Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

– Ты, вор, супротив царя, бояр, дворян прешь!

Другая заливается:

– Сгинешь, как сподручники твои, коих мы ухайдакали!

Зловредных Оксинью и Секлетинью после допросов ввели на кремлевскую стену со связанными руками. Войт громко прочел про все злоумышления бабенок, затем крикнул:

– Пех али не пех! Толпа яростно завопила:

– Пех, пех!

Обеих сбросили с кремлевской стены на камни. Бабенки были еще живы, их пристрелили[59]59
  Описание казни заимствовано у профессора Смирнова И. И.


[Закрыть]. Затем ввели на стену Ваську Селезня, московского татя. Войт прочел: «…Забрался в подклеть к тульскому мешканцу, был схвачен с поличным». Похудел Васька, в тюрьме сидя; кожа да кости. Он, шатаясь, поднялся, стал хрипло кричать:

– Туляны! Выслухайте меня! Ну, конечно, я – тать, так и тянет на чужое, вроде пьянства, что ты будешь делать! Токмо сказываю вам, туляны, боле я татьбой грешить не стану, что ссунете, что не ссунете меня со стены этой. Будя, побаловался! Ежели не спехнете, пущайте в бой меня али на вылазку, покажу я вам, на что Васька Селезень, кроме татьбы, годен! Аминь!

Войт закричал:

– Пех али не пех!

Толпа весело ответила:

– Не пех, не пех!

Ваську Селезня освободили, подкормили. В ближайшей вылазке он погиб, за народ сражаясь.

Трупы двух бабенок вздернули на осине у их же избушки. Долго они висели, на страх другим. Воронье их клевало, дождь мочил, солнце сушило, ветер качал…

Случай с бабенками был не единственным.

Глава XXIV

В Тулу пришло известие о появлении наконец «царя Димитрия». Это был Лжедимитрий II, объявившийся на Северской Украине, в городе Стародубе, явно выдвинутый польскими панами.

Появление самозванца уже не имело сколько-нибудь существенного значения для разгоревшейся крестьянской войны. Во всяком случае «царь Димитрий» находился далеко и в ту пору никак не мог влиять на ход событий под Тулой.

Осада тянулась своим чередом. Царские войска все чаще и чаще шли на приступ. Повстанцы отбивались и делали вылазки, громя врага.

Иван Исаевич как-то сказал Шаховскому:

– Княже, царь победу ловит, как жар-птицу, да что-то заминка у него, не поддается птица. Близок локоть, да не укусишь.

Князь степенно кивнул головой.

– Не поддается, Иван Исаевич, ему победа, хоть трудно и нам: с голодухи животы подводит.

– Выдержим, князь! Народ духом крепок.

Но народ стал выходить из терпения. Громадная толпа собралась перед хоромами Болотникова. Гул, крик, свист… Болотников вышел на балкон, крикнул зычным голосом:

– Ого-го, туляны! Что вам от меня надо?

Седой, плешивый, тощий посадский закричал с надсадом:

– Голодаем, кошек, собак жрем, да и те уж выводятся. А хлебушка и в помине нет! Ты да Шаховской про царя Димитрия нам баяли, что придет-де он, царь правдолюб, из горя вызволит. Где той добрый царь? Сказки, чай, бабьи?

Толпа загалдела. На балкон вышел Шаховской. Это еще больше подлило масла в огонь.

– Вот он, всему заводчик!

– Завсегда обещал нам, что представит царя истинна, ан обманывал, за нос водил!

– В тюрьму его, сукина сына, в тюрьму!

– И сиди там, пока не представишь нам царя Димитрия!

– А не представишь – Шуйскому выдадим!

Толпа окончательно рассвирепела. Болотников тихо сказал Шаховскому:

– Григорий Петрович! Не противься, отведут тебя в тюрьму. Пусть народ успокоится. В обиду я тебя не дам!

Лицо Шаховского потемнело от негодования, но он скрепился, так же тихо ответил:

– Ладно, воевода!

Болотников обратился к толпе:

– Ну, туляны, коли надобно, посадим Шаховского в тюрьму!

Князя увели. Страсти утихомирились. Болотников проникновенно воскликнул:

– А царь истинный беспременно прибудет. Доколе жив я, служить буду народу и ему; не исполню обещание свое – убейте меня!

Сам же думал:

«Нельзя, видно, пока без царя: народ требует».

Болотников имел великий дар влиять на сердца простых людей. Успокоил туляков, и так он делал до конца осады.

Шаховского привели в тюрьму. Расстроенный, сел он на лавку, взглянул на зарешеченное окно, вздохнул тяжко. Невеселые думы зароились у него в голове:

«Как птица в клетку, попал сюда! Служил, служил народу, а он – ишь ты!.. В тюрьму загнали. Видно, промашку дал я, что супротив Шуйского шел. Народ… вот те и народ!» Несколько успокоился. «Ладно, посмотрим, что дальше будет. Авось кривая вывезет!»

Дело шло к осени, а осада все тянулась. Среди приближенных к царю людей начались ссоры, возобновились старые счеты. Винили друг друга в ратных неудачах. Царь мирил спорящих, а в душе трусил, «что-то станется со мной! А что, если не возьму Тулу? Пропаду тогда. Свои же загрызут. Да и новый ворог появился: второй Лжедимитрий… А ну, как воры соединятся?.. Лжедимитрий, Лжепетр да Ивашка Болотников?.. Бояре-предатели не поддержат… Народ на меня лют…»

Князь Урусов был близок к царю по родственным связям. Князь горяч, вспыльчив. Он пришел как-то к царю в шатер. Шуйский был один.

– Великий государь! Здрав буди! – Урусов низко поклонился.

– Что тебе, Петр Арасланович? Ты вроде как встревожен? Аль опять с женой не поладил? – улыбнулся царь.

– Ты все шутишь, государь. Топчемся на месте, куда это годно? Смеются вороги над нами. Большой приступ нужен. Надо всеми силами навалиться на вора!

Царь отрицательно покачал головой.

– Сие негодно! А ну, как потеряем всех? Дело сомнительное!

– Значит, на месте топтаться? Войско в досаду, смятенье приводить? – завопил вспыхнувший князь.

– Что кричишь, горловину перервешь, осипнешь, – с досадой ответил Шуйский.

– Ин ладно, больше говорить не стану. Прощай, государь!

Раздраженный, красный как рак, Урусов вышел.

К вечеру Урусов уехал со своими верхоконными татарами, марийцами, чувашами. Стали понемногу разбредаться и другие ратные люди.

Как-то в конце сентября Шуйскому доложили:

– Пришелец один хочет предстать пред твои светлые очи, великий государь. Сказывает он, что надобно ему передать тебе, великий государь, тайну ко спасению царства.

Шуйский заинтересовался и приказал пустить таинственного посетителя.

К царю в шатер вошел моложавый человек в потрепанном кафтане. Русые волосы, большая плешь. Хитрая усмешка на тонких губах, утиный нос. Вошедший повалился царю в ноги, облобызав сафьяновый сапог.

– Что тебе, человече, надо?

– Превеликий царь, государь! Прибыл я из Мурома. Боярский я сын, Ивашка Мешок-Кравков. Хочу в войске твоем служить. Скажу не облыжно: великий хитроделец я!

Царь недобро усмехнулся:

– Сам себя хвалишь?.. Хвалят ли другие? А что ты такой молодой, а уж лысый?

Кравков не смутился. Умильно глядя, ответил:

– Умная голова волос не держит.

Шуйский, сам изрядно полысевший, милостиво улыбнулся.

– О чем же бьешь челом государю своему? Какую тайну хочешь мне поведать?

– Вор Болотников не поддается твоей царской воле. Злющ, хитрющ, мерзопакостен! А извести его беспременно надо. Выслушай, царь, превеликий государь, что содеять надо, дабы погубить вора и присных его. Заградить Упу надо, тогда тульский острог и кремль водой зальются.

Царь отнесся вначале недоверчиво к подобной затее. Бояре, узнав о предложении, посмеивались.

– Хе, хе, Тулу утопить! Глупство какое!

Хитроделец не сдавался.

– Ежели я не потоплю город, вели казнить меня, государь! – настаивал Кравков.

После новой длительной беседы царь решил испробовать его совет и пообещал наградить в случае удачи.

Дня через два на Упе, в указанном Кравковым месте и под его руководством, начались работы.

Иван Исаевич лежал ночью в своем покое и не спал. Луна светила в раскрытое окно. Тихо. Только изредка раздавались одиночные выстрелы. Но вот они участились.

«Должно, наш лазутчик на дозор нарвался, – подумал он. – Лазутчики… доносят, что шатанье идет немалое в войске царском… Урусов со своими инородцами уехал. Иные уходят. Шатанье… Дело доброе для нас».

Иван Исаевич спустил ноги с ложа, потянулся к кубку с медом, выпил, крякнул, в полумраке улыбнулся.

«Не зевай, воевода! Довольно в Туле сиднем сидеть, на тулян глядеть, как голодают они. Подготовимся и всем скопом на царя навалимся…»

Болотников зажег свет, заходил по покою. Стал обдумывать подготовку к большому, решающему сражению.

У него стал вырисовываться величавый, искусный план генерального наступления.

Но было уже слишком поздно…

Кравков повел работы чрезвычайно поспешно.

Вниз по течению Упы, в выбранном Кравковым месте, навезли много длинных палей. Под его наблюдением забили эти пали в несколько рядов поперек реки.

Осажденные глядели со стены и гадали:

– Что будет дале?

– Мост вроде как строят.

К Болотникову в покой пришел Ерема Кривой; вид его встревоженный, озадаченный. Он рассеянно теребил свою бороду.

– Ну уж и упарился, Иван Исаевич! Делов, делов! Лазутчиков гнал к Упе нынешней ночью. Все узнали.

– А что все? Сказывай, – насторожился Иван Исаевич.

– Плотину строят. Упа разольется, нас затопит – вот что, – ответил Ерема, вытирая клетчатым платком вспотевшее лицо. – А к плотине той войско придвинуто.

Болотников сообразил:

– Видать, страхуют, как бы мы плотину не порушили. Э, семь бед один ответ! Вылазка!

Через два часа раскрылись ворота острога, лава конников – тут были донцы, украинцы, запорожцы, марийцы – ринулась к плотине. Во главе – сам Болотников и Беззубцев. Иван Исаевич рвался в самые отчаянные места, смерть его обходила. Много коней попадало от железных ежей, спрятанных противником в густой траве. А потом из-за земляных бугров – шанцев через реку Воронью рявкнули картечью тюфеки, десятками косили бойцов. Густые залпы из самопалов… Конники, которые пытались переправиться через речку вслед за отступившими врагами, в большинстве были убиты, потонули. Немногие вернулись обратно.

Понял Иван Исаевич, что здесь ворога не осилишь. Он вернулся целым. Беззубцев, легко раненный в ногу, с суеверным страхом глядел на Болотникова и думал:

«Целехонек, и конь невредим! Завороженный, не иначе! Поди ж ты…»[60]60
  Беззубцев после восстания Болотникова в 1609 году действует как атаман донских казаков в войске гетмана Рожинского. В 1611 году он как один из военачальников идет на освобождение Москвы от поляков.


[Закрыть]

Михайло Коваленко, переправлявшийся под огнем врага вместе с конниками через речку Воронью, добрался до вражеского берега, но был тяжело ранен из самопала в правое плечо. Он свалился без памяти на землю, полупридавленный убитым под ним конем. Когда очнулся, с величайшим трудом вытащил занемевшие ноги из-под убитого коня, с острой жалостью глядя на оскаленный рот его и раскрытые глаза. Осмотрелся кругом и никого из своих не увидел на этом берегу. Рубаха у правого плеча густо пропиталась кровью; сидел на земле, его тошнило, кружилась голова, вот-вот опять свалится без памяти. Достал из сумки полотняный бинт, с трудом перевязал потуже плечо, чтобы не кровило. Услышал скрип подъезжающей телеги. «Шо со мной робить станут?» – подумал он безразлично. Один из стрельцов в красном кафтане, соскочивший с телеги, подошел к нему и с ругательством пхнул ногой в раненое плечо. Другой крикнул с телеги:

– Алеха, не добивай! Пущай голова допросит!

Стрельцы куда-то повезли Михайлу. Пришел он в себя, лежа в каморке. Два маленьких оконца, зарешеченные, пропускали мутный свет через натянутые бычьи пузыри. Мебели нет. На полу грязная солома, пропитанная во многих местах запекшейся кровью. Приторный запах тления. На печке трещал сверчок.

«Смерть туточки мэнэ буде! – спокойно подумал Михайло. – Буду, як камень». Его все знобило, в руке дергало, впал в полубеспамятство. Лезли в голову слова: «Радуйся, Михаиле, великий архистратиже…»

А потом представилось: едет он с батькой на скрипучей мажаре. Батька погоняет хворостиной волов, кричит: «Цоб, цобе!..» А волы бредут, качая головами, отмахиваясь хвостами от слепней. Кругом трава выгорела. Пыль на шляхе… Вот батька дал ему кусок хлеба, шматок сала да цибулю. Паренек жует, а солнце палит нещадно, и пить, пить хочется нестерпимо… И еще ему мерещится мать… сняла кичку, распустила по спине две черные длинные косы. А лицо… лицо изможденное, прекрасное; задумалась… И видение пропало. Очнулся от страшной боли. Его сволокли в горницу рядом. На полу лежали батоги. Стояли два молодца. Рукава засучены. На лицах – готовность и равнодушие. За столом сидел низколобый, усатый, бородатый человек. Рыжие волосы на голове расчесаны на пробор. Глазки малые, какие-то свиные. Сидел и держал кружку вина, готовый ее выпить. На столе – ендова. Красный стрелецкий кафтан из дорогого сукна расстегнут. Под ним – шелковая розовая рубаха. Сидит и глядит на лежащего на полу Коваленко. А тому все эти подробности заостренно ярко запоминаются, и весь он в душе сжался, как заведенная до отказа часовая пружина. Дальше все пошло быстро до своего конца. Человек выпил кружку, крякнул, рявкнул:

– Ты отколь явился, сказывай!

Михайло с трудом встал и сказал негромко, глядя в свинячьи глазки вопрошавшего:

– З Украины я!

Тот выпил еще кружку, крякнул и сказал, обращаясь к двум молодцам:

– Смотри-кась! С Украины! Сколь их, таких-то, у Ивашки развелось! Множество! Чудно! – Обращаясь к Михайле, загудел с угрозой: – Что у вора Ивашки Болотникова деется – сказывай! Не то убью!

Михайло побрел к окошку, сел на подоконник и спокойно ответил:

– Не вор, а Иван Исаевич Болотников! Он за народ стоит, а вас, мерзотников, бьет! Бильше ничого тэбэ, чертяке, не скажу!

Молодцы по знаку головы бросили Михайлу на пол и стали полосовать батогами. Тот тихо стонал. Разъяренный голова подскочил, зарычал:

– Будешь сказывать? – Придвинул лицо свое к Михайле и опять: – Станешь сказывать?

Михайло собрался с силами и плюнул в свинячьи глазки мучителя. Тот наскоро вытер красным платком лицо, схватил со стены кистень и разбил череп украинцу.

Враги навезли тысячи дерюжных мешков, наложили в них земли и стали бросать в реку между палями. Затем построили длинную плотину. Упа стала прибывать и затоплять Тулу.

Толпа стояла у ворот острога по колено в воде…

На ларь у стены влез посадский в суконной серой однорядке, в валяном колпаке на рыжих кудрях, остроносый, похожий на цаплю. Он истошно закричал:

– Будя! Будя! Повоевали! Голодаем! Утопнем теперь! К царю подаваться надо! Авось он помилует, коли сами с повинной придем! В ножки поклонимся!

В толпе завопили:

– К царю! К царю! Помилует!

Примчался, настегивая коня плеткой, взбудораженный «Петр Федорович».

– Вы куда? Вы что? Али смерть ране времени от царской руки сладка? Истинно дурьи головы! Сгинете все до единого!

В ответ исступленно орали:

– Здесь сгинем, а там, может, помилует!

– Ты не береди нашу душу, Петр Федорыч, прочь отсель!

– Не засть дорогу!

В это время распахнули ворота острога. Толпа хлынула наружу. Часть народа все же зашлепала по воде вслед за Илейкой, в глубь острога.

Толпа тулян, окруженная верхоконными стражами, стоит вблизи царского шатра.

На земле гора оружия, отданного сдавшимися. Ждут молчаливо выхода царя. Из шатра показывается Крюк-Колычев. Закричали с трепетной надеждой:

– Помилосердствуй, батюшка-боярин!

– Умоли государя за нас, грешных!

– Мы ему отныне слуги верные!

Боярин постоял, посмотрел с язвительной ухмылкой на толпу:

– Ужо, ужо царь-батюшка помилует вас. Любо-дорого станет!

Повернулся, заложил руки за спину, ушел в шатер. В толпе нарастали недоумение, растерянность.

– Жди худа!

– Лиха не избыть!

Прибыли еще стражи и пленных погнали прочь.

Шуйский торжествовал. Потирая руки от радости, прищурив свои и так подслеповатые глазки, он прошипел:

– Ага, явились, голубчики! Поздно! Всех до единого уничтожить! Токмо скрытно, втайне!

Пленных угнали в лес, упрятали на ночь в сараи. Стражи вырыли глубокие ямы. На заре выводили десятка по три, били по головам лопатами, секли саблями, сваливали в ямы и убитых и недобитых. Закопали под стоны и проклятия из могил.

Начальник, зверовидный детина, из московских палачей, собрал стражу.

– Вот что. О побоище молчать накрепко! Кой словом обмолвится, да ежели узнаем, зело погано тому будет: гроб! Запомните!

Болотников с несколькими тысячами воинов заперся в кремле. Острог враги пока не брали.

Иван Исаевич решил отправить своего названного сына из Тулы. Он и Олешка сидели в горнице. За окном было пасмурно, накрапывал дождь, выл ветер, гнал осенние тучи. И на душе обоих было сумрачно. Долго глядели они друг на друга, молчали.

– Ну, Олег, кончается наше тульское сидение. Не поспел натиск, кой думал свершить я супротив Шуйского. Цел ли останусь – сумно это. Хочу, чтобы ты уцелел и наши помыслы о воле и счастье народном в мир понес. Я во время оно вместе с донскими и запорожскими казаками воевал, в Сечи Запорожской был. – Иван Исаевич помолчал. – Если ты из Тулы выберешься, на Дон или в Сечь подайся! Народу там справедливого много, таких же казаков, как покойный Гора.

В темную сентябрьскую ночь через потаенный ход в стене острога Олешка и Парфенов пробрались к челноку, спрятанному в густом лозняке. Болотников был с ними. Крепко облобызался Иван Исаевич с Олешкой и Парфеновым.

– Олег, чую, не свидимся более. А стяг бедняцкий крепко держи! Прощай, сынок дорогой! Прощай, друже Василий! На Дону или в Сечи лей пушки!

– Прощай, отец! Верным делу нашему до могилы буду!

Олешка плакал навзрыд. У всех на сердце была страшная тоска.

Челнок тронулся, пропал во мраке.

Потрясенный, уходил Болотников после расставания: видел, что рвутся связи с жизнью.

«Сгинули Петро Аничкин, Хведор Гора, уплыли Олешка с Василием Парфеновым… Остались пока Илейка, Ерема, да и то надолго ли? Что далее будет? Темна вода во облацех! Шаховской и Телятевский – дело иное. Эти найдут свой путь».

Болотников за последние дни сильно осунулся. В волосах разошлась седина. Но лицо по-прежнему выражало непреклонную волю.

…Олешке и Парфенову удалось счастливо проскользнуть мимо вражьих застав.

Если бы в Туле знали, что царь приказал сдавшихся убить, осажденные поступили бы иначе.

Болотников, Илейка, Шаховской, Телятевский, военачальники собрались на совет.

– Видно, не миновать нам царю сдаться. Есть нечего. На воде много не навоюешь, – сказал Иван Исаевич, глядя из окна на разлившуюся по острогу Упу. – Токмо пусть он клятву даст, что помилует. А не даст клятву – подорвемся, други ратные, в кремле, на бочках огненного зелья, и вся недолга!

Так они и решили. Послали гонца. Шуйский ласково принял его.

– Великий государь! Я от воеводы Болотникова содруги и воины его. Сдадимся, ежели обещание дашь перед иконой, что помилуешь нас.

Изможденное лицо царя просветлело от радости. Он вынул из походного поставца икону Иверской божьей матери в золотой ризе, осыпанной жемчугом. Набожно перекрестился, приложился к ней и сказал елейным голосом, только лукавые искорки чуть сверкали в его глазках:

– Человече ратный! Передай Ивану Болотникову со товарищи: икону я целовал о том, что крови их не пролью и что прощаю их! Езжай с миром, сказывай: пусть грядут ко мне безбоязненно.

Когда гонец ушел, Крюк-Колычев, только один из бояр бывший при этой беседе, с едва скрываемым неудовольствием произнес:

– Великий государь, верить мне непереносно, что ты воров помиловал.

Царь, потирая руки, ответил:

– Сам господь бог велел врагов прощать. Вот я и сказал, что прощаю воров. А что помилую – не обещал. Сказал я также, что крови их не пролью. Разве лишь пролитием крови можно казнить человека?

Повеселевший Колычев лукаво усмехнулся.

Осажденные стали на лодках переезжать из тульского острога.

В город вступил Крюк-Колычев с войском.

«Мятежников» окружили царские стрельцы. Болотников, Илейка, Шаховской, Телятевский, в шлемах, панцирях, прибыли к царскому шатру. Царь вышел к ним наружу. Болотников, спокойно глядя на Шуйского, произнес:

– Я исполнил свой долг. Я не изменил своему делу… Теперь я в твоей власти.

Шуйский притворно ласково ответил:

– Други мои, война ныне кончилась. Царская милость моя неизреченна. Пока вас под охраной держать будут, а то ратные люди мои вельми злы на вас, неравно убьют.

Когда Болотникова с товарищами увели, ласковая улыбка царя сменилась злобно-торжествующей. «Узнаете, воры, мою милость!»

Главных мятежников перевезли в Москву. Ликующий царь торжественно въехал в Белокаменную, под колокольный звон. Верхи населения ликовали, низы сумрачно молчали.

Узники спали на соломе. Иван Исаевич, заложив руки за голову, лежал и глядел на окно, решетки которого становились все виднее и виднее. Занималась заря. За окном чирикали веселые воробьи. Болотников думал: «За решетку посадили. Нет, не жди добра от шубника, не жди! Мстить будет беспременно. Ну да ладно! Мы сгинем, дело наше останется!»

Вдали затопали сапоги. Подходили все ближе и ближе. Дверь открылась. Вошло несколько стражей.

– Вставай!

Узники вскочили.

– Подходи!

Подходили по одному. Их заковывали. Болотников воскликнул:

– Проруху свершили! Не надо было сдаваться! Прощайте, други!

Узников развели по разным местам.

Первым кончил жизнь Илейка. Его «с пристрастием» допрашивали, затем повесили под Москвой, по Серпуховской дороге, у Данилова монастыря.

Шаховской был сослан на север, в монашескую пустынь. После свержения Шуйского он примкнул к Лжедимитрию II, находился в войсках Заруцкого и Трубецкого под Москвой, выступал против Минина и Пожарского и неведомо где и как закончил свою бурную, полную противоречий жизнь.

Телятевский остался безнаказанным и преспокойно сохранил звание боярина; умер в 1612 году. Существует версия, что он изменил народному восстанию еще во время сражения на реке Восме.

Со всей беспощадностью Шуйский расправился с Иваном Исаевичем Болотниковым.

Темной ночью посадили закованного Болотникова в телегу, повезли из Москвы на север. Когда приехали в Ярославль, стража с Болотниковым остановилась на ночь в съезжей избе. Утром Ивана Исаевича расковали, вывели. Он сидел на завалинке, завернувшись в шубу. Тихо падал снежок. Был небольшой морозец. На ближней колокольне раздавался звон.

Иван Исаевич подумал: «Что-то весело в колокола звонят, хоть в пляс пускайся», – и улыбнулся.

С граем пролетело воронье…

Растворились ворота, и во двор ввалилась толпа добро одетых бородачей.

«Должно, именитые», – решил Болотников.

Вокруг стояла стража. Вошедшие во двор бородачи, бояре да дворяне ярославские, окружили Болотникова полукольцом, уставились на него. Иван Исаевич не стерпел, засмеялся.

– Почтенные! Вы что на меня воззрились, как бараны на тесовые ворота?

Те яростно загалдели:

– Ага, вот он каков, вор-то! Буде! Попил нашей кровушки!

– Ишь ты чего захотел! Супротив самого хребта государственного пошел, супротив боярства и дворянства попер!

– Вот и напоролся, аспид, на рожон!

– Великого государя низложить удумал, вор!

– Православные, пошто без кандалов сидит сей изверг рода человеческа? Как это вам нравится, а?

– Бить его, сукина сына, надо!

Бородачи стали от злобы багроветь. Болотников встал. Они невольно со страхом попятились, глядя на окаменевшее лицо и мощную фигуру Болотникова. Потом опять придвинулись. Обращаясь к сивобородому не то дворянину, не то купчине в собольей шубе, тот спокойно произнес:

– Бить, баешь, твое степенство! А бил ли ты меня, когда я вас, таких, как ты, тысячами глушил, как чертей в болоте? Сидел, твое степенство, в месте покойном да дрожал: пронеси ты, господи!

Тут он озлобился, глаза засверкали, голос зазвенел.

– Ныне супротив безоружного все вы храбрые, живоглоты! Почто без кандалов сижу? Стерегите крепко меня! Коли вырвусь, как бы вам погано не стало! Как бы вас в кандалы не заковал!

Окончательно рассвирепевшие «степенные» полезли было бить Болотникова. Стража с бердышами сомкнулась вокруг него и увела.

На следующее утро отправились дальше.

Болотникова отвезли в захолустный грязный городишко Каргополь, подальше с глаз людских, и засадили в острог. Просидел он там месяцев шесть.

Но и сюда, сквозь толстые тюремные стены, проникали слухи о продолжающемся брожении в народе. Поднимались против бояр и помещиков вооруженные вилами и кольями села, деревни. Не сдавались «на милость царскую» и продолжали биться не на жизнь, а на смерть отдельные города. Восстание то гасло, то вновь разгоралось.

Царь Василий Шуйский, боясь как огня новых народных волнений, содрогаясь даже от одного упоминания имени Болотникова, решил с ним покончить.

Однажды под вечер в тесную острожную клеть, где у окна сидел Иван Исаевич, вошел грузный, еще не очнувшийся от сна, полупьяный тюремный начальник, с ним два стража и поп. Начальник громко объявил:

– По велению царскому ты, вор Ивашка Болотников, примешь заутра смерть.

Иван Исаевич вздрогнул. Шуйский обманул его, обещав прощение. Царь оказался верен себе. Это была его очередная хитрость.

Болотников полной грудью вдохнул теплый летний воздух, повеявший из окна, и спокойно произнес:

– Передай Ваське Шуйскому, что смерть мне не страшна. Я умру, но народ знает, что семена, посеянные мной, будут расти. И пусть царь страшится гнева народного.

Начальник громко икнул и усмехнулся. Поп помахал в воздухе потускневшим от времени и частого употребления серебряным крестом, спросил:

– Желаешь ли покаяться пред смертью, попросить у господа бога прощения?

– Не желаю, грехов у меня нет, и прощения мне не надо. Хватит царского.

Болотников повернулся к вошедшим спиной.

Захлопнулась тяжелая дубовая дверь, заскрипел ржавый засов, затихли шаги. Наступила тишина…

Иван Исаевич взглянул через окно на далекое небо, озаренное закатом солнца, на ветку красной рябины, невесть откуда попавшей на тюремный двор. Плененный, но не сломленный, он стоял, поглощенный своими думами.

«Перехитрил меня лукавый Шуйский, – побежали чередою мысли нестройные, отрывочные. – Проруху допустил я… Когда стояли мы под Москвой, надо бы сразу со всех сторон окружить ее. Поздно спохватились. Не удумали…»

Перед Иваном Исаевичем, как никогда, отчетливо встали все его ошибки, промахи.

«Да, понятно, понятно! Мало уразумел я буйную силу народную, вот и не справился с Шуйским… А хороший царь, будь он трижды хороший, воли народу не даст…»

И далее текли мысли:

«Тулу затопили недруги – тут уж ничего не поделаешь. А если бы не эта наша беда, разбили бы мы царя Шуйского, как разбили Ивана Шуйского да Мстиславского под Калугой, и пошли бы мы далее по Руси-матушке, разлились бы рекою многоводною, зажгли бы пожар великий повсюду!»

Болотников радостно улыбался во тьме, а потом опять хмурился.

«Что же нужно, чтобы народ осилил Шуйского или другого царя со боярами да дворянами?»

Болотников долго искал ответ на поставленный вопрос и… не нашел.

Было мучительно больно сознавать, что он не нашел пути к победе. Но вместе с тем его успокаивала мысль, что движение народных масс за свободу, против бояр и помещиков с его смертью не кончится, что оно будет расти, расширяться, что народ никогда не оставит мечты о воле вольной. Желаемое должно свершиться. В этом он был твердо уверен.

Думы о ратных делах вызвали воспоминания о прожитой жизни: о том, что было, казалось, совсем недавно, вчера, и что прошло давным-давно и быльем поросло. Эти воспоминания согревали душу, примиряли с действительностью.

Жизнь прожита не зря.

…Вот мост через большой канал в Венеции… Вероника, милая, продающая на улице цветы. Друг Альгарди. Домик на взморье, где прошли светлые годы московита Джованни.

А вот Телятевка… Маманя печет овсяные блины… Гурьба ребят по вечерней заре едет на своих сивках-бурках в ночное. Кругом поля, а вдали манит лес… Приехали на опушку, стреножили коней, пустили пастись, а сами костер развели, кашу в таганке варят. Шутки, смех. Сказки страшные рассказывают… Филин в чаще ухает. Взошел над лесом месяц и словно смеется, на ребят глядя… Славно!

Еще воспоминание. Горит костер на берегу озера, а кругом – хвойный дремучий лес. Верхушки деревьев и неподвижная вода освещены последними лучами в красноватый цвет, а берег у костра и сами деревья темно-коричневые. У огня сидит Иван и думу думает о вольном Доне, куда податься надо, где нет царя с боярами да дворянами…

В памяти проходили одна картина за другой. Он не хотел думать о том, что с ним будет завтра. Гнал от себя эту мысль. Его всего наполнило огромное чувство гордости за свой народ, такой великодушный, умный, свободолюбивый, народ, которому он отдал себя бескорыстно, до конца и который безраздельно любил.

В думах о прожитом вспыхивало большое отцовское чувство к Олешке. Он встает перед глазами как живой.

Вот он, Болотников, проходит в хату к чеботарю послушать игру Олешки на гуслях. Льются звуки простой, бесхитростной песни, смеются синие глаза Олешки.

– Где ты, жив ли, родной мой?!

За решетчатым окном давно уже спустилась летняя ночь. На чистом темно-голубом небе взошел серп луны. Подрагивая от ветерка, ветка рябины то скрывала его, то вновь светлые лучики пробивались сквозь листву.

Было удивительно тихо.

Под утро, склонившись на скамью, Иван Исаевич незаметно уснул.

И снятся ему… Олешка вместе с Парфеновым. Оба сидят на конях. Те бьют копытами о землю, нетерпеливо ржут, рвутся. Всадники с трудом их удерживают, зовут:

– Скорей, скорей, воевода!

Федор Гора подводит ему любимого коня.

– Седай, друже.

Он, Иван Исаевич, вскакивает на коня, конь рванулся, и все четверо уже мчатся как вихрь по шляху в гору. Пыль клубится столбом. От стука копыт земля гудит. Парфенов приподнялся в седле, крикнул:

– Вперед! Вперед! К жизни вольной. Без бояр, без…

И все пропало…

Болотников проснулся от грубых толчков. Над ним стояли тюремщики. Сквозь окно, забранное в железа, пробивалось яркое солнце.

Иван Исаевич поспешно встал.

Его связали. Бросили на пол. Придавили коленом. Палач выколол ему глаза шилом.

Болотников не издал ни стона, ни звука.

Его положили на телегу. Увезли к реке. Привязали к ногам тяжелый камень. Бросили в воду.

До конца он молчал.

А по Руси продолжали перекатываться грозные волны крестьянских восстаний. Они то затихали, то нарастали. На гребне ее оказывались новые люди: Степан Разин, Кондрат Булавин, Емельян Пугачев.

Но среди новых борцов за лучшую народную долю, даже триста лет спустя, ходили легенды, сказы, звучали песни о народном вожде, крестьянском сыне Иване Болотникове.

Память о нем не угаснет.