Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Глава XII

Холодно в Москве. Поземка гонит снег, наметает сугробы. Бредет старушка в шубейке, шали, валенцах. Повстречалась с такой же дряхлой, немощной.

– Аксиньюшка, на Пожар[50]50
  Пожар – Красная площадь.


[Закрыть] поспешаю.

– Вижу, Ориньица-матушка, как поспешаешь. Словно тростиночку шатает тебя во все стороны.

– Ослабла, касатка. Маковой росинки двое ден во рту не было.

– Может, на Пожаре с государева Сытнова двора народу хлеба малую толику подбросят. Тогда и нам с тобой, горемыкам, шматочек достанется.

На Красной площади народу полным-полнехонько. Ждут подачки государевой. Слышатся пушечные выстрелы. Быстро проходят через площадь несколько сот стрельцов в красных кафтанах по направлению к Яузе. У них самопалы, сабли; широкие лезвия бердышей сверкают на солнце.

– Ишь, защитники, бегом бегут, в рот им кол осиновый!

– Скорее бы скончание! Нам плоше не станет, ежели царска свора сдохнет, – шепчутся горожане по углам.

Дородный дьяк закричал с кремлевской стены:

– Э-ге-ге, православные! Слуша-ай! Сегодня выдачи хлеба не будет. Расходись со господом!

Народ сумрачно молчал.

– Глянь-кась, ребята, пытошного вывалили, царство ему небесное! – перекрестился мужичок в лаптях.

Со страхом глядели люди на окровавленный труп, выпавший в заснеженный ров через люк застенка около Константино-Еленинских ворот.

Старушка в шубейке побрела с Красной площади, упала и осталась в сугробе.

На улицах Москвы появились трупы. Их не убирали. Время зимнее, не пахнут, да и убирать некому: мужики или в рати московской воюют, или подались к Болотникову.

Слышны разговоры:

– Аким, хлеб-то вскупы на базар не повезут. Расчету нет. Куды лучше держать его в местах потаенных да сбывать втридорога!

– Глянь-кась, Овдоким, робята дерутся!

– А, кошку поймали, не поделят. В чей-то рот жарена попадет?

Вдоль берега Яузы – шанцы, вал с забором. Здесь засели и бьют из пушек москвичи. К реке бегут повстанцы. В руках у них длинные лестницы. Пушки тюфеки[51]51
  Пушки были: пищали – для прицельной стрельбы; мортиры – для навесной стрельбы; тюфеки – для стрельбы картечью; гафуницы – для стрельбы каменными ядрами и каменным дробом.


[Закрыть], заряженные картечью, и самопалы косят их густые ряды. Повстанцы бросают лестницы на тонкий лед, перебегают через реку. Убитые, раненые падают на лед, тонут в промоинах.

Бежит через Яузу парнишка лет пятнадцати в заячьем треухе, рваной шубенке, лаптях, курносый, с самопалом.

– Ты куды, Никишка, дурья голова? Что тебе здесь надо? Брысь назад! – орет румяный, коренастый, русобородый атаман Аничкин, ведя свой отряд недавних разбойников.

Никишка не слушается, то и дело вскидывает самопал. Сверкнул огонь. Парнишка убил царского стрельца и свалился сам. Снег около его головы окрасился кровью.

– Эх, Никишка, Никишка, головушка твоя бесталанная, – бормочет удрученно Аничкин и грозит кулаком в сторону Москвы. – Ну, погодите вы! Дорого заплатите за эту чистую кровь.

Волны повстанцев залили шанцы. Часть защитников перебита, часть в беспорядке хлынула назад. У Аничкина повредился пистоль. Он, как разъяренный бык, схватил оброненную кем-то дубину и стал с остервенением гвоздить ею по черепам. Черепа трескались, как арбузы, а он приговаривал:

– Вот тебе за горе народное… За Болотникова… За Никишку… Получай!

Вдруг из-за домов хлынули стрельцы в красных кафтанах, заполнили берег. Они яростно накинулись на повстанцев.

– Э-ге-ге, воры в кровушке умылися, водицы яузской напилися! – заревел, как бык, рыжий краснорожий стрелец, бросаясь в погоню.

Атаман Аничкин резко повернулся и ударил стрельца по голове дубиной.

– Вот и ты, рыжак, в кровушке умылся! – крикнул он, перебегая по уцелевшей лестнице на свой берег.

Тонут в Яузе, гибнут на берегу повстанцы. Бьют по ним со Скородома пушки. Стрельцы из самопалов, установленных на рогатках, стреляют на выбор.

На московской стороне начали уже поправлять шанцы, заделывать бреши в заборе. Царские ратники ходят по берегу и хладнокровно приканчивают раненых врагов…

К Болотникову явились из Москвы посланцы. Во главе – богатый посадский. На нем суконный плащ, застегнутый серебряной круглой пуговицей на правом плече, белые валенцы с желтыми мушками. Шапку снял, лицо хитрое, лисье, улыбается.

Иван Исаевич, отяжелевший после бессонной ночи, сидел в кресле, низко опустив голову. Казалось, что он спал. Когда вошли, Болотников поднял веки воспаленных глаз.

– Садитесь. С чем прибыли, люди московские?

Улыбка на подвижном лице посадского быстро сменилась почтением и затем скорбью.

– Воевода преславный, – начал он льстиво. – Во-первых, бьют тебе челом посадские люди да народ черный!

Посланцы закланялись.

– Слушай! Смертью голодною погибаем, смертью холодною замерзаем! Телеса пухнут через того ли царя Шуйского, бирюка старого. До коих же пор терпеть нам напасти эти? И вот, воевода, покорится тебе люд московский, но допреж кажи нам царя Димитрия Ивановича. Тогда мы у того Шуйского с головы сдернем шапку Мономахову, наденем на него скуфью.

– Слову нашему верь, воевода, – загудели, задвигались остальные.

Посадский, поблескивая маленькими, хитрыми, злыми, как у хорька, глазками, продолжал:

– А ежели царя Димитрия Ивановича у вас нету, тогда лучше покоритесь царю нашему!

Болотников с любопытством рассматривал посадского, ответил твердо, подчеркивая раздельно каждое слово, но все же уклончиво.

– Хоронится до срока царь. Он меня и послал наперед себя во Путивль да на Москву. И поклялся я клятвою великою, что жизнь отдам за народное дело! А вы лучше загодя сдавайтеся. Я вскорости у вас буду.

Посланцы ушли. Нетерпение охватило Болотникова. Он быстро ходил взад и вперед по горнице, что-то с досадой бормотал, потом остановился перед Олешкой, сидевшим у окна, и стал высказывать ему то, о чем думал всю ночь.

– Олешка, друже мой, московские люди до нас припадают, могут и гиль в граде учинить. Дать бы им государя и конец, наш верх будет. Сам ведаешь, писал я несколько раз князю Шаховскому, просил царя прислать. Не шлет. Что ты станешь делать?

Олешка внимательно слушал своего названного отца.

– Как жар-птица царь тот, – вздохнув, произнес он. – Никак залучить его невозможно. А ты, дядя Иван, не береди себе душу. Может, и без царя управимся.

Болотников поглядел на Олешку, улыбнулся и ничего не сказал.

Ехал как-то раз Болотников к местам боев. Был он озабочен и сумрачен: не удавалось пробить вражий заслон. Москва была близка и недоступна.

На обочине дороги встретился ему отряд ратников, расположившихся на привал. Спешился Иван Исаевич со свитой, присел погреться у костра.

– Ну-ка, Мишка Ярославец, сказывай воеводе, что мы даве балакали, – обратился плечистый ратник к шустрому, веселому мужику.

Тот подошел к Болотникову, низко поклонился, начал скороговоркой:

– Дорогой наш воевода! Не обессудь, ежели не так скажу. Мы люди немудрые, лаптем щи хлебаем, а все же маленько соображаем.

– Мишка, дело сказывай.

– Замолол, как мельница на холостом ходу!

Мужик минуту подумал и горячо, взволнованно заговорил:

– Была присказка, теперь сказка будет. Надо бить нам не токмо царя, бояр да окольничих, а и дворян, детей боярских, дьяков, купчин. Все они нам путь-дорогу к жизни вольной застят. Вот и весь наш сказ, воевода!

– Верно сказывает Михайло! Истинно! – загудели кругом.

Болотников встал.

– Слыхал я, други ратные, не единожды речи эти, и о том я сам думу думаю, – сказал он. – Видно, быть посему.

В его голосе слышалась глубокая убежденность. Порывистый ветер бил в лицо воеводы. Оно было необычайно сурово.

Провожаемый гулом одобрения, Болотников сел на коня и поехал дальше.

«Да, пришли сроки начистоту дело делать. Пора!» – думал он.

Вскоре полетели по Руси новые «прелестные грамоты» покрепче, позабористей прежних.

В низкой бокоуше Коломенского дворца жара от раскрытой печи с синими и красными изразцами. В ней пылают сухие березовые дрова. Сквозь небольшие зарешеченные оконницы бьют и играют на полу и стенах яркие лучи полуденного солнца и сверкают на узорах замерзших стекол. У стола, покрытого красным сукном, сидят Болотников и атаман Аничкин. Болотников встревожен, недоволен:

– Как я тебя, Петро, на Москву пущу? Нужен ты мне, воитель славный. Придам тебе вскорости к твоим станичникам еще тыщ пять. Атамань над ими. А ты что удумал? А?

Тот с несколько виноватым видом глядел исподлобья и крутил свой русый ус.

– Дорогой мой Иван Исаевич! Я же, ты сам знаешь, к тебе всей душой. Токмо на день – на Мясницкую проберусь, к старикам своим да к женке, коли живы они. И тут же возвернусь. Уж бывал я там не единожды, пути-дороги туда мне ведомы сквозь заставы вражий.

Замолкли оба. Помрачнел Болотников, туча тучей… Пронзительно взглянул на Аничкина, невесело усмехнулся.

– Ин ладно! Нашла коса на камень! Пускаю!

Обнялись. Аничкин быстро ушел. За ним с жалобным скрипом закрылась дверь.

Затрещали в лежанке дрова. Болотников досадливо махнул рукой. Стал проглядывать положенный на столе свиток, переправлять, подчеркивать гусиным пером.

Уходя, Аничкин радовался:

«Ну вот ладно обернулося дело. Зайду кстати к Ереме Кривому, возьму грамот «прелестных», по Москве разметаю их, души человечьи разожгу».

Громадная черно-коричневая плешь на земле. Торчат закоптелые остовы труб. Валяются груды камней, битого кирпича. Зияют провалы погребов. Ветры и морозы еще не заглушили едкий запах гари. Бегают бездомные собаки. Одна, подняв острую морду, пронзительно взвыла, наводя еще больше тоску на атамана Аничкина, стоящего на пепелище своей хатки.

– Где родные батюшка с матушкой да женка? Неведомо! Искать их некогда! Эх, горе, горе…

Поклонился он до земли сгоревшей хатке, пошел куда глаза глядят. Проходил мимо старой-старой деревянной церковки. Увидел на куполе колокольни маленькое деревце, запорошенное снегом, и, странное дело, позавидовал:

«Эх, березынька, невеличка! Сколь высоко забралася, от людей далеко. Добро! Ветер дует, обдувает тебя, снег засыпает, а ты растешь да растешь без горюшка… Эх ты, жизнь, жизнь сиротская! Пропадай она пропадом…»

На Мясницкой улице толпился народ. Грамотей, коренастый, русый, с пронзительными глазами детина, только что прочитал вслух найденную подметную грамоту. В ней было сказано:

«Люди русские, безыменные, голытьба, крестьяне кабальные, холопы, казаки, шиши подорожные! К вам речь моя, воеводы Болотникова. Собирайтесь да бейте нещадно князей, бояр, дворян, детей боярских, дьяков – семя крапивное, купцов. Вотчины же, поместья ихни не зорьте, в дым не пускайте. Придет время, и многие из вас получат от царя Димитрия Ивановича боярство, окольничество, дворянство, дьячество. Кои же знатные до нас пристанут, тех беречь, поместья, вотчины, животы их держать сохранны».

Передавали из уст в уста слышанное, спорили, обсуждали.

– Велено бить бояр да дворян.

– Закрепощение мужиков полное ввести думают, окаянные. Снова по пяти ден в неделю от зари до зари надрывайся для их.

– А в остатний день много ли на себя наработаешь?

– Боле тому не быть. Нынче есть кому за народ постоять.

– Все холопы господские должны волю получить.

– Пожечь к ляду вотчины да поместья.

– Дурья голова, ничего ты в той грамоте не понял. Для чего жечь? Али мужикам самим не сгодится? – усмехнулся посадский с виду человек.

– Что же, слова верные! – высказал свое мнение дюжий холоп в малахае-охабне.

– Нишкни, гулевой, назад глядь! – зашипели кругом.

Из-за угла показались стрельцы и двое земских ярыжек.

– Что за шум? – строго спросил стрелец.

Народ разбежался.

– Держи, я его знаю! – крикнул плюгавый мужичонка в лохмотьях – истец, указывая на русобородого детину грамотея.

Стрельцы связали, избили яростно сопротивлявшегося атамана Аничкина. Мелькнуло воспоминание о пропавших родных, о погоревшей хатке. Удар чем-то тяжелым по голове затмил его сознание…

Холоп же в малахае-охабне, уходя вперевалку от опасного места, шептал:

– Хватай не хватай, а слов, кои в грамоте, из души не вырвешь.

Шумит народ вокруг Лобного места.

– Везут, братцы, везут!

Вдали показалась телега, запряженная парой сивок. Правил стрелец. В телеге на соломе сидели три человека без шапок, в сермягах, волосы спутаны. Они держали в руках зажженные свечи. Телега скрипела, осужденные качались из стороны в сторону. Рядом на коне ехал тощий подьячий. Он держал в руке свернутый свиток. Вокруг телеги двигались верхоконные стрельцы. Процессия остановилась около Лобного места. Подьячий поднялся на каменные ступеньки и развернул свиток. Откашлявшись, он начал громко читать:

– «Православные! Слушай! Воры сии отступили от бога и от православный веры и предались сатане и дьявольским чарам. Воры сии супротив великого государя, бояр, дворян во граде престольном метали грамоты крамольные. В тех грамотах указуется от вора Ивашки Болотникова низвержение царства руссийского, убиение именитых людей, без коих Руссии не быти. Посему приговорены людишки сии к лютой казни. Первый из них, Аничкин Петрушка, именующий себя атаманом, вторый – Добронравов Ивашка, третий – Середа Гришка».

– Э, да Гришка-то сдох, язви его в душу! – крикнул стрелец, взглянув на стеклянные глаза осужденного, лежащего в телеге.

Подьячий махнул рукой, и стрельцы поволокли двух мятежников к торчавшим из земли заостренным дубовым кольям на месте казни, между Фроловскими и Никольскими воротами. Истощенные, в кровоподтеках, босые, мятежники еле передвигали ноги: не раз они подвергались жестоким пыткам.

Стрельцы посадили несчастных на колья. Толпа ахнула, заволновалась, многие закрестились. Какая-то женщина жалобно запричитала. Атаман Аничкин, харкая кровью, посеревший, закричал. Далеко разнесся его надрывный, но все еще сильный голос.

– Люди московские! Слушай слово мое… Истинное, предсмертное… Перед богом и людьми. Зовет вас воевода Болотников к жизни справедливой! И я вас, голытьбу, к тому зову в последний час жизни моей… Лгут супо…

В первую минуту подьячий, красный, как бурак, и стрельцы растерялись, не зная, что делать, как остановить речь казнимого. Они не имели права нарушить порядок казни и сразу убить его, тем самым изменив меру наказания. Один из стрельцов догадался и всдал ему в рот пук колючей соломы, взятой с воза. Осужденный не договорил. Страдания его усилились…

В Замоскворечье, на Якиманке, стоял белый каменный дом, приземистый, широкий. Маленькие слюдяные оконца хмуро смотрели на улицу. Крытое крыльцо, дубовая, окованная железом дверь. Подойдет кто-нибудь к дому, и на дворе, за каменной стеной, забрешут на разные голоса псы.

Был уже вечер. В большом низком сводчатом покое сидел за столом хозяин дома, думный дворянин Павел Павлович Зембулатов, приземистый старик, такой же хмурый, как и его обиталище. Рядом с ним сидел дьякон ближней церкви Евтихий Коробов. Круглое курносое лицо его выражало напряженное внимание. Подьячий Богомолов читал грамоту патриарха Гермогена. У него было тощее, испитое, пронырливое личико, острый носик, рыжая бородка, плешь. В лежанке горели и трещали дрова. В покое стояли жарища и духота. Светец на столе горел тускло, в углах притаился густой мрак.

«Вор Ивашка Болотников и все присные его отступиша от бога и православный веры и покоришася сатане и ангелам его, идоша войною на Шуйского, Василия Иоанновича, воистину свята и праведна крестьянского царя, поборителя по нашей православной христианской вере. Людие русские! Ведайте, что грамоты вора сего Ивашки внушают народу черному всякие злые дела на убиение и грабеж, велят боярским холопам побивати своих бояр и жены их, вотчины и поместья им сулят; и шпыням и безымянникам ворам велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити; и призывают их, воров, к себе и хотят им давати боярство, и воеводство, и окольничество, и дьячество.

Не приставайте к злым врагам и разорителям веры и нашим погубителям, не верьте им ни в чем, не устрашайтеся их, дабы не погибнуть от их, яко приставшие ко злому и пагубному совету их».

Подьячий кончил читать, отер красным платком потные шею и плешь. Распаренный дьякон сказал, безнадежно махнув рукой на грамоту:

– Так-то оно так: не приставайте к им. Да они сами к нам пристают, того и жди, что в Москву ворвутся. Тогда лучшим людям конец будет. Всех нас воры повырежут. В Москве великий страх и трепет.

Он уставился в темный угол. Зембулатов завозился в кресле, задребезжал старческим голосом:

– Уж и вредны они, гилевщики, боле некуда! Намедни один на колу сидел, а все орал: «До нас идите, к справедливой жизни призываем!» Истинно страх великий и трепет душевный! По церквам молебствия справляют беспрестанные, дабы отвратил господь бог свой праведный гнев от нас, грешных, и ниспослал победу оружию царскому. Что будет, что будет? Едина надежда на господа бога!

Дьякон вдруг оживился, задвигался:

– Бают, что много войска идет на выручку.

Богомолов сокрушенно покачал головой:

– То-то вот, что бают. А всамделе ратного прибавления не заметно. Народ из Москвы к ворам перебегает. Дела дрянь!

Печально вздыхая, выпили «во благовремении».

Глава XIII

Прокопий Ляпунов и Григорий Сумбулов приехали к Болотникову в Коломенское. Прокопий вынул «прелестную грамоту» и протянул ее Болотникову.

– Иван Исаич! Люб ты нам, ох, люб, за смекалку твою, за удаль. Умеешь ты вокруг себя ратных людей сколачивать, а для недругов зело грозен. Верно я говорю?

– Правильны речи твои, Прокопий! – подтвердил Сумбулов.

Болотников насторожился, чуя какой-то подвох. Прокопий, расстегнув тугой ворот, продолжал:

– Вот токмо грамоты твои нам не по нутру. Бояр, дворян, торговых людей бить… Значит, нас бить? Сословиям нашим это негоже. Ты письмена свои брось! Не к добру они.

Болотников смотрел исподлобья. Лицо его окаменело. Глаза стали злыми.

– Сословья дворянское да купеческое сильны, – продолжал Прокопий. – Руси мы нужны. Народ черный темен, ему поводыри нужны. А кто эти поводыри? Мы! Ты, Иван Исаич, с нами будь заодно, выгадаешь!

Болотпиков вскочил, глаза его заблестели, по лицу пошли красные пятна.

– Не гожи для меня ваши речи! Народу черному не изменю! С ним я, и в нем силушка моя. Я сам не бела кость, и не к лицу мне из грязи да в князи шагать. Не брошу до скончания жизни своей люд кабальный. Дума моя – с голытьбой воедино быть. Отыми ту думу, что я стану? Орех, с нутра пустой.

Болотников все больше и больше разгорячался.

– Тогда уж умереть лучше. Не продам вовек люд страждущий. Слово мое неизменно. А что касаемо вас, что ж, кои дворяне с нами, тех не тронем.

Побледнел от гнева Ляпунов, побагровел Сумбулов, но ничего не возразили. Поговорили о том о сем, распрощались и уехали.

Болотников, оставшись один, зашагал по горнице.

– Ишь что задумали, – шептал он. – Идите, любезные, хоть к черту на рога!

Иван Исаевич приказал привести своего черного коня и умчался, как вихрь, в полки. За ним, словно быстрокрылая птица, летел Олешка.

Приехав к себе, Прокопий Ляпунов со злостью шваркнул на лавку соболью шапку и потянулся к братине с имбирным пивом.

– Ишь что смерд Ивашка бает: кои из дворян с нами, не тронем-де оных. Ух, вражина, кнутом бы я его бил, бил, пока не сдох бы пес!

Вошел пожилой низенький сотник с пронырливым лицом, низко поклонился. Ляпунов и Сумбулов ожидающе глядели на него.

– Ну, сказывай, Силантьич, о чем с царем договорились?

Сотник угодливо ухмыльнулся, рассказал, что царь согласен принять Ляпунова и Сумбулова, простит их, наградит.

– Так и сказывал, воеводы: награжу-де по-царски, токмо не мешкайте.

Лицо Прокопия несколько прояснилось.

– Добро, добро! Пока уходи, друже! За услугу получишь, за мной не пропадет.

Сотник, опять низко кланяясь, попятился задом в дверь.

– Не береди себе сердце, Прокоп! Все образуется, – сказал спокойно Сумбулов, наблюдая за Ляпуновым.

– Слухай, что скажу. И впрямь, быть у худородного Ивашки под началом нам не с руки. До Шуйского и подадимся. Он нас с радостью к себе примет, уж поверь мне. Ему самому ныне туго приходится. Да ты все еще не в себе, – добавил Сумбулов, глядя на мрачный облик Ляпунова.

Тот вскочил с лавки и начал грузно вышагивать по горнице, так что полы трещали. Воскликнул:

– Вот что: у Ивашки смерда не останемся, это дело решенное. Токмо думаешь, сладко идти под начало к Шуйскому Ваське, боярскому царю? Э, нет, не сладко! Негоже дворянскому сословию на задворках у его быть. Претит это мне! Не хуже мы бояр, опора мы Руси! Шубник проклятый!

Ляпунов сжал свои кулачищи и погрозил ими куда-то в пространство. Успокоившись, добавил:

– Ладно, хорошо! Пока скреплюсь, покорюсь. А в случае чего, держись, Васька!

Эту угрозу – свести с царем счеты – выполнил брат его, Захар Ляпунов, который 19 июля 1610 года с товарищами насильно постриг Шуйского в монахи и отправил в Чудов монастырь.

Тревожно было в стане Болотникова.

Дня через два он узнал, что Ляпунов и Сумбулов с дружинами перешли на сторону царя Шуйского.

– Надо было того ждать. Может, и к лучшему. Кума с возу, возу легче, – спокойно сказал он Федору Горе.

В дверь постучали. Болотников сел за стол, переглядывая какую-то свою запись.

– Входи!

Ввалилась куча военачальников. Впереди – голова Алексей Кудеяров, могучий, решительного вида детина.

Болотников вопросительно на него поглядел, насторожился.

Кудеяров прокашлялся и развязно заговорил:

– Мы, воевода, о Ляпунове с Сумбуловым думу думаем, почто подалися они до царя Шуйского?

– Подалися потому, что дворяне. А вы из черного люда.

– Так-то оно так, воевода. Токмо смекаем: и нам пока не поздно туда податься… и тебе тоже… А царь простит.

– И ты с нами переходи, – раздался голос.

Болотников вскочил, словно обожженный.

– Так! А народ простой, крестьяне, холопы, как же? Бросать их под ноги Шуйскому? Боярам?

– Что народ! Он в потемках бредет. А Ляпунов да Сумбулов – люди разумные. Знают, что делают.

Болотников придвинулся к голове. Тот попятился.

– И ты, Кудеяров, твердо решил?

– Твердо, воевода, и тебя зовем! – произнес голова, а глаза его нерешительно забегали из стороны в сторону.

Иван Исаевич побледнел.

– Тогда иди… к сатане!

Он выхватил из-за пояса пистоль и в упор выстрелил в Кудеярова, рухнувшего во весь свой огромный рост, как сноп. Остальные растерялись.

– А вы как? Тоже к Шуйскому хотите?

Собравшиеся попятились назад от глядевшего в упор воеводы.

– Нет… Нет… Он нас сбивал, все баял: идем да идем до Болотникова, уговорим его.

– Ну… и пошли!

Болотников с презрением отвернулся.

– Черт с вами! Прощаю на первый раз. Тащи эту падаль на площадь.

Труп Кудеярова сволокли и положили на помост. Иван Исаевич написал и приколол к мертвому запись: «Я, воевода Болотников, убил голову Кудеярова собственною рукою. Он умышлял передаться к Шуйскому и стать супротив народа».

Люди, проходившие мимо трупа Кудеярова, рассматривали убитого, грамотеи вслух читали запись.

– Правильно сделал воевода. Чтобы другим не повадно было, – говорили слушавшие.

Иван Исаевич, возвращаясь с площади, думал: «Инако нельзя. Измену в корне рушить надо».

Когда вечером Болотников и Федор Гора беседовали о случившемся, в горницу вбежал оживленный, раскрасневшийся от мороза Олешка.

– Дядя Иван! Я грамоту тебе привез! Бают – от царя!

Иван Исаевич с любопытством развернул свиток.

Шуйский предлагал прощение, если он, Болотников, покорится; даже обещал различные пожалования. Царь вместе с тем угрожал «большой ратью» и беспощадной расправой в случае неповиновения и дальнейшего «воровства».

Грамота была не царская. Писал дьяк, лишь ссылавшийся на царские милости и христианское всепрощение. Прочтя послание, Болотников весело рассмеялся:

– Ну и ну! Лисы хитрые, право слово! Мнят ласкою привадить, а поверь, поддайся царю, и пропал, попал как кур во щи. Нет, шалишь, не на дурня напал!

Он тут же написал Шуйскому ответ:

«Царь! Я клятву на верность своему делу давал и сдержу клятву. В Москву приду не изменником, а с победою».

– Олешка! К вечеру отправь ответ этот!

Федор Гора внимательно слушал.

– Батько! – продолжал разгоряченный Болотников. – Ушли от нас дворяне с дружинами своими к Шуйскому. Хоть и немного их до царя подалось, а он, чай, зело возрадовался. Им, конечно, не идти по нашей дороге, да и нам, голоте, под ихнюю дудку плясать негоже. Почто они пристали к нам? Мнили: помощь дворянам будет от народа супротив вотчинников – бояр. А после победы можно черный люд снова закабалить? Да мы тоже соображаем. Не поддадимся!

Запорожец утвердительно закивал головой.

– От вирно! Щоб воны сказилися, мерзотники!

– Про Москву так я скажу: надо нам ее со всех сторон обложить, чтобы скорее сдались войска царские. Иная забота сердце мое бередит. Когда мы под Кромами да под Калугою бились, много тамошних пришло к нам. А двинулись мы далее, сколь их в свои места вернулось! Уйма! За Русь стоять надобно, а не только за свою избу. Иным то невдомек, не поднялись они до думы той.

Болотников помолчал минуту, как бы собираясь с мыслями.

– Ну, да ладно! Кой у себя остался, а кой к нам накрепко пристал. Такого народу еще больше будет!

Федор, воодушевясь словами Болотникова, засиял. Бесшабашная удаль послышалась в словах его.

– Хиба ты не вирно кажешь, Исаич? Вирно! Богатые – кровопийцы. Як до нас им ходыты, як нам их любыты? Не можно, ни, ни! Соби долю добудемо сами, без их пидмоги! Що буде – побачим, а покы гуляй душа! Раздайся, голота идэ!

Болотников и Олешка улыбнулись горячим словам запорожца. Потом Олешка стал таинственно подмигивать Ивану Исаевичу.

– Ты что?

– Дядя Иван! Дело сумное со мной приключилося. Сегодня поутру был я в Котлах, и встретил меня сам Пашков Истома. И баял он мне: «Зрил, как я бьюсь?» – «Видел, говорю. Головы у ворогов ловко ты рубил». – «Я, говорит, завсегда так; и на тебя, говорит, глядя, радовался. Летаешь, дескать, по полю ратному, словно кобчик, клюешь до смерти. Полюбился ты мне, по сердцу пришелся. Кем ты Болотникову приходишься?» – «Сын названный». – «Болотников сегодня есть, завтра нет его, а мы, дворяне, всегда Руси надобны. Иди ко мне, не раскаешься! Получай наперед десять алтын, бросай Болотникова».

На выразительном лице Олешки появилось возмущение. Он даже выскочил из-за стола и стоя продолжал:

– Хотел Истома меня за сребреники, словно Иуду, купить! Дурень! В людях толку не знает! В голове мельница погано мелет. Должон бы чуять, кого купить можно, кого нет. Алтыны я взял, да еще благодарил его: приду-де беспременно, пущай не сумлевается. На вот, дядя Иван, деньги! Руки жгут они мне!

Болотников и Федор сначала нахмурились, а потом громко засмеялись.

– Це гарно, дуже гарно! – воскликнул запорожец. Болотников взял деньги и погладил Олешку по русым кудрям.

– Молодец! Обвел ухаря дворянского, – любовно произнес он, глядя на приемного сына. – Видно, и он думает от нас податься к Шуйскому, а то бы воздержался тебя переманивать. Помяните мое слово – перелетит к Шуйскому!

Иван Исаевич вызвал ратника.

– Федот! Снеси в Котлы Истоме Пашкову деньги, скажи ему, мол, Болотников вертает десять алтын Олешкины.

Когда ратник вернулся, Иван Исаевич спросил его:

– Что баял воевода?

– Хохотнул да деньги в кишень сунул. Молвил: «И на том спасибо», – ответил ратник.

Болотников приказал обложить Москву со всех сторон. Он думал:

«Выжидаем мы, а Москву брать надо. Со стороны Ярославской дороги Москва нами не обложена. Там недруги и входят в город на подмогу своим. Заткнуть эту брешь надлежит».

26 ноября несколько тысяч пеших повстанцев двинулись от Рогожской слободы к Ярославской дороге, на Красное село. Навстречу им из Красного села бросилась стража. Завязался бой. Стража стала подаваться назад. Вдруг из леса между Москвой и Красным селом показались стрельцы и ринулись в свалку. То были два полка «на вылазке» князя Скопина-Шуйского, поспешавшие из Скородома.

Завывал ветер, по полю несся сухой снег, слепил глаза… Кровь лилась рекой… Силы противников сравнялись. И опять из того же лесочка вылетел верхоконный полк. Впереди, увлекая других, мчался молодой, круглолицый Скопин-Шуйский.

Повстанцы растерялись. С флангов их рубили конники, в средине били пешие полки и оправившаяся стража из Красного села. Началось бегство повстанцев к Яузе. Многих побили, несколько сот попало в плен.

Среди зажиточной Москвы поднялось ликование. В церквах служили благодарственные молебны. С колоколен несся «малиновый» звон. Этот звон приглушенно доносился и в Коломенское. Из уст в уста перелетали тревожные вести.

– Вишь как трезвонят! Радуются…

– Уж не побили ли наших?

– Все может статься!

По улице Коломенского промчался гонец. Подгоняя коня плеткой, он подлетел к крыльцу и ринулся в хоромы дворца. В изорванной одежде, обтирая рукавом таявший снег с лица, предстал перед Болотниковым.

– Воевода, беда. Наших побили под Красным селом.

Волнуясь, часто запинаясь, он рассказал подробности боя. Болотников отослал измученного гонца отдохнуть. Остался один. Помрачнел. Стал ходить из угла в угол. По пути подвернулась скамейка; чертыхнувшись, отшвырнул ее ногой в сторону, потом сел.

«Не выдержали. Сорвалось окружение! Незадача великая! Заутра снова в бой!»

У Данилова монастыря утром 27 ноября царило боевое затишье. Ветер гнал снег в шанцы, где засели повстанцы, слепил глаза, свистал, завывал.

Васька Зайцев, приткнувшись к земляной стенке, лежал на охапке сена. У парня небольшая белокурая бородка, усики. Серые глаза на исхудалом, грустном лице смотрят страдальчески. Он вынул из-за пазухи медное кольцо и, рассматривая его, что-то шептал. Рядом на бревнышке сидел мрачный мужик с перебитым, вдавленным носом, Иван Чернопятов.

– Ты что, Васька, бормочешь, ась? Сказывай!

И Васька стал рассказывать:

– Колечко-то Аннушкино было, невесты моей. Да вот не выдюжила жизни земной, руки на себя наложила.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Чернопятов выжидательно глядел на него из-за кустистых бровей.

– Избы наши по соседству стояли, и с младости я с Аннушкой дружбу вел. Зимой на салазках ее катал, летом по грибы, по ягоды ходили, в прятки играли… Все вместе да вместе обреталися. Пролетели, как сон, годы младости, и стал я парень, а она заневестилась. Мои да Аннушкины родители так и думали-гадали, что оженят нас и вся недолга. Ан, не тут-то было! Аннушку красой господь не обидел. Девка была здоровая, румяная. Льнула ко мне, ну и я, конечно…

Васька мечтательно улыбнулся, но тут же насупился.

– Деревенькой нашей владел Любомудров, Михаил Михалыч. Ну, конечно, барин, одно слово. Живоглот великий. Замучил мужичков барщиной, все жилы вытянул. А тут еще на царство исполняй десятинную пашню. От жизни такой непереносной мужики в бега пущалися, на новые земли, за Оку, а то к казакам, на Дон. От жизни такой и гиль на ум пойдет.

Васька со злобой погрозил куда-то кулаком.

– И приглянулась ему Аннушка, что ты будешь делать! Пришел я с косовицы, а Аннушка через плетень позвала меня и бает, что барин под вечер ее к себе требует. Известно – почто, лихоманка его расшиби! К вечеру она с матерью своей побрели. Как не побредешь? Ведь кабальные!