Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Глава IX

Поздняя осень 1606 года. Приволжье. Городок Курмыш на реке Суре. Воевода из него «во благовремении бежаху», и верховодит помещик из новокрещенных татар, Казаков Андрей Борисович. Своя рука – владыка, и возвел он себя в князья. Творит в городке суд и расправу.

С самого утра по городку ходят глашатаи, бьют в тулумбасы:

– Православные! Крестоцелование государю Димитрию Ивановичу свершать надо!

На призывы к хоромам воеводы, где жил Казаков, устремились холопы, крестьяне, бортники, чуваши, татары, мордвины, марийцы. У хором широкое, под тесовой крышей крыльцо. Сидит там в кресле сам Казаков; черный, глаза раскосые, редкая бороденка на жирном, круглом лице. Когда смеется, словно у волка, сверкают белые зубы. Ему жарко, распахнул кафтан. Около него примостился маленький попик, отец Мисаил, тощенький, по сравнению с грузным Казаковым словно хвостик петрушки; в бархатной скуфейке, поверх одежи – епитрахиль, в руке – крест. Носик остренький, будто к чему-то все принюхивается, рыжая бородка клинышком. Голосок тонкий, звонкий. Он возглашает:

– Подходи, православные! Подходи! Целуй крест данному господом государю-миропомазаннику Димитрию Иоанновичу. Не при так сразу! Не стервеней! Тишком, ладком подходи. По череду шествуй. Ты куды, Мухамед?

Попик замахнулся на татарина, хотевшего поцеловать крест. Тот шарахнулся в захохотавшую толпу. Казаков встал, строго оглядел народ и загудел:

– Сюды подходите токмо христиане православные, а татар, черемису к шерти[41]41
  Шерть – присяга по-мусульманскому и языческому обрядам.


[Закрыть] приводить станут.

Далее дело пошло на лад: человек целовал крест, который ему совал попик, писец записывал фамилию, имя, и присягнувший Димитрию отходил. На бревнах сидели люда, поглядывали испытующе на крыльцо:

– Скоро ли дело сладится?

Закусывали, разговаривали. Бортник поучает марийца:

– Так вот, паря, теперя мы царя Димитрия люди содеялись. Царь, говорят, ничего, подходящий. Токмо надо нам поглядеть, кто воеводы будут, правители. В этом вся задача. А до царя далеко. – И далее поучал: – Что мы, русски люди, что вы, черемисы, татары и прочие, – все мы от бояр одним дерьмом мазаны!

Мариец ответил довольно чисто по-русски:

– Правда твоя, брат Иван. Близ Царево-Кокшайска было поместье стольника Бахрушина. Мари, черемисам по-вашему, жизни не давал, душил. На него пять ден в седьмицу работали. Вовсе ослабли. Да он, змий, над нами же измывался! Шайтан! Слухи о царе Димитрии пошли. Собралися мы, мари, да бортники, да холопы его, народ одно слово, и соопча его повесили. Поместье в дым пустили, а земля в раздел пошла.

Бортник удовлетворенно сказал, одновременно следя за крыльцом:

– Да, паря, сейчас все одно: бьют, да режут, да в дым пущают, что ваших, что наших богатеев. Такая уж планида накатила. Времена веселые!

Оба засмеялись.

Толпа замолкла. Внимали словам Казакова.

– Народы! Слушайте меня! Крепко стойте за царя истинна, Димитрия Ивановича, супротив того ли ворога Шуйского. Надо заутра дружину собрать, кою отправить надлежит к Нижнему Новогороду! Град сей вместе с другими брать будем. А теперь, народы, воззрите, как с прихвостнем Шуйского расправимся!

Казаков топнул несколько раз сапожищем по доскам крыльца, под которым, сбоку, дверь вела в подклеть. Оттуда вскоре вытолкнули плотного человека в синем суконном кафтане, без шапки. Правый глаз его заплыл от кровоподтека. То был стрелецкий голова Кудашев. Стрельцы его сдались и отдали своего начальника мятежникам. Он встал против Казакова и бесстрашно глядел на него. Казаков нахмурился, лицо его побледнело. Он прошептал:

– Ишь какой озорной! Нашла коса на камень!

Крикнул:

– Эй ты, Кудашев! Я тебя последний раз спрашиваю: покоришься али нет царю Димитрию Ивановичу?

Кудашев язвительно улыбнулся:

– Князинька! Сам ты себя из грязи в князи произвел! Царевич Димитрий в Угличе зарезан, а другой, вор Гришка Отрепьев, что именем царевича Димитрия прикрылся, в Москве смерти предан. Вы с вашим самозванцем бредите куда подале!..

Кудашева по знаку Казакова повели к высоким раскрытым воротам. Стрелецкий голова шел спокойно, поглядывая уцелевшим глазом на небо.

Вскоре петля захлестнула ему горло.

Народ расходился. Казаков, поп и сотник Артемьев отправились в воеводские хоромы. Сели за стол. Дебелая стряпка Домна принесла таган с дымящейся стерляжьей ухой. Перекрестясь, «почали трапезовать». Казаков разлил в кубки вино.

– Ну-ка, батя, пригуби! Сие же и монаси приемлют.

Отец Мисаил выпил, крякнул, звонко проверещал:

– А тем паче нам надлежит после трудов праведных, во славу царя Димитрия.

Сумрачный Артемьев быстро захмелел. Он пробурчал:

– Труды-то праведные, а голова Кудашев висит, качается!

Казаков усмехнулся:

– Ты, сотник, кинь грустить. Иного голову наживешь, а то и сам им станешь!

Сотник взглянул на него хмуро – не то с надеждою, не то с ненавистью. Молчал. После ухи Домна принесла жареных карасей: день был постный. Выпив «заключительно», собутыльники приступили к делу. Казаков наморщил лоб и важно начал:

– Допрежь сказываю, да вы, чай, уж и сами слыхали, что многие ближние к нам городки до царя Димитрия подалися. К примеру Арзамас, Алатырь, Свияжск, Чебоксары. До Ядрина рукой подать, и он в моей власти, сиречь до царя истинного предлежит. – Казаков рыгнул, зевнул и продолжал: – Из Алатыря весть имею, что тамошние жители да рать чувашская воеводу Ждана Сабурова в воду посадили, а его товарища в тюрьму упрятали. А еще пишут мне из Чебоксар: там черемисы взбунтовалися и воеводу Тимофея Исаева, сына Есипова, убили. Так-то вот, для нас добро все складывается…

Собеседники стали соображать, как завтра сколачивать отряд для отправки в Нижний Новгород.

В городе Свияжске с колокольни церкви Знаменья раздались частые удары большого колокола.

– Палаха, что бы сие значило, а?

– Бежим, дядя Ерофей Кузьмич! Звонят – значит зовут!

Народ со всех концов устремился на городскую площадь. Здесь уже стояли стрельцы со своим начальством. На церковной паперти возвышался воевода Смольянинов в окружении причта. Скоро вся площадь была забита людьми. Воевода закричал:

– Грамоту слуша-ай!

Вышел вперед дьякон Предтеченский и зарокотал феноменальной октавой:

– «От великого государя и князя всея Руссии Василия Иоанновича. Да будет ведомо воеводе свияжскому Акинфию Смольянинову, чтобы сказывал он свияжским дворянам, и детям боярским, и прочим свияжским служилым людям, и мурзам, и татарам наше жалованное слово, чтобы они жили бесстрашно и в Свияжском уезде по волостям велели беречь накрепко, где какие воры в Свияжском по слободам или в Свияжском уезде появятся и учнут в русских людях, и в татарах, и в черемисе смуту делать для грабежу, приводить ко кресту, а татар и черемису к шерти, или кои воры от воров же прибежат в Свияжск или в Свияжской уезд, и вы бы им тех воров велели, имая, приводить к себе в Свияжской».

Многие облегченно вздохнули, когда кончилось это словоизлияние. Смольянинов опять закричал:

– Великий государь велит имать воров. Вы их в съезжую тащите, а мы с ими расправимся. Теперь разойдитесь со господом!

В это время парень в треухе, в бешмете, ловко сидящий на небольшой степной лошадке, подъехал довольно близко к паперти и весело крикнул, обращаясь лицом не к воеводе, а к народу:

– Ты, бачка, лжу баешь! Нам Митрия царя надо, а Василия царя медведь задери!

Он взмахнул плеткой, гикнул и под одобрительный гул толпы стрелой умчался в переулок.

Смольянинов побагровел от гнева. «Вот-те и имай воров! Вор под носом, а им хоть бы что! – подумал он о толпе. – Дела праховые! Что-то будет?»

Народ стал расходиться. Двое посадских разговор вели:

– Михеич! Парень на коне, я его знаю, Мишка черемис. У прасола Карпухина служилым был, а потом пропал!

– Исаич! Он беспременно до гилевщиков подался, а здесь высматривал, что им требуется. Надо ухо востро держать.

Через несколько дней жители Свияжска смотрели со стен городка на приближающийся большой отряд конных и пеших ратников.

– Глянь, ребята, видать, начальны люди!

– А возле их едет той черемис, что воеводе поносны слова кричал.

– Не поносны, а в самый раз слова, кои ныне и нужны!

Вперед выехал всадник в шишаке, шлеме поверх полушубка. Он закричал:

– Свияжские люди! Сдавайтеся! За царя Димитрия становитеся, и да благо вам будет!

Точно дуновение, прошел по толпе шепот.

– Что делать, сдаваться аль не сдаваться?

– За Димитрия иль за Василия?

– Больно не охота в осаду сесть!

– Шайтан его задави, Василия-то!

Быстро подошли стрельцы со своим головой. Они уже раньше решили покориться.

Заскрипели отворяемые ворота.

Так свияжцы сделались мятежниками. Воевода Смольянинов скрылся. На следующий день присягали царю Димитрию.

Нижний Новгород… Кремль с одиннадцатью башнями и острог находились при впадении Оки в Волгу, на правом берегу Волги. Отряды мордвин, татар, чувашей, марийцев, русских крестьян, холопов, бортников обложили с трех сторон острог. С четвертой стороны были заслоны на левом берегу.

Собрались военачальники осаждавших Нижний Новгород отрядов.

Первым выступил на совете предводитель крестьянского отряда Иван Доможиров. Он был сын смещенного Шуйским воеводы. В 1604–1605 годах служил стрелецким головой в Царево-Кокшайске. Был отчаянно храбр, очень силен, ловок, весел. Но во гневе становился страшен. На лбу багровел сабельный шрам, глаза метали молнии. Он весь сжимался, готовый ринуться… Его в отряде страшились. «Сходней на медведя лезть, нежели с Доможировым связаться!»

Он заговорил приятным тенором:

– Что я вам скажу? Оружны мы вельми погано. Пушек нет, самопалов мало. С копьем, рогатиной да топором на прясла не попрешь. Спервоначалу стену из пушек рушить надо али подкоп под ее подвести да взорвать, а тогда, если самопалы есть, в брешь и при, благо народу у нас много. А мы стены рушить пока не можем. – Еще более оживившись, он продолжал: – Вести я из-под Кром получил радостные. Там большой воевода наш, Болотников, князя Трубецкого разбил. Вестимо дело, ему можно бить, коли есть у его мортиры, гафуницы, кулеврины, пищали, да и самопалов уйма.

Мордовский старшина Воркадин прибавил:

– Великий воин Болотников, к нам бы его…

Москов, тоже старшина, сказал:

– Пока ждать нам надобно. Измором брать станем город!

На том и порешили.

Нижегородцы упорно держались, часто делали вылазки.

Прошел месяц. Морозным утром два всадника на породистых конях, в богатых, блестящих доспехах пристально смотрели с опушки леса на лагерь мордвин, осаждавших Нижний Новгород. То были Пушкин и Ададуров. Первый со злобной радостью говорил:

– Смотри, друже Сергей! Стан открыт, без гуляй-города. Ишь нехристи неприкаянны, бродят туды-сюды. Прижились здесь, как у себя в лесных трущобах. Не чуют, вражьи дети, что сметем их с места сего. Ишь погань!

Ададуров, хлестнув коня нагайкой, озабоченно ответил:

– Ладно, боярин! В обрат едем. Пора напуск зачинать!

Всадники скрылись в сосновой чаще. Вскоре на опушке леса показалось несколько тысяч царской кавалерии. До лагеря мордвин было полем с полверсты. Снегу немного. Раздалась команда, и лава конников понеслась, поднимая снежную пыль. Горбоносые, черные, в высоких бараньих шапках, в синих бешметах, с дикими криками мчались кавказцы. Ворвавшись в лагерь, они пустили тучу стрел, потом с ходу начали рубить растерявшихся мордвин и крестьян кривыми саблями. С флангов тоже скакали озверелые конники, в полушубках, одетых на легкие кольчуги, в шлемах, с копьями, самопалами. Пушкин и Ададуров летели как ветер впереди. Ратное безумие охватило конников. Они нанизывали мордвин на копья, били из самопалов, пистолей, секли саблями, гнали их к берегу, зажгли лагерь. Повстанцы с криками отчаяния тонули в реке.

Со скрипом раскрылись ворота города, грохнулся через ров подъемный мост. Вооруженные толпы нижегородцев, пеших, конных, вдогонку бросились вместе с войсками добивать врагов. Многие мордвины, крестьяне и бортники были в лагере с женами и детьми. Их тоже беспощадно убивали.

Доможиров, Москов, Воркадин, с отрядом верхоконных, видя, что «сила солому ломит», прорубились сквозь вражью лаву и скрылись в лесу. На месте лагеря остались трупы, догорало пожарище…

Доможиров[42]42
  Доможиров, по одной версии, позже перешел к Василию Шуйскому.


[Закрыть] едучи по лесу, вдруг запел песню. Многие удивленно оглянулись на него. Москов, удрученный ратной неудачей, с досадой спросил:

– Ты что, Иван, радостен? Нас побили, а ты спеваешь. Нашел время!

Доможиров, когда кончил петь, усмехнулся:

– А чего печалиться? В одном месте нас побили, в другом мы побьем, на то и война!

Он крикнул толмача, касимовского татарина Абдула Гасанова:

– Слухай, Абдул! Скачи к Болотникову в Калугу. Зови его к нам на Волгу. Здесь ему будет где разгуляться. На вот грамоту, кою мы намедни писали, чти ее!

Абдул прочел:

– «От Ивана Доможирова со крестьянами, да от мордовских старшин Москова и Варкадина, да и от башкирского тархана Ордын-Нащекина, да от татарского воителя Алиева с воинами их. Большой воевода Болотников! Привет тебе шлем! На Волгу к нам подавайся, когда в Калуге дела справишь. Народу черного да инородцев всяких на Волге больно много. Съединишь их, тогда погоним бояр, князей, дворян. Езжай к нам, а мы твои помощники верные по гроб жизни».

Смуглый горбоносый Алиев возбужденно крикнул:

– Правильно, Иван, писано, верно! Обеими руками подписуемся!

Остальные замахали шапками, закричали:

– Вези, Абдул, грамоту! Зови, зови Болотникова к нам!

Оживленно переговариваясь, смеясь, всадники двинулись далее по широкой дороге, скрылись… Ветер набегает, лес шумит, перестанет, опять шумит… На землю падают снежные шапки с деревьев. Темно-синее небо. Дорога идет к западу. Там небо светлее, светлее: над горизонтом переходит в догорающий багрянец. И вот уже одинокие звезды… И сумрак наплывает… Ветер стих… Лесное безмолвие…

Осада Нижнего Новгорода являлась в эти дни лишь отдельным эпизодом. Восстания в Поволжье продолжались. Широко разлилось в Поволжье и далеко за его пределами движение, возглавленное Ильей Горчаковым, так называемым Илейкой.

Оно началось много раньше восстания Ивана Болотникова, еще в правление Лжедимитрия I, возникло и первоначально развивалось своим путем.

Войско Илейки формировалось на далеком Тереке.

Во второй половине XVI и начале XVII века много казачьих ватаг бродило по святой Руси. Попадали они и за рубеж: «В казаках брели холопы боярские и всякие воры ерыжные и зерщики». Они то царю служат, то восстают против царя. Кони ногайские, седла татарские. Появляются здесь, там, исчезают, как дым. Пища их: сыр из кобыльего молока, овсяные лепешки. Шматки баранины лежат под седлами на спине у лошадей, преют в поту, темнеют и с жадностью съедаются.

Отрядом командует «есаул», или «атаман», или «батько».

…Бурно несется с гор Терек. Вокруг дремучие леса шумят. Зверья в них множество. Одних кабанов сколько!

На берегу раскинулся казачий лагерь. Здесь зимовка после летней страды – разбойных походов на стругах по Хвалынскому (Каспийскому) морю.

Шумит лес, бурлит река… Шумит казачий круг… Решают, что делать будут: весна не за горами.

Пожилой казак Ничипор Карга двинулся вразвалку к пню и залез на него. Шапка лихо сдвинута назад, полушубок расстегнут. Сивые усы. На темном морщинистом лице от лба к правому уху виден синеватый рубец. Весело и бесшабашно ухмыляется – море ему по колена. Заявил:

– Слухай, атаманы-молодцы! Треба нам скопом на Кур-реку тронуться, а оттоль на море альбо в Туретчину податься, турецких людей громить на судах. А ежели добычи нам не будет, треба на Кизылбашского шаха двинуть. Слово мое верно! Разумнее не придумаете!

Тут начал речь другой – высокий, широкоплечий, черный молодец; нос с горбиной, походил он на дюжего, красивого цыгана. Нахальство и удаль были написаны на бронзовом лице его.

– Оно, конечно, атаманы-молодцы, умные речи и слушать радостно, особливо мне, да и многим молодым казакам. Оно, конечно, почто и не поискать добра в Туретчине! Токмо на Руси святой, как вам ведомо, Димитрий царь появился. Нам и надо до его податься!

Казак сверкнул черными очами и замолк. Круг загалдел, большинство согласилось с Каргой.

– Вот еще что надумал! Слушать не будем птенца!

– Учить нас ему нечего!

– Димитрий да Димитрий, а нам до его далеко, и не нужен он войску Терскому!

А Ничипор Карга глянул поверх людей вправо, влево на горы, стоявшие лесистой стеной, закрутил свой длинный ус, усмехнулся гордо. «Славно я сказывал!»

Однако чернявому молодцу, по прозванию Илья Муромец, – он был родом из Мурома – удалось собрать казаков триста, в большинстве недавно прибывших, «молодых», большей частью холопов и гулящих людей. И решил круг на Москву идти.

Выступил матерый казак, атаман Федор Бодырин.

– Ну-ка, Илейка, снова сказывай: кто ты есть, чем жив!

Илейка усмехнулся, сверкнули красивые, белые зубы. Он с готовностью начал:

– Я-то? Из Мурома. Матерь моя посадской женкой была. От ее я без венца и родился, под ракитовым кустом! По свету носился. Где-где не служил! В лавках сидельцем. По Волге, Каме, Вятке на судах кормовым плавал. От торговцев холсты да кожи продавал. Под конец сюда на Терек ходил, военным казаком стал. Голь я перекатная…

Федор Бодырин оценивающе оглядел Илейку, довольно улыбнулся и ответил:

– Так вот, казаки, на Москву идем. И нужен нам атаман лихой, Илейко для того будет пригоден. И хоробр, и красив, и умен, три угодия в ем!

Заправилы казачьего отряда для успешного похода произвели своего атамана походного… в царевичи.

В один прекрасный день Илейка «открылся», «поведал тайну». Он объявил себя царевичем Петром, сыном царя Федора Ивановича, внуком Ивана Грозного. Царствовавшему тогда «царю Димитрию» он приходился, таким образом, родным племянником.

Возникло было осложнение. У царя Федора Ивановича никогда не было сына – ни Петра, ни какого-либо другого. У него родилась дочь Феодосия, единственная, но и она вскоре умерла.

Илейку все эти обстоятельства нисколько не смутили. Очень просто, родился у царя Федора Ивановича сын – он, Петр. Борис Годунов, добившийся престола после смерти царя Федора, выкрал младенца и подменил девочкой. Но его, царевича Петра, спасли от рук злодея Годунова, и вот – он жив и объявился народу.

Казаки подивились, многие посмеялись. «Ну, что ж! Царевич так царевич! Нам же лучше. Пусть называется Петр!»

Стал Илейка царевичем Петром Федоровичем.

Ватага весной двинулась вниз но Тереку. Терский воевода Петр Головин послал к ватаге казачьего голову Ивана Хомяка. Тот настаивал:

– Атаманы-молодцы! Надобно Петру Федоровичу показаться нашему воеводе, надобно ему в Терки явиться!

Казаки расхохотались:

– Э-ге-ге! Дурней нет! Мы пустим к вам царевича, а вы его убьете! Тому не быть!

Ватага двинулась под Астрахань.

«Царевич Петр» написал о себе «царю Димитрию» (Лжедимитрию I). Самозванец ответил самозванцу, что зовет его, царевича Петра, в Москву пожаловать, если он истинный царский сын. Если нет, то пусть удалится с Руси.

Пошли казаки с Илейкой вверх по Волге-реке.

Стоянки на берегу… Кони стреножены. В прибрежных высоких камышах притаились смоленые струги. В шатре пирует «царевич Петр». Одет добротно: в богатый алый бархатный кафтан. Серая смушковая шапка с красным шлыком и сабля в ножнах, украшенных драгоценными камнями, валяются на лавке. Пистоль за поясом.

Кругом сидят есаулы и сотники, шумят, смеются. Море разливанное! Дым коромыслом!

Запыхавшись, вбегает казак:

– Царевич, поспешай! Караван судов плывет!

Все мгновенно отрезвились, помчались к стругам.

Караван подходит ближе. На судах купцы везут товары, и перебрасывается на них сотня стрельцов.

«Царевич» пронзительно свистнул. Казаки завопили:

– Сарынь на кичку!

Челны, как стрелы, полетели к судам. Там всполошились, грохнули пушки, защелкали самопалы. Казаки из двух затонувших челнов барахтались в воде, а другие уже облепили расшивы, беляны. По лестницам с крючьями бросились на палубы. Впереди сам «царевич». С ожесточением сечет головы.

Кровь рекой… Быстро и ловко все кончили. Раскачивая за руки, за ноги, выбросили трупы в воду. С удалой песней казаки пригнали суда к берегу.

«Царевич» уселся в бархатное кресло, принесенное с беляны. Вид его гордый, довольный. Стрельцы и матросы с забранных судов подходят к нему, целуют руку, на которой сверкает золотой перстень: начался прием в казачью ватагу.

На берегу лежит громадная куча отвоеванного добра «Царевич» подозвал есаула, нахмурил брови, тень прошла по лицу.

– Митроха, иди, дувань взятое! Токмо смотри, по справедливости! Я тебя знаю. Чуть что – повешу!

Оторопелый есаул растерянно ответил:

– Что ты, что ты, Петр Федорыч! Сделаю, как нельзя лучше. Комар носу не подточит.

– То-то комар!.. Смотри, погано будет, ежели…

Есаул поспешно отошел, оглянулся с опаской.

На высоком крутом берегу, поросшем лесом, у Жигулей, расположились мужики и смотрят вниз, на Волгу. Они оживленны, радостны.

– Ишь как суда-то, чай купецкие, облепили!

– Вон по лестницам с крюками лезут!

– Не токмо лезут, а и в воду падают.

– Упадешь, коли топором по головушке стукнут!

Доносятся крики, выстрелы.

– Берут, ребята, берут! Купцам не сдобровать.

– Дело кончено, мужики! – кричит дядя Елистрат.

Сбивши шапку на затылок, торжествуя, он так глядит на окружающих, словно сам разбил стрельцов. Все рады донельзя.

– Ребята, гайда вниз, – зовет Елистрат.

Толпа бросилась к берегу, где уже дуванят товары. У мужиков глаза разгорелись.

– Эко добра-то купецкого сколько! Вон кафтаны, зипуны, порты… Благодать!

Мужички подходят к торжественно восседающему на кресле Илейке. Сняли шапки. «Царевич» самодовольно глядит на них, молчит. «Ишь народ-то какой здоровый, дородный! Воины добрые! Таких раскачать – барам на сдобровать», – думает он.

Мужички мнутся, толкают в бок Елистрата.

– Сказывай ему, сказывай! Ты – краснобай!

Тот подходит к Илейке, вид независимый.

– Твое степенство, кто же таков будешь? Уж не Петр ли Федорыч, царевич? Слухом земля полнится, что грядет по Волге царевич со товарищи: суда купецкие забирают, войска царские побивают, бояр, дворян под корень секут, а народ черный жалуют.

Мужички вторили:

– Жалуют, жалуют!

«Петр Федорович» встал, ответил, благосклонно улыбаясь:.

– Верно! Сие – я, царевич Петр Федорыч. Народ черный дорог мне. Вон туда идите, к тому рябому.

Крикнул:

– Митроха! Одели их!

Крестьяне ринулись к Митрохе. Получили часть отнятого добра. Вернулись, закланялись «царевичу».

– Так-то вот, мужички! По Волге еду, а меня народ встречает, привечает. И я в долгу не остаюсь. Вы отколь?

– С Жигулей, царевич! С поместья, токмо мы барина своего убили.

– Добро! Супротив царя, значит, идете! Я здесь два дня жить буду. Мне подмога нужна. Пришлите мужиков поздоровее. Оружье дам, с собой их заберу. Ну, а с поместьем что делать станете?

Елистрат, уже одевшийся в новый суконный кафтан, в сафьяновых сапогах, любуясь на себя, ответил:

– Делить поместье и землю будем. И не миновать нам атамана, есаула выбирать, правствовать.

Мужички загалдели:

– Так и сделаем! Быть посему!

– Славно дело, мужички! Ныне идите в деревню свою, говорите, что царевича видали, Петра Федорыча.

Указывая на Елистрата, он добавил:

– Вот вам и атаман, ишь какой шустрый!

Елистрат ухмыльнулся:

– Не откажусь, коли выберут. А мужиков завтра к тебе пришлем. Нам все едино, что царевич, что не царевич, токмо бы за нас стоял.

Мужички закричали:

– Прощенья просим!

Замахали шапками, ушли.

Казаки подошли к Свияжску – городку недалеко от Казани. Прибыл к «царевичу Петру» стрелецкий голова из Царево-Кокшайска, Иван Доможиров.

– Слушай, царевич, на Москве убит Димитрий царь!

Пораженный Илейка всполошился, и все ринулись назад, вниз по Волге.

Но замешательство его продолжалось недолго. Усилились восстания в стране. Вскоре образовался и центр народных восстаний – в Путивле.

Войско Илейки перешло с Волги на Дон.

В это время Шаховской прислал «царевичу Петру» приглашение пожаловать в Путивль, куда Илейка со своим войском и ушел.

Илейка был мужик смышленый, аховый. Ни в бога, ни в черта не верил. Верил в свою казачью удачу, в саблю острую, пистоль да самопал. Крепок был на руку, в струне держал молодцов своих.

Явился Илейка к Шаховскому. Тот его сразу разгадал.

«Пава на волчьих ногах! Дите царское! Шпынь непотребный, без стыда, без совести! Если бы ныне «царевич Петр» здравствовал, сиречь дочь Федора Ивановича Феодосия, то было бы ей годов семнадцать, а нашему «царевичу» тридцать с лишком!.. Возись ныне с таким явным для всех самозванцем! Да нечего делать, приходится!..»