Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Иван на полигоне сам заряжал и стрелял из пушек, вспоминая все тонкости «огненного дела».

Учили пехоту. И тут Болотников не только наблюдал, но и сам участвовал в занятиях – ставил плетеные заграждения из ивы, делал «волчьи ямы» и многое другое.

Все это он прекрасно знал и раньше, будучи казаком, но решил, после вынужденного перерыва, повторить боевую подготовку.

Площадь, утоптанная тысячами ног… Дождь, лужи… Команда под начальством ротмейстера, надменного шляхтича, марширует, падает, поднимается, бегает с палками, заменяющими мушкеты. Маленький, хлипкий жолнер замешкался и упал в лужу. Ротмейстер подлетел к нему, что-то заорал с побагровевшим лицом и выпученными глазами. Болотников только разобрал: «У, пся крэв!» – и увидел, как от удара тростью по шее бедняга схватился за голову. Невзвидел свету Иван, подбежал к обидчику:

– Ах ты, челядинец панский! Мразь!

Ротмейстер что-то сердито проворчал и отошел в сторону.

Панское командование, которому ротмейстер пожаловался, на следующий день заявило Болотникову, чтобы он впредь не вмешивался в дела королевского войска, в противном случае он не будет допускаться на военные занятия.

«Вот они каковы, паны, бояре польские… Везде вельможи одинаковы, – с горечью думал Болотников. – Если бы панам не надо было, чтоб я цел остался да на Русь уехал Шуйского воевать, услыхал бы я от них «русский хлоп». Не стало бы дело и за батогами. Ну да ладно. Вы, паны, злобны и хитры, а меня не перехитрите».

На следующий день, улучив минуту, робко озираясь, к Ивану подошла кучка жолнеров. Один что-то заговорил. Болотников разобрал:

– Пане… добже, бардзо добже… дзинькуем!

Жолнер неуверенно протянул руку «высокопоставленному московиту». Иван горячо пожал ее. Остальные поляки о чем-то взволнованно заговорили, кланялись, улыбались.

«Здесь ратну сноровку в человека батогами да лозами вгоняют… Вот те и Речь Посполита польских и литовских панов!» – возмущался Болотников, наблюдая частые нещадные избиения жолнеров.

Канцлер Лев Сапега в одном из отведенных ему в замке покоев с интересом читает роман Апулея «Золотой осел». У канцлера грива седых волос, длинные седые усы. На правой щеке застарелый рубец от сабельного удара. Он широкоплеч, высок. На нем бледно-розовый жупан с широкими откидными рукавами.

Канцлер благодушно хохочет. «Очень смешно и поучительно видеть умного Лукия превращенным в осла, который дурацки орет и машет хвостом…»

Сапега недовольно поднял голову. После доклада в дверях появился нунций папы Павла V, иезуит Клавдий Рангони.

С досадой откладывая увлекательную книгу, Сапега думает:

«Опять начнутся речи про завоевание Московии! Хитрая лиса этот нунций. Но меня не проведешь!»

В длинном темном шелковом платье, похожем на рясу, с откидными рукавами, распространяя запах благовонного масла, Рангони приблизился к канцлеру, любезно улыбаясь. Бритое лицо его, с серыми, холодными, запавшими глазами, резкими морщинами на высоком лбу, орлиным носом, тонкими губами, породисто и гордо. Из-под бархатной шапочки выбиваются черные волосы.

– Ясновельможный пан канцлер! Прошу прощения за беспокойство! Как вы себя чувствуете?

– Благодарю, ваша милость! Пока здоров и крепок, чего и вам желаю.

– Тронут! Итак, продолжим разговор, с вашего позволения, – сказал Рангони, садясь в кресло.

Канцлер, любезно улыбаясь, подумал: «Сто дьяволов тебе в ребра!»

– Святейшая апостолическая церковь считает, что на Речь Посполиту возложена великая и благородная миссия – преодолеть варварство московитов, уничтожить суеверия схизматиков, взамен ввести истинную римско-католическую веру. Ваш король Сигизмунд III согласен на крестовый поход в эту страну…

– Что скажу, монсеньер? Вы прекрасно знаете положение нашего польско-литовского государства. Речь Посполита «стоит беспорядком», как у нас выражаются. Торжествует идеал «золотой вольности». Король, магнаты, шляхта – в вечных ссорах. Сейму противостоят местные сеймики. Твердой власти нет – в том наше несчастье. О, эта своевольная, разгульная шляхта! От нее много, много вреда государству! А народ! Бунты хлопов, посполитых, казачьи восстания на Украине – Косинского, Наливайко, Лободы… Правда, их усмирил Вишневецкий и Жолкевский, будут помнить!

Лицо Сапеги стало жестоким и надменным. Он заходил по мягкому ковру. Рангони пытливо наблюдал за ним, сохраняя любезное выражение.

– Как сказано? A Furore populi libera nos, Do-mine![18]18
  От ярости народа избави нас, господи! (Латин.)


[Закрыть] – продолжал канцлер. – Вы говорите про новый крестовый поход… Тревожно на душе становится, когда о нем подумаю. Идя на Русь, мы можем погибнуть в ее необозримых пространствах. Загадочная страна, загадочный народ!..

Сапега провел рукой по лбу, словно отгоняя мрачные сомнения. Рангони, приторно улыбаясь, произнес:

– Ясновельможный пан канцлер! Вы сегодня грустно настроены. Прекратим до поры наш разговор о походе на Московию. Я не теряю надежды, – осклабился он чуть ли не до ушей, обнажив почерневшие зубы, – э… вас переубедить… Что вы скажете про пана Молчанова?

– Что скажу? Скользкий, темный… Пока держит себя хорошо… Полезный человек. Поживем – увидим. Пан Молчанов занимается тут этим московитом… Очень интересная фигура, но…

– Болотник? Да, я много слышал о нем, – перебил Рангони.

– Болотников, – поправил Сапега. – Весьма способный человек. Хорошо знает военное дело. Много видел в своей жизни. Образован. Прекрасный оратор. Силен как Геркулес… Да что толку!.. – вздохнул Сапега.

– Что вас беспокоит, ясновельможный пан канцлер? Тем лучше. Глубже замутит воду в Московии. Мудрые люди говорят, – цинично усмехнулся Рангони, – что неплохо загребать жар чужими руками.

Сапега снова сокрушенно вздохнул.

– Ох, как бы с ним не ошибиться, с этим Болотниковым. Верьте моему опыту: этот человек нам служить не будет. Он идет своей дорогой. Все это затеи Молчанова. Он хочет вовлечь Болотникова в наши дела. А этот хлоп, этот Болотников, обводит его вокруг пальца. Хитрый мужик использует Молчанова в своих целях, а потом вышвырнет его вместе со всеми нами из своих расчетов, как выжатую виноградную гроздь. Помяните мое слово. Хлоп уже теперь настолько обнаглел, что отказался видеться со мной. – Канцлер побагровел от злости и обиды. – Вот нахал, хам! Я говорил уже обо всем этом польским вельможам. Но разве их переубедишь! Дошло до того, что этот Болотников – кто знает, может быть, будущий русский полководец в войне с нами – высматривает тайны и изучает военное искусство королевского войска.

– Почему же вы допускаете?

– При чем тут я? Кто тут со мной считается? Я здесь только гость. Я – канцлер литовский, а не польский. Это все штучки Молчанова. У него ум за разум заходит, либо он ведет какую-то двойную игру…

Иван Болотников собирался в путь. Он достаточно пригляделся к королевскому войску, но мало нового для себя здесь нашел и стал тяготиться дальнейшим пребыванием на чужбине.

Молчанов обещал дать письмо к своим приверженцам на Руси, готовившим, как он сообщил Болотникову, восстание против Шуйского, против боярского правительства. Но этот представитель «небольших чинов людей», каким он себя выдавал Болотникову, юлил, тянул, к чему-то принюхивался и присматривался.

Неожиданный случай оборвал затянувшуюся канитель.

Болотников зашел как-то в шинок – пропустить чарочку. За большим столом бражничали несколько шляхтичей из военных. Были уже на взводе, кричали:

– Виват, виват злота вольносць шляхетска!

Крутили усы, хватались за сабли. Войдя в раж, стали выгонять других посетителей. Сивоусый, красноносый, надменного вида пан подскочил к Болотникову, обдал его запахом винного перегара, крикнул:

– Геть, падло!

Болотников насторожился, приготовился, молчал. Тот лез:

– Быдло, пся крэв! Геть!

Знакомая Ивану ярость накатывалась на него. Пьяница рванул Болотникова за плечо: напирали и другие.

– Ах ты, мразь! – зарычал Болотников и так стукнул шляхтича, что тот растянулся на животе.

Болотников схватил его одной рукой за кунтуш, другой за шаровары, приподнял и швырнул в кучу подступавших к нему забияк. Потом поднял в углу полено в стал им громить направо и налево. К Болотникову присоединились несколько парней. Сообща избили буянов. Часть шляхтичей с позором выгнали из шинка, а часть валялась на полу и стонала.

Болотников и парни ушли. Один спросил:

– Мабуть, ты из козакив, пане добродию, що такой лыцарь?

– Казаковал. На Дону. Слыхал про Дон? Московит я! А шляхта ваша драчлива. Чванства, как у индюков!

Парни засмеялись.

– А вы отколь? – поинтересовался Болотников.

– А мы – ксендза Нарушевича. У неволи, братику.

Другой добавил:

– Що польски хлопцы, що з Украины, як мы, честь одна: замордовалы, бисовы паны.

– А зараз пидемо до козакив, до життя вильного! Що билися з шляхтичами, нам прощено не буде. Треба тикаты.

«И мне теперь бежать надо! Того и мне паны ясновельможные не простят. Второй раз наколобродил», – подумал Иван и весело засмеялся.

Вечером того же дня Болотников говорил Молчанову:

– Воля твоя, хочешь дай свою цидульку, не хочешь, без вас обойдусь… Сам дорогу к кому надо найду. Тут оставаться дальше мне не можно. Сказывай, что надумал. Не хитри.

Молчанов что-то прикидывал, рассчитывал, но, заглянув в глаза Болотникову, увидев его властно насупленные брови, оглядев всю его могучую фигуру, поспешно согласился.

– Добро, добро, Иван Исаевич! Езжай с богом. В добрый час!

Вынув из запертого поставца свернутую в трубку бумагу, он, как всегда в важных случаях, напыщенно и торжественно заговорил:

– Ну, Иван Исаевич, вот тебе грамота моя во Путивль-город, ко князю Шаховскому. В грамоте сей писано, что назначаешься ты царем Димитрием нашим большим ратным воеводою. Поживешь в Путивле, засим двинешься супротив боярского воровства воевать. Зри, воевода, зри, Иван Исаевич!

Молчанов развернул грамоту и показал Болотникову оттиск царской печати.

«Царь он иль не царь – сумное дело, – подумал Болотников, пряча грамоту. – А грамота пригодится».

17 мая 1606 года, в день убийства Лжедимитрия I, царская печать таинственно исчезла из Московского кремля вместе с Молчановым.

Оставшись один, «царь Димитрий Иоаннович» с облегчением вздохнул, напускная значимость сползла с лица его, на лбу морщины разгладились. Сел в кресло, задумался, одновременно прислушиваясь.

«Так, так!.. Верит ли пришелец сей, что царь я? Зело пытлив взор его; словно ножом, резанут очи и потупятся. Расчетлив, сторожек, упорист… Ну да ему и другим таким царь нужен, истинный или самозванец! Будет за меня стоять, коли в цари пойду. А пойду ли?»

Он улыбнулся то ли последнему вопросу, то ли бравурной музыке, которая неслась из танцевального зала в темный сад, а оттуда вместе с пьянящим запахом сирени сквозь раскрытое окно шла волнами к Молчанову. В такт мотиву он стал притопывать ногой со звенящей серебряной шпорой, махать правой рукой.

«Зело сладкозвучен танец фряжский ригадон!» Музыка оборвалась, и теперь запах сирени несся вместе с трелями соловьев. «Соловушки! Сие еще лучше! Ишь как щелкают, заливаются, про любовь поют! Вот она, ночка темная, ночь весенняя! С кем я ноченьку проводить буду? Один, видно…»

Мысль перескочила: «Мне ныне славно жить здесь! Не зря при самозванце состоял, а потом бежал с тугой мошной. Будет, погулял добрый молодец дорожками кровавыми! Пора и вздохнуть, сиречь личину царскую – по боку. Иной пусть намекает, что царь-де он. А сколь крови-то было, страх берет».

Горькое раздумье охватило Молчанова, прошлое восстало, заполонило…

Земский приказ, мрачное, приземистое, замызганное здание у стен Кремля. На улице стоит деревянная кобыла, а к ней привязан человек с обнаженной спиной. Он озирается; кругом любопытный народ, много веселых лиц: занятно, как пороть будут.

«Ишь зверь многоликий! Уставились, зрить станут на муки мои!» – с тоской думает несчастный.

Из приказа дробными шажками вышел одноглазый подьячий в зеленом кафтане, за ним топал громадный кат с кнутом, перекинутым через плечо. Народ оживился, загудел. Озорной босой мальчишка заскакал на одной ножке, певуче крикнул:

– Щас, щас драть будут!

Женка из гулящих, повертываясь во все стороны, трещала:

– Ай, ай, ай! Вот он, чернокнижник-то какой! Пущай-ка ныне тебя нечистая сила до битья с кобылы ослобонит! Небось, как миленький, лежать будешь на ей.

Пожилой купчина возразил, насмешливо подмигивая:

– Не то, женка, баешь! Дал бы он посул добрый кому следует и не лежал бы на кобыле. А коли лежит, значит, богат: в одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на цепи.

– Гы, гы, гы!.. – загрохотали окружающие.

Кат положил свернутый кнут на лавку у кобылы. Подьячий пригладил свои седенькие и реденькие усики и бороденку, начал читать приказ:

– «Дворянский сын Мишка Молчанов недоброе учинил: чернокнижием да волхованием занимался. И сии черные книги, как-то Астролог, Чаровник, Мысленник, Волховник, Аристотелевы врата, у сего непотребца на дому найдены и сожжению подлежат».

Подьячий махнул рукой, и земский ярыжка приволок из приказа кошелку с книгами, облитыми смолой, поставил кошелку около кобылы. Несколько женок, гуртовавшихся вблизи преступника, шарахнулись с аханьем и визгом при виде «дьявольских книжиц». Подьячий опять забубнил:

– «Великий государь и князь всея Руссии Феодор Иоаннович соизволил приговорить Мишку Молчанова к кнутобойству, сорок ударов. Поелику преступник роду дворянского, после битья на челе его клейма не выжигать».

Подьячий замолк, словно дразня нетерпеливую толпу. Кто-то крикнул:

– Скоро ли? Пора!

Подьячий пробурчал:

– Митроха, зачинай!

Кат глупо ухмыльнулся, щелкнул кнутом в воздухе, рявкнул:

– Мишка, держись! Ожгу! – И начал.

Свист кнута, стоны истязаемого, оживленные голоса толпы, смрад и дым от горящих книг… Спина краснела, потекла кровь на штаны и на кобылу, а кат бил да бил без отдыха и начал входить в раж. Подьячий погрозил ему пальцем.

– Митроха, сукин сын! Не стервеней, а то забьешь!

Лицо того поскучнело, бить стал легче, без потягу. К сороковому удару окровавленный преступник был без сознания. Облили его из ведерка водой, отвязали.

Молчанов пришел в себя, несколько раз глубоко вздохнул, безумно озираясь. Какой-то дурак захохотал, но толпа сумрачно молчала.

– Ну, паря, теперь после угощенья бреди до дому! – сказал разнеженным голосом подьячий: любил он, грешный, на кнутобойство глядеть! С выражением честно выполненного долга на лисьем личике начальство торжественно удалилось, а сзади опять топал зверовидный кат. И толпа расходилась… Около пострадавшего суетился, подсоблял одеваться сердобольный рыжебородый мужичок в гречневике, посконной рубахе, лаптях.

– Ничего, парень! Заживет до свадьбы. Меня сколько разов потчевали! Присохнет – и жив капусткин!

Молчанов дрожал, глядел на доброго дядю, через силу улыбнулся:

– Спасибо, мужичок! Прощай!

Побрел в сумерках до дому. Моросил дождик, мочил истерзанную спину, смягчал боль. Молчанов бормотал:

– Вот те и на! Отодрали, как сидорову козу, якобы по повелению царя Федора Ивановича! Да царь-то Федор, чай, и не знал, что его именем бить меня станут. А вот управитель, Годунов Борис, конечно, знал, конечно, он приказал кнутобойствовать. Годунов, Годунов! Ты – птица великая, орел еси, а я – птаха мелкая, воробей, скажем. Токмо запомню я, что ты меня бить приказал!

Гордость заговорила, он приосанился в темноте, почти забыл о боли, брел, не разбирая пути.

«А такая ли уж я птаха мелкая? Из дворян московских! Потомок Индриса. Иван Федорович Молчан есть родоначальник наш, а я – внук его! Вот оно как! А меня кнутом! Запомню, Борис, запомню, случаем сквитаюсь!»

Охватила злоба, а боль опять стала невыносимой, огнем палила, стреляла в руки, ноги. Завыл тихо, зашел в какой-то пустырь, сел на лавку под березой. Дождь не кончался. Молчанов вспомнил допрос.

«Нашел истец у меня книги Волховник, Чаровник и протчие. Вот и стал чернокнижником. А сам в волхованье не верю. Ежели бы узнали, что постиг я в тайности латынский язык от иноземца Григория Грека, кой жил тогда на Москве, а засим пропал, как дым! Ежели бы узнали, что есть у меня спрятанные, на языке сем писанные древних писателей книги, тогда бы меня, как пить дать, волхвом, кудесником и чародеем обозначили. Стоят они на полке потаенной: Илиада, Одиссея, Аппиан – войны гражданские, с греческого на латынь переложены! А вот и про римлян: Юлий Цезарь – о войне галльской, Саллюстий – заговор Катилины, Цицерон – речи супротив Катилины».

И Молчанов в самозабвении продекламировал:

– Quo usque tandem, Katilina, abutere patientia nostra?[19]19
  До коих пор ты, Катилияа, будешь испытывать наше терпение?


[Закрыть]

Подобравшийся сзади и обнюхивавший его пес с визгом шарахнулся, а Молчанов вздрогнул, потом захохотал.

– Вот черт! Испугал! А вот еще: Петроний, коего «Сатирикон» есть у меня, – проконсул, консул императора Нерона, а засим приближенный его, друг и elegan-tiarum arbiter[20]20
  Арбитр вкуса, изящества.


[Закрыть]. Но sic transit gloria mundi[21]21
  Так проходит слава мира.


[Закрыть], и Петроний умирает по приказу Нерона, он режет себе жилы.

Вспоминая про другие книги, любитель чтения думал: «Если бы все эти книжицы да рукописи нашли у меня, пытки и сожжения не миновать бы мне, молодцу». Представился длинногривый, тощий, на журавля похожий иерей Митрофаний из Благовещенского собора.

«И так уж он шпынял, шпынял: что про чернокнижников архипастыри-проповедники сказывают, да что в Стоглаве писано, да в Домострое обозначено. Совсем заездил меня словесами своими. Ну ладно, пока жив курилка! Правильно тот мужичок сказывал: до свадьбы заживет!»

Мысль играла, искрилась:

«И то сказать: не все у нас такие, как иерей Митрофаний, балда стоеросовая. Много людей книжных найдется, и школы есть, не менее, чем за рубежом. А токмо вот в Земский приказ попадать не годится: заездят. И у нас и у иноземцев мракобесы лютуют, кои книжности боятся, как черт ладана. А книга, она, ох, как нужна!»

Молчанов повеселел, и боль меньше стала.

Музыка уже не играла, соловьи не пели, только опьяняющий запах все несся из сада. А воспоминания летели с быстротой неудержимой. Вот он вкрадывается в доверие к царю Борису, становится приближенным его…

«Достиг высоких ступеней токмо разумом своим!» – самодовольно шепчет Молчанов.

Борясь с самозванцем, Годунов 13 апреля 1605 года скоропостижно умирает, приняв схиму. Москва присягает сыну его Федору.

Стольник Молчанов в одном из покоев Кремлевского дворца быстро ходит из угла в угол, мечется тревожно. Атласный синий кафтан распахнут, ворот шелковой рубахи раскрыт – ему жарко. Внезапно остановился, выставил вперед ногу, пристально глядит на сафьяновый сапог.

«Красный, как кровь-руда! Времена стоят кровавые… Что мне делать? Как быть? Ухо востро держи, Михайло, не то сгинешь! Борис-орел помре, Федор воцарился. Что и баять: умен, добр, токмо млад и слаб. Не с руки мне за его стоять!»

Он опять забегал со злым лицом.

«Не с руки! На иную стезю вступлю: к самозванцу переметнусь! А если царскую семью пожалеть – себя погубить! На все пойду!»

Зловещий огонек засверкал в зеленоватых глазках стольника.

– Исайка, подь сюда!

На оклик стремглав вбежал пожилой холоп скопческого обличья. Угодливость и боязнь на лице его безбородом, похожем на печеное яблоко. Поклонился, ждет.

– Что слыхал?

– Михаил Андреевич, батюшка! Данька Ковригин из войска Басманова прибыл, сказывает…

– Что? Скорей, не тяни за душу!

– Басманов с войском царю Димитрию передался!

– Верно, Исайка, баешь: царь Димитрий Иванович! Он в Белокаменную грядет, престол свой занять! Иди и слушай! Опять докладай!

Холоп растаял, как дым.

«Если к самозванцу переходить, так не с пустыми руками, а то не примет, убьет. Что делать – подумаю!»

На следующее утро Исайка привел к стольнику чернобородого, краснолицего молодца, обличьем посадского. Оба сели за стол друг против друга.

– Давненько я тебя, Матвей Петрович, сокол ясный, не видал! Отколь?

Тот значительно усмехнулся:

– От самого!

– Ну и что?

– Сюда шествует. Путь-дорогу ему расчистить надо! А как – соображай сам. Внакладе не оставит.

– Понимаю!

– А коль понимаешь, я тебе подмога, да еще кой-кого подбери!

– Добро!

Так было вырешено «темное дело».

По Москве неспокойно…

– Грядет, грядет царь-батюшка Димитрий Иванович! – кричат без боязни и тут же исчезают в толпе какие-то проворные люди. Начались погромы нелюбимых бояр… Кое-где пожары… Набат… Смятение… Царская семья, покинутая приближенными, охраняемая враждебной стражей, собралась в Грановитой палате. Царица-мать, вся в черном, с исступленной верой глядит на темный лик Христа и усердно молится. По ее истомленному лицу, со следами былой красоты, льются слезы…

– Господи, помоги! Господи, поддержи и сохрани семью царскую!

Потом села в кресло и неотрывно глядит на детей, шепчет:

– Голубки мои неоцененные! Долго ли летать будете? Царевна Ксения – красавица, черноокая, чернобровая, тоненькая. Две длинные толстые косы спадают на спину. В бархатном малиновом шушуне стоит у окна, глядит на двор. Около нее сидит царь Федор. Похож на Бориса Годунова в молодости, но добродушнее и наивнее. Длинный кафтан из желтого зарбафа, красные сафьяновые сапожки. Он без оружия: стража отобрала. Смуглое лицо, чуть горбонос, черные усики. Он любуется сестрой своей.

– Ксюша, не горюй, все уладится. Видно, господня воля, что все нас покинули. Стольник Молчанов готовит бегство за рубеж, я ему верю: предан нам. Придет скоро, собираться надо.

Ксения воскликнула:

– А вот и он, легок на помине.

По двору шел Молчанов в сопровождении кучки людей. Взглянул наверх, увидел в окне Федора и Ксению, приветно махнул им шапкой. Федор радостно захлопал в ладоши:

– Ну вот и слава богу! Говорил я, что он устроит все!

Царица-мать сокрушенно покачала головой:

– Устроит ли? Кто его ведает? Очи его что-то вельми зеленые, как у кота…

– Устроит, мамаша, уж поверьте мне!

Ксения глядела то на мать, то на брата и переходила от беспокойства к надежде. Поверила брату. Разрумянилась, глаза сверкали, как звезды.

– Идут, идут!

Вошла, опираясь на батожок, Даниловна, старая верная мамка Федора и Ксении, прошамкала:

– Царица-матушка! Стольник Молчанов со товарищи прибыли. Спрошают, можно ли войти им?

– Можно, можно! – закричали молодые люди, с нетерпением глядя на дверь.

Появился Молчанов с кучкой приверженцев и стрельцов, вооруженные. Тут князья Мосальский и Голицын, Шерефединов. Тут и чернобородый, краснолицый, с наглыми глазами, молодец, но уже в форме стрелецкого сотника. Сам же Молчанов шел потупя очи. Подойдя, все чинно поклонились большим поклоном. Молчанов, искоса глядя на сотника, который придвинулся к царице-матери, молвил каким-то скрипучим голосом:

– Царь-государь, готовься в путь дальний! Убийцы выхватили пистоли. Два выстрела. Федор схватился за сердце и упал как подкошенный, убитый наповал. Царица-мать стонала, пыталась подняться. Сотник взмахнул саблей и рассек ей череп. Ксения лежала без памяти. Молчанов указал на нее пальцем:

– Ребята, вяжите!

Быстро связали ей руки и ноги, сунули в рот красный платок. Сотник схватил с серебряного блюда, стоявшего на столе, грушу и стал жадно есть. Это заметил Молчанов. В смятенном мозгу его мелькнула мысль:

«Ишь сукин сын! Сгубил человека и тут же жует, да как отвратно! Если бы не нужен был, беспременно зарубил бы морду поганую!»

Вновь приковыляла на шум старая мамка, с ужасом увидела все, бросилась на бездыханное тело царицы; обнимая, кричала исступленно:

– Проклятые, цареубийцы!

– Ишь орет, старая карга!

Получила удар кистенем по голове, замолкла. Как во сне, смотрел Молчанов на темное дело ума и рук своих. «На стезе царедворца стою, а она исстари кровию полита…»

Оглянулся на своих «товарищей». Те рассыпались по палате в поисках драгоценностей. Приказал уходить. Уносили с собой глухо стонущую царевну Ксению.

Позже, по указанию Молчанова, Лжедимитрий I распорядился убить сотника и стрельцов: разговоров меньше.

Через несколько дней в уединенном покое дворца Лжедимитрий I принял Молчанова. Коренастый, рыжий, с бородавкой на щеке, сидел он в кресле и молча пронзительно рассматривал, как бы оценивая, подошедшего с низким поклоном Молчанова.

– Великий государь! По приказу твоему прибыл.

– Что скажешь про себя?

Молчанов смело взглянул на самозванца, его зеленые глаза заиграли.

– Был царедворцем у Бориса Годунова. Тот помре. Царица и новый царь такоже помре. О сем я позаботился.

Все рассказал Молчанов, наблюдая выражение лица самозванца.

– Государь! Пришел я к тебе с подарком: красавица царевна Ксения в месте тайном схоронена!

Самозванец повеселел, захохотал.

– Э, да ты, я вижу, не дурень: и путь мне расчистил и красоту сохранил ad gloriam Dei[22]22
  Во славу божью


[Закрыть]. Пей!

Молчанов с поклоном принял из рук самозванца кубок, осушил его и, чуть улыбнувшись, произнес:

– In vino veritas[23]23
  Истина в вине.


[Закрыть], государь!

Тот изумленно спросил:

– Ты откуда латынь знаешь?

И Молчанов подробно ему сообщил, как он тайно научился читать по-латыни и вообще интересовался книгами, как его били кнутом за чернокнижие. Лжедимитрий вскочил, радостно закричал:

– Ну-ка, молодец, повернись! Со всех сторон огляжу тебя! Так, так! Добро! Такие мне нужны, чернокнижники, сиречь люди ученые. И Руси нужны. Служи верно!

Молчанов упал на колени, поцеловал зеленый сафьяновый сапог Лжедимитрия.

– Ну, ну, будет! Низкопоклонства наедине не терплю. Ты через кровь пришел ко мне. Я тебе верю. Русь возвеличу!

Гордость и непреклонная воля сверкали во взоре Лжедимитрия.

Из этого малого дворцового покоя Молчанов вышел победителем и приближенным Лжедимитрия I.

И года не прошло, как самозванец был убит в Кремле заговорщиками во главе с Василием Шуйским.

Темной ночью со двора было видно, как во дворце из покоя в покой мелькали факелы, слышался шум голосов, раздавались выстрелы. Какой-то человек в коце[24]24
  Коц – плащ.


[Закрыть], затаившись у крыльца, наблюдал всю эту зловещую суматоху, потом, как тень, метнулся к царским конюшням.

«Никто, чай, не сторожит коней; в такую ночь не до того!»

И человек шмыгнул внутрь конюшни. Выбрал коня, взнуздал его, стал выводить. Конь заржал, человек вздрогнул. При мерцающем свете фонаря различил другого человека, также выводящего коня.

– Кто, кто?

Схватился за пистоль. Человек спокойно подошел к Молчанову.

– Али не признал меня, стольник? – басовито спросил он из темноты.

– А, князь Шаховской!

– Он, он! Скакать надо от греха подале. Поспешим!

Они мчались по опустевшим, мрачным улицам Москвы. Раздавался звонкий, дробный конский топот. Временами слышался вой и лай собак. Закукарекал полуночный кочет. Пошли окраины Белокаменной, а потом дорога нырнула в темный лес. Здесь поехали шагом…

При расставании Молчанов, хитро подмигивая, сказал Шаховскому:

– Григорий Петрович! Чуй правду! Димитрия вновь убили, а печать царская осталась, сиречь жив Димитрий. Ты на Руси действуй, а в Речи Посполитой вновь царь появится.

– Быть посему!

Шаховской щелкнул пальцами, понимающе усмехаясь. Облобызались, разъехались…

Уже мерцала заря, когда Молчанов встал с кресла и потянулся.

– Спать, спать, а далее видно будет – заброшу али не заброшу личину царскую.

Но клавикорд, на котором он пристрастился играть по слуху, привлек его внимание. Из-под пальцев полилась простая, широкая, грустная мелодия… Ветер несется в поле, гонит волны по широкой реке… Зеленый шум в лесу, какие-то голоса, песня заунывная… Все это смутно представлялось игравшему Молчанову, и лицо его стало простым, усталым. Мелодия затихла, последний звук прозвенел, как жалоба… Молчание…

И вдруг вспомнил он убитых Федора, царицу-мать, опозоренную царевну Ксению. Защемило в груди, нахлынула тоска и жалость…

– Долой, долой думы сии! Прошлого не воротишь!

Залпом выпил кубок крепкого вина и свалился на пуховик…

Позже Молчанов был под своим именем в войсках Лжедимитрия II.