Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

Часть вторая

Глава I

В 1606 году воеводой города Путивля на Северской Украине[25]25
  Брянск, Стародуб, Севск (Комарицкая волость), Новгород-Северский, Рыльск, Путивль, Чернигов, Почеп, Моранск с прилегающими к ним землями.


[Закрыть] был князь Григорий Петрович Шаховской. За приверженность к Лжедимитрию I царь Василий Шуйский отослал его подальше с глаз. Если бы царь знал, что из этого получится, то в Путивль не послал бы Шаховского. Многие в этом городке были привержены «к смуте»: еще в 1604 году путивляне присягнули первому самозванцу. Царь ругал потом себя за Шаховского: «Пустил козла в огород, сера волка во чисто поле. Всей крови заводчик стал князь сей». Но уже поздно было: поднималась вся Северская Украина против Шуйского, полыхала ярким полымем.

До смуты Путивль был тихий, сонный город. Весь в зелени садов и огородов, стоял он на шести холмах. На одном сохранился земляной вал времен князя Игоря, прозывался Городищем. На другом возвышался Молчанский монастырь. Был Путивль славен яблоками, грушами, сливами, вишнями. Поемные луга… Леса… Речка Сейм – рыбы много. Щуки попадались аршина по полтора, налимы, сомы… Рыбий рай, да и только! Хатки, беленные мелом. И шла в них жизнь по старине. Летом путивляне работали в саду, огороде, в поле; торговали на посаде, в чумаках ездили. По осени кряхтели да поясницу скребли, когда наваливались на них разные оброки и подати. Немало было людей среднего достатка. Пили самодельное вино, брагу, мед. Ели всякие соленья, печенья, варенья. Прямо сказать надо: торговым, посадским людям существовать в городке было подходяще. Не печалились, благодарили создателя.

Но все это было да сгинуло, как дым. Началась «смута», и не узнать Путивля, особенно когда воеводой там стал князь Шаховской. В Путивль открылись многие пути, люди разные шли, ехали в рыдванах, на телегах, волокушах, верхоконные. Хаты были набиты до отказа прибывшим людом, и строились новые жилища. Более всего набралось ратных людей. Наехали дворяне – со своими холопами, дети боярские, посадские, приходили крестьяне от своих ненасытных господ, холопы беглые, люди гулящие, шиши придорожные. Каждый вез, нес с собой оружие, доспехи…

На площади, у хором князя Шаховского, стояло несколько гафуниц, мортир, пищалей. Центр города обнесен высокими бревенчатыми стенами с башнями. Вокруг – глубокий ров, через который от башен переброшены подъемные мосты. Словом, острог, в котором можно было отсидеться от врага. В средине – площадь, а на ней – большая лужа, которая была раздольем для свиней. Среди других домов, крытых тесом, соломой, возвышались хоромы воеводы, высокие – в два жилья, дубовые, со светлицей; рублены на подклети. Крыша крыта двумя рядами дубовой драни. Большие окна, разделенные на мелкие оконницы, в которые вставлена слюда. Громадное парадное крыльцо с крутой лестницей. Окна, карнизы, двери украшены причудливой резьбой – цветы, птицы, расписанные в яркие цвета. На светелке – зеленая башенка, на которой медный прапорец[26]26
  Прапорец – флажок на копье; здесь – флюгер над домом.


[Закрыть] вертится; под солнцем, как жар, горит. При хоромах – чисто подметенный двор, просторный, со службами: кладовые, сушильни, кухня, голубятня, псарня…

Воевода был первейший охотник; в своей Муромской вотчине хаживал один на один на медведя, а здесь, в окрестных полях, гонял зайцев, травил лисиц, волков, был охоч и до соколиной потехи.

– Смута – смутой, а зверь – зверем. Самое разлюбезное дело – охота! – говаривал он.

Вот и теперь князь возвращался с охоты со своими друзьями-приятелями, приближенными, прихлебателями. У иных всадников были приторочены к седлам убитые зайцы и лисицы. Сзади псари тянули на смычках несколько свор борзых.

Впереди ехал сам Шаховской, Григорий Петрович, на сером аргамаке, резвость которого князь сдерживал сильной рукой. Кожаное седло по краям украшено серебряными бляхами. В металлический налобник коня вкраплено несколько алмазов. Повод, узда – ременные, с серебряными по ним узорами. Прямо и молодцевато держится князь в седле, хотя ему за пятьдесят лет. Серый шелковый кафтан ловко обтягивает фигуру сухощавого, широкоплечего всадника. Из-под синей парчовой шапки выбиваются черные кудри с сединой. Лицо, разгоряченное после любимой охоты, весело; отчасти добродушно, отчасти – себе на уме. Взгляд серых глаз под косматыми бровями решительный и быстрый. Губы резко очерчены. Усы закручены кверху на фряжский[27]27
  Фряжский – французский, итальянский.


[Закрыть] манер. Длинная борода. Когда князь скакал в поле, она развевалась по ветру. Недаром недруги прозвали его длиннобородым чертом. На поясе – кривая турецкая сабля. За плечами – самопал, и турий рог. За поясом – пистоль, в руке – плетка. Оружие было ловко пригнано к воинственной фигуре князя.

Подъехав к хоромам, Шаховской быстро спешился, а за ним – и свита. Лежавший у крыльца лохматый воеводин кобель Буян, добродушный, ленивый, вскочил, радостно залаял, завилял хвостом. Князь его погладил и с приближенными быстро пошел в терем – к столу.

Большая столовая палата в четыре окна. Потолок расписан красками. На нем представлено «звездотечение, небесное движение, двенадцать месяцев и боги небесные». Он подпирался двумя толстыми круглыми столбами, расписанными травами, а стены – «аспидом», под мрамор. В углу печь с лежанкой, крытая синими изразцами, с замысловатыми рисунками на них. На лежанке грелись два жирных кота, черный и рыжий. По стенам развешано оружие. Длинные столы и лавки покрыты красным сукном. Для хозяина – дубовое кресло с высокой позолоченной спинкой. В переднем углу – большой киот с иконами в золотых и серебряных окладах, с зажженными лампадами.

Все помолились, с говором расселись. Холопы стали разносить кубки, чары, наполненные «для сугрева» сначала травником. Хозяин встал, поднял серебряную чару, обвел очами пирующих:

– Ну, други мои, дворяне да приказные, да ратные и иные люди, выпьем за землю русскую, за царя Димитрия Ивановича. Грядет он снова престол свой отбирати у того ли злодея Шуйского, чтоб его дугой коробило, трясло да недужилось. А государю нашему законному, Димитрию Ивановичу, – многая, многая лета! Да хранит его господь бог со матерью божией и со угодники святыми, особливо с Николаем, чудотворцем мирликийским, споспешествующим всем странствующим и путешествующим на суше и на водах. Во веки веков!

Любил и умел князь красно и цветисто речь держать. Все зашумели, встали, дружно воскликнули:

– Многая, многая лета царю нашему Димитрию Ивановичу!

Залпом выпили. И начался пир.

Искусны были княжеские повара, знали, как ублажить хлебосольного хозяина и гостей его. Слуги пошли разносить студни, похлебки, кулебяки, пироги, кур, гусей, уток, рябчиков – жареных, вареных, тушеных. Стольники неукоснительно подливали гостям меды и иноземные вина: бастр, аликант, романею, мальвазию; не забыли и зелено вино. Гости быстро нагрузились «еле можаху». Хозяин угощал много, но пил мало.

Во время самого моря разливанного к Шаховскому подошел холоп-дворецкий.

– Боярин, – поклонился дворецкий, – видеть тебя хочет человек один, из чужой земли прибыл.

– Веди в горницу, – приказал воевода и сам туда направился.

Перед ним стоял Иван Болотников.

– Здрав буди, князь! – независимо, слегка наклонив голову, приветствовал он воеводу. – Иван Исаев сын, по прозванию Болотников. Прибыл к тебе, князь, с грамотой от дворянина Молчанова Михайла… За царскою печатью… – откровенно усмехнулся он. – «Царя… Димитрия Ивановича», сказывал Молчанов.

– Добро, добро, – как бы не заметив усмешку, приветливо проговорил князь, развернул грамоту и бегло в нее заглянул. – Честь буду ее после. Пока гостем будешь. Поешь, попей с нами да повеселись. – И Шаховской повел своего посетителя в палату.

Шел пир честной своим чередом. Под конец слуги разводили и разносили гостей на отдых по горницам и бокоушам обширного княжеского дома.

Рано утром старик дворецкий позвал гостя в светлицу. Князь был в опочивальне, и Болотников внимательно огляделся.

Высокая горница. Стены обшиты ясеневыми досками. Четыре небольших слюдяных оконца. По стенам лавки с мягкими полавочниками, покрытыми алым бархатом. Среди горницы большой стол, вокруг него кресла. На столе – чернильница в виде небольшой чары. В ящичке – гусиные перья. Лежат месяцеслов и несколько книг на церковнославянском языке. Много книг в отворенном поставце у стены. В углу – икона Георгия Победоносца, строгановского письма, в золоченой ризе, осыпанной жемчугом. Стоят ларцы, скрыни с вырезанными на досках узорами. Белая изразцовая печь. В ней весело трещат дрова. По стенам, среди висящего оружия, бросались в глаза монгольский лук и колчан с оперенными стрелами. Шаги, из-за пушистых ковров, не слышны. На старинных часах выскочила кукушка и прокуковала семь раз.

Хозяин любил птиц. Они висели у оконец в клетках. Под потолком несколько перепелов подскакивали, ударялись головками в холстяные верха клеток и кричали: «пать палать, пать палать…»

Вошел, приветливо улыбаясь, князь.

– Что, Иван Исаич, на птах любуешься? Добры птахи!

Те оживленно прыгали, несколько из них пело. Князь, вторя им, засвистел и защелкал. Птицы еще громче заверещали.

– Узнают они меня. Сколь я их во младости моей переловил! Несть числа!

Воевода ударил в ладоши. Вошел старик дворецкий.

– Принеси нам, Петрушка, что-либо поснедать. Пословица гласит, чай: голодно брюхо – к разуменью глухо, – обратился он к Болотникову.

Принесли жареного поросенка с начинкой из гречневой каши и сулею с романеей. Сытный был утренник и винцо доброе. Сам дворецкий прислуживал.

– Убирай, Петр, со стола. Народ ко мне не пускай. Обращаясь к Болотникову, словоохотливый воевода начал:

– Недавно отсель, из Путивля, отошел с войском сотник Истома Пашков, к Ельцу двинулся, супротив царских войск. А ныне ты, Иван Исаич, явился. Чел я грамоту твою из Самбора от великого государя. Великий государь Димитрий Иванович, богом спасенный на благо нам, у ляхов кроется. В Москве убили не его, другого… – Шаховской отвел глаза. – Про тебя в грамоте прописано, что ты зело смышлен, науку ратну ведаешь и что поставлен ты отныне большим воеводою. Если так, войско получишь. Покуда поживи у нас, приглядись. В Путивле дело великое с божьей помощью зачалося. Люди надобны, особливо разумные да ученые. Ты, Иван Исаич, приглянулся мне. С разумным человеком люблю побеседовать. Скажи-ка ты мне, добрый молодец, какого ты роду-племени, где родился, с кем водился? Обскажи по порядку, нам не к спеху.

Болотников рассказал про себя правду. Много про Венецию сообщил он. Князь охоч был узнать про иноземщину. Все спрашивал, как там живут и что делают.

Иван мысленно преобразился в Джованни. Полетели, как чайки, птицы белые, картины прошлого перед изумленным князем…

– Много и там нищеты, жестокосердия, – продолжал рассказывать Болотников. – Грязи да крови уйма. И там богачи народ жмут!

Болотников заговорил об искусстве итальянском, об эпохе Возрождения. Князь многое знал и с интересом слушал о впечатлениях своего собеседника.

– Мы же их от татаровья оградили во времена оны! – воскликнул Болотников. – Без нас татарские орды нахлынули бы на всех тех иноземцев да так помяли, что худо бы им было. Дать бы нам только срок, князь, да покой от недругов… Не угнаться бы им тогда за шагами семиверстными русских богатырей, – продолжал он взволнованно, сверкая глазами. – Придут времена, когда Русь народам путь жизни укажет!

Шаховской кивал согласно головой.

– Куда как много богатств на Руси, – заметил он. – Поднять их надо. Да не лежебокам-вотчинникам сие под стать. Сила надобна молодая. Чел я летописцев наших сказания. И рудознатцы у нас великие бывали, муроли, розмыслы, литейных дел мастера, лекари… Чего греха таить, наши князья да бояре в ссорах своих да в крови многое потопили… Ну и притом иго татарское… Царь Иван Васильевич сколь много создавал. Печатный двор поставил. А наш пушечный двор на Неглинной реке в Москве погляди, ни у немцев, ни у свеев, ни у фряжин такого не сыщешь. А ныне снова князья да бояре назад Русь ведут, как в оны времена князья-удельщики ее губили. Эх, да что толковать, Исаич, что баять! Как подумаешь-погадаешь, сколь могуча земля наша да сколь много нового Руси надо, голова окрест пойдет. А воззришь на неповоротов да лежебоков брадатых, наших бояр, тошно станет! И высказать добро о новшествах, кои потребны нам, не моги, особливо при боярстве именитом. По их разуменью – стоит земля на трех китах, и ладно, и не моги думать инако.

Шаховской, воодушевясь, вскочил и стоя продолжал:

– Про филозофы эллински тебе ведомо? Чел я книгу греческую, так в ней толкуется, что во всем перемена жизни есть. Все, дескать, меняется. «Панта реи», глаголет тот филозоф, «все течет» значит по-греческому. Гераклит – имя того филозофа. Боле чем за пять сотен лет до Христова времени жил. И истины переменчивы. Сегодня одна, а позже уже иная. А наши уперлись в стену – и ни шагу. Почни я им так сказывать, как тебе, – завопят: еретик, чернокнижник, сосуд дьявольский… Дурни, дурни несусветны! – воскликнул разгорячившийся князь.

Молодостью блистали из-под косматых бровей глаза его, и как-то ближе стал он Болотникову, который задушевно ответил:

– Эх, Григорий Петрович, хоть бы и стояла земля наша на трех китах, да, видно, взбесились те киты, шатается Русь. Замутилось все у нас. А мыслю я, что это к добру. Чаять будем, что придет время радости. Не мы, так потомки наши добудут ее. И будет она, радость всенародная! Хоть не скоро, а сбудется сие беспременно! А что касаемо истины, то я мыслю так: есть она, истина, а только надо к ней путь найти, познать ее. Истина есть, да не всегда ведает ее человек.

Князь и Болотников распрощались, очень довольные друг другом. Шаховской распорядился, чтобы дворецкий выдал Болотникову русское одеяние взамен иноземного, в котором он явился. Оделся Иван Исаевич как нельзя лучше. Нижнее белье полотна тонкого. Шелковая рубаха, воротник, кромки разноцветными шелками вышиты. Черные суконные шаровары вправлены в красные сафьяновые сапоги. Поверх – вишневый кафтан добротной материи, подбитый шерстью, чугой называется. Сабля дамасская, кривая. Пистоль за поясом. На голове – парчовая, багряного цвета мурмолка.

Глава II

В Путивле был базарный день. На площади – оживленный торг. Снует народ. Полно товару. Даже удивительно: кругом смута, раззор, а здесь добра уйма. Видно, мало еще разруха прошла по здешним местам.

На возах – жито, пшеница, мука разных помолов. В ларях – печеный хлеб, пироги, пряженцы, ватрушки, лепешки. Мясной ряд: убоина коровья, свинина, баранина, телятина. Всякая рыба: вяленая, соленая, копченая, жареная. Возы снетков, икра в кадушках. Молоко, масло, творог, сметана, яиц горы. На земле в корзинах гуси, утки, куры, индейки высовывают головки через плетенье, гогочут, кричат на все лады. Рядом мычат коровы, хрюкают свиньи, блеют овцы. Цыганы-барышники охаживают лошадей, яростно торгуются. Кони ржут. Один жеребец брыкнул мальчишку копытом по голове. Бедняга упал замертво.

Много бочек с пивом, брагой, шипучими медами; сбитень. «Зелена вина» вволю в кабаке, откуда «пропойные деньги» идут в казну воеводы.

Идет игра в зернь. Многие уже наклюкались, пошатываются, неистово ругаются, горланят песни, лезут в драку. А иные наигрывают на балалайках, дудах, сопелях. А вот палаточный ряд и лари, где продаются ткани. Здесь толкутся женки в ярких телогреях, в цветных летниках, шушунах. Бредут две – на головах кички.

– Маланья, матушка, твой-то как?

– Что ему, идолу, деется. В кабаке сидит, прохлаждается.

– Давай, касатка, камки поцветистей на шушун выберем.

– Ин ладно, а мне зарбафу треба.

– Аль деньги в кишень много привалило, что зарбаф берешь?

– Не все же время мой в шинке сидит, иной раз и промыслит на пропитание.

– Чую, касатка, как он промыслит!

– Коль чуешь, нишкни!..

Истошно вопят калашники, блинники, пирожники, гречишники, таскающие на лотках свою снедь. Везде бродит, стоит, сидит нищая братия.

– Христа ради, подайте на пропитание, милостивцы, калике-перехожему!

– Да помянет господь бог тя, чадунюшка, за твою милостыню доброхотную!

– Пидь до мэнэ, братику, змилуйся! – приговаривает седенький старичок с протянутой рукой, беспрестанно кланяясь.

– Воззрите, православные, на мое несчастье великое! – причитает лохматый парень без руки.

Нищие тянутся к подающим со своими болячками, язвами, уродствами. Шныряют, как полагается, тати.

Есть шатер и для пищи духовной. В нем – иконы, кресты медные, серебряные, деревянные; свечи воску ярого, малые за грош две и великие, ослопные. Продает все это чернец из монастыря. В одном месте народ глазеет, как поводырь возжается с ученым медведем, показывающим свои незамысловатые штуки.

Сидят на полешках три слепца-бахаря с корчиками, в которые люди бросают гроши и полушки. Слепцы дружно запели про Егория храброго, один заиграл на гуслях. Потом старец гусляр крикнул:

– Православные! Топеря зачнем мы спевати про царя справедливого. Прибредайте ближе!

Многие подошли.

– Що цэ такэ?

– А ну-ка, ну-ка, послухаем!

– Бывальщина знатная, что и баять: везде спевают, везде слухают.

И потекла песня.

 
Страшна смута зачиналася
На святой Руси да горестной;
Будто море разыгралося,
Море дальнее, Хвалынское.
 
 
Зашумела непогодушка
По тому ли морю синему.
Тучи ходят по поднебесью,
Ветер воет, дует с полночи.
 
 
Собирались рати грозные.
Льется кровь-руда без удержу.
Штой-то люди русски лютуют?
Все глядят во разны стороны.
 
 
Розны речи, розны думушки.
Ох, князья да со боярами,
Ограждая жизнь привольную,
Дали нам царя, князя Шуйского,
 
 
Злыдня старого, плешивого,
Кровожаждущего, пьяного.
А народ честной противится,
Государя ждет великого.
 
 
Царь Димитрий, свет Иванович,
Даст народу долю вольную,
Без бояр, дворян, окольничих,
Во достатках, во довольствии.
 
 
Сгинут с неба тучи черные,
Воссияет солнце красное.
Станем жить мы припеваючи.
Все-то будет с божьей помощью.
 

Проходя по базару, Болотников слушал эту песню, недавно сложенную, и думал: «Супротив бояр, дворян, окольничих? Доведется и супротив купчин идти. Они туда же тянут, нашу холопью, крестьянску выю под ярмо гнут».

Болотников пошел за город. Денек был солнечный, сухой. Время шло к закату. Синее небо на западе становилось серебристо-багряным. Мелкие облачка снизу начинали розоветь, собирались в тучку. По направлению ее летела стайка белых голубей, словно привлеченная багрянцем. Вдруг круто повернула обратно, сверкнув крыльями. Иван Исаевич, остановись, следил за их полетом, пока не опустились у дальней хаты, последний раз мелькнув белизной. Махнул рукой, отгоняя воспоминание детства: «Так же вот голуби над Телятевкой летали. Э, да ладно…» Пошел дальше.

Много деревянных срубов, крытых тесом, дерном, и землянок построили на поле для ратников. С управителем стана, молодым дворянином, Болотников пошел глядеть на обучение их. Ратники в валяных колпаках, в сермягах, зипунах, домотканых портах, лаптях… Одни отряды учились стрельбе из луков в соломенные чучела, ходили, бегали, ложились, вскакивали, как встрепанные, то рядами, то врассыпную, под крики и крепкую ругань сотников, полусотников. Другие отряды обучались «огненному бою».

Полк стрельцов пришел на выучку в желтых кафтанах, в шапках с высокими шлыками. Оружие их: самопалы, бердыши, сабли. На чересплечном ремне привешаны: сумка с порохом, фитилями, пулями, берендейка с зарядцами.

Артиллерия разъезжала по полю. Было несколько чугунных мортир с каменными ядрами при них, несколько железных пищалей, медных кулеврин и гафуниц. Когда все эти пушки, запряжённые сильными лошадьми, поехали по мощеной дороге, поднялся оглушительный грохот. «Словно Илья-пророк на колеснице по небу скачет», – улыбнулся Болотников. Начальник стана показал ему склады – оружейные, ядер, пороховые, амуниции, фуражные, хлебные и прочей ратницкой «справы». Дело было крепко слажено. Начальник с удовлетворением молвил:

– Для войны припаса вдосталь наберется.

Глядя на все это, Болотников припоминал свои воинские дела на Дону и на Украине, все, что он видел за годы своих скитаний, и с сокрушением думал: «Сколь силы идет на потехи ратные да на убой! А более всего люду черного гибнет». Сумрачно у него на душе стало. «Что поделаешь? Не нами так повелось, не нами и кончится».

Утром Болотников пошел к воеводе. Тот с ним ласково поздоровался и молвил:

– Иван Исаич, оделся ты добро! Ладный какой, очень пригляден! Садись за стол.

Закусили.

– Петрушка! Кликни толмача! Сегодняшни дела пусть без меня разберут!

– У тебя, воевода, дела, видать, много.

– Много, Иван Исаич! Отсель приходится слать ратную подмогу в разны города, кои супротив Шуйского идут. К нам на суд и расправу шлют пленных бояр да дворян. Совета у нас наши ратные люди просят. По граду заботы много воеводской… Дел уйма!

Вошел человек средних лет, в русском одеянии, но по обличью иноземец, черный, курчавый; длинные усы, борода скобленая, горбоносый. Войдя, он приветствовал:

– Здрав буди, князь-батюшка!

И Болотникову поклонился.

Феофан Димитраки был грек, толмач посольства, прибывшего в Москву. Посольство уехало, а Димитраки остался: заболел. Шаховской жил тогда в Москве и взял его к себе.

Воевода открыл скрыню и поставец. Болотников увидел много книг, рукописей. Литеры – иноземные, более всего греческие, латинские.

– Которые книги мои, которые Димитраки привез. Сам я языцы сии разумею, а все ж бывает, что толмач надобен. Война на Руси – а в книгах и про ратны действа писано. Вот, Иван Исаич, глянь: «Тактики и стратегию!» – рукописание византийцев, как бить или от супротивника оберегаться. Вот он, Арриан, царедворец прославленный при императоре Марке Аврелии римском, повествует, что шли они народ аланов воевать. А еще сказывает, как древние македоняне бой вели. Али вот – византиец император Лев VI филозоф «О ратных службах». А вот зри: римлянин Оносандр «Стратегология – наука побеждать», в шестом веке после рождества Христова писана. А вот наши рукописания: Владимира Мономаха – «Поучение детям» и «Изборники» Святославовы – два их. Вот рукописание Ивана Пересветова. Новых лет писание: при царе Иване Грозном. И иные книги. Вникаю в них и разумею, как супротивника воевать, да как с им уговор вести, да как дела государственные вершить. О ратной мудрости скажу: гнать недруга великое дело, а обороняться – мудрости не меньшей требует. Бой веди, когда надо и в месте нужном. Как взял верх, добивай супротивника, чтобы вновь встать ему не мочно было. Вот что познал я из книг да рукописаний и многое иное, потребное для ратного дела. Что ты, Исаич, сказывать станешь? – оживленно спросил князь и самодовольно закрутил усы.

– Вот что, княже, скажу я, – начал Болотников. – Друг мой и учитель мессерэ Альгарди в Венецейской республике поведал мне: жил человек во времена стародавние, полоняником в Риме стал, бои вел смертные с такими же гладиаторами, как и он, в цирках на потеху римлянам. Потом ушел из полону, и собралась у него рать великая, все невольники да люди нищие, сирые. И бил он римских князей да бояр много раз, а под конец убили его в бою одном. Был он зело разумен, полководец славный. Гласили про то и его супротивники римляне. Спартак было имя ему. Не чаяли супротивники, как от Спартака того избавиться, и зачалось у них ликование, когда убили Спартака, а рать его разбили. Я слушал тебя, как воевать должно, и единомыслен с тобой. Но еще скажу, что воевать надо, как Спартак. Он ворогов порознь бил: допреж одного, потом другого. Так легче. Был он с войском своим быстрый, как олень, могуч, как лев. На ворогов кидался нежданно, изо всей мочи, кончал их до корня. Так же и я буду ратоборствовать, буду свершать быстрый набег на ворогов. Чтобы они и оглядеться не успели. Тогда победа со мной пребывать будет. А уж коли оборон держать – то надо тревожить ворога, покою ему не давать.

Вступил и толмач в беседу.

– Правым путем, князь-воевода, идешь, коли познаешь, что ученые люди про стратегию, тактику да как государством править сказывают.

Говорливый Шаховской перешел на другую тему.

– Вот еще о чем мыслю. Князья худородные, дворяне, дьяки да дети боярские в правах обижены. И должны они свою линию в смуте вести, свою планиду искать. Пива доброго вместе с высокородными боярами да князьями-вотчинниками нам не сварить. Свое пиво надо варить, своего царя, дворянского, заводить.

Болотников настороженно произнес:

– А какую ты, князь, думу думаешь про людей черных, холопов да крестьян? Им как жить?

Шаховской ответил, как твердо заученное:

– Надо жить за своим господином, почитать его, а бродить розно, туды-сюды, не гоже. Как во священном писании сказано: «Чти отца твоего и матерь твою». А дворянин заместо отца мужику и холопу должен быть.

Болотников усмехнулся.

– Отцы-то, воевода, разны бывают. Кой милостив, а кой, не приведи боже, как лют. Ну да ладно.

Он перевел разговор на другое, а сам думал: «Нет, князь, у нас с тобой пути несхожи. Ты хоть и хорош, а долго ли нам доведется с тобой одною стезею идти? За мужика, холопа, работного человека ратоборствовать буду. Покуда сторожко да осмотрясь, а далее, как в силу войду, начистоту дело поведу».

Долго еще они разговаривали. Болотников попрощался, пошел было, но остановился, что-то соображая, потом сказал:

– Вот что, князь! Пока я в иноземных царствах жил, много на Руси переменилося. Она мне и родная и мало знаема ныне. Тронусь-ка я в Москву. Поглядеть, чем народ да наши недруги живы. В самом логове ихнем побываю.

– Горяч ты, гляжу, Исаич! Поразмысли, пристойно ли тебе, большому воеводе, таким делом заниматься, по Москве соглядатаем ходить, а? Неровен час, поймают тебя, проведают, кто ты есть, что тогда, а? Что с делом твоим да нашим станется?

Болотников несколько смущенно усмехнулся, махнул рукой:

– Истинно, князь! Да, я так это… Помыслил только… Нет! Конечно, не пойду. А разведать, что в Москве деется, надо. Про народ московский разведать надо. Средь холопов господских, стрельцов, посадских, работных людей потолкаться бы. Послухом побродить средь малого люда… Приворачивать черных людей и сирот всяких к нашему делу…

– Да, это так! – Шаховской призадумался. – Есть у меня человек… Еремка Кривой. Хитер, речист, в ратном деле понаторей. Как и ты, на Дону казачил. Крепкий человек, верный делу нашему, бесстрашный…

– Пусть слепцом по площадям да базарам ходит, по церквам. Вот бы, князь, ему хорошего поводыря сыскать, певуна да гусляра, чтобы народ вкруг их собирался…

– Верно! Сыщем такого поводыря. Хорошо придумал, Исаич. Голова у тебя, гляжу, взаправду воеводская, – удовлетворенно улыбнулся Шаховской. – Пошлем Ерему с поводырем.

На следующий день Иван Исаевич шел по Путивлю и в одной бедной избе услышал игру на гуслях. Подумал о поисках гусляра. Вошел внутрь.

– Хозяин, здорово!

– Здрав буди и ты! – ответил ему пожилой мужчина. Волосы ремешком повязаны; сидел за низким столиком, в дерюжном фартуке, шил чеботы.

В углу на лавке сидел паренек лет семнадцати. Он и был гусляр. Глаза синие, волосы русые, задумчив.

– Дай, хозяин, испить!

Тот принес в корчаге квасу, спросил:

– Кто будешь?

– Я – человек ратный у князя Шаховского.

– А я чеботарь Александр Гаврилов. А это сын мой Олег, прозываем его Олешка.

Покалякали о том о сем. Сын играл разные песни. Болотников их с удовольствием слушал.

– Добро, вьюнош, играешь. Приходи завтра ко мне. Проживаю у князя в хоромах. А ты, родитель, пусти свое чадо.

– Пущай идет, убыли в том не чаю.

Попрощались.

Спустя дня два Олешка стоял перед воеводой, самим князем Шаховским. В светлице находился и Болотников.

Князь внимательно оглядел Олешку, послушал его игру на гуслях и с улыбкой заметил:

– Добрый поводырь будет. Знатно играет! Позвали чеботаря, которому князь дал пять рублей, большие по тем временам деньги.

– До времени возьмем от тебя паренька, а потом вернем.

Отец дал согласие. Да и как не дать! Олешку свели с Еремой Кривым, и стали они разучивать бывальщины, какие слепцы-бахари поют. Паренек на гуслях играет, Ерема напевно сказ ведет. Обучили еще Олешку стрелять из пистоля.