Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

– Ай, ай, ай! – забормотал он.

– Вот тебе и ай, ай, ай, дурило! – крикнула Варвара, открыла запор в двери и – бежать! Так ей противно стало в этом остроге, так противно! Бросилась в стряпущую. Ни слова не говоря Федосье, озадаченно глядящей на нее, собралась, взяла пистоль, самопал, зарядов в мешочке и еды.

– Прощай, Федосья! Ухожу! Пес Овчаров лапаться вздумал. Глядеть на него нет сил моих!

Стряпка ахнула:

– Ишь он, уродина, для ча звал-то тебя, ясыньку мою!

Варвара крепко обняла заплакавшую Федосью, разбудила спавшего на печи Никишку. Тот, видя ее встревоженное, гневное лицо, ни слова не сказал и быстро собрался. Молча проходили мимо пировавших повстанцев.

– Куда, Варюша, поспешаешь?

Не отвечала.

Калитка у выходных ворот не охранялась. Хотела выйти. Навстречу ей шагнул кто-то, узнала Анисифора.

– Куда, Варя?

– Прощай, паря! К Болотникову ухожу!

Варвара и Никишка исчезли в темноте. Анисифор с сомнением покачал головой:

«Сумная какая-то, нерадостная… Али обидел кто?»

Болотников, продвигаясь с повстанцами к Москве, расположился в большом селе Расторгуеве. Он сидел вместе с Федором Горой за столом. С аппетитом уплетали горячие наваристые щи, которые подала им в горшке пожилая, истомленная хозяйка избы.

– Ешьте, родимые, поправляйтесь! – говорила она радушно, нарезая ломти ржаного хлеба. Затем она вышла в сени и тут же вернулась.

– Спрашивает тебя, воевода, женка одна. Дюже приглядна, оружна.

– Зови! – воскликнул заинтересованный Болотников, а Гора подкрутил свои сивые усы, приосанился, в ожидании многозначительно прокашлялся:

– Хто цэ така?

Вошла высокая женка в азяме. За кушаком торчал пистоль, за плечами – самопал и сумка. Из-под шали выбивались черные волосы, черноока, румяна, в смехе сверкают зубы. Захохотали и оба сотрапезника, к недоумению почтенной хозяйки.

– Ну и ну! Варвара!

– Це вона! – воскликнули оба, обнялись с ней.

– Скидывай, Варя, полушубок, садись за стол.

– Ешь на здоровьячко! – опять воскликнули оба.

Так Варвара и сделала. После щей они навалились на жареного гусака с мочеными яблоками. Под конец мужчины осушили по единой.

– Варя, не пригубишь?

– Не приемлю. Ни боже мой!

– Не приемлешь? Славно! Видать, что в монашках была.

– Це добре, дуже гарно!

– Сказывай, Варвара, нам, где ходила, что видала, что слыхала, – многозначительно сказал Болотников.

И Варвара выложила им все свои странствования. Спросила:

– Верите мне? – И по глазам их да по молчаливому кивку почуяла, что верят.

– А коли так, чудок обождите.

Она встала, повернулась к ним спиной, завернула рубашку на шею. И перед ними – спина, вся в рубцах с синими полосами. Сострадание заставило обоих воинов, жестоких, беспощадных, когда надо, содрогнуться при виде исполосованного нежного тела. Их молчание было сильнее всяких слов.

– Так-то вот меня дьяк угощал. А вот жуковин да грамота его. Вот деньги, кои я от дьяка, мной убитого, взяла. Прими, воевода, для дела народного.

Варвара с поклоном все это ему передала.

– Ну и девка, ну и монашка! Орел!

– От дивчина! Побачьте, люди добрые!

Иван Исаевич и Гора по очереди облобызали Варвару. Тут и Олешка не вытерпел. Он незаметно через другую дверь юркнул за перегородку вскоре, как пришла Варвара, и восторженно и с состраданием слушал ее повествование. Он подбежал к ней, низко поклонился и любовался ею, раскрасневшейся, смущенной. Она певуче сказала:

– Не доложила я вам, как потянула за собой от атамана кучу немалую народу.

– Как так потянула, не разумею. Привела, что ли? – спросил озадаченный Болотников.

– Сказываю – потянула, потянулись за мной, а не привела.

– Что ты будешь делать? – развел руками Болотников.

Гора в недоумении молчал, Олешка смеялся, видно, уже что-то знал. И Варвара засмеялась:

– Скоро приведу, тогда оба узнаете, что и как.

– Побачим, побачим… – загудел Гора.

Варвара вышла. С крыльца махнула рукой. Из-за угла соседней избы к ней подбежали Анисифор и Никишка. Ввела их в горницу. Оба поклонились, глядя на начальников, одного усатого, бородатого, другого усатого с оселедцем. «Должно, усатый и бородатый будет воевода?» – мелькнула одновременно у них догадка.

– Вот, воевода, Никишка перед тобой.

Болотников внимательно оглядел его.

– Ближе стань!

А Варвара продолжала:

– У деда с бабкой я жила в Волоколамске. Они меня от смерти спасли. А это приемыш их. Увязался за мной: воевать всхотел.

Болотников погладил по белобрысой голове сияющего Никишку и молча подтолкнул его к Олешке. Они ушли за перегородку, где и зашептались.

– А вот воитель Анисифор.

Тощенький воитель смущенно переминался с ноги на ногу.

– Анисифор, сказывай им, как попал сюды!

Тот собрался с духом, выпрямился, заговорил вначале медленно, спотыкаясь, потом разошелся:

– Воевода… так попал… В той вечер, когда мы… гулеванили, опосля победы, встрел я Варвару, спрошаю: «Куды спешишь?» А она с рывом и ответь мне: «К Болотникову». В калитку нырь, и поминай как звали. В сумленье меня оставила. А утром у стряпки Федосьи все я выведал: как изобидеть хотел атаман Варвару нашу, да не на такую, боров, напал. Вот она немешкотно к тебе, воевода народный, и подалась. А мне чтой-то отвратно стало в остроге том. Думаю: будя, поваландался, отзвонил и с колокольни долой. Уговорил я робят своих, а те – своих робят: так, мол, и так, гайда к Болотникову. Набралася нас куча немалая, сотня будет. Взяли и ушли. А уж коло села этого, утречком сегодняшним, с Варварой и встрелися. Вместях к тебе пришли. Кои из нас и самопалы и пистоли несут. А боле с топорами да рогатинами, с косами да кистенями. Все сгодимся. Примай, воевода!

Замолчал Анисифор, поджал губы, стоял выжидательно. Варвара вроде как пропела:

– Ну вот видишь, воевода: и не я их привела, а они за мной всамделе потянулись до тебя.

Болотников похлопал Анисифора по плечу.

– Садись!

Гора шепнул хозяйке. Та вытащила из печки жареного петуха. Гора рассадил петуха кинжалом на две части, крикнул:

– Никишка! Пидь до мэнэ!

Анисифор и Никишка сели к столу. Гора каждому из них дал по полпетуха, Анисифору в придачу – чарку вина.

– Ешьте на здоровьячко!

Так возвратилась странница Варвара. Тут же Болотников вместе с ней сходил к прибывшим с Анисифором повстанцам, поговорил с ними честь честью. Их разверстали по отрядам.

Через три дня Варвара была призвана к Болотникову.

– Ну, Варвара великомученица, – всамделе ты столь перетерпела, что не грех тебя так назвать, – ну, Варвара, отдохнула малость, снова принимайся за службу ратную.

По всему ты – головушка отчаянная, вот и дело тебе даю отчаянное. Свершишь для народа – добро будет. Токмо упреждаю: сгинуть можешь. Если страхуешь – откажись. Перечить не стану, – сказал Иван Исаевич, наперед зная ее ответ.

Варвара тихо и серьезно проговорила:

– Надо, значит, вершить стану. Сгину, значит, судьба. Сказывай, воевода.

– Войско народное, сама знаешь, к Москве движется. Посылаю тебя туда вперед. В Москву с севера войдешь, так вернее будет. Опять грамоты подметные метать станешь. Да не это главное. Иди к Ереме Кривому. Олешка сведет тебя к нему, а он все скажет.

Крепко обнял Болотников Варвару и отпустил. Глядя ей вслед, думал: «С таким народом не пропадешь!»

Олешка провел Варвару в избу, где жил Еремей Кривой. Введя к нему, отдал запись Болотникова, улыбнулся Варваре. Она сказала:

– Хлопчик, счастливо оставаться!

– А тебе, Варя, счастливо вперед идти!

И с серьезно-плутовским лицом прошагал мимо нее военным шагом, исчез. Варвара села в уголку и разглядывала Еремея, внимательно читающего запись. Средних лет мужчина, остриженный в кружок, с длинными русыми усами на бронзовом лице и с завязанным черной лентой левым глазом. Прочтя запись, он внимательно посмотрел на Варвару. «Ишь, словно буравом насквозь просверлил», – подумала Варвара.

– Сказывай, Варя, какая ты ныне есть, чем дышишь? – произнес он шутливо высоким, приятным голосом. Та рассказала про себя. Под конец ласковая усмешка промелькнула на лице Еремея.

– Так! Вот и Иван Исаевич тебя хвалит. Слушай! Вот они, подметные грамоты. Возьмешь, раздашь. В Москву с севера войдешь, как воевода приказывает. У церкви Николы на Крови – это в Скородом войти надо – живет Никола Алфеев, парень молодой. Недалечко от его жилья и склад. В нем бомбы, ядра и зелье хранятся. На складе этом он служит, охраняет до поры до времени. Наш он, а там думают, что ихний он.

И опять скупая усмешка.

– Вот тебе грамота, само собой облыжная, кто ты и откуда. Женка ты того Николы Алфеева, прибыла ты к ему на жительство из села Кресты, под Тверью. Оттоль и Никола. Вот и езжай. Грамоту, со словами условными, Никола прочтет, сведает по ней: от нас ты. Спешки не надобно. Подрывайте склад, когда зелья много накопится. Вестей Никола не подает. Уж не сгинул ли? А узнаешь, что нет его, сама до того склада добирайся. Трудно это, а надо. К вечеру трогайся!

Простились, и ушла Варвара думая:

«Что-то будет?»

К Болотникову присоединились Боровск, Верея, Вязьма, Звенигород, Мещевск, Серпейск, Волоколамск.

Жители выходили с хлебом-солью, целовали крест на верность царю Димитрию Ивановичу.

В конце октября Иван Исаевич был уже верстах в десяти от Престольной. Его рать расположилась на опушке оголенного березового леса. День был холодный, сухой. Ярко светило солнце, сверкал снег. Зима была ранней.

Как на ладони было видно село Коломенское, старинная вотчина и летняя резиденция русских царей. Отчетливо выступал высокий деревянный дворец с башнями ярких цветов. Его шатровые и луковицами крыши, посеребренные и позолоченные, ярко горели в солнечных лучах. Кругом дворца теснилось множество теремов, изб, рубленных из кондового леса, с переходами, сенями, крыльцами. Блестели на солнце слюдяные окна. На высоких трубах виднелись окрашенные коньки из жести. Каменный шатровый храм Вознесенья – замечательный образец русского зодчества – сверкал на фоне голубого неба золотыми главами и крестами.

– На народной крови воздвигнуто, – произнес Болотников, обращаясь к свите и указывая на дворец.

Помолчав, добавил:

– Здесь будет стан мой. Отсюда начнем бои за Москву.

На следующее утро вокруг Коломенского закипела работа. Накладывали одни на другие в три ряда сани, набивая их сеном и соломой, и поливали водой. На морозе получился вал из дерева и льда.

Иван Исаевич то командовал, то сам брал в руки пилу или топор. Понатужившись, поднял и понес на вал громадное отесанное бревно.

– С таким воеводой не пропадешь. Наша кость, черная, – любуясь Болотниковым, произнес веселый мужичок.

– А взор, что у сокола, – в тон ему добавил высокий широкоплечий ратник.

Прискакал гонец. С удивлением смотрел он, как Иван Исаевич обтесывал топором толстую дубовую сваю, думал: «Вишь, как раскраснелся, на морозе-то работаючи. Не нашим начальникам чета».

Он низко поклонился Болотникову, отиравшему с лица пот.

– Челом бью тебе, воевода, от Прокопия Петровича Ляпунова, от Григория Федоровича Сумбулова да от Филиппа Ивановича Пашкова, воевод наших. Стоят они со дружинами в слободе Котлы и возле. Дожидаются тебя. Просят пожаловать.

Болотников пытливо глянул на гонца и сдержанно произнес:

– Езжай вспять, гонец. Передай воеводам: жду их у себя.

На следующий день в Коломенском, во дворце, состоялась встреча. Болотников вышел в большую дворцовую палату с несколькими своими военачальниками.

Шумно ввалились в палату Ляпунов, Сумбулов и Пашков.

– Воевода, здрав буди!

– Рад слушать ваши речи приветные, – с достоинством произнес Болотников.

Федор Гора весело и довольно явственно шепнул соседу:

– Вийско наше не маленькое, не плохенькое. А тут и пидмога. Зовсим гарно! Боже ж мий, як гарно!

Лицо у него сияло, словно Федор проглотил меду, а язык работал у него с хитрецой, по пословице: «лопоче, лопоче, чого вин тильки хоче?»

Иван Исаевич помалкивал, приглядываясь к прибывшим.

Вот Прокопий Ляпунов. Высоченный, здоровенный; кулаки, словно кувалды молотобойные, усищи и бородища белокуры. Вид у него новгородского ушкуйника, добытчика злата-серебра, каменья драгоценного, рухла дорогого. Дворян. Богатый рязанский помещик. Полувоин, полукупец.

Иван Исаевич перевел взгляд на Григория Сумбулова. Рязанский воевода набрал дружину из дворян и торговцев. Среднего роста, смуглый, черноволосый, горбоносый, некрасивый; он был горяч, не терпел возражений; роду-племени чеченского.

А вот боярский сын, веневский сотник Пашков, Филипп Иванович, по прозванию Истома. Красавец! Лет тридцати, среднего роста, широкоплечий, синеглазый. Доспехи и епанча на нем красного бархата. В самом деле – Истома. Многие женки и девы истомились по тому ли воеводе Пашкову, а ему хоть бы что. Хохотнет и к другой красавице стопы направит. Храбр, честолюбив, заносчив.

Прикинул мысленно Болотников: кто они, чем дышат?

«Дворяне да бывший воевода царский – соратники не прочные. Ладно пока! А дальше видно будет», – думал он.

Приветливо улыбался Иван Исаевич, а глаза были холодные, пытливые.

– Рад вам, гости дорогие! Слышал я о подвигах ваших, дивился, а ныне господь привел совместные действия начать. Теперь мы хитрену Шуйского залучим в мешок, как кота блудливого, право слово!

Громким хохотом ответили гости на «шутейные» слова Болотникова.

Уселись по местам. Пошла беседа о ратных действиях. Небрежно развалившись на мягком кресле, с гордостью поглядывая на окружающих, начал Истома Пашков:

– Рать моя тыщ за сорок будет. В ей веневичи, да туляны, да каширяны, и с иных городов. Я сам их супротив царя поднял. Слыхал ты, чай, Иван Исаич, что я к тебе из Путивля иду. Под Ельцом рать немалую разбил с воеводой ихним, князем Воротынским. А воевода Сумбулов со рязанами сам ко мне от Воротынского перешел.

Пашков насмешливо улыбнулся, взглянул на Сумбулова. Тот заерзал на месте, чуть покраснел и обидчиво сказал:

– Ну и что же? Ты, Истома, сам знаешь: не гоже мне ныне за Шуйского стоять, жмет он наше дворянское сословие.

Пашков продолжал:

– К слову говорено, Григорий Федорович! Дале шел я, как тебе ведомо, через Новосиль, Мценск, Тулу, Венев, Каширу. Под Коломною пристал ко мне наш славный Прокопий Петрович Ляпунов, со дружиною малою, да весьма крепкою. Дворяне все рязанские. Коломна нам не сдавалася, приступом ее взяли, жителей побили, городок вынули. И свершилося у села Троицкого великое побоище. А был там воеводой царским князь Мстиславский. Состоит он у царя первым боярином; полководец многоопытный. А с им брат царя Дмитрий Шуйский да князь Воротынский.

Истома приосанился, усмехнулся.

– И разбили мы и погнали мы рати царские до самой Белокаменной. В Котлах ныне стоим, тебя, Иван Исаевич, дожидаем. Так-то!

Болотников, одобрительно качая головой, произнес:

– Добро! У нас тыщ шестьдесят, у вас тыщ сорок. Вот и зачнем вместе Москву воевать.

Сумбулов настороженно спросил:

– Кому из нас в главных быть?

Иван Исаевич прошелся по палате, переглянулся с Федором Горой, остановился и, решительно глядя на гостей, твердо сказал:

– В грамоте именем царя Димитрия Ивановича писано, что назначает он меня большим воеводою.

На лицах гостей появилось разочарование. Пашков, помрачнев, произнес:

– Оно, конечно, моя грамота от князя Шаховского. И в ей я токмо воеводою назначаюся. Да и войска у тебя боле нашего. Видно, быть тебе, Иван Исаевич, старшим.

На том и порешили. Только по лицу Истомы Пашкова опять прошла какая-то едва уловимая тень.

– Ну, гости дорогие, – встав, сказал Болотников. – Делу время, потехе час. Начнем пировать.

– Верные ты слова сказываешь, Иван Исаевич, – отозвался повеселевший Прокопий Ляпунов. – Пусть нашу дружбу ковш медовый скрепит.

Гости перешли в большую горницу, где длинные столы были заставлены яствами.

Закусывали и выпивали «вельми смачно». Щеки зарумянились, очи заблестели. Болотников велел позвать Олешку.

– Ну-ка про горе!

Олешка взял в руки гусли и тронул струны. Забилась, затрепетала песня. Гости подхватили ее, сначала тихо, потом все громче и громче. Свет в жирниках заметался, как лист на ветру.

 
…Еще говорят ему, наказывают
Таковые словеса разумные:
«Не водись с женщиной кабацкою».
И пошел дородный добрый молодец
Путем широкою дорогою.
Прошла-пролегла дорога мимо царев кабака
И мимо кружало государево.
Выходила женщина кабацкая;
Личушко у ней – быдто белый снег,
Глазушки – быдто ясна сокола,
Бровушки – быдто черна соболя.
Говорит ему словеса приличные:
«Ай же ты упав, дородний добрый молодец!
Зайди, зайди на царев кабак,
Выпей винца не со множечко,
Облей-обкати свое ретивое сердечушко,
Развесели свою младую головушку,
Ходючись, бродючись по той чужой
По дальней сторонушке…»
 

Не успела песня замолкнуть, как Олешка, встряхнув гуслями, грянул плясовую. Неожиданно вышел на средину горницы дотоле хмурый Григорий Сумбулов. Он прошел по кругу и, выкинув неожиданное коленце, остановился против Федора Горы. Тот, лихо заломив шапку, топнул ногой и двинулся на Сумбулова. Федор то вихрем мчался по кругу, то с гиканьем взлетал под потолок, широко раскинув ноги. Что-то безудержно-буйное было в этом залихватском танце. Собравшиеся изливали свой восторг громким хохотом, криками:

– А ну, поддай! Ай да «камаринский»!

– Веселей!

Разошлись к себе, когда пропели полуночные кочета.

Усталая Варвара подошла к избе вблизи церкви Николы на Крови, пути она рассовала подметные грамоты и была теперь без этого опасного груза. Женка как женка, приметная только своей красотой. Дверь в избу запирала в это время старуха хозяйка, грузная, сырая, с равнодушием во взоре. В руках – кошелка.

– Что тебе, молодица, надо?

– Видеть мне надо Николу Алфеева, что здесь живет.

– А пошто он тебе? – с ленивым любопытством разглядывая Варвару, спросила старуха и стала разбрасывать зерно из кошелки курам.

– По делу я к ему, мамаша, по делу!

– Ну, коли по делу, сядь вон на завалинку, а я за верном на базар поспешаю. Он скоро придет.

Старуха ушла. Перед Варварой была московская улица: кирпичные терема, иные в два жилья, деревянные дома, попадались и хибарки, соломой крытые. Улица замощена еловыми бревнами. У жилищ сады, огороды. На улице шум, грохот, движение: проходили строем стрельцы, везли пушку. Чувствовалась война.

Сидя на лавке, Варвара задремала. Вдруг в полусне услыхала звонкий голос:

– Эй, молодица, раскрасавица, пошто ты здесь?

Варвара потянулась, зевнула, открыла глаза и увидела перед собой молодца, высокого, плотного, в стрелецкой одежде, с пистолем за поясом и саблей на боку. Из-под высокой рысьей шапки, лихо надвинутой на затылок, выбивался вихор черных волос. Выражение красивого лица простодушно-веселое и бесшабашное; видать – море по колено! Варваре он сразу по сердцу пришелся. «Ишь какой приглядный!» Спросила:

– Ты, молодец, Никола Алфеев будешь?

– Я, а что?

Оглянувшись по сторонам, Варвара передала грамоту.

– Чти ее, потом сожги!

От простодушия и веселья на лице Николы не осталось и следа, только осталась бесшабашность, теперь с ожесточением. Прочел.

– Ну как, идут?

– Идут, скоро у Москвы будут.

– Славно!

Вернулась старуха, неся полную кошелку овса.

– На базаре нетути. У кумы выпросила. Туго ныне курям жить.

Никола и Варвара захохотали.

– И людям, бабка, не сладко. А мне счастье привалило – жена прибыла.

– Ну? Ишь ты какая приглядная! Мир да любовь!

– Хорошо бы, да токмо мира-то кругом не видно, – ответила Варвара.

Вошли в избу. У Николы была отдельная горница. Варвара к вечеру убрала ее, сразу почувствовалась женская рука. Так они и зажили, во вражьем окружении. Рассказал он Варваре, что месяца на два уезжал в Вологду по зелейному делу, вернулся недавно.

– Запасу зелья ныне мало. Ждать будем, когда подвезут. Тогда и взорвем поболе.

Никола упросил дворянина Жабрина, начальника склада, принять «жену» свою на службу ратную. Посул хороший дал ему, и стала Варвара в амбарах склада с другими женками чистоту наводить, а то много в них грязи, сору, пыли набралось. И чисто стало, любо-дорого!

Малого роста, пузатый, носатый старик Жабрин был доволен, как-то сказал Николе:

– Ишь у тебя жинка-то какая порядливая! Ведаю, что и других баб к чистоте около зелья понуждает. Благое дело!

Так вот они и жили, «муж и жена» неженатые. Приглядывалась Варвара к нему: беспокойный какой-то, глянет на нее, словно ножом пронзит, а потом отведет взор. То разговорчив, то молчит, как воды в рот набрал; то норовит уйти скорее из дому, по делу, мол. Как-то ночью проснулась Варвара, лежит на перине, слушает, как Никола на печи во сне что-то бормочет. Разобрала:

– Варя, Варя, милуша моя… сколь люблю… Потом забормотал непонятное; замолк.

Поняла теперь Варвара, о чем раньше догадывалась.

«Знамо дело, любит! И я люблю! Стало быть – под венец! Собачью свадьбу учинять не стану. По-хорошему надо. А там бери меня, ненаглядный мой», – думала она, в темноте глядя на печку, а сердце сладко замирало…

Утром закусили, и Никола поднялся, чтобы уходить.

– Сядь, Никола! Слушай! Ночью ты бредил да кричал: «Варя, сколь люблю…» Как это понимать надо? – спросила серьезно Варвара, а глаза смеялись.

Никола вначале смутился от такого прямого вопроса. Потом решительно подошел к ней и сказал:

– Что ж, не в бровь, а прямо в глаз попала. Ну, люблю, ну…

Он схватил ее в охапку, закружил, зацеловал.

– Коли так, ладно! И муки приняла, и радость приму! Надо по-хорошему: иди в церковь к Николе на Крови, договорись повенчать. Токмо чтобы тихонько, для других незнаемо. Мы с тобой муж и жена считаемся. А ныне и всамделе будем.

Никола опять схватил и зацеловал раскрасневшуюся Варвару, убежал устраивать свадьбу. А она, прихорашиваясь перед медным зеркалом, радостно думала:

«Ишь медведь! Совсем искорежил, дорогуша!»

Никола договорился, и их на следующий день старенький, седенький батя с таким же дьяконом перевенчали келейно. И началась жизнь, казалось им, сказочная. Дни летели, как борзые кони, кои вскачь несут по снежной дороге сани, белая пыль клубится, колокольчик звенит, звенит, заливается, а они летят в неведомую, манящую даль, прижавшись друг к другу… Но в этом сладком чаду они вспоминали, для чего здесь живут, чего от них народ хочет и ждет.

– Варя, придет срок, свое наверстаем!

– Верю, милый…

Утром Иван Исаевич и Федор Гора поехали поглядеть на Москву. Над городом поднимались из труб дымки. Солнце играло на маковках церквей, на слюдяных оконцах хором, изб, на искрящемся снегу. Слышен был глухой шум проснувшегося города.

Болотников и Федор Гора смотрели на Москву с пригорка, не сходя с коней.

«Москва, желанная, близкая, мать городов русских, – тревожно думал Болотников, – возьму ли тебя?»

Вокруг Белокаменной шла бревенчатая стена с башнями. На ней стояли пушки, ходили воины. Перед стеной торчали надолбы. По улицам и меж домов устроены были защитные заборы. Москва ощетинилась.

– Деревянная стена эта супротив татар была выстроена, – говорил Болотников.

Запорожец, сдерживая горячего коня, недовольно пробурчал:

– Хай воны сказяться, бисовы диты татаровье! А московиты, глянь, дуже укрепилися.

– Трудно взять будет. Ин ладно, зачнем Москву воевать! – отчетливо сказал Болотников.

Федор увидел в его глазах непреклонную решимость.

Со следующего дня по Москве-реке, Яузе, у Рогожской слободы, у Данилова монастыря пошли свирепые бои.

Два донских казака привели к Ереме Кривому взятого в разведке царского полусотника. Во рту кляп, завязанный тряпкой, лицо опухло от синяка, одежда растерзана. Развязали тряпку, вытащили кляп. Предстала взбудораженная, с растрепанными волосами физиономия глядящего исподлобья человека.

– Вот, голова, приволокли к тебе полусотника. Скаженный! За палец меня укусил. Ну да и я его за то не помиловал: ишь синячина какой на морде, любо-дорого, – полусердито, полусмешливо сказал старший из казаков.

Ушли. Еремей остался один на один с пленником. Тот на все вопросы Еремы молчал, глядел зверем.

«Что ты с ним делать будешь? Молчит, как убитый, – досадливо подумал Ерема. – Попытать бы его, да Иван Исаевич запрет на пытки наложил. А так от него ничего не вытянешь».

Посадили в одиночку, и Еремей приказал давать ему только воду, еды не давать. Через три дня Еремей пришел в одиночку, видит: лежит пленник и ни гугу!

«Вот черт попался!» – с ожесточением подумал он. Ушел. Рассказал о таком деле Ивану Исаевичу. Тот рассердился.

– Ишь чем хвалится: пытки не вчинял! А голодом морить – не пытка? Накорми, скажи, что Болотников приказ дал кормить и ответа ждет.

Озадаченный Ерема так и сделал. Как голодный волк, пленник набросился на еду, покраснел, пóтом облился. Съел и говорит:

– Не кормили бы, ничего бы не сказал вам, хоть ты кол на голове теши. Умер бы в молчании. А ныне скажу, коли сам Болотников обо мне подумал. Слухай! – Ерема насторожил уши. – Третьеводни приехал я из Волоколамска. Ваших там уж нет. Крюк-Колычев разбил. В Москве ведомо, что и Вязьма наша стала. С севера рати идут да идут в Москву. Царь сил накапливает. – Потом он рассказал про свой полк. В заключение добавил, сумрачно глядя на Ерему: – Что я тебе, дядя, скажу? Сам я из посадских; время военное. Вот и дослужился до полусотника. А кость все не белая. То-то и оно-то. Сказывай воеводе Болотникову: так, мол и так, Иннокентиев полусотник переметнуться к вам добром хочет. – Но тут же настороженно добавил: – Ну, а там как знаете. Можете и на тот свет отправить. Ко всему готов.

Ерема все рассказал Ивану Исаевичу. Тот, глядя на озадаченно мигающего здоровым глазом Еремея, проговорил:

– Эх, Ерема, Ерема, ну уж и голова! Через тебя я многое узнаю. А здесь ты сплоховал. Вот видишь, как людей обхаживать надо. И без пытки узнали, что нужно, да и к себе перетянули. А у царя как делают? Поймают нашего ратного человека – допрос, с пристрастием, с пыткой. Узнают не узнают, токмо потом убьют. Противно это, нам так нельзя вершить. За ним пускай поглядывают. Только думаю: не изменит, черная кость. Пошли его к Беззубцеву.

Болотников потерял сон. Думал по ночам: «Сил у меня ныне много. Конечно, Пашков, Ляпунов, Сумбулов не надежны. Зато беднота со мною. Москву я, чай, возьму. Токмо поспешать надобно. Рати Шуйского усилились. Полтев Вязьму взял, Крюк-Колычев голытьбу из Волоколамска выгнал. Все они вскорости здесь будут. Надо торопиться…»