Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Битва кончилась. Добивали раненых. Немногие спаслись.

В засаде была рать боярина Романова и князя Мезецкого, отправленная князем Иваном Шуйским из осадного войска. Медленно двинулись они обратно под Калугу, увозя раненых Данилу Мезецкого и пленного князя Масальского.

Как-то утром Шаховской прошел в покои Илейки в воеводском доме.

Князь застал «царевича» в большой комнате, полной людей. Казаки привели группу захваченных приверженцев Шуйского. Здесь был один седоволосый боярин, укрывшийся в своей вотчине и обнаруженный крестьянами; воевода занятого восставшими городка, чудом избежавший виселицы. Толпились несколько помещиков-дворян. Тут же находились стража и несколько начальников войска «царевича».

Илейка чинил задержанным «царским челядинцам», «народным супротивникам» суровый допрос. Такие допросы стали теперь обычными в Путивле, в покоях «царевича». Он охотно занимался ими. Суд и расправа Илейки с озлобленными, непримиримыми врагами народного восстания были беспощадны. Так же беспощадны были и враги.

Шаховской несколько минут постоял, послушал, оглянул задержанных, не услышал и не увидел ничего, что было бы для него ново.

Он подошел к «царевичу», коснулся его плеча. Тот недовольно взглянул исподлобья.

– Петр Федорович! Мне надобно с тобой тайно поговорить. Не мешкая.

«Царевич» велел всем подождать и пошел за Шаховским. Князь почтительно пропустил Илейку вперед.

Они поднялись по скрипящей лестнице в небольшую горницу. Уселись за стол. Не зовя слуг, Шаховской вынул из резного черного поставца имбирное пиво в узорчатой посудине, разлил по чашкам; пригубили…

– Петр Федорович! Срок приспел тронуться нам из Путивля. Доколе будем сиднями сидеть? На Тулу двинем, а? Иван Исаевич в Калуге орудует, а мы ему из Тулы помогать учнем!

Илейка подумал, помолчал, с оживлением ответил:

– Что дело, то дело! К слову молвить: я сам мыслил, что нечего нам сиднями сидеть в Путивле, с полоненными боярами да дворянами возиться. Пора, пора в поход. Самое время приспело. Болотникову наша помощь во как нужна. – Он провел рукой по горлу.

Вскоре они тронулись с войском.

В Курске на стоянку к ним приехал князь Андрей Телятевский, человек лет под пятьдесят. Черты лица благообразные, как у иконописного угодника. Вошел в горницу, снял меховую шапку, шубу.

– Челом бью, царевич, – поклонился Телятевский. – Здрав буди, князь Григорий Петрович!

После взаимных приветствий и нескольких незначительных общих фраз Илейка с грубой прямотой спросил, пытливо глядя на собеседника:

– Почто ты, княже, ко мне подался?

Тот помрачнел.

– Запросто, без хитрости тебе скажу, государь царевич, изобидел меня царь Шуйский.

Телятевский рассказал, как Шуйский отобрал у него имение. И, отводя глаза, в которых забегали плутовые искорки, добавил:

– А еще скажу: за истинного, миропомазанного царя Димитрия ратоборствовать намерен. Да в тебя, государь царевич Петр Федорович, уверовал. Я Шуйскому не слуга! Принимай, государь царевич, к себе на службу.

– Григорий Петрович, что скажешь? – спросил Илейка нерешительно.

– Вреда тут, царевич, не будет, – сказал Шаховской. – Князь Телятевский – воитель добрый, нам зело сгодится!

И стал боярин и князь Андрей Андреевич Телятевский служить у волжского гулящего человека, казака Илейки.

Но, уйдя от него, весело расхохотался: «Какой он государь царевич? Самозванец, смерд! Буду пока его держаться. Срок придет – смердов покину, и вся недолга!»

Поздно ночью к Ивану Исаевичу ввалился казак; снял баранью шапку с красным шлыком. Борода, волосы в кружок, черные с проседью. Глаза грустные. Правая рука на перевязи.

– Ты что, старик? Али от Беззубцева послан? – спросил Болотников, удивленно оглядывая казака.

– Не, воевода, из дружины князя Масальского я.

Вел он до тебя казаков донских, да сгубили их недруги недалече отсель, за рекой. А меня Микола милостивый вызволил: утек я до тебя. Прости, воевода, устал.

Казак сел на лавку. Иван Исаевич дал ему чарку вина. Казак выпил, крякнул и провел рукой по усам.

– Спасибо! А то зазяб. Так вот: под Веневом князь наш вместе с другим князем, Телятевский, бились с ворогами, соопча разбили их. Телятевский оттоль на Тулу пошел, а мы – к тебе на подмогу. Да от дружины-то немногие остались.

Болотников вскочил с кресла, заходил по горнице. Трещали половицы… Остановился. Глубокая печаль легла на его лицо.

– Великое горе для нас свершилося. Подмоги нет! Слава погибшим воинам. Слава и оставшимся в живых доблестным казакам!

Он обнял старика.

– А ты, друг, дорог мне. Ты ныне один из славных остался!

Олешка, бывший при беседе, молча отвернулся. На глаза у него навернулись слезы.

Одна беда прошла, другая явилась. Через час приехал еще вестник, Агафон Крутков. До смуты он был военным холопом. У Болотникова ходил в сотниках. Однажды Агафон как в воду канул. Болотникову сообщили об этом. Иван Исаевич пожал плечами.

– Ужели до Шуйского подался? Все может быть! Ну и черт с ним!

Теперь пропащий пришел. Было ему лет тридцать. Широкоплечий, приземистый, в стрелецкой одежде, чернобородый, глаза с желтоватым оттенком; на левой щеке шрам от сабельного удара. Вид бесшабашный. Такого к вечеру в пустынном месте встретишь, за разбойника почтешь. Был одним из помощников Еремея Кривого.

Заперлись они с Иваном Исаевичем в горнице.

– Ну, Агафон, друг, как дела?

– Иван Исаич, дела наши под Серебряными Прудами праховы.

– По порядку сказывай.

Воевода глубже уселся в кресло, приготовился слушать, помрачнел.

– Тогда я по приказу Еремея Кривого ушел отсель. Лесами брел. В Веневский уезд, к Серебряным Прудам припер. Одежа, обужа на мне бедная. Двинул прямо к войску вражию. Так, мол, и так, жрать хочу, а в деревне нашей Обираловке голодуха; примайте к себе. Приняли. Подносил к пушкам ядра. До стрельбы не допущали, как я дурковатым прикинулся. Удалося мне между делом подорвать склад с огненным зельем. Верь уж мне! Кому иному, а тебе, Иван Исаич, в жизнь не совру. Перед тобой как на ладони!

Иван Исаевич ласково улыбнулся.

– Верю, Агафон. Дале что?

– О себе все. Стояли там воеводы князь Андрей Хилков да Богдан Матвеев, а с ими люди ратные – каширяне, туляны, ярославцы, угличане и с низовских городов. Победить они наших, что в остроге отсиживались, не победили. Токмо время проводили. Пришли по царскому приказу с Алтыря воеводы Григорий Пушкин да Сергей Ададуров со своими ратными людьми. Тут дела начались иные. Короче говоря, сдались наши. А назавтра к нашим на выручку пришли с Украины князь Иван Масальский да литвин Иван Старовский. Был бой с царскими войсками. Украинцев разбили. Я на несколько ден отпросился до дому. Вот и пришел, примай гостя! У Еремы был.

Воевода тяжело вздохнул. Лицо серое, усталое.

– Верно, Агафон, дела праховые! Под Выркой войско, кое мне на подмогу шло, разбито; с Серебряных Прудов ждал ратных людей – прогорело дело. Ныне токмо на свое калужское войско надежда осталася. Еще незадача: с харчами в городе туговато становится. Э, да ладно, стерпится!

На следующий день Агафон Крутков опять скрылся.

Исхудал Мстиславский, ссутулился. Ходил мрачный, раздражительный. Княжеская гордость страдала. Не подвигалось дело с Калугой.

– Запить бы, что ли, с горя! Да к вину не тянет.

Прибыла к нему дружина из Волоколамска. В ней были посадские люди и даточные мужики. Князя осенила мысль – послать дружину за реку, в деревню Секиотово, лежащую по дороге на Перемышль.

– Пусть они там орудуют, как заградители, чтобы люди и припасы в Калугу из-за Оки не попадали.

Вскоре к Болотникову явился Мишка Ионов из калужской дружины. С почтением глядя на Ивана Исаевича и волнуясь, он рассказал:

– Воевода, был я на побывке у родителей в Секиотове. Навалилась на деревню нашу рать, не велика, не мала, а тыщи две будет с лишком. Я на печи отсиживался, будто хворь во мне. Все сведал. От Мстиславского стоят. К тебе и от тебя им людей пущать не велено. Мужики ратные не больно охочи тебя воевати. Там боле об этих делах начальны дворяне смекают.

Болотников задумался.

– Будут заградители на развилке в Секиотове сидеть, как бельмо на глазу! Прогнать их надо.

Ночью он сам пошел с дружинами калужан и козельчан. В темноте удалось проскользнуть незаметно мимо вражьего отряда. Утром стали в лесу, переходившем у деревни в кустарник. Проползли чуть ли не до изб и неожиданно бросились на врагов. Начальников побили, а мужики и не думали защищаться, сразу же сдались. Согнали их в кучу, как овец. Болотников вышел к ним.

– Ну, мужики! Я – Болотников! Что мне ныне с вами делать, а? – обращаясь к толпе, свирепо пробасил он. – Смерть аль живота?

– Живота, батюшка, живота! – завопили бородачи, повалились Ивану Исаевичу в ноги. Тот грозно закричал, а глаза смеялись:

– Что в ногах валяетесь? Я не помещик ваш. И не стыдно вам, и не совестно!

Мужики, сокрушенно вздыхая, поднялись на ноги.

– А ко мне служить не пойдете, сиречь народу служить?

Те радостно заулыбались.

– Пойдем, батюшка, пойдем!

– Нам теперь все едино пропадать, ежели к Мстиславскому али до дому подадимся. И там и там – батожье до смерти!

– Бери к себе, все к народу ближе!

Захватив с собой пленных, Болотников в темноте вернулся в Калугу.

Мстиславский впал в отчаяние, узнав о прорухе под Секиотовом.

– Что ты будешь делать? Ах ты, вор! Зело хитер! Врешь – дойму тебя не мытьем, так катаньем.

Он велел согнать окрестных крестьян с санями. Те наготовили и навезли по ночам вблизи от стен острога громадное количество дров. Эти дрова, скрываясь за передвижными щитами – турами, подвезли к самим стенам. Сооружение такое называлось «деревянной горой».

Мстиславский выжидал, потирал руки от удовольствия и нетерпения.

– Постой, постой, вор! Дай только ветру на Калугу подуть. Запалю дрова, с ими и острог сгорит. Скопом навалимся в бреши, и пропадут воры.

Но ветер подул от Калуги, все усиливаясь. Закрутил снег, поднялась пурга, ни зги не видать. Приоткрылись ворота острога, вышли несколько ратников. Подобрались к дровам, полили их смолой из ведер, зажгли и убежали обратно.

Вспыхнуло пламя, сосновые и еловые дрова загорелись быстро, дым и искры полетели на московский лагерь.

Повстанцы любовались на пожар со стены острога. Один звонкоголосо крикнул:

– Еще дров готовьте! Блины печь станем!

«Врешь, вор, перехитрю тебя!» – со злобой думал Мстиславский.

Вскоре у стен острога снова появились дрова, еще больше.

Болотников призвал к себе подкопных дел мастера Павла Проскурякова. Тот был коренастый, широкий, зарос дремучей сивой бородищей. Весь какой-то замшелый, с лица на филина похожий. Хлопал вылупленными глазищами, говорил глухим, дребезжащим голосом.

Долго с ним о чем-то договаривался Иван Исаевич. В горницу никого не впускали, и разговор остался тайной.

Через четыре дня дрова взлетели на воздух. После такой оказии уже и закручинился же князь Мстиславский:

– Не везет! Вор, словно завороженный! Никак не проймешь!

Глава XX

Пока шла борьба между народными ополченцами и царскими войсками у Калуги, усилились другие центры крестьянской войны. По-прежнему собирал силы Путивль, где теперь кроме Шаховского находился со своим войском Илейка. Путивль посылал Болотникову подкрепления, насколько это было возможно. После того как Калуга очутилась в осаде, связь с нею не совсем прекратилась, приходили войска на выручку.

Наряду с этим стал вырастать и укрепляться новый крупный военный центр восстания – в Туле, ранее отложившейся от Шуйского и присоединившейся к восстанию.

Начало 1607 года принесло много перемен.

В Путивле стояла мягкая зима.

Григорий Петрович Шаховской сидел у окна и смотрел на заснеженный сад. Косые лучи заходящего солнца обливали сад пурпуром. В багрянце плыли тучки на западе.

Резко очерченное лицо князя в суровом, холодном раздумье. Губы сжаты, зоркие глаза смотрят из-под кустистых бровей рассеянно.

«Не все же мне в Путивле сиднем сидеть, – думает Шаховской. – Пора самому с царем Шуйским посчитаться. Недолговечен царь. За его стоять расчету нет. Мне за Болотникова держаться сподручнее. Коли цел он останется – я в гору пойду, а разобьют его, тоже авось не пропаду. На то и война, чтобы рисковым быть…»

Гаснет горизонт, близится ранний зимний сумрак, загораются первые алмазы звезд. Шаховской продолжает думать о своем: «За окном сумрачно, и дела людские в сумраке… Что там в Польше, в Литве деется? Димитрия нет как нет. По сей день еще не испечен. А появись царь Димитрий, можно бы Болотникова усмирить. Больно круто повернул смерд».

Шаховской ударил в ладоши, велел вошедшему холопу подать свечей. Сел за стол. Белое гусиное перо быстро замелькало и заскрипело по шелестящему свитку – он писал в Самбор Молчанову:

«…Надо кому ни на есть явиться под личиной царя Димитрия на Русь немешкотно. Ивашка Болотников больно круто повернул. Ныне идет война не токмо супротив Шуйского. То уже война смердов и работных людишек супротив домовитых людей – дворян, купцов. О царе Димитрии он мало помышляет. У него о престоле царском мало заботы…»

Время шло, а от Молчанова ответа не было. Отяжелел он, видно, на панских хлебах в Польше. С ответом своему другу и соратнику не торопился.

«Царь Димитрий» не появлялся на Руси, и из-за рубежа не поступало о нем никаких вестей.

Князь Шаховской стал готовить новую помощь Болотникову.

В конце января Илейка с войсками подходил к Туле.

Как и в других восставших городах, в Туле происходили события знаменательные.

Город имел каменный кремль и дубовый острог. Почти сто лет назад, в 1509 году, была построена ограда из дубового леса с пятью проезжими и четырнадцатью глухими башнями. Она имела протяжение 1071 сажень и обоими концами упиралась в реку Упу.

Тула раскинулась в низине. В половодье река Упа затопляла часть города.

Это был оживленный промысловый центр с множеством мастерских. Уже в те времена в Туле вырабатывали разного рода металлические изделия – оружие, бытовые вещи, ремесленные инструменты, замки. Работала кустари и ремесленники – мастера-оружейники, кузнецы, слесаря, токаря. На казенном оружейном, пушкарском дворе производились не все работы. Часть работ делалась в кустарных хатах на дому у мастеров.

Иван Грозный, по земской реформе, дал городам некоторое самоуправление. Оно существовало и в описываемое нами время.

На посаде, в земской избе, собрались оружейники, пушкари, малые торговые люди.

Вошел с холода человек средних лет, небольшого роста, монгольского обличья. Блаженно щурясь, он уселся у печки, шевелил в ней кочергой.

То был Никола Усов, пушкарь, мастер знаменитый.

Слушал, слушал, потом заговорил:

– Пушкари наши все в согласе: надо нового земского старосту, своего мужика, выбрать.

Михайло Горлов, статный, русоволосый молодец, слегка выпивший, улыбнулся, сказал:

– Пей, братики, да дело разумей. Прежний староста, язви его душу, скрылся…

Его перебили:

– Еще бы не скрыться! Укокошили бы мироеда.

– Уж, конечно, не уцелел бы: за богатеев, «степенных» стоял.

Усов продолжал:

– Ныне в Туле богатеям не разгуляться. Тише воды, ниже травы. Пушкари еще сказывают: воеводу со стрельцами сместить надо.

– Верно, Николай, верно… Решили завтра сход собрать.

С утра было холодно, ветер гнал, крутил снег. В звоннице гудел колокол. Туляне со всех концов сходились на площадь у кремля. Шумела громадная толпа. Многие были с оружием.

На ларь взобрался Усов – пушкарь, махнул рукой. Стихло.

– Туляне! Власть ныне, чуй, народная. Вот и надо нам дела земские вершить на новый лад. Перво-наперво: посадского старосту нового выбрать. А второе: надо нам дружину собрать, самих себя защищать. А третье: слушайте человека, из Путивля прибывшего.

На ларь взобрался, стал рядом с Усовым юркий, остроносый мужичок в поддевке. За красным кушаком – кожаные рукавицы, пистоль. Снял шапку, звонко заговорил:

– Эй, туляне! Из Путивля к вам идет войско народное, ведет его царевич Петр Федорович. Примете али нет?

В толпе закричали:

– Примем! Примем! Вместе биться станем.

Поднялся Горлов. Раскраснелся на морозе, широкоплечий, голубоглазый, подмигнул.

– Ишь какой веселый! Хват-парень! – засмеялась в толпе шустрая молодуха.

Горлов заулыбался, заговорил:

– Я со стрельцами утром толковал. Сказывают: обе сотни супротив нас не хотят идти. Коли не врут – добро!

Усов тут же послал несколько человек к воротам кремля. Толпа стала наблюдать, что дальше будет. Посланные закричали:

– Эй, стрельцы, сдавайтесь! Будет вам тень на плетень наводить!

На стене кремля показался сотник стрелецкий. Оглядел толпу. Снял высокую серую рысью шапку, поклонился.

– Что же, мы не супротив парода. Сдаемся! Сдаемся, туляне.

Толпа радостно зашумела.

Вскоре открылись ворота. Стрельцы вышли, смешались с тулянами.

Из разговора со стрельцами выяснилось, что воеводы и след простыл.

Парфен Крюков, кузнец из Заречья, возвышаясь на ларе во весь свой громадный рост, светловолосый, с закопченным лицом, мрачно сверкнул глазами, глухо пробасил:

– Били мы молотом по наковальне, кистеней уйму наделали… Приходи, разбирай! Бей по головам дворянским, коли нужно будет. А про старосту скажу: таковым быть уж больно подходящ Николай Усов. Все мы его знаем: разумен!

Выбрали в старосты Усова. Помощников ему подобрали: целовальников, дьяка. О дружине потолковали, об осадных избах для ожидаемого войска.

Темнеть стало. Туляне, довольные, оживленные, расходились.

Через несколько дней в Тулу вступил с войском Илейка.

В конце марта опять нежданно-негаданно появился у Болотникова Агафон Крутков, и была опять у них тайная беседа.

– Слухай, Иван Исаевич. Стояли царские войска, князь Андрей Хилков, Пушкин да Одадуров, под Дедиловым. Я к ним приладился. Появились у нас под Дедиловым, в царевом то есть войске, стрельцы из-под Тулы, и вот что они сказывали. Под Тулой стоял с войском царский воевода князь Воротынский. Повеление должон был исполнять. Тулу взять, гилевщиков, дескать, побить. А из Тулы народны полки, царевич Петр Федорович с князем Телятевским, как вдарят по Воротынскому – начисто разгромили войско его. Воротынский да с им Истома Пашков бежали вместе с прочими.

– И Истома Пашков побежал! Славно! – Болотников улыбнулся.

– Ты что, воевода, смеешься? – удивился Агафон, уловив какой-то особый смысл в улыбке Ивана Исаевича.

– Про Истому Пашкова подумал: так его, предателя! Ну, ладно, сказывай далее!

– И от вестей тех у нас под Дедиловым, в царском то есть войске, многие ратные люди смутилися да испужалися. А тут вскорости по нас вдарили. Одадурова убили, Хилков князь, Пушкин и все мы от Дедилова побегли. Вот и снова я в Калуге объявился с вестями.

Болотников торжествовал, лицо его вспыхнуло румянцем.

– Добрые вести твои, Агафон. К Туле ход ныне открыт. А ты послужил верой-правдою делу народному. Спасибо, друг! Спасибо!

Великопостные недели уходили быстро. На страстной начал таять снег. Война временно затихла. Яркое солнце пригревало голодавших, отощавших калужан. Звеня, бежали ручьи к Оке. Ребятишки гоняли лодочки, делали запруды. Торжественно выступали на улицах грачи. В небесах высоко-высоко тянулись косяки гусей, уток, журавлей…

На стенах кремля постоянно толпились люди: ждали, когда вскроется река. В страстную пятницу лед с треском тронулся. Калужане глазели со стен, как одна смелая женка перепрыгивала со льдины на льдину. Близ того берега она провалилась в воду по грудь и все-таки добралась до земли. На стене облегченно вздохнули.

На стену поднялся Болотников. Люди расступились. Он громко поздоровался, отвечая на приветствия.

– Вот и весна-красна грядет… – сказал воевода, вдохнув широкой грудью еще по-зимнему прохладный воздух.

Приложив руку козырьком ко лбу, он стал глядеть на реку.

– Шут их ведает, что они там строят. На обоих берегах плоты зачем-то ставят.

Вдали, на берегу Оки, стоял князь Мстиславский. Хмуро и недовольно смотрел он на несущиеся, с треском наползающие одна на другую льдины. Князь думал:

«Как бы и вор не уплыл из Калуги, как эти льдины. Лазутчики сказывают: много у его лодок с солью да барж. Посадит на них войско – и пошел… Беда будет, если на Волгу вырвется: у тамошних народов снова гиль подымет. Нет, на низ его пускать нельзя!»

По приказанию Мстиславского уже второй день на реке укрепляли плоты, на которых ставили пушки.

Болотников посмеивался:

– Ну вот и пушки на плоты тянут. Боятся вороги: на них прорвусь.

Стоявший рядом пылкий Юрий Беззубцев радостно воскликнул:

– Что ж, воевода, на Волгу так на Волгу. Там пожар зажгем. Небо с овчинку царю покажется. Славно!

– Нет, Юрий! Туда позже двинусь. В Тулу пора.

В страстную субботу калужане шли святить куличи, пасхи, крашеные яйца. По всему городу проносился предпасхальный звон. После церковной службы начались еда и питье. Поститься надоело. Хотя запасы у калужан сильно уменьшились, а все же кое-что к этим дням приберегли, и на столах появилась разная снедь. Брага, пиво, мед, зелено вино поглощались подчистую. Опять пошли кулачные бои. По старине, по дедовскому обычаю уродовали друг друга.

Когда вода несколько спала, Болотников, Олешка и Масленников скрытно переехали ночью на дощанике на тот берег Оки, хотя и рисковали нарваться на заградителей. Но воевода риска не боялся. Углубились в лес и не спеша пошли с самопалами за плечами к Акиму Масленникову.

Болотников как сел в лодку, так и сбросил с себя все воинские тяготы. Когда Андрей Петрович заговорил с ним о войне, он недовольно сдвинул брови, сказал:

– Петрович! Нишкни! Дай передохнуть!

Смущенный Масленников замолчал. Олешка радовался, глядя на весну-красну. Леса зеленые надвигались со всех сторон, шумели, манили идти куда-то бездумно, глядеть без конца на синее небо, на зелень из-под прели, слушать пение птиц.

Закуковала кукушка. Иван Исаевич крикнул:

– Кукушка, кукушка, сколь мне жить?

В лесу было тихо. Только в вершинах деревьев шумел ветерок.

– Не ответила. Ужели смерть скоро? Э, да ладно!

По лицу воеводы прошла легкая тень. В глазах запала печаль.

Когда вышли из лодки, Олешка набрал ландышей и, вдыхая их запах, улыбался. Его очи синели, как васильки. Андрей Петрович осовел, разомлел, начал было песню, но тут же замолк.

Иван Исаевич шел и мечтательно говорил:

– Да, благодать! Радость так по жилочкам и переливается, как вино дорогое. Испарение-то от земли каково, а! Ежели бы не страда ратная, ушел бы далеко-далеко! Забрал бы свои пожитки, да и зашагал, куда очи зрят. За Волгу! Вот там леса! Керженски, Чернораменски… Жил бы, охотничал… Тебя бы, Олешка, взял с собой.

Сели на пеньки. Олешка держал в руках стрекозу и внимательно разглядывал ее, потом отпустил. Она, сверкая крылышками, исчезла.

– Чую, о чем мысль твоя. Опять летать желаешь!

Олешка утвердительно кивнул головой.

– Хочу! Глянь, какие у стрекозы крылья! Как слюдяные, легкие, а крепкие. Такие бы крылья поболе и летал бы, как стрекоза, над этим лесом. А надо – сел; посидел, снова полетел…

Пошли дальше, а Болотников все говорил и говорил, не стыдясь своих мыслей, о мирной жизни.

Пришли в Секиотово. Тамошние мужички в поле выбрались – пашни сохой ковырять, бороновать. «Война – войной, а землица-матушка свое требует». Приветливо встречали крестьяне Болотникова.

Иван Исаевич, кланяясь, весело говорил:

– Здорово, други черносошны! В землицу въедаетесь?

– Въедаемся, воевода, въедаемся! Срок приспел!

– Добро! Так-то вот крестьянин всю Русь сохой да бороной кормит.

От Секиотова пошли влево, через вершину, покрытую густым лесом. Пришли к Акиму. Тот радостно засуетился, щупленькая женка закудахтала и бросилась к печи. Иван Исаевич сел на лавку.

– Ну, Аким, побоища у нас временно поутихли, поживем у тебя малость!

– Добро, Иван Исаевич! – забасил Аким. – Сейчас в лесу благодать! Воздух духовой, легок; как мед, пьешь! А дичи, дичи! На Вырке гуси, утки, лебеди целыми косяками плещутся. К вечеру пойдем беспременно. Теперь самая тяга!

Ели щи с лосятиной, жареных диких уток, начиненных гречневой кашей с чесноком. Мясо их на вкус чуть горчило. Выпили браги. «От стола отвалились, на полати спать завалились». Часа через два проснулись, пошли на тягу. Самопалы зарядили мелким дробяником.

Болотников, осматриваясь кругом, сказал:

– По осени, видать, здесь благодать грибная! Аким загудел:

– Да, гриба здесь и не оберешь! Иван Исаевич стал опять рассказывать:

– Любил я в юности грибы собирать. Уж очень затягивает в забаву эту. Раным-рано, еще зорька играет, а уж мы, ребята, в лесу. К примеру, березовик да подосинник – грибы добры. И жарить их и в сушку. Они боле в лиственном лесу. Березовик стоит – головка черная, как у монаха. Ты его под корень да в корзину! Подосинник с красной головой красуется, сердце веселит. Молоденьки подосинники, токмо жить начали, а ты их – цоп! Табунами, бывает, они растут. Сразу полкорзины ахнешь. Белый гриб всем грибам царь! Более всего в сосняке, ельнике да в березнике растет. Заберешься под елку, а он, голубчик, и вылазит из хвои. Богатый гриб, красота! Где белый, там и рыжик. Солить их – разлюбезное дело. Сами ведаете. Особенно мелочь.

Они пришли на лесную прогалину, сели на сваленную старую ель. В чаще токовал глухарь, пели наперебой веселые птахи. Сердце у Болотникова билось ровно, грудь дышала широко, привольно. Он продолжал:

– Или вот еще в лес по ягоды идти – по землянику, ежевику, малину. У нас места были самые земляничные. На полянках обсыпано ею. Соберешь в берестяную кошелку, а дух от ее, дух, сколь сладостен!

Тронулись дальше. За разговором незаметно пришли на опушку березового леса. Уже загорелась вечерняя заря. Охотники быстро разошлись по местам.

…Болотников стоял и слушал. Лес пошумит, перестанет, опять пошумит… Птица пискнет. Шарахнулась мимо лиса, распустив длинный хвост. Пахнет испарениями матери-земли, молодыми березовыми листочками, такими клейкими, нежными. У Болотникова от лесного духу слегка закружилась голова. По опушке, глухо покрякивая, потянул вальдшнеп. Все ближе, ближе… «Бах!» – рявкнул самопал. Птица упала. Болотников поднял ее и сунул в сумку. Из других мест тоже слышались выстрелы. Когда стало темно, загремел бас Акима:

– Ого-го-го-го! Кончай, будя!

Эхо подхватило его рев и заглохло где-то далеко-далеко…

Сошлись, побрели в избу усталые, довольные. Вволю напились парного молока со ржаными лепешками и завалились спать.

А жена Акима при свете лучины ощипывала вальдшнепов и тихонько мурлыкала песенку. Кончив, потушила лучину, легла.

Слюдяные оконца светились от луны. Трещал неугомонный сверчок на печи. Послышалось приглушенное уханье филина. Весенняя ночь…

Иван Исаевич не спал.

«Сколь тихо… И на душе покой, мир! – думал он. – А если бы на всей земле мир был…»

Болотников вспомнил про гибель одного казака на днепровских порогах, у которых довелось побывать… Бешено неслась вода, кипела пена, стоял неумолкающий яростный шум… Около порогов молодой казак Майборода сорвался с кручи и попал в самое стремя. Болотников с замиранием сердца видел, как закружило его. Вдруг утопающий ударился головой о камень, выступавший из воды, и пропал в стремнине.

«…И на войне вот так: несет, крутит стремнина, в пучину человека тянет. Сколько людей гибнет! Добро бы за счастье, за лучшую жизнь… А то ведь за всякие мерзкие дела иные воюют – супротив народного счастья, супротив лучшей жизни, согласья между людьми».

В полудремоте перед ним возникла Ока, спокойно несущая свои воды мимо дремучих, необъятных лесов. А на ней баржи, беляны, расшивы с мукой, зерном, товарами. Правит на беляне рулевой. На палубе сели в кружок мужики, их прожаривает благодатное летнее солнце. Впереди нет яростно шумящих порогов… Над водой низко летают ласточки.

«Как хорош мир, покой… Народ наш всегда хочет мира. Только мешают ему злые вражьи силы…»

Слышится Болотникову опять крик филина, только ближе.

«Ишь все ухает да ухает!» – думает он и засыпает.

И снится ему: сидит на завалинке девочка лет десяти, чумазенькая, с косичками, в затрапезном сарафанишке. На коленях у ней пищит цыпленок, а она весело кричит:

– Пождать, дяденька, надо, и все славно будет!

На следующее утро охотники пошли к озеру. Подходя, слышали гам, гоготанье, кряканье; видели, как шевелится прибрежный камыш. Забрались в воду в высоких сапогах и бухали из самопалов, а собака Акима таскала из воды битых гусей, уток, лебедей.

Три дня пролетели незаметно. С грустью возвращался ночью Болотников в Калугу. Обветренное лицо его поскучнело, окаменело. «Доведется ли еще когда-нибудь так побродить по лесу, поохотиться? Кто его знает?.. Что-то будет?.. Может, и смерть скоро? Ладно! – резко оборвал он себя. – Если стезю избрал, если почитаешь ее верной, ею иди твердо; с пути не сворачивай! На то и воевода».

В Калуге запасы продовольствия истощались, а новых не везли; было очень голодно, дело до кошек и собак доходило.

Обескураженные неудачами под Тулой и Дедиловым, царские войска особенно не напирали, только били из пушек. Мстиславскому и Шуйскому стало известно, что на помощь Болотникову идет из Тулы князь Телятевский. Было очень бурное совещание. Встревоженный, похудевший Мстиславский говорил:

– Негоже Телятевского допускать до Болотникова. Соединятся, худо царским войскам будет!

Решили послать пешую и конную рать под началом князей Татева и Черкасского против «воровских» отрядов, идущих из Тулы на помощь Болотникову.

В мае 1607 года произошел ожесточенный бой за Окой, у речки Пчельни. Осторожный Телятевский только руководил своими воинами. «Ужо приспеет час, а пока нужды нет мне вперед на рожон лезть!»

Татев, в синей епанче поверх лат, в мисюрке, длиннолицый, пучеглазый, вел пешую дружину. В ратном самозабвении он прорубал путь тяжелым булатным мечом. Царская дружина погнала дрогнувших ратников Телятевского в речку.

– Топи, топи гилевщиков! – яростно кричал багровый, потный Татев.

А на другом конце поля черноглазый, широкоплечий князь Черкасский в шлеме, колонтаре, с несколькими сотнями верхоконных отбивались саблями от напирающих тулян.

В центре битвы общего руководства не было ни с той, ни с другой стороны. Громадная толпа кипела, как в котле, разбившись на кучки: один против трех, поровну, пять против десяти… Нужен был небольшой толчок, чтобы та или иная сторона дрогнула.

В войске Татева было несколько тысяч казаков, сдавшихся Шуйскому в Заборье, среди них много недовольных: «Не с руки нам бояр, дворян поддерживать!»

Казаки в самый разгар боя при Пчельне сдались, вернулись в ряды гилевщиков.

Потирая руки от удовольствия при этом известии, Телятевский приказал связному:

– Митрий, езжай! Пускай выступают!

Сузившиеся, помолодевшие глаза князя радостно сверкали из-под густых седоватых бровей.

Скоро из ближайшего леса с визгом и криками вырвались конные марийцы. Многие, несмотря на весну, были в бараньих полушубках, треухах. Вначале они стреляли из луков, самопалов, потом начали рубку саблями.