху. Сначала все в том же – удостоверяющем – значении оно появляется в ситуациях, когда от официальной бумаги требуется особым образом устроенная, если угодно, сгущенная убедительность, например, там, где речь идет о финансовой отчетности и государственных бумагах. Нормативный акт 1878 года описывает процедуру передачи государственных бумаг (казначейских билетов, гербовых бумаг, контрамарок для платы обывателям за перевозку воинских тяжестей) заказчику: «Изготовленные бумаги сдаются уполномоченному для сего от надлежащего ведомства приемщику, которому вместе с приготовленными бумагами предъявляется и документ о заказе их»[22]22
  Учреждение министерств. Учреждение министерства финансов, прил. к ст. 618, п. 7. // СЗРИ. Т. 1. СПб.: Печатня графического института, 1912.


[Закрыть]. Поскольку документ используется приемщиком для проверки правильности исполнения заказа, то функции этой бумаги – верификация, объективация и инструментализация локальной административной истины – очевидны. Иначе говоря, и во второй половине XIX века документы, упоминаний которых в административных текстах становится больше, – это не официальные бумаги вообще, а лишь те из них, что выполняют особую работу «удостоверения» и «свидетельства», поддерживая и объективируя посредством письменных форм режимы административной ответственности. Вот и в добавлении к Уставу путей сообщения от 1906 года документы – это бумаги, прилагающиеся к смете в ходе ее утверждения и проверки: «Засвидетельствованная таким образом смета со всеми следующими к ней документами прошнуровывается с приложением печати Правления, и затем всякая могущая открыться в такой смете неверность или неправильность остается на непосредственной ответственности самих Правлений, которые с тем вместе ответствуют и за все последствия утвержденной ими сметы»[23]23
  Учреждения для управления путей сообщения, ст. 29 // СЗРИ. Т. 12, ч. 1. СПб.: Русское книжное товарищество «Деятель», 1913.


[Закрыть].

На рубеже XIX и XX веков понятие «документ», как кажется, начинает употребляться в значении, близком к современному, то есть дня обобщенного обозначения всяких бумажных отправлений администраций и администраторов. Например, Устав врачебный в редакции 1893 года предписывает делопроизводителю, состоящему при канцелярии лечебного учреждения, «вести переписку Правления и заведовать архивом больничных дел и документов»[24]24
  Общее учреждение лечебных заведений, ст. 37 // СЗРИ. Т. 13. СПб.: Русское книжное товарищество «Деятель», 1913.


[Закрыть]. Российский чиновник, на протяжении как минимум столетия управлявшийся с делами и бумагами, постепенно вступает в порядок документа.

До этого на всех уровнях российского административного дискурса – от законодательных актов и императорских указов до мемуаров известных и безвестных чиновников – царили дела и бумаги. Так, в Общем учреждении министерств (1811) – нормативном акте, по-своему беспрецедентном, переводившем масштабную административную реформу в плоскость делопроизводства, – в избытке упоминаются и те и другие: «Канцелярия Министра ведет общий журнал всех вступающих в оную дел… В сии последние вносятся одни только те бумаги, коие для производства оставляются в канцелярии»[25]25
  Учреждение министерств, ст. 47 // СЗРИ. Т. 1. СПб.: Печатня графического института, 1912.


[Закрыть].

При помощи этих двух слов можно было описать все многообразие административных усилий. Так, подводя итоги министерскому дню, граф Петр Валуев вносит в свой дневник: «Вечером приготовил третье отправление бумаг к государю»[26]26
  Валуев П. А. Дневник / Под ред. П. А. Зайончковского. М.: АН СССР, 1961. Т. 1. С. 109.


[Закрыть]. Дела входили, относились к ведомству, надписывались, разбирались, решались, представлялись, слушались, докладывались (записками), посылались. Бумаги изготавливались, поступали, вносились, вскрывались, помечались и т. д. В случае одновременного использования этих концептов бумага чаще относилась к делу как часть к целому или же как отдельная операция к комплексу письменных действий, направленных на решение проблемы. Но иногда они использовались как синонимичные.

Очевидно, что концепты бумага, дело, документ являются в той или иной степени результатом обобщения письменных действий власти, функционируя как их родовые имена. Однако и в принципах, и в хронологии этого обобщения наблюдаются различия. Их прояснение может приблизить нас к пониманию порядка российской бюрократической документности.

Кажется, первым в административный обиход вошло дело – письменная репрезентация единицы бюрократической активности (или же единица репрезентации на письме деятельности ведомств и отдельных чиновников). По крайней мере, в петровском Генеральном регламенте (1720), законодательном акте, которым впервые в истории Российской империи был закреплен обязательный перевод большинства административных действий в письменный формат, этот концепт уже использовался для обозначения отдельно взятой проблемы – зафиксированной на бумаге и признанной соответствующей юрисдикции конкретной инстанции:

«Сколь скоро коллегиум в вышепомянутое время и часы соберется, хотя и не все, но бóльшая часть членов: то доносит и чтет секретарь все в надлежащем порядке, а именно, нижеписанным образом: перво публичные государственные дела, касающиеся его царского величества интереса, потом приватные дела. При обеих таких управлениях, должность чина секретарского в том состоит, что ему на всех приходящих письмах и доношениях номеры подписывать, и на них числа, когда поданы, приписывать»[27]27
  Генеральный регламент // Реформы Петра I: Сборник документов / Сост. В. И. Лебедев. М.: Соцэкгиз, 1937. С.112.


[Закрыть].

Однако – и это можно наблюдать не только в процитированном фрагменте – общего имени для обозначения отдельных бумажных отправлений, составляющих дело и обслуживающих/сопровождающих его производство (как, впрочем, и единого порядка делопроизводства), на тот момент еще не было. Во всяком случае, в нормативных актах начала XVIII века мы обнаруживаем бесконечное перечисление отдельных документальных жанров или же прямое указание на один из них.

Зато столетием позже, на момент издания Общего учреждения министерств, канцелярская универсалия – слово бумага, фиксирующее материальную единицу письменной деятельности чиновника, уже активно употреблялось[28]28
  Возможно, у концепта бумага есть собственная история и траектория восходящей генерализации. По крайней мере, в одном из первых официальных определений делопроизводства, относящемся ко второй половине XVIII века («Правила, коими канцелярия руководствуется в составлении докладных записок, журналов, определений, актов вообще и исполнительных бумаг» – цит. по.: Ильюшенко М. П. История делопроизводства в дореволюционной России. М.: РГГУ, 1993. С.35), бумага лишена претензий на генерализированное описание всех канцелярских бумаг вообще. Этот концепт идет в ход наряду с другими документальными жанрами, а не вместо них.


[Закрыть]. То же происходило и на других уровнях бюрократического дискурса – например, в дневниках и мемуарах чиновников. Разумеется, чиновники на должности или мемуаристы, живописующие исключительные случаи из своей служебной практики, время от времени рассказывали о хитростях составления отчетов или работе до седьмого пота над какой-нибудь конкретной инструкцией. И все же унифицированное описание деятельности государственного служащего как письменных занятий, а отдельных трудовых операций – как типизированных, зачастую доведенных до автоматизма и самодостаточных манипуляций с бумагами в Николаевскую эпоху стало общим местом[29]29
  «Былое и думы» показательны в этом отношении. Когда Александру Герцену необходимо продемонстрировать бессмысленное функционирование бюрократической машины письма, он говорит о бумагах — будь то поминание «барщины бумаг» в канцелярии вятского губернатора или же иронический рассказ о том, как просвещенный гражданский губернатор открывал для себя абсурд бумажного делопроизводства. Когда же он описывает свои собственные канцелярские занятия, то дает столь фрагментарную, хотя и детализированную, картину составления отчета статистического комитета, что из этого описания сложно понять, какую же бумагу он составляет: «Я обещал Аленицину приготовить введение и начало, очерки таблиц с красноречивыми отметками, с иностранными словами и поразительными выводами…» (Герцен А. Былое и думы. М.: Детская литература, 1975. С. 229).


[Закрыть]: «Ежели я находил, что целого дня недостаточно на одно прочтение их (бумаг – Г. О.), то обозревал их самым поверхностным образом, а прямо начинал писать ответные бумаги, варьируя цветастыми фразами на заданную тему»[30]30
  Инсарский В. Записки // Русская старина. 1894. № 1. С. 22.


[Закрыть].

Следует отметить, что у особого статуса письменных отправлений бюрократической власти было материальное[31]31
  О материальности технологий осуществления власти в сталинскую эпоху пишет Ив Коэн. См.: Cohen I. Administration, politique et techniques: Réflexions sur la matérialité des practiques administratives dans la Russie stalinienne (1922–1940) // Cahiers du monde russe. 2003. Vol. 44 (2–3). P. 269–307.


[Закрыть] и перформативное основание – они действительно изготавливались на специальной бумаге, тип и размер которой варьировали в зависимости от действия, с ее помощью совершаемого, и инстанции, куда бумага была адресована.

За право перевести свой запрос в дело, включенное в круг забот официальных инстанций, подданный должен был платить. При этом он в прямом смысле приобретал особую («гербовую») бумагу для государственной переписки, впервые введенную в административный обиход Петром I в 1699 году. Выбирая соответственно регламенту один из пяти разборов бумаги от 15 копеек до 2 рублей серебром, гражданин письменной империи оплачивал статус, обретаемый его текстом. «Разбор» соответствовал иерархической позиции адресата, тем самым объективируя дистанцию между прошением в местное присутствие и в Правительствующий сенат. Бумажная осечка могла повлечь за собой отказ от конвертации запроса в дело. Так, в начале XX века Атаманская канцелярия области Войска Донского отказала двум таганрогским мещанам в рассмотрении прошения об открытии типографии из-за «отсутствия гербовой бумаги»[32]32
  Государственный архив Ростовской области (далее ГАРО). Ф. 46. Оп. 1. Ед. хр. 1268. Л. 17.


[Закрыть].

Размер и качество бумаги указывали на статус письменных отправлений, которыми обменивались между собою разнообразные инстанции. Для сношений ведомств использовалась листовая бумага. Ее формат был закреплен высочайшим указом 1833 года[33]33
  Там же. Ед. хр. 429. Л. 1.


[Закрыть]. На четвертушках и половинках чиновниками, состоявшими на службе в XIX–XX веках, составлялись справки, циркулярные отношения, донесения и рапорты от низших чинов, служебные записки: «Дозволение писать все бумаги, не заключающие в себе важности, особенно по местам гражданского управления, на полулисте, согнутом в четвертушку, остается в своей силе»[34]34
  Там же. Л. 2.


[Закрыть]. Для копий в ход шла низкосортная рыхлая бумага желтоватого или серо-синего цвета. Когда отличие копии от оригинала становилось вопросом цвета, тезис Мишеля де Серто о белой странице как пространстве осуществления власти письма[35]35
  Серто М. де. Хозяйство письма / Пер. с фр. Б. Дубина // НЛО. 1997. № 28. С. 31.


[Закрыть] получал буквальное прочтение.

Судя по административному лексикону XX – начала XXI века, бумага проиграла дискурсивную битву документу. Она стала архаизмом, маркером дореволюционного канцелярского языка. А дело было сильно урезано в своих семантических правах. Теперь дела возбуждают судебные власти, выговор в личные дела заносят кадровые службы, в виде дел – тематических подшивок документов, объединенных картонной обложкой, – в архиве хранится бумажное прошлое учреждений, живущих производством бумаг. В остальных случаях чиновники все же работают не с делами или бумагами, а с документами.

От первых бюрократических универсалий документ отличает не только эпистемология (ведь ни дело, ни бумага явно не отсылали ни к доказательству, ни к подтверждению истины, хотя постоянно использовались и для того, и для другого), но и абстрагирование от канцелярской конкретики, будь то материальность листа бумаги или предметность манипуляций с ним. В то же время «бумажный» и «деловой» следы были включены в культурный порядок производства документа[36]36
  Из археологической перспективы, ориентирующей наблюдателя на поиск разрывов в порядках и условиях производства высказываний, бумага и дело выглядят не только предшественниками документа, но и внешними по отношению к нему конструкциями, сформировавшимися в дискурсивных обстоятельствах, когда канцелярский порядок еще лишь приобретал свою форму. А значит, оба концепта в своем влиянии на документ могут быть описаны – в терминах дискурсивной аналитики Мишеля Пешё – как преконструкты, то есть следы предшествующих дискурсов («синтаксические вставления»), оказывающие структурирующее влияние на новые дискурсивные образования. См.: Пешё М. Прописные истины: лингвистика, семантика, философия // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса / Под ред. П. Серио, пер. с фр. Л. A. Илюшечкиной. М.: Прогресс, 1999. С. 239.


[Закрыть], став одними из важнейших условий его возможности наряду с правом документального письма на реальность.

Бюрократический перформатив

Если трактовать письмо с точки зрения французской теории, что значит – последовательно выявлять и артикулировать его связь с властью[37]37
  Например, определять письмо так, как предлагал это делать Мишель де Серто: «Но что такое письмо? Я называю письмом конкретную деятельность, состоящую в том, чтобы на чистом пространстве создать текст, наделенный властью над окружающим, от которого он сначала отграничен». См.: Серто М. де Хозяйство письма / Пер. с фр. Б. Дубина // НЛО. 1997. № 28. С. 31.


[Закрыть], то именно бюрократические письмена окажутся одной из наиболее удобных площадок для реализации письменного проекта эпохи современности. В России, где реформы Петра I стремительно разрушили монополию церкви на письменные технологии[38]38
  Если Жорж Дюби, разбирая французский случай, указывает на роль церкви и коллежа в формировании административно-управленческой системы, основанной на письменности, и соразмерной этой системе ментальной оснастки администраторов («они вводят в действие типичный для канонического права способ мышления и схоластическую логику, на которой это право покоится (например, „различие“, „постановка под вопрос“, борьба аргументов „за“ и „против“; или практика inquisitio – рациональное расследование, заменившее испытание доказательством и завершающееся письменным заключением)»), то в России эта работа осуществляется почти с чистого листа тружениками канцелярий. См.: Дюби Ж. Франция в Средние века / Пер. с фр. Г. А. Абрамова, В. А. Павлова. М.: Международные отношения, 2000. С. 218.


[Закрыть], а канцелярский язык самым непосредственным образом повлиял на формирование языка литературного[39]39
  См., например: Виноградов В. В. Очерк истории русского литературного языка. М.: Наука, 1978.


[Закрыть], вопрос о статусе и цензе административного письма – политическом, культурном, эпистемологическом – приобретает особое значение.

Истоки политизации канцелярской бумаги, превращения ее в квинтэссенцию бюрократической власти я бы искала в особого рода перформативности (и ее институциональном оформлении) – превращении письменных отправлений администрации в полноценное, полноправное и законодательно обоснованное государственное действие. Очевидно, тесная связь государственного управления и письма, тождественность письменной операции и административного действия не были изначальными, как и не были обязательными, проработанными в деталях или же моментально усвоенными чиновниками. Порядка ста лет прошло с того момента, когда Петр I повелел вести запись государственным делам, до превращения бумажной работы в практическую и дотошно регламентированную законом основу деятельности российских администраторов. Понимание того, как происходило сращивание письма и административной активности, важно для реконструкции генеалогии российской бюрократической документности.

В допетровской системе делопроизводства можно различить медиальное основание для разделения административных усилий: писали, как правило, низшие служащие (дьяки и подьячие), а высказывались – бояре, которые нередко «при весьма здравом и остром разуме, писать, однако ж, не умели, и некоторые с трудом подписывали свое имя»[40]40
  Варадинов Н. М. Делопроизводство или теоретическое и практическое руководство к гражданскому и уголовному, коллежскому и единоличному письмоводству, к составлению всех правительственных и частных бумаг и к ведению самих дел. СПб., 1873. С. 24.


[Закрыть]. Запись имела техническое, вспомогательное значение. Стабильной и обязательной фиксации сказанного на письме не происходило, а письменные действия приказных служителей не регламентировались законом. Само письмо еще не было «открыто» властью в качестве технологии управления, а потому не являлось предметом специального государственного интереса.

Принцип регулярности, провозглашенный Петром I как «новый принцип государственности»[41]41
  Реформы Петра I: Сборник документов / Сост. В. И. Лебедев. М.: Соцэкгиз, 1937. С. 22.


[Закрыть], стал стержнем бюрократического порядка и одним из оснований для превращения письма в универсальный способ администрирования. Перевод государственного действия в формат записи – это петровская формула рациональной власти: «Того ради изволяет его царское величество, всякие свои указы в Сенат и в Коллегии, також и из Сената в Коллегии ж отправлять письменно; ибо как в Сенате, так и в Коллегиях словесные указы никогда отправляемы быть не надлежат»[42]42
  Генеральный регламент // Реформы Петра 1: Сборник документов / Сост. В. И. Лебедев. М.: Соцэкгиз, 1937. С. 110.


[Закрыть].

Стратегические функции, открытые и закрепленные в это время за «лабораторией письма»[43]43
  Лабораторией письмо называет де Серто, определяя технологические основания власти и контроля, осуществляемых посредством письма: «У лаборатории письма – стратегические функции: либо информация, полученная по традиции извне, накапливается, упорядочивается, приводится здесь в систему и тем самым – трансформируется, либо правила и модели, выработанные в этом особом месте, дают возможность воздействовать на окружающее и трансформировать уже его». См.: Серто М. де. Хозяйство письма / Пер. с фр. Б. Дубина // НЛО. 1997. № 28. С. 31.


[Закрыть], размещались в диапазоне между «протоколом» и «инструкцией». «Протокол» с начала XVIII века «надлежало чинить» всем государственным действиям, а совершать эти действия требовалось согласно правилам, утверждаемым «инструкциями, и регламентом, и указами». Возможность контроля – пожалуй, первая официальная функция канцелярской записи и способ инвестирования в бумагу власти. Письмо фиксирует действие, лишая его свободы. В Петровскую эпоху начали записывать должностные действия не только в узком сенатском кругу[44]44
  «Siir. Изволь объявить при отъезде в Палате всем министрам, которые… съезжаются, чтобы они всякие дела, о которых советуют, записывали, и каждый бы министр своею рукою подписывал, что зело нужно, надобно, без того отнюдь никакого дела не определят, ибо сим всякого дурость явлена будет. Piter». См.: Воскресенский Н. А. Законодательные акты Петра I. М.; Л.: АН СССР, 1945. С. 196.


[Закрыть], но и повсеместно: «…как в Сенате, так в войсках и губерниях всем делам чинить протоколы…»[45]45
  Там же. С. 209.


[Закрыть]. Введение обязательного протоколирования определило государственные приоритеты в континууме «устное – письменное»: теперь все чаще и чаще письменное действие опознавалось в качестве «настоящего», полноправного, официального. Формировался принципиально новый тип административной деятельности – действие в соответствии с письменным предписанием («…не производить дела без письменного указа»[46]46
  Реформы Петра I: Сборник документов / Сост. В. И. Лебедев. М.: Соцэкгиз, 1937. С. 114.


[Закрыть]). Письменный текст использовался для упорядочивания рутины государственного администрирования: «Всем, в Сенате пребывающим, места иметь по списку, кто после кого написан в определительном указе»[47]47
  Воскресенский Н. А. Законодательные акты Петра I. М.; Л.: АН СССР, 1945. С. 203.


[Закрыть]. Письменная регламентация оказалась удобным способом осуществления тотальной и гомогенной бюрократической власти на всем пространстве империи: «Воеводе всех подчиненных своей провинции… по Гос. Уложениям и уставам содержать»[48]48
  Реформы Петра I: Сборник документов / Сост. В. И. Лебедев. М.: Соцэкгиз, 1937. С. 146.


[Закрыть].

Изменение политико-эпистемологического статуса письма способствовало росту законодательного интереса к бумажной стороне работы администраторов. В Генеральном регламенте, в указах «О должностях Сената», «Об исполнении указов», «О преимуществе коллегий» и др. началась регламентация письменной стороны ведения дел: утверждались отдельные формуляры[49]49
  Начиная с Петра I, русские императоры лично принимают участие в создании и правке отдельных формуляров, этих письменных матриц бюрократической империи, а сами формуляры начинают утверждаться в законодательном порядке, как это произошло, например, с формуляром челобитной: «Титло. Потом бьет челом имярек на имярек, а в чем мое прошение, тому следует пункт за пунктом. Прошу Ваше Величество о том моем челобитье решение утвердить» (Там же. С. 132).


[Закрыть], прописывались алгоритмы ведения дел[50]50
  В 1720-е годы появляются правила регистрации дел и ведения журналов, среди которых различают журналы входящих и исходящих дел, а также канцелярские книги (реляции с прошениями, росписочные книги, книги для резолюций). Для регистрации письменных действий чиновников, совершаемых по ходу решения дел, используются «повседневная записка», «регистратура», «реестр».


[Закрыть], определялся круг письменных обязанностей чиновника. В ситуации переориентации государственной деятельности на письмо грамотность становилась важным управленческим навыком[51]51
  Кроме овладения основами правописания и счета («Указ о преподавании грамматики и арифметики сенатским чиновникам») от чиновников требовались юридическая грамотность («Указ Петра I об обязательном знании служащими государственных учреждений законов и уставов и о воспрещении оправдываться незнанием законов под штрафом») и знание формуляров.


[Закрыть]. С 1720-х годов государственный человек – это человек пишущий. Прием на службу неграмотных был запрещен в 1721 году, хотя на протяжении всего XVIII века появлялись анекдоты о затесавшихся на службу неучах.

В начале следующего века статус канцелярских работ был в очередной раз пересмотрен – в сторону повышения. Коллективному и все еще не стандартизированному коллегиальному делопроизводству был противопоставлен унифицированный и единоначальный министерский порядок: «Порядок производства дел во всех Министерствах, Департаментах и отделениях есть единообразный»[52]52
  Общее учреждение министерств, ст. 36 // СЗРИ. Т. 1. СПб: Печатня графического института, 1913.


[Закрыть]. В основу новой системы управления было положено единообразное бумажное производство, связывающее посредством письменных операций низы бюрократической иерархии с верхами, столоначальника с министром, отдаленную провинцию с центром. Реформа затронула не только и не столько общие стратегии государственной деятельности, но прежде всего обыденные практики управления, рутину изготовления бумаг.

Источник трансформаций нужно было искать в интенсификации бюрократической власти, чувствительной к деталям, и, как следствие, в изменении масштаба регламентации, в повышении значимости отдельных письменных операций в системе государственного управления. Если в Петровскую эпоху публиковались и утверждались в законодательном порядке лишь отдельные формуляры, то с начала XIX века эта процедура становится правилом для всех канцелярских образцов. Например, в том же Общем учреждении министерств было не только определено, сколько журналов для входящих дел надлежит иметь в канцелярии департамента (два – общий и частный), но и на сколько частей эти журналы должны быть разделены (на три) для того, чтобы вносить в них разные бумаги (высочайшие именные указы, обыкновенные и секретные бумаги).

Острая реакция Николая Карамзина на «мелкотравчатость» реформ государственного управления позволяет выявить разрыв между порядками бюрократического письма, существовавшими до и после создания министерств: «Издают проект Наказа министерского; что важнее и любопытнее? Тут без сомнения определена сфера деятельности, цель, способы, должности каждого министра! Нет. Брошено несколько слов о главном деле, а все остальное относится к мелочам канцелярским: сказывают, как переписываться министерским департаментам между собою; как входят и выходят бумаги; как государь начинает и кончает рескрипты»[53]53
  Карамзин Н. М. Слезы катятся при мысли о бедствиях России // Источник. 1998. № 1. С. 11.


[Закрыть]. Судя по всему, на протяжении коллежской эпохи запись оставалась важной, но все же технической операцией: она позволяла фиксировать, уточнять, приводить административное действие в соответствие с нормой, устанавливать над ним контроль. В министерскую эпоху репрезентативный статус бумаги принципиально изменился – письмо было опознано в качестве самостоятельного, полноценного, а зачастую и самодостаточного государственного действия. С этой – абсолютно чуждой Карамзину – перформативной точки зрения в «мелочах канцелярских» можно было разглядеть фундаментальное основание бюрократической власти и базовый механизм ее воспроизводства.

Неудивительно, что внутри министерского порядка круг забот профессионального чиновника был предельно дифференцирован и соотнесен с системой координат «письмо – чтение». Общим учреждением министерств производство канцелярской бумаги было разбито на операции и разделено между чиновниками. Процесс включал в себя подготовку черновых бумаг (этим занимались канцелярские служащие под руководством секретаря, сам секретарь, а в наиболее ответственных случаях – столоначальник); правку чернового варианта (столоначальником или начальником отделения, в исключительных случаях – директором департамента); «перебеление» (задача писца); представление на подпись начальнику (протоколист, директор канцелярии); подписание; снятие копии (копиист). Дела назначались «к составлению справки», «к докладу», «к изготовлению выписок», «к общему сведению (соображению)», «к изготовлению копий» или «экстракта» (краткой справки) и т. д. Производство дела предполагало административное планирование («внесение в роспись нерешенных дел»); сбор справок и составление выписок; необходимые сношения с инстанциями; подготовку заключения, «подтверждение по бумагам» (в присутствии – подготовку к докладу); изготовление решения с учетом замечаний (в присутствии – составление протокола заседания и изготовление по нему решения); «назначение исполнения» (резолюцию); журнальные записи. Таким образом, письмо стало пространством осуществления государственного управления, а письменная операция, будь то регистрационная пометка, снятие копии с документа, изготовление выписки или резолюция, – единицей административного усилия.

Воспоминания чиновников о служебных занятиях тоже полны клишированных описаний письменных операций («бесконечная скрепа», «фабрика подписей», «со страхом ожидал правки» и т. д.). Порою в них проступает не всегда понятный современному наблюдателю моральный порядок письменных отношений. Так, например, правка текста – главного продукта усилий профессионального бюрократа – была делом щепетильным. Петербургский чиновник Василий Инсарский с обидой рассказывает о действиях своего столоначальника: «Он до того перемарал все, что не оставил ни строки. Оскорбительно!»[54]54
  Инсарский В. А. Записки // Русская старина. 1894. № 1. С. 530.


[Закрыть]. Одним словом, для современников эпохи учреждения министерств «письмоводство» и гражданская служба были тождественны. Александр Пушкин, подчеркивая свою удаленность от служебных дел, обращается к Александру Казначееву: «Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношениях ни с одним начальником»[55]55
  Пушкин А. С. Письмо Казначееву А. И. (Вторая черновая редакция), 22 мая 1824 г. // Пушкин А. С. ПСС: В 10 т. Л.: Наука, Ленинградское отделение. Т. 10. С. 70.


[Закрыть]. Положительный отзыв об известном администраторе бароне Модесте Корфе содержит перечисление его успехов в канцелярской деятельности: «Порядок делопроизводства был доведен при нем до совершенства. Дела решались безостановочно; во всех канцелярских отправлениях господствовала величайшая точность; переписка бумаг отличалась щегольским изяществом; в должность писцов принимались искусные каллиграфы»[56]56
  Варадинов Н. М. История Министерства внутренних дел. СПб.: Типография Министерства внутренних дел, 1858. Т. 1. С. 424.


[Закрыть].