Текст книги "Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?"

Автор книги: Александр Филиппов

Соавторы: Елена Васильева,Михаил Шульман,Альберт Байбурин,Нина Сосна,Илья Кукулин,Елена Рождественская,Ирина Каспэ,Екатерина Шульман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Михаил Катин-Ярцев[276]276
  Катин-Ярцев Михаил Юрьевич – кандидат исторических наук, председатель Генеалогической ассоциации Правления Центрального совета РОИА. Специалист в области исторической генеалогии.


[Закрыть]

1.1. Историческим источником может быть любой предмет. Документ – это некий законченный текст, записанный на бумаге или на заменявшем бумагу материале. То есть имена на стенах Софийского собора в Новгороде не являются документом, в отличие от памятных надписей (скажем, закладных) на камне или на стене.

1.2.1. Не следую. Считаю определение Федерального закона № 77-ФЗ «Об обязательном экземпляре документов» несколько суженным. Бумага с текстом может приобретать или терять статус документа – например, запись о рождении и крещении из церковной книги.

1.2.2. Вижу общие подходы к документу в России и других странах, в наличии отечественной специфики не уверен.

1.4. В начале 1990-х годов запись из церковной книги о рождении дедушки, в которой было указано: «Отец – потомственный дворянин NN», считалась основанием для вступления в Российское дворянское собрание, то есть исчерпывающим документом. Через год-два выяснилось, что до 1917 года для утверждения в правах дворянства требовалось определение Дворянского депутатского собрания о внесении в Дворянскую родословную книгу своей губернии и Указ Сената об утверждении в дворянском достоинстве. Не каждый персонаж, записанный в церковной книге, акте о купле-продаже и т. д., был на самом деле дворянином.

Запись в метрической книге, фиксирующая ложную информацию, – исторический источник. Более того, при установлении родства это документ. В то же время для признания потомственным дворянином такой записи недостаточно. Выходит, что в конкретной ситуации она документом быть перестает.

1.5. Почти каждый документ по прошествии очень небольшого времени становится историческим. Однако в восприятии современников документ – это что-то, чья подлинность или официальный статус доказаны. Например, справка обязательно должна быть с печатью и подписью. В свое время в консульствах иностранных государств документом считалась бумага, присланная по факсу. Признаком подлинности для консульства ФРГ был автоматически фиксировавшийся номер факса отправителя с кодом этой страны (+ 49).

2.1. Документ может быть намеренно сфальсифицирован. Но возможна и фиксация документом чьего-то субъективного восприятия ситуации (например, показания свидетеля), не соответствующего истине. Поэтому ответ очевиден: «правду» можно установить при сопоставлении документа с другими документами или другими видами исторических источников.

2.2.1–2.2.2. Как объясняли, не помню (вероятно, объясняли плохо). Досадно, что преподавателей МГУ практически не встретишь в архивах: за двадцать лет работы могу вспомнить лишь пять-шесть единичных случаев. То есть, каковы бы ни были определения документа, историки зачастую пользуются не архивами, а работами других историков или сборниками документов. Я не преподаватель. Пытаюсь развивать у своих неформальных учеников вкус к исследованиям в архиве.

2.3.1. Безусловно. Например, анализ ДНК (процедура) документом не является. Бумажка с результатами, подписанная и датированная, – документ. Но что такое бумажка без «химического» результата? Значит, и волосок, и слюна, и т. д. – тоже своего рода документ (или его составная часть).

2.3.2. Да. Документы стали более доступными в связи с возможностью изготовления электронных копий.

2.3.3. Открываются новые возможности для исследования.

2.3.4. Историк не должен считать лишним никакой клочок бумаги, папируса или пергамента; слишком многое было утеряно или может быть утрачено. Проблему перепроизводства документов актуальной для исторического исследования не считаю.

3.1.1–3.1.3. Подход современного российского архивиста к документу: сберечь. Должен быть: сберечь и обеспечить наилучшие возможности для использования. Подход историка: наиболее эффективно использовать в работе; ввести в научный оборот.

3.2.1. Ограниченным может быть доступ к сохранившимся документам (невыдача в читальный зал по разным причинам). То, что какие-то документы до нас не дошли, может быть результатом умышленного уничтожения или силы обстоятельств. Имелось ли это в виду под тенденциозностью?

3.2.2. Стало легче попасть в число пользователей архивов, однако историки теряются в толпе краеведов и генеалогов. Они перестали быть привилегированными пользователями, занимающими десять мест в читальном зале на пятьдесят человек. Сейчас историкам порой приходится дожидаться своей очереди в переполненный «дилетантами» читальный зал архива.

3.2.3. Работа в зарубежных архивах более эффективна, так как они: а) лучше оснащены и б) менее зависимы от «произвола» архивистов в выдаче дел. Однако некоторое неудобство влечет за собой законодательный запрет: «закрытие» персональных актов для лиц, не являющихся родственниками героя архивного дела, на сто лет.

3.3.1. Знать о наличии публикации необходимо; документы, воспроизведенные с купюрами или неправильно поставленной запятой, будут дезориентировать историка.

3.3.2. Публикация – это введение в научный оборот. Она может быть качественной или посредственной. Лучше всего одновременно публиковать факсимильную копию.

4.1. Работа «фондов национальной памяти» и ученых-историков идет параллельно. Увы, у них разная аудитория. Скорее, не может.

4.2. Голосов много. «Голосят» и автор, и вид бумаги, шепчут водяные знаки, шуршит песочек, которым посыпали чернила. Публикатор, честно и аккуратно сделавший свое дело, напечатавший факсимиле, не изменит суть документа.

Борис Степанов
Теория документа и культура истории:
некоторые размышления по результатам опроса[277]277
  В данной работе использованы результаты проекта «Формирование дисциплинарного поля в гуманитарных и социальных науках», выполненного в рамках программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2012 году. Приношу благодарность за возможность обсуждения первых версий текста и рекомендации по его улучшению Александру Каменскому, Роману Казакову, Ирине Савельевой, Антону Свешникову.


[Закрыть]

Обращение к жанру опроса, более привычному для журнального, нежели для книжного формата, оказалось способом обойти те трудности, которые встретило намерение инициаторов проекта получить текст, так или иначе представляющий рефлексию о документе в перспективе исторической науки. В ходе работы над данным проектом нам пришлось столкнуться с тем, что задача проблематизации документа вызывает у многих, в том числе весьма авторитетных, историков недоумение, а теоретическую рефлексию по этому поводу заранее подозревают в схоластичности и отвлеченности от конкретной практики[278]278
  Впрочем, другие респонденты называли подобную постановку вопроса «слишком гуманитарной».


[Закрыть]. Основания для этой позиции могли быть различными. Для некоторых исследователей понятие «документ» выступало синонимом понятия «источник», для других обозначало один из видов письменных источников – деловую документацию[279]279
  В ответах наших респондентов представлена и еще одна позиция: так, по мнению Василия Молодякова, корпус документов шире корпуса источников и, соответственно, «не всякий документ может быть использован как источник».


[Закрыть]. Однако и в том, и в другом случае документ определялся таким образом, что возникала возможность указать на существование почтенной традиции конкретного изучения и систематизации различных видов «источников» в рамках источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин. Побуждение же к возобновлению разговора о теории документа расценивалось как предложение «поговорить на китайском языке».

Сложные отношения с теорией в целом достаточно характерны для историографии, особенно для историографии отечественной[280]280
  Не является ли, однако, отрицание теории как ненужной абстракции симптомом абстрактных представлений о теории? Рональд Дэй описывает подобные аргументы против теории как форму блокировки критического осмысления принципов организации профессии: Day R. E. Tropes, History, and Ethics in Professional Discourse and Information Science // Journal of the American Society for Information Science. 2000. Vol. 51. № 5. P. 471. Ср. обсуждение этой проблемы на научном семинаре ИГИТИ «Что случилось с „Историей и теорией“?» 7.02.2011 (материалы семинара см.: http://www.hse.ru/org/hse/igiti/Meetings/Seminarl5022011_video).


[Закрыть]. Жанр анкеты в данной ситуации оправдан постольку, поскольку ответы, опубликованные выше, позволяют оценить профессиональную релевантность поставленных вопросов, понять, какие из них представляются историкам осмысленными, интересными и требующими размышления, а какие таковыми не кажутся. Как обнаруживается, целый ряд вопросов находит отклик в практическом опыте наших респондентов – этот вывод следует из указаний на проблематичность определения ценности исторических источников, из отзывов о состоянии архивов, из рассказов о конфликтах с архивистами и т. д.

Если выстроить общий контекст, в который можно было бы поместить эти высказывания, становится очевидным, что запрос на теорию документа (источника) существует (в первую очередь в связи с увеличением количества и разнообразия как самих документов, так и ситуаций их использования) – об этом свидетельствует деятельность отдельных профессиональных сообществ (документоведов, архивистов, источниковедов). Однако приходится признать, что создаваемая этими сообществами теория носит в большинстве случаев узкоспециальный, технический и монологический характер и не выходит в сферу обсуждения значимых социальных и культурных проблем. Впрочем, вряд ли стоит вменять ответственность за такое положение дел исключительно историкам. Оно в не меньшей степени обусловлено дефицитами теоретической чувствительности – в частности, чувствительности к проблематике восприятия прошлого – и в других дисциплинах (социологии, философии, науковедении и т. д.), и в современной культуре вообще.

Принципиально иначе выглядит в этом отношении ситуация в западной гуманитарной науке. При малочисленности попыток осмысления документа в рамках социологии и истории культуры, а также социальной антропологии[281]281
  См. об этом в предисловии Ирины Каспэ к данному сборнику.


[Закрыть], пожалуй, в первую очередь именно проблематика документа как свидетельства о прошлом становится объектом рефлексии не только в историографии и философии истории, но и в литературе и различных арт-практиках. Тут нужно учитывать, что в западной исторической науке, как известно, существуют целые направления и субдисциплины, в которых формируется обобщенная рефлексия о социальных контекстах и механизмах функционирования знания о прошлом. Речь идет о публичной истории, исследованиях культуры истории, новой интеллектуальной истории, электронной истории и др.[282]282
  Упомяну лишь отдельные работы, отражающие перечисленные традиции: Rusen J. How to Make Sense of the Past: Salient Issues of Metahistory // The Journal for Transdisciplinary Research in Southern Africa 2007. Vol. 3. № 1. P. 169–221; Glassberg D. Public History and the Study of Memory // Public Historian. 1996. Vol. 18. № 2. P. 7–23; Зверева Г. И. Реальность и исторический нарратив: проблемы саморефлексии новой интеллектуальной истории // Одиссей: Человек в истории. М.: Наука, 1996. С.13–24. Основным теоретическим источником в данной работе является концепция «культуры истории» (или «исторической культуры») Йорна Рюзена, которая открывает возможности для рассмотрения вопросов профессиональной саморефлексии (см., в частности, предложенную им модель исторической дисциплины) в широком контексте социального функционирования представлений о прошлом.


[Закрыть]. Все эти области играют важнейшую роль в выработке языков профессионального самоописания, позволяя не только осмыслить культурные механизмы воспроизводства профессии и социальную роль ее носителей в современном обществе, но и сделать предметом теоретической рефлексии практические основания ремесла историка, задуматься о границах и дефицитах науки, поместить производство знания о прошлом в пространство этической и политической рефлексии. Применительно к теме документа это означает поставить вопрос как об условиях производства знания о прошлом, которые формируются меняющимися практиками документирования, так и о ценностных конфликтах, реализуемых во взаимодействии историка с документом, а также о тех контекстах, в которых это взаимодействие разворачивается.

Характерным примером здесь может служить анализ темы документа в работе известного французского философа Поля Рикёра «Память, история, забвение», представляющей, пожалуй, одну из наиболее комплексных попыток осмысления проблематики знания о прошлом в современной культуре и вместе с тем демонстрирующей неизменное внимание к профессиональной саморефлексии историков. Представляется не случайным, что здесь, как и во многих других работах (в том числе и в публикуемой в данном сборнике работе американских исследователей Фрэнсиса Блоуина и Уильяма Розенберга), проблематизация документа в истории связана с осмыслением функционирования социальной памяти[283]283
  Метафора памяти используется довольно часто, в том числе и отечественными исследователями, однако ее употреблению далеко не всегда сопутствует соответствующая глубина проблематизации знания о прошлом. См. об этом: Степанов Б. Е. Места истории в зеркале памяти // Отечественные записки. 2008. № 4 (43). С. 38–43. Примером фундаментальной постановки вопроса о документе в контексте анализа социальной памяти могут служить труды известного историка архивного дела Бориса Илизарова. Ему принадлежит также инициатива создания «Народного архива», одного из немногих альтернативных по отношению к государственным архивам хранилища документов. В трудах Илизарова мы находим и рефлексию о документе как предмете дискуссий между представителями различных дисциплин – источниковедения, архивоведения, документоведения и т. д., и выход на широкую историческую и культурную перспективу, когда разговор о проблематике прошлого в различных культурах сочетается с осмыслением условий воспроизводства прошлого в советской культуре. См., например: Илизаров Б. С. Роль документальных памятников в общественном развитии. М.: МГИАИ, 1988.


[Закрыть].

Исходным пунктом у Рикёра, как и в ряде других концепций истории и памяти, выступает неочевидность ценности сохранения прошлого, внутренне противоречивый характер отношений с прошлым в современной культуре: стремление к сохранению последнего причудливым образом переплетается с неизбежным его вытеснением, объективацией, чему в немалой степени способствует двойственность письма как средства конституирования прошлого[284]284
  Тема письма, в свою очередь, предполагает разговор о соотношении устного и письменного, вербального и визуального в культуре вообще и в практике документирования в частности. Последний сюжет возникнет у Рикера в контексте обсуждения предложенной Марком Блоком концепции источника.


[Закрыть] и архива как места этого конституирования, которые являются инструментами не только запоминания, фиксации, но и вытеснения. В разговоре об исторической профессии французский философ берет на вооружение идею «историографической операции». Эта идея, принадлежащая Мишелю де Серто, связана с утверждением необходимости практического осмысления историописания, то есть такого, которое учитывало бы отношения между местом (человеческие ресурсы, среда, профессия), процедурами анализа (дисциплина) и построением текста (литература). Сюда относится характеристика всех операций сбора/отбора, превращения объектов в документы, их классификации и т. п., которые в конечном итоге задают систему правил и ограничений, определяющих построение исторического дискурса[285]285
  См. об этом: Рикёр П. Память, история, забвение / Пер. с фр. И. И. Блауберг, И. С. Вдовина и О. И. Мачульской. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2004. С. 234.


[Закрыть].

Соответственно, в этой конструкции тема документа оказывается одной из важнейших для саморефлексии, и при ее обсуждении проступают внутренние противоречия практики историописания. Отправной точкой в осмыслении документа для Рикёра становится понятие «свидетельство». Проблематика свидетельства раскрывается им по крайней мере в трех ракурсах. Прежде всего речь идет о социальных предпосылках свидетельствования: Рикёр описывает свернутую в феномене свидетельства конструкцию удостоверения, отсылающую к юридическому контексту возникновения историописания. Переходя в методологическую плоскость, он указывает на необходимость соотнесения достоверности свидетельства с достоверностью улики: последняя в отличие от свидетельства не имеет намеренного характера. Таким образом, свидетельство и улика используются здесь для принципиального различения двух конструкций исторического документа[286]286
  Ср. проявление оппозиции между представлениями о прозрачности и непрозрачности источника, а значит, и разным пониманием целостности последнего в дискуссии Арона Гуревича и Леонида Баткина по поводу диалогического подхода в историческом познании. См. об этом: Степанов Б. Е. Тонкая красная нить: споры о личности и индивидуальности как зачин историографии 1990-х // Новое литературное обозрение. 2007. № 83/84 (на CD).


[Закрыть]. Третий ракурс анализа касается границ свидетельства и невозможности полноценной репрезентации опыта прошлого. Здесь Рикёр обращается к проблематике травматической памяти, инспирированной дискуссиями об истории холокоста[287]287
  Рикёр П. Память, история, забвение / Пер. с фр. И. И. Блауберг, И. С. Вдовина и О. И. Мачульской. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2004. С. 203–254.


[Закрыть]. Таким образом, тема документа становится отправной точкой для осмысления отношения исторического познания к опыту истории[288]288
  Примером такого рода рефлексии является публикуемая в данном сборнике статья Олега Аронсона.


[Закрыть].

Нельзя не признать, что рассмотренный образец осмысления феномена документа тесно связан с обсуждением «больших» культурных контекстов ремесла историка. При этом в большинстве случаев он представляет собой рефлексию уже второго порядка, что характерно и для Рикёра, и для академической философии в целом. Однако можно себе представить и другие образцы теоретизирования, которые будут инспирированы наблюдениями над повседневностью (в том числе и над повседневностью прошлых эпох), литературой, кинематографом, различными арт-практиками, вносящими свой вклад в осмысление феномена документа и фиксирующими важнейшие смысловые контексты его бытования в современном обществе. Какова роль документа в социальной конституции современного человека; действительно ли он позволяет человеку состояться как индивиду или, напротив, отчуждает его от собственной человеческой сущности; в какой степени документ рационализирует реальность и позволяет управлять ею, а в какой делает ее абсурдной и неконтролируемой; что, каким образом и для кого он удостоверяет, и т. д. – все эти вопросы не раз оказывались в центре внимания литераторов, художников, кинематографистов[289]289
  Конкретные образцы подобной рефлексии представлены в этом сборнике. Если говорить о классических образцах такого рода культурных исследований, то в первую очередь следует упомянуть труд Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать», где уделяется пристальное внимание документам как средству формирования субъективности современного человека.


[Закрыть].

Нет сомнений, что в загашнике у историков найдется масса интереснейших сюжетов, на материале которых такого рода проблемы обсуждались или могли бы обсуждаться, и эта перспектива теоретизации, безусловно, заслуживает специального рассмотрения, которое, хочется надеяться, не за горами. Здесь же в порядке комментария и к вопросам анкеты, и к полученным нами ответам историков я попытаюсь суммировать некоторые наблюдения относительно того, как в истории и родственных ей науках происходит универсализация рефлексии о документе – процесс, представляющий собой реакцию на рост многозначности понятия и увеличение контекстов осмысления этого феномена. Разумеется, предлагаемый обзор заведомо является предварительным и фрагментарным.

Формирование рефлексии о документе в теории истории (вспомним хотя бы классическую формулировку Шарля Ланглуа и Шарля Сеньобоса: «история пишется по документам») стало итогом нескольких веков развития практики установления подлинности документов и выявления их фальсификаций[290]290
  Тема фальсификаций и сегодня является важнейшей для историков, причем работа над ней ведется не только в практическом ключе (см., например, известные работы Владимира Козлова, посвященные фальсификациям источников XVIII–XX веков, а также недавнюю попытку перевести этот сюжет в русло публичной истории, представленную в книге: Фальсификация исторических источников и конструирование этнократических мифов / Под ред. А. Е. Петрова, В. А. Шнирельмана. М.: Институт археологии РАН, 2011), но и в теоретическом. Примером может служить работа Сергея Каштанова «К вопросу о типологии фальсификаций источников эпохи средневековья», содержащая, в частности, критический комментарий к теоретическим соображениям Умберто Эко на эту тему.


[Закрыть], оформившейся в рамках исторической науки как совокупность приемов исторической критики[291]291
  Эта традиция зафиксирована в классических работах по методологии истории. Помимо работ Ланглуа и Сеньобоса здесь следует упомянуть также труды Иоганна-Густава Дройзена, Эрнста Бернгейма, Марка Блока, Александра Лаппо-Данилевского и др., в которых сформирован элементарный набор приемов получения достоверного знания о прошлом.


[Закрыть]. Однако этот сюжет может быть увиден и в более широкой институциональной перспективе, в связи с вопросом об участии историков в формировании современной системы документооборота и их роли в ней[292]292
  Соответственно, в этой перспективе предметом нашего интереса могло бы стать взаимодействие исторической науки с юридической рефлексией о документе, формирование институций, обеспечивавших смычку истории с системой делопроизводства. Применительно к советскому периоду речь идет о создании в 1930 году Института архивоведения (переименованного позднее в Историко-архивный институт) и затем, в 1966 году, Всесоюзного научно-исследовательского института документоведения и архивного дела, а также о появлении учебной дисциплины и научной специальности «документоведение» – вплоть до формирования многочисленных кафедр истории и документоведения в российских университетах.


[Закрыть]. История, таким образом, должна быть осмыслена не просто как наука о прошлом, но как одна из наук (наряду с документоведением, архивоведением, библиографией, информатикой и т. д.), занимающихся специализированной рефлексией о документе. Очевидно, что при таком подходе материал, с которым работают историки, уже будет выступать не столько в своем когнитивном измерении, сколько в измерениях информационном и нормативном, поскольку речь идет о соотнесении различных информационных ресурсов и контекстов их бытования, о юридическом закреплении принципов перевода оперативной документации в ретроспективную и т. д. С этим же связан и вопрос о роли историка в различных практиках архивирования[293]293
  В западной практике эти вопросы сегодня отчетливо ставятся в рамках такого направления исследований, как digital history. См., например: Rosenzweig R. Scarcity or Abundance? Preserving the Past in a Digital Era // American Historical Review. 2003. Vol. 108. № 3. P. 735–762.


[Закрыть].

Обсуждение этих вопросов имеет относительно давнюю традицию, в том числе и в отечественной науке, где оно интенсивно велось в конце 1960-х – начале 1970-х годов в контексте формирования документоведения как отдельной области знания[294]294
  См. обсуждение понятий «ретроспективная историческая информация» и «ретроспективная документальная информация» в работах Константина Митяева, Владимира Автократова и др., а также дискуссию о понятии «документальный памятник» в работах Сигурда Шмидта, Клавдии Рудельсон и др. Подробную характеристику этих дискуссий, проходивших на страницах таких изданий, как «Советские архивы» («Отечественные архивы»), «Труды ВНИИДАД», «Археографический ежегодник» и ряда других, см.: Сокова А. Н. Развитие советского документоведения в условиях научно-технической революции (1960–1980 гг.): Дис. … д-ра ист. наук. М., 1987.


[Закрыть]. Именно документоведение претендует сегодня на систематическое выражение такого рода рефлексии. Представители этой дисциплины апеллируют к широкому пониманию документа, восходящему к французскому исследователю Полю Отле, который определял документ как «представление реальности в форме либо литературной (библион, запись, текст), либо графической и скульптурной (образ, изображение)»[295]295
  Отле П. Библиотека, библиография, документация: Избранные труды пионера информатики / Пер. с англ. и фр. Р. С. Гиляревского и др. М.: ФАИР-ПРЕСС, Пашков Дом, 2004. С. 288. О характере рецепции этой традиции в западной литературе можно судить по работе одного из видных документоведов: Day R. Totality and Representation: A History of Knowledge Management through European Documentation, Critical Modernity, and Post-Fordism // Journal of the American Society for Information Science and Technology. 2001. Vol. 52. № 9. P. 725–735. Концепция Отле осмысляется здесь в контексте теорий Мартина Хайдеггера, Вальтера Беньямина и Антонио Негри.


[Закрыть]. Такая трактовка существенно расширяет взгляд на значение документа в культуре, ему приписывается множество функций: информационная, социальная, коммуникативная, управленческая и т. д.[296]296
  См., например: Ларьков Н. С. Документоведение. Томск: ТГУ, 2005. С. 46–49. Факт появления в процессе бытования документов их новых функций автор этого учебного пособия иллюстрирует довольно экстравагантным примером, упоминая о том, что во время гражданской войны в Испании республиканцы пытали своих врагов с помощью произведений абстрактной живописи, причем особое воздействие оказывал плакат к фильму «Андалузский пес» с изображением разрезаемого бритвой глаза.


[Закрыть] В соответствии с этой оптикой целый ряд документоведов говорит о необходимости выведения рефлексии о документе за узковедомственные рамки архивоведения и делопроизводства, зафиксированные государственными стандартами, и сближения ее с социологией и антропологией[297]297
  См., например: Столяров Ю. Н. О месте документоведения в системе наук // Документация в информационном обществе: Парадигмы XXI века: Доклады и сообщения на X научно-практической конференции 25–26 ноября 2003 г. М.: Федеральное архивное агентство, ВНИИДАД, 2004. С. 284–288.


[Закрыть]. Однако выход в пространство культурной рефлексии на сегодняшний день остается скорее декларативным, нежели содержательным: в работах, следующих данной традиции, социологические, антропологические и культурные исследования практически не задействованы. Причем сами исследователи осознают те трудности, которые возникают при попытках использовать имеющиеся языки описания для характеристики фундаментальных культурных проблем, порожденных распространением практик и технологий документирования.

Показательный пример подобных затруднений – понятийные неурядицы, случающиеся в связи с определением таких свойств документа, как «подлинность» и «оригинальность». Помимо различения подлинных (соответствующих истине, действительности) и подложных (не соответствующих истине, действительности) документов здесь предлагаются различения подлинника и подлинного документа; подлинника-оригинала и подлинника-копии; аутентичного и неаутентичного подлинника; подлинника, оригинала, копии, дубликата и эскиза и т. д.[298]298
  См. об этом: Плешкевич Е. А. Основы общей теории документа. Саратов: Научная книга, 2005. С. 158–172.


[Закрыть] Таким образом, разные аспекты рассмотрения документа (происхождение, материальная и формальная идентичность, правовая сила, воспроизводимость и т. д.), а следовательно – разные культурные значения и контексты пока не разведены с достаточной степенью ясности и отчетливости. Между тем обращение к современным техническим и медийным условиям бытования документов, с которыми уже довольно давно работают современные культурные исследования, media studies и т. д., сразу же обнаруживает неадекватность вышеперечисленных различений.

В качестве еще одного примера здесь можно было бы упомянуть использование применительно к документу категории «авторство», которая уже давно проблематизирована в рамках современного литературоведения.

Противоречивость попыток универсализировать понятие «документ» и использовать его для обозначения разных, несопоставимых культурных явлений выражается и в том, что документоведческая рефлексия часто приобретает форму общей теории документа, в рамках которой авторы пытаются сохранить идентичность изучаемого феномена (сплошь и рядом в текстах документоведов можно столкнуться с призывами проникнуть в «сущность документа») и одновременно соотнести его с многообразием современной культуры[299]299
  См.: Швецова-Водка Г. Н. Общая теория документа и книги. М.: Рыбари; Киев: Знания, 2009; Плешкевич Е. А. Основы общей теории документа. Саратов: Научная книга, 2005. Этот тип знания представлен и в учебных пособиях по данной дисциплине. К сожалению, желание проследить многообразие культуры в перспективе документа здесь заметно в гораздо большей степени, чем стремление увидеть и описать документ в его «объемности» и культурной сложности.


[Закрыть]. Проявлением этой противоречивости можно считать и упомянутое выше приписывание документу множества разнообразных, но вместе с тем универсальных функций (при недостаточной проясненности проблемы культурных контекстов), которое вызывает справедливую критику у представителей смежных дисциплин. Так, например, известный источниковед Сергей Каштанов пишет о необходимости удержать специфическое значение понятия «документ»:

«Документоведы указывают, что документ „полифункционален“, и выделяют у него следующие функции: „информационную, социальную, коммуникативную, культурную, управленческую, правовую, учета, исторического источника“. Вместе с тем они говорят, что „функция документа есть его целевое назначение, органически присущее ему независимо от того, осознана или не осознана она автором“. При „полифункциональности“ источника не слишком ли много у него разнородных „целевых назначений“? Какая цель главная? Главной, на наш взгляд, является цель, заданная социальной функцией источника, – служить определенным средством воздействия на определенную сферу отношений. „Полифункциональность“ источника мы усматриваем не столько в том, что он может быть одновременно или с разрывами во времени и средством информации, и средством коммуникации, и средством управления, и средством учета, и объектом изучения исторической наукой, сколько в том, что далеко не всякий конкретный источник порождается лишь одной социальной функцией, например только договорной или только законодательной. Довольно многие источники возникают и образуют виды вследствие сочетания, синтеза нескольких социальных функций, скажем, законодательной и договорной, договорной и распорядительной и т. п.»[300]300
  Каштанов С. М. Русская дипломатика. М.: Высшая школа, 1988. С. 15–16.


[Закрыть].

Сегодняшнее состояние документоведения отражает стремление разорвать связь с нормирующим контекстом воспроизводства знания, поиск своих внешних и внутренних границ. Характерным симптомом можно считать построение развернутой систематизации определений документа, которую мы находим в недавней работе одного из классиков данного направления Галины Швецовой-Водки[301]301
  См.: Швецова-Водка Г. Н. Общая теория документа и книги. М.: Рыбари; Киев: Знания, 2009. С. 14–41. Более продуктивным представляется различение контекстов тех или иных определений. См., например: Ларьков Н. С. Документоведение. Томск: ТГУ, 2005. С. 37–41. Впрочем, степень рефлексивности классификации Швецовой-Водки можно оценить на фоне других работ, в которых предпринимаются попытки «познать» и определить сущность документа.


[Закрыть]. Эта систематизация отдаленно напоминает разработанную в середине XX века Альфредом Кребером и Клайдом Клакхоном классификацию определений понятия «культура». Однако точно так же, как сейчас себе трудно представить актуальный научный труд под названием «Общая теория культуры», так и документоведение, по-видимому, должно развиваться в сторону большей специализации, кооперации с другими дисциплинами, преодоления собственной национальной ограниченности и т. д. Показательно и то, что в попытках построить культурную историю документа документоведы по тем или иным причинам вынуждены подчас опираться на словари и работы историков начала прошлого, а то и конца позапрошлого века.

Вместе с тем в перспективе культуры истории может быть поставлен вопрос и о влиянии документооборота на восприятие истории. В этом смысле документы – это не резервуары времени, хранящиеся в архивах, но отложения современной системы документооборота. Их функционирование может порождать различные культурные эффекты: ощущение убыстрения времени ввиду возросшей частоты регистрации событий, рост эфемерности коммуникации, обусловленный нарастающей ее виртуализацией, возникновение информационной массы, превосходящей все возможности освоения[302]302
  См. об этом, например: Люббе Г. В ногу со временем. О сокращении нашего пребывания в настоящем // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 94–113. Подобные ламентации представляют собой характерный пример обеспокоенности невозможностью «совладать с тотальностью опредмеченной культуры» (Александр Филиппов), преодолеть отчуждение культуры от человека, каковая невозможность уже давно и неоднократно описывалась в рамках социологии культуры. Проблема перепроизводства документов затрагивается Пьером Нора в его ставшем уже классическим описании современной культуры истории (Нора П. Между памятью и историей: Проблематика мест памяти // Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж. де, Винок М. Франция-память / Пер. с фр. Д. Хапаевой. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. С. 30–31). Как показывают ответы наших респондентов, эта проблема представляется им надуманной.


[Закрыть].

Если оставить в стороне вопросы о перспективах создания общей теории документа и перейти к обсуждению рефлексии о документе в рамках исторической науки, то применительно к отечественной традиции прежде всего, конечно, следует говорить о таких исторических субдисциплинах, как источниковедение, архивоведение и археография, специально ориентированных на осмысление проблем сохранения, публикации и изучения всего комплекса исторического наследия и обеспечение деятельности институтов, участвующих в воспроизводстве социальной памяти. Во взаимодействии этих дисциплин и формируется современное представление о документе, или историческом источнике, как объекте изучения историков[303]303
  Здесь и далее понятие «документ» употребляется как синонимичное понятию «исторический источник».


[Закрыть]. Как показывают приведенные выше ответы историков, интеграция данных областей знания и соответствующих им культурных практик[304]304
  Примером этнографического анализа работы исследователей в архивах могут быть статьи: Robertson С. The Archive, Disciplinarity, and Governing: Cultural Studies and the Writing of History // Cultural Studies / Critical Methodologies. 2004. Vol. 4. № 4. P. 450–471; Gracy K. F. Documenting Communities of Practice: Making the Case for Archival Ethnography //Archival Science. 2004. Vol. 4. № 3. P. 335–365. См. также многочисленные исследования использования историками информационных ресурсов, например: Dalton M. S., Charnigo L. Historians and Their Information Sources // College and Research Libraries. 2004. Vol. 65. № 5. P. 400–425. Duff IV., Craig B., Cherry J. Historians Use of Archival Sources: Promises and Pitfalls of the Digital Age // Public Historian. 2004. Vol. 26. №. 2. P. 7–22.


[Закрыть], а стало быть, ролей историка и архивиста весьма относительна – речь идет и о сложностях повседневного взаимодействия (так, Александр Каменский упоминает о «классовой ненависти рядового состава сотрудников архива к исследователям»), и о принципиально разном понимании ценности документов (см. об этом в репликах Ольги Кошелевой и Михаила Катина-Ярцева)[305]305
  Я практически не затрагиваю здесь проблематику архивоведения, хотя, конечно, без осмысления ситуации и состояния дискуссий в этой области полноценное обсуждение темы документа невозможно. Этим обусловлено появление в данном сборнике текста Фрэнсиса Блоуина и Уильяма Розенберга. Образцы рефлексии об архивах в контексте культурных исследований можно найти также в издании: What Are Archives? Cultural and Theoretical Perspectives: A Reader / Ed. by L. Craven. Abingdon, Oxon: Ashgate Publishing, 2008. Отечественная традиция теоретической рефлексии представлена в работах Илизарова, Автократова, Козлова и др. Существуют и примеры рецепции современной западной теории архива и документа. См.: Агеева В. Б. Концепция «национального достояния» во французском архивоведении XVIII–XX веков: Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2008.


[Закрыть].

В наибольшей степени с современной гуманитарной теорией соотносится такая область исторической рефлексии о документе, как источниковедение. Присутствующее в названии этой субдисциплины понятие «источник» недвусмысленно указывает на то, что рефлексия о документе разворачивается здесь главным образом в когнитивной перспективе. Проблема информационного качества источников важна для любой эмпирической науки, однако, пожалуй, именно в науке о прошлом необходимость появления областей знания, обеспечивающих их обработку и изучение, оказалась особенно насущной. С этим связано, с одной стороны, формирование системы вспомогательных, или специальных, исторических дисциплин (нумизматики, палеографии, геральдики, сфрагистики и т. д.), нацеленных на изучение отдельных, подчас весьма экзотических, типов источников[306]306
  Показательна оценка состояния вспомогательных исторических дисциплин, которую дает один из известных специалистов в этой области Евгений Пчелов. Подчеркивая, что для этих дисциплин характерен эрудиционный тип знания, он отмечает, что «именно они (хотя, конечно, не одни они) делают историческую науку и вообще гуманитарную область сферой точного научного знания, именно научного, а не субъективно-интерпретационного, т. е. в сущности делают науку наукой». Вместе с тем автор вынужден констатировать, что, несмотря на полидисциплинарность этого знания и его значение для исследования культуры, некоторые направления исследований, в частности семиотика, не нашли в нем адекватного применения. См.: Пчелов Е. В. Вспомогательные исторические дисциплины в современном научном контексте // Вестник РГГУ. Сер. «Исторические науки». 2008. № 4. С. 47–59.


[Закрыть], а с другой стороны, развитие археографии, предметом которой является публикация источников[307]307
  Более широкое понимание археографии см.: Шмидт С. О. Археография. Архивоведение. Памятниковедение. М.: РГГУ, 1997.


[Закрыть]. Задача источниковедения заключается в обобщении этих и других исследований, основанных на использовании различных типов документов, в удержании «расширяющейся вселенной» источников и осмыслении их информационных возможностей.

Вместе с тем термин «источниковедение», как известно, отражает и специфику развития отечественной исторической науки XIX–XX веков. Становление традиции источниковедческого исследования, отсутствующей в таком виде в западных научных школах (см. об этом в репликах Каменского и Кошелевой), связано, по мнению Ольги Медушевской, не только со своеобразием российского отношения к прошлому, но и с тем, что в советское время такая традиция создавала пространство ухода от идеологического диктата и сохранения профессиональной преемственности[308]308
  См.: Медушевская О. М. Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ, 2008. С. 185–188.


[Закрыть].

Этими двумя особенностями и определяется характер теоретической рефлексии о документе в источниковедении. Во-первых, мы видим здесь ту же тенденцию, что и в документоведении, – движение к максимальному расширению корпуса документов/источников и представлению документа/источника как культурного факта (то есть к максимальному выявлению спектра его информационных возможностей и, разумеется, осмыслению субъективности историка, осуществляющего данную процедуру); это движение, однако, происходит главным образом в узкопрофессиональном, познавательном поле[309]309
  Так, при обсуждении проблем источниковедческого образования сегодня уже ставится вопрос о переходе от экстенсивного пути, связанного с работой в архивах («приходи, „садись“ на фонд, изучай документы, пиши работу»), не только к осмыслению особенностей бытования источников в современной медиасреде, но и к освоению современных медийных источников (в частности, блогов). См. об этом, например: Казаков Р. Дипломные и диссертационные исследования в области источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин как индикатор состояния исторической науки и научной составляющей в университетском образовании // Историография источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин: Материалы XXII международной научной конференции. Москва, 28–30 янв. 2010 г. М.: РГГУ, 2010. С. 424–434. Другое дело, что рефлексия об этом довольно давно и интенсивно развивается в рамках digital history, не говоря уже о культурных исследованиях.


[Закрыть]. Во-вторых, важнейший пафос современного теоретического источниковедения, как оно представлено в трудах Ольги Медушевской, Марины Румянцевой и др., заключается в укреплении профессиональной традиции и выработке нового обоснования исторической науки как позитивного знания, причем главным теоретическим авторитетом тут оказывается русский историк начала XX века Александр Лаппо-Данилевский[310]310
  Интересно, что внутри источниковедения данный подход критикуют за излишнюю теоретичность. Так, например, по мнению Шмидта, в работах Румянцевой утрачивается «представление о работе в сфере (или на уровне) конкретного источниковедения». См.: Шмидт С. О. Десятилетия содружества Историко-архивного института и Археографической комиссии // Археографический ежегодник за 2001 г. М.: Наука, 2002. С. 284. Другим объектом критики со стороны Шмидта является археографическая концепция Владимира Козлова.


[Закрыть]. Сказанное делает понятным ограниченность рассматриваемой традиции: освоение современной исторической рефлексии, как показывает, например, упомянутый выше Рюзен, невозможно без учета тех этических, эстетических, политических вызовов, которыми определяются сегодняшние дискуссии об исторической науке и ее объективности (и, добавлю, о документах как ее основании), о роли и функциях науки в освоении прошлого, а также об используемых ею средствах[311]311
  Нельзя сказать, что в источниковедении совершенно отсутствуют попытки реализации подобной рефлексии. Более того, в своей последней работе Медушевская указывает на то, что в российском обществе источниковедение выполняет те функции, которые в западной науке отводятся публичной истории: «По мере того как историческое сознание реформирующихся обществ обращает к профессиональному сообществу свои запросы, источниковедческое направление выступает как все более значимое и самодостаточное. Оно формируется в таких обществах как особое историко-культурное направление, которое видит в качестве своей не только профессиональной, но и общественно-гражданской задачи осуществление компетентного и деятельного взаимодействия исторического сознания и общества» (Медушевская О. М. Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ, 2008. С. 188).


[Закрыть].

Еще одна область знания, о которой следует сказать в данном случае, – история исторической науки. В контексте интересующей нас темы здесь наиболее разработана, насколько можно судить, проблематика использования источников исследователями. Имеется в виду разнообразный круг вопросов, касающихся связи осмысления источников с интеллектуальным и научным самоопределением историка в конкретных историографических ситуациях, таких как введение источников в оборот, оценка состояния корпуса источников, культурного статуса и иерархии различных их видов[312]312
  Ярким примером здесь может служить переоценка иерархии и степени объективности источников, которую производит Пол Томпсон, формулируя проект устной истории. См.: Томпсон П. Голос прошлого. Устная история / Пер. с англ. М.: Весь мир, 2003. С. 123–176.


[Закрыть], интерпретация (как имплицитная, так и эксплицитная) достоверности тех или иных источников, осознание целостности источника и выбор методики его анализа и т. д. Таким образом, документ можно рассматривать как экран, на который проецируются ценностные и познавательные ориентации познающего субъекта[313]313
  Это позволило бы обратиться к феноменологическому анализу того, как в работе с источниками конституируется предметность исторического познания, закрепляются разделяемые историками очевидности. См. об этом, например: Гудков Л. Д. Метафора и рациональность. М.: Русина, 1994. С. 187–263. Понятно, что в рамках источниковедения такие задачи не могут ставиться, несмотря на многочисленные ссылки источниковедов и историков на феноменологию, обусловленные стремлением обосновать историю как строгую науку. См. в связи с этим радикальное предложение Отто Герхарда Эксле отказаться от понятия «источник», подытоживающее проведенный им анализ традиции рефлексии об источнике. См.: Эксле О. Г. Что такое исторический источник? // Munuscula К 80-летию Арона Яковлевича Гуревича. М.: ИВИ РАН, 2004. С. 181.


[Закрыть]. В классификациях источников и принципах установления их иерархии выражаются представления историков о соотношении ценного и маргинального, об устройстве исторической реальности (ср. об этом в ответах Натальи Потаповой). В связи с этим необходимо указать и на целый комплекс понятий – «документ», «источник», «остаток», «монумент» («памятник»), «след», «свидетельство», «улика» и т. д., – которые обсуждаются как в классической, так и в современной теории истории и рефлексия о которых слабо представлена в источниковедении[314]314
  Интересно отметить, что эти понятия могут быть предметом как профессиональной, так и философской рефлексии. Например, понятие «монумент»/«памятник», осмысление которого восходит как минимум к работам Дройзена, будучи частью понятийного аппарата археографии, под влиянием идей Мишеля Фуко (их характеристику см. в статье Олега Аронсона, публикуемой в этом сборнике) вошло сегодня в концепции самых разных исследователей – от Жака ле Гоффа до Режи Дебрэ и его последователей. Понятие «свидетельство», интерпретировавшееся опять же Дройзеном, а также Робином Джорджем Коллингвудом и, как было отмечено выше, Рикером, сегодня активно обсуждается в связи с опытом холокоста. См. об этом: Зарецкий Ю. П. Документ для историка: источник, свидетельство, текст // Зарецкий Ю. П. Стратегии понимания прошлого: Теория, история, историография. М.: НЛО, 2011. С. 10–31; Дубин Б. В. Память, война, память о войне: конструирование прошлого в социальной практике последних десятилетий // Отечественные записки. 2008. № 4 (43). С. 17–18.


[Закрыть]. Поэтому, на мой взгляд, очень важна еще одна линия рассуждений, заявленная в ответах Потаповой: специфика той или иной национальной историографической традиции во многом определяется значением, которое приписывается в ней терминам «документ», «источник» и т. д.

Понятие «документ» используется для создания обобщенных описаний развития исторической науки с точки зрения эволюции ее источниковой базы и изменения характера взаимодействия с ней историков. Однако эти описания могут иметь различные основания. Так, Румянцева рассматривает этот сюжет в двух перспективах, обозначаемых как система «источник-действительность» и система «историк-источник». С одной стороны, понятие «документ» употребляется ею для характеристики особенностей корпуса источников, порожденного эпохой Нового времени (количественный рост, стандартизация содержания, умножение разновидностей, формирование практики публикации и тиражирования), – тем самым вводится перспектива анализа документа как феномена современной культуры. С другой стороны, речь идет о специфике подходов, которые применяются при изучении тех или иных типов источников[315]315
  См.: Румянцева М. Ф. Теория истории. М.: Аспект Пресс, 2002. С. 220–318.


[Закрыть]. В работе Ирины Савельевой и Андрея Полетаева показано, каким образом развитие эмпирической базы истории отражало ее превращение в социальную науку. Авторы описывают этот процесс как переход от свидетельства к источнику (документу), который затем начинает рассматриваться как носитель информации. Это построение интересно тем, что оно позволяет авторам опровергнуть целый ряд предрассудков, на которых основано противопоставление истории другим социальным наукам (недоступность для историков изучаемой реальности, невозможность экспериментальной проверки исторических гипотез и др.). Но главное – оно также дает возможность указать на ремесленную природу взаимодействия историка с эмпирическим материалом, которая, по мнению Савельевой и Полетаева, действительно отличает работу историка от исследовательской практики представителей иных социальных наук: