Текст книги "Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?"

Автор книги: Александр Филиппов

Соавторы: Елена Васильева,Михаил Шульман,Альберт Байбурин,Нина Сосна,Илья Кукулин,Елена Рождественская,Ирина Каспэ,Екатерина Шульман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Прагматика вещи, или О социальном круговороте изображений

Вообще, опознавательным знаком «часто путешествующего человека» как особого социального типа, помимо наклеек на чемоданах, можно считать и стопку визовых фотографий. Ограниченная возможность их повторного использования вызывает сожаления у прагматика, стремящегося продлить их «вещную карьеру». Требования к фотографии на документы – это еще и обозначение значимости предстоящего события, присваиваемой с помощью фотографии идентичности. Фотографии на документы «повседневного пользования» (пропуски, читательские билеты и многое другое) претендуют на гораздо меньшую регламентированность изображения, точность размеров и значимость цветовых нюансов, зачастую довольствуясь лишь самым общим сходством с оригиналом. Именно такие документы нередко становятся последним пристанищем неиспользованных визовых и паспортных фотографий.

Жизнь «оставшихся» визовых снимков, аккуратно сложенных в папочки или конвертики, хранящихся россыпью в каких-либо коробочках или ящиках, замирает «до востребования», ожидая новой прагматики или, используя метафору Игоря Копытоффа, нового витка «биографии вещи». Совет на одном из форумов: «Лишние фото? Подарите родственникам:)!». Удобный формат визовых фотографий позволяет поместить их в прозрачные отделения женских (а возможно, и мужских) бумажников – в новом обрамлении они уже участвуют в производстве не гражданской, а семейной идентичности. Однако остаются в документном контексте – в непосредственной близости от паспортов, пропусков и квитанций; среди банковских и скидочных карточек, все увеличивающееся количество которых, впрочем, постепенно вытесняет «кошелечные» фотографии.

P. S. Постфото постчеловеческого в постграничном мире?

В заключение хочется пофантазировать – решительно и смело. И самая предсказуемая фантазия, точнее, даже мечта: а вдруг все-таки отменят? Ну хотя бы Шенген… Впрочем, об этом лучше и не мечтать…

Более вероятным и близким кажется переход на новые виды визовой идентификации. Уже сейчас, когда тебя фотографируют на таинственную биометрическую фотографию в самих посольствах и консульствах, кажется, что футуристическое будущее, почти такое же, как в фильме «Гаттака», уже наступило. С одной стороны, этот вид идентификации вроде бы должен значительно облегчить столь непростую процедуру «подачи документов на визу». С другой – тебя совершенно лишают возможности контролировать ситуацию. Ты даже не видишь собственного изображения, которое куда-то отправляется, архивируется и т. д. Самореференция уже невозможна. Да и ты ли это в итоге? Или это некий «фрагмент» тебя, содержащий ту самую «сущность», в поисках которой создаются столь сложные инструкции по визовым фотографиям? Редуцируется ли в конечном итоге эта самая «сущность» до ДНК, или будут применяться более точные и сложные методы идентификации? Посмотрим. Точнее, будем фантазировать дальше.

Ирина Каспэ
Без надежды на выздоровление:
боль в обмен на документ

…Фотография, биография, биопсия, копия…

Линор Горалик

Поверхностное знакомство с социологией медицины позволяет предположить, что документ в этом контексте, вероятнее всего, описывался бы, во-первых, с опорой на парсонсовские представления о «роли больного» (столь же много критиковавшиеся, сколь и прочно укоренившиеся), во-вторых, через фукоистскую терминологию «власти» и «подчинения». Особые ритуалы, табуирующие выдачу медицинских карт на руки пациентам, или традиционный врачебный почерк, способный превратить рецепт на лекарство в набор нечитаемых символов, – эти и подобные практики легко и привычно вписываются в концепцию документа как голоса власти. Медицинский документ, носитель эзотерического знания на мертвом языке, обеспечивает коммуникацию врача и фармацевта, врача и лаборанта, врача и работника регистратуры – в обход зависимого от всех этих инстанций больного; больной, таким образом, оказывается лишь объектом манипулятивных авторитарных воздействий.

Однако опыт длительных ожиданий перед врачебным кабинетом в компании других пациентов, украдкой листающих (вопреки строгим табу!) собственную историю болезни, или стояния в очередях за результатами анализов в тех особых случаях, когда по лицу выдающей заветные бумажки сотрудницы лаборатории удается считать наличие либо отсутствие страшного диагноза, – короче говоря, опыт непосредственного пребывания в роли больного делает видимой совсем иную сторону проблемы.

Медицинская документация часто обладает для пациента повышенной важностью, она притягивает взгляд, наделяется судьбоносным значением. Она воспринимается не только как тайнопись для посвященных, но и как отчетливое, рациональное выражение обыденной нормы – медицинский документ присваивает почти все ключевые формальные признаки документа бюрократического (подпись, дата, печать, готовый бланк, разнообразные альтернативы фотоизображения – рентгеновский снимок или распечатка результатов ультразвукового исследования). Грань между нормативным предписанием и эзотерической тайнописью здесь так же тонка, как между желанием видеть в медицине «точную науку» (где нет места сомнению, недоказуемости и, разумеется, ошибке) и готовностью откликнуться на коммерческое предложение потомственного целителя, снимающего заклятие, сглаз и порчу. Иными словами, напряженное внимание к документу в данном случае нередко связано с особыми представлениями о медицине – за образом позитивистски познаваемого, абсолютно прозрачного (для взгляда настоящего специалиста) человеческого тела, за мнимой рационализацией страхов, конечно, скрывается вечно неудовлетворенная потребность в безграничном доверии, надежда на то, что модель «болезнь-лекарство-исцеление» должна работать идеально, без каких-либо сбоев (и чем выше такая потребность довериться идеальной исцеляющей силе, тем на большее недоверие к реальным врачам и реальным медицинским процедурам она обрекает). Документ в этой цепи – один из знаков надежности, залог того, что диагноз будет поставлен объективно и назначенные лекарства проявят свою чудодейственную силу.

Не так давно в блогах бурно обсуждался грубый просчет, допущенный крупной лабораторией с прекрасной репутацией, – известие о том, что клиентам были выданы неверные результаты анализов, вызвало настоящее смятение; многим участникам дискуссии было сложно справиться с чувством обманутых ожиданий. Вряд ли сколько-нибудь профессиональное врачебное решение может быть принято на основании лишь лабораторных данных, причем опытный врач хорошо информирован о сильных и слабых сторонах той или иной лаборатории и, конечно, учитывает вероятность случайной ошибки. Однако в глазах пациента медицинский документ должен быть безупречен, а выдающая его инстанция – непогрешима.

Такой документ, составленный по предсказуемым формальным правилам, хотя и не адресуется напрямую больному, может стать для него переводчиком, медиумом, медийной средой (тем более по контрасту с традиционным амплуа неразговорчивого доктора, дающего пациенту указания, но не объяснения), помогая освоиться в ситуации нездоровья и найти внутри этой ситуации собеседников, соучастников, сообщников. Пользователи многочисленных медицинских форумов активно воспроизводят бланки с результатами всевозможных обследований, нередко путаясь в аббревиатурах, цифрах и единицах измерения, чтобы получить в ответ консультацию экспертов и отзывы других больных. В этом коммуникативном режиме документация – не только способ овладеть языком болезни, но, в конечном счете, – болезнь как таковая, ее наиболее точное выражение. Заключая в себе информацию, достаточную (по мнению инициаторов подобных онлайн-бесед) для постановки диагноза, воспроизводя (как предполагается) едва ли не полный набор симптомов, свидетельствующих о недуге, документ становится репрезентантом больного тела, его бумажной тенью, особым, вынесенным вовне измерением телесности, концентрирующим в себе свойства болезни, отвечающим за болезнь.

Медицинский документ выявляет и объективирует тот образ тела, который хочется кому-то передоверить и с кем-то разделить. Здоровый человек часто затрудняется сказать, с какой стороны у него расположена печень, а с какой – селезенка, путает желчный пузырь с поджелудочной железой, ничего не знает о микроорганизмах, обитающих на его слизистых оболочках. Больной не просто заново, в иных категориях узнает и переоценивает свое тело, но приобщается к своеобразной коллективной телесности – документально запечатленное знание о том, какими должны быть симптомы той или иной болезни, в каких количественных показателях (уровень лейкоцитов в крови или белка в моче) она должна измеряться, как при этом должны выглядеть те или иные внутренние органы, способствует самоотождествлению с универсальным, обобщенным образом заболевшего; в некотором смысле, обсуждая общую болезнь и, особенно, погружаясь в вышеописанную медийную среду, участники коммуникации приобретают общие симптомы, общие органы, общую (и уже не вполне принадлежащую каждому из них) телесность.

Документ, наделяемый подобной медийной функцией, обеспечивает больному сближение с другими и разотождествление с собой, возможность отстраненного взгляда на собственные внутренности, пораженные недугом. Говоря короче, документ здесь прежде всего посредник между человеком и его болью, а в самых серьезных случаях – между человеком и его отношением к жизни и смерти.

Сопровождая – а в социальном плане и конструируя – события рождения и умирания, медицинский документ не просто свидетельствует о них (для этой цели есть специальная документация), не просто претендует быть пропуском в мир живых и мир мертвых. Он волюнтаристским образом встраивает в экзистенциальный опыт проблематику телесной патологии, навязывая восприятие человеческого тела как ненадежного и неустойчивого барьера между жизнью и смертью.

На вопрос, почему медицинскому документу удается проникать в столь значимые сферы опыта, несложно ответить, обладая самыми общими представлениями о месте болезни в современном мире (более глубокое и детальное владение темой, конечно, существенно затруднило бы задачу).

С одной стороны, современная культура декларирует отказ от идеи болезни-наказания и эмансипацию от виноватого чувства причастности к произошедшему, от ответственности за нездоровье: болезнь – иррациональная, непредсказуемая стихия, она не выбирает больного и в этом смысле универсальна – в любой момент может поразить каждого (собственно, самые известные пародийные образы болезни как поля для коммуникации, болезни «общей», «коллективной», универсальной настолько, что легко отождествиться с чужими симптомами, болезни, в равной мере одолевающей и вора, и его жертву, появляются фактически одновременно с массовым обществом – в одном из эпизодов «Троих в лодке» Джерома К. Джерома и в «Родственных душах» О. Генри).

С другой стороны, согласно чуть менее декларативному взгляду, болезнь – крайне нежелательное, почти недопустимое отступление от культурной нормы (даром что культурная норма при этом часто принимается и выдается за биологическую), а больной в сущности именно наказан, однако не столько за урон, нанесенный собственной душе, сколько за неправильное обращение с собственным телом.

Оба взгляда основываются на восприятии больного тела как отчужденного и, при всей своей противоположности, связаны: коль скоро болезнь не зависит напрямую от воли заболевшего, коль скоро она представляет собой нечто внешнее по отношению к нему, коль скоро она не субъективна, а объективна, она в принципе подлежит общественному регулированию, причем с самых формальных позиций (нормативный образ жизни в данном случае вполне исчислим количеством потребляемых калорий или выкуриваемых сигарет). В результате боль, вместо того чтобы концентрировать самость, запускает механизм диссоциации и помещает больного в особую, плохо приспособленную для жизни среду, заряженную силовыми линиями недоверия и гиперконтроля, – побуждающую метаться от переживания неподконтрольности недуга к отчаянным попыткам его контролировать. Именно в это все расширяющееся пространство между больным и болью встраивается медицинский документ, не только компенсируя утрату доверия к себе, но и создавая необходимую в случае подобной утраты иллюзию – полного контроля над своей жизнью и смертью.

Все это делает возможной самую радикальную форму обращения с медицинским документом – когда на нем замыкаются помыслы больного, когда документ начинает восприниматься как самостоятельное и самодостаточное средство исцеления.

Такова, скажем, весьма популярная сегодня, в условиях развитой коммерческой индустрии медицинских обследований, психологическая игра «сдать анализы и успокоиться» – потенциально бесконечная, поскольку успокоиться, как правило, не получается. Как-то у кабинета магнитно-резонансной томографии я попыталась придержать дверь перед человеком, явно измученным тяжелыми физическими страданиями, – движения причиняли ему невыносимую боль, он практически не мог ходить, перемещался прыжками, опираясь о стены, не выпуская, впрочем, из рук увесистую кипу бумаг. После того как попытка помощи была гневно отвергнута, а сам больной с душераздирающими стонами удалился, выяснилось (регистратор в приемной в ответ на наши сочувственные комментарии решилась нарушить правила медицинской этики): он страдает крайне запущенным ишиасом, вот уже несколько месяцев предпочитая МРТ, УЗИ, рентген и прочие обследования обычной консультации врача. Единственный позитивный результат избранной стратегии – пачка документов, заменяющая этому пациенту врачебную (и, видимо, вообще любую) помощь. В подобных крайних проявлениях документы фактически становятся способом вовсе вытеснить собственное больное тело из актуальной реальности, обойтись без него, сделать предметом внимания и объектом медицинских воздействий его бумажную тень, разрастающуюся уже до угрожающих размеров.

Но тогда неразборчивый врачебный почерк и второпях заполненные медицинские карты могут показаться всего лишь проявлением небрежного отношения к документации – возможно, отчасти оправданного. Не случайно фраза «мы не лечим анализы» имеет хождение у наиболее профессиональных медиков, умеющих коммуницировать с телом больного без посредников, опираться на необходимую информацию, однако действовать неформально и, по необходимости, непредсказуемо – не в обход документа, но «по другую сторону», на тех уровнях, где болезнь демонстрирует свою несоциальную природу, где она не равна отступлению от культурной нормы. Где она предоставляет больному возможность встречи с собой, для которой не нужны документы.

Михаил Шульман, Екатерина Шульман
Светокопии и оригиналы:
право собственности как иллюзия

Практика – не столько критерий истины, сколько солевая среда, в которой эта истина кристаллизуется.

Россия – страна документов. Известная вульгарная мудрость относительно бумажки и букашки не отражает всей полноты картины – для перехода из статуса букашки в статус человека одной бумажки мало. Российский гражданин на протяжении своей чрезмерно запротоколированной жизни заполняет больше анкет, чем любое живое существо в мире. Количество документов, необходимое для совершения каждой официальной трансакции, превосходит все, что способно вообразить самое смелое воображение, и приносит нашей бедной родине дурную всемирную славу. Рождение и смерть, брак и наследство, получение образования и поступление на работу, регистрация предприятия и права собственности, лицензирование почти любой оплачиваемой деятельности – все это производит океаны бумаг, подтверждающих, дополняющих и дублирующих друг друга.

На поверхностный взгляд вся эта документационная оргия символизирует триумф орднунга, железного государственного порядка, властвующего над бумажным солдатиком-индивидуумом. В некотором роде это правда – незадокументированная личность сама по себе не в состоянии ничего подтвердить, даже факт своего существования (если вас объявили пропавшим без вести или умершим, то ваше появление во плоти не вернет вас обратно в мир живых и непотерянных). Никакого понятия «слова» или «обещания» в России не существует – и хотя Гражданский кодекс разрешает проведение большинства частных сделок в простой письменной форме, нет таких договаривающихся сторон, которые бы на это согласились. Как гласит популярный трюизм, обещание к делу не пришьешь – а в России ценность имеет только то, что можно пришить к делу. Каждый сам себе разом и преступник, и следователь.

Но это, повторимся, только одна сторона вопроса. Предположим, что обсессивное документирование всех явлений бытия отражает обсессивное же присутствие государства в каждом атоме реальности. Ибо что есть официальный документ, в отличие от письма, дневника и записки – документов человеческих, если использовать популярный термин братьев Гонкур? Что составляет его, так сказать, документальность? Государственная воля, вложенная в его выпуск и подтверждающая его валидность. Правоустанавливающей инстанцией и гарантом для любого документа выступает государство.

Но в таком случае чем объяснить иррациональную документационную избыточность, сопровождающую каждый шаг гражданина? Если во всякой официальной бумаге сверкает золотом вшитая нить властной гарантии, то зачем их требуется так много? В измученном частым и неуместным цитированием «Собачьем сердце» бедный профессор мечтает об «окончательной бумажке», запирающей поток все новых и новых необходимых бумажек. Такой бумаги не существует. Не только человек сам по себе не наполнен, как было сказано, никаким утверждающим смыслом, но и ни один документ сам по себе не является достаточным ни для чего – все требует дополнительных подтверждений.

Это присказка, а вот сказка – история о том, как посредством упражнений в искусстве оригами можно стать обладателем недвижимого имущества.

В 2000-х годах в многоквартирном доме в центре Москвы на верхнем этаже расселяется коммуналка. Над квартирой имеется чердак площадью больше 100 кв.м. В 2006 году на чердаке объявляются строительные рабочие, и под охраной ЧОПа начинается большая стройка – из бывшей коммуналки и чердака делают двухэтажную квартиру. Чердак – это общедолевое имущество, которое не может быть передано в частную собственность без согласия всех остальных собственников дома. ТСЖ дома (товарищество собственников жилья, председателем которого состоит один из авторов данного текста) начинает заниматься этим делом; после долгих выяснений и писаний обнаруживается, что основанием всего процесса является распоряжение Мосжилинспекции о переустройстве чердака – а что является основанием для распоряжения Мосжилинспекции, неизвестно. Через два года тяжб обнажается юридический остов мошенничества (в получении документов и состоит смысл первых безнадежных исков): хищение опирается на справки и согласования местных чиновников, сами по себе ложные, однако «имеющие свойства документа», как выражается милиция, а именно – на справку главного инженера ДЕЗа о том, что на чердаке не имеется коммуникаций, и на некий протокол собрания собственников, якобы проголосовавших за отчуждение своего общедолевого имущества в пользу квартиры, владелец которой за это обещался отремонтировать подъезд.

В свидетельстве о праве собственности на эту новую двухэтажную квартиру в качестве основания указаны распоряжение и акт Мосжилинспекции, разрешавшие проведение работ по присоединению чердака и полученные, в свою очередь, на основании копии свидетельства о праве собственности, в котором чердак уже присоединен к квартире. Уроборос, кусающий себя за хвост! Ну и, как говорится, вишенка на торте: нотариальная копия свидетельства, сданного в Мосжилинспекцию, оказалась произведением фотошопа. Копия была идентична оригиналу во всех деталях, включая дату, реестровые номера, номер бланка и прочее, кроме одной «мелочи» – метража квартиры. 107,6 было переиначено на 211,4. Нотариус на запрос милиции ответил, что не заверял такой копии.

Нетрудно видеть, что противозаконные действия предпринимаются на основе документов, выглядящих как законные. В фундамент бумажной пирамиды кладется одна фальшивка – подобно поддельной записи о крещении в приходской книге в романе Коллинза «Женщина в белом», и на этом хрупком базисе строится респектабельное существование господина в костюме и с трубочкой, скрывающего таким образом свою незаконнорожденность. Первоначальная подделка покрывается тоннами правомочных проектов, согласований и пересогласований, чтобы сделать невидимой исходную гнилую точку, осложнить доступ к ней.

Еще один интересный момент, отчетливо высвечивающийся при таком угле зрения, – двоякий статус ксерокопий, который заинтересованные стороны могут толковать в зависимости от конкретной нужды момента. В случае, когда уголовное дело необходимо прекратить (как в описываемой ситуации), ксерокопия – в одной из многочисленных бумаг ее назвали «светокопией», что даже поэтичней, – не признается официальным документом. А если дело надо, наоборот, возбудить, как в известном процессе предпринимателя Андрея Козлова, то основой для вынесения приговора может стать ксерокопия документа, подлинник которого находится на Виргинских островах и который суд по понятным причинам не может получить на руки.

В связи с этим двояким статусом происходит насильственная «ксерокопизация» документов по схеме, раскрытой в частной беседе оперативником службы собственной безопасности УВД. Схема такова: производится выемка, в ходе которой выясняется, что оригиналы документов подменены ксерокопиями. К ксерокопиям прилагается акт об уже имевшей место выемке оригиналов, произведенной следователем Ивановым. Расследование показывает, что следователя Иванова на территории указанного следственного органа не существует. Предполагаем, что протокол выемки тоже дан нам в ксерокопии, как реальность – в ощущениях.

Человек, заинтересованный в установлении истины (скажем, при покупке квартиры), вынужден собирать «пакет документов» в самых разных ведомствах, чтобы вывести необходимое заключение из совокупности документов, из расхождений между их данными. Пришлось играть по таким правилам и нашему ТСЖ – в дополнение к справке Мосжилинспекции мы заказали техническое заключение ГУП «МосжилНИИпроект», в котором была произведена опись и схема расположения инженерных коммуникаций на чердаке. Теперь в ответ на эту справку (четыре строки без бланка) мы предъявляем в суде, в полиции и всем желающим многостраничную книжку, изданную уполномоченным ФГУП: сравнивайте и делайте выводы. Причем вся эта «война документов» ущербна – норма Жилищного кодекса (ст. 36) вообще не предусматривает связи между принадлежностью общедолевого имущества всем собственникам дома и наличием на этих площадях коммуникаций. Документы отстаивают и пытаются взять призрачные крепости уже отмененных норм.

Эта особая и ставшая привычной каждому россиянину трехмерность сканирования реальности неизбежна в условиях, когда невозможно принять что-либо на веру, просто взглянув на ярлык «проверено». Правоохранительные органы отказываются от позиции модератора и ориентируются в своей деятельности на частные интересы, что делает их участниками процесса (соответственно, пустота производимых ими документов – знак ангажированности, а не формализма). Равным образом не дают однозначных ориентиров, именно в силу работы «на себя», и государственные органы. Главной задачей при знакомстве с каждым их заключением или актом является определение той границы дозволенного, которую пока что не может преодолеть личная заинтересованность подписанта, – но граница эта, увы, подвижна.

Ослабление адекватности документа своему базовому определению, которую нельзя укрепить врезкой голограмм на бланки, признают и сами государственные ведомства, требующие для регистрации какого-либо акта все большее количество подтверждений и выписок от других ведомств. Очевидна бесконечность и, следственно, бесперспективность такого рода проверок бумаг, проверок проверяющих бумаги, далее везде, – размножающихся, как кромка мандельбротовых конструкций хаоса. Не только как диковатая сказка, но и как единственно возможный выход из тупика вспоминаются немецкие инстанции, приравнивающие устное заявление к документальному – поскольку очевидна его связь с заявителем, который сам, в совокупности своих прав и обязанностей (включая необходимость отвечать за свои слова, в том числе в судебном и полицейском порядке), выступает гарантом своих заявлений.

Все вышеописанные фокусы возвращают нас к исходному тезису – непроходимый лес официальных документов, когда к нему приблизишься, превращается в пелену мерцающих бумажных бабочек, бесплотных светокопий, чей статус столь же неопределенен, как хрупко само их бытие. Не «человек бесправен, документ всесилен» – это было бы еще полбеды. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что нет ни официального, ни неофициального, ни частного, ни государственного, ни подлинного, ни фальшивого. Где не гарантированы права личности, там не гарантировано ничто – и права государства в том числе.

Карамзину принадлежит известное живописное замечание: «Кто дает цену деньгам? Правительство, объявляя, что оно будет принимать их в дань народную вместо таких и таких вещей. Если бы государь дал нам клейменые щепки и велел ходить им вместо рублей, нашедши способ предохранять нас от фальшивых монет деревянных, то мы взяли бы и щепки» («Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях»). Сходство документов с деньгами в том, что они – удобный ярлык, отсылка к некоему удаленному банку, который не возьмешь с собой в целях верификации, как не будешь постоянно таскать с собой мешок с золотом. Сейчас, в условиях тотальной коррупции, эту связь, увы, приходится подвергать постоянному сомнению. Самодержавие ведомств в отсутствие кары за фальсификацию распадается на феодальные вотчины чиновников. Справка отсылает не к «золотому запасу» ведомства, а к интересу чиновника, ее подписавшего. Происходит «инфляция документа», она же инфляция государства, там, где внешний наблюдатель видит всемерное его укрепление под звуки державных труб и валторн.