Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Глава X

Как многоводная река прорывает весной плотину и разливается широко, глазом не охватишь, так и стихийное народное движение разлилось по Руси. Как сухая трава в степи от огня, вспыхивали все новые и новые очаги восстания.

Во многих городах и селах на Руси шли поджоги боярских и дворянских хором. Крестьяне, холопы, восставшие стрельцы делили господское имущество и господские поля и луга. Расправлялись с воеводами и приказными, остававшимися на стороне царя и отказывавшимися идти за народом. Непокорных сбрасывали с городских стен в воду, вешали, изгоняли. Уничтожались холопьи кабальные записи, крестьянские порядные грамоты.

Воскресали через казаков древние русские народные традиции. Вводилось выборное управление в городах. Приобретали широчайшую популярность и создавались в городах и селах республиканские казачьи порядки – без царя, выборная администрация, решение всех вопросов народным голосованием на кругу.

Формировались местные ополчения для защиты своих городов и сел от царских войск, для охраны новых порядков от посягательств боярского правительства и для участия в общей народной войне против закрепощения – против власти бояр, помещиков, богатого купечества.

Восстания охватывали все новые и новые районы страны.

Всколыхнулось почти все Поволжье[43]43
  Уезды Муромский, Арзамасский, Курмышский, Ядринский, Чебоксарский, Алатырский, Свияжский, частично Нижегородский.


[Закрыть]. Восстали татары, чуваши, мордва, марийцы. От царя отложилась Астрахань. Восставали города и села на Вятке, Каме, на Пермской земле. Гиль передалась на Урал, к вогулам, остякам.

Болотников рассылал всюду свои «прелестные грамоты». Он призывал крестьян, холопов, казаков, низовых посадских людей (горожан) к расправе с угнетателями народа и к установлению новых порядков в городах и селах.

Тысячи людей распространяли, передавали из рук в руки, подбрасывали, переписывали подметные грамоты Болотникова. В самых отдаленных местах появлялись люди, разносившие эти грамоты, устно передававшие вести о великой народной войне и призывавшие к участию в ней.

Среди них была и странница Варвара.

В Волоколамске базарный день. Народ суетился, шумел, примеривался, приценивался к товарам, съестному. Только съестное туго на базар вывозили, предпочитали в Москве сбывать.

Похаживали соглядатаи да земские ярыжки – посматривали, прислушивались.

Один стал приглядываться, потом побежал к возу. Он заметил, как широкоплечая женка, вроде монашки, вытащила из сумы, озираясь, бумагу. «Какая такая бумага? Должно быть, грамота подметна…»

Он подошел ближе, по пути подмигнул, шепнул другому ярыжке. Один схватил женку, другой бросился в собравшуюся кучку людей и вырвал бумагу, которую только что собрались читать. Кучка прыснула в разные стороны, женку с болотниковской грамотой поволокли в съезжую.

К вечеру в съезжей принялись за работу. Кат бил неизвестную кнутом; взъярился, стал хлестать с оттяжкой, просекая кожу. А дьяк словно сбесился: глаза дикие, бегают, ноздри дергаются, левая нога по полу дробь отбивает; насупя седые брови, орал:

– Сказывай, гилевщица, откуда у тебя в суме грамоты? Сказывай, не то забьем до смерти!

– Народ грамоты дал, а боле ничего сказывать не буду!

Выхаркнула, закашлявшись, сгусток крови, замолчала, стиснув зубы. Чуть стонала.

– Будет пока! Окати, – приказал дьяк.

Кат облил неизвестную, лежавшую без памяти, из ведра водой. Утащили в камору.

На следующее утро истязание возобновилось. Неизвестная по-прежнему молчала.

Кат дал несколько ударов похлеще. Но результат был все тот же: неизвестная не проронила ни звука.

После битья ее, бездыханную, выволокли в сарай при съезжей и бросили к двум мертвецам. Через некоторое время она на несколько минут очнулась, и у нее мелькнула мысль:

«Святая Варвара великомученица! Пред престолом всевышнего помолись за наше народное правое дело и за меня грешную!»

Опять потеряла сознание. Вечер, пасмурно, дождик моросит. Старая лошадь подвезла к сараю телегу. На облучке сидел тоже старый, седой дед в валяной шапке, рваном зипуне, в лаптях. Около него притулился парнишка лет пятнадцати, приемыш. В съезжей избе много было работы – гиль утихомиривать. Вот и подрядил дьяк деда по вечерам вывозить мертвецов на кладбище – называлось Безымянное. Там божедомы посильнее каждый день копали могилы. Жители Волоколамска избегали ходить около него. Слухи ползли: мертвецы там замученные по ночам из могил выходят, бормочут, поют хрипло… Страшное место!

Дед Пафнутий, кряхтя, слез с подъехавшей к сараю телеги.

– Ну, господи благослови! Начнем, Никишка, мертвяков грузить!

Вошли в темный, промозглый, с устоявшимся запахом мертвечины сарай. Дед зажег жирник. При слабом свете разглядели мертвых – два мужика, бородатые, голые, изуродованные. Рядом с ними молодая женщина, тряпицей накрытая. Стали таскать на носилках в телегу мужиков. Разглядывали при мерцающем, чадящем свете жирника лицо женки. Брови черные, насуплены над закрытыми глазами; косы, как змеи, клубком свернулись. Нос прямой, тонкий. На белом лице губы словно смеются. Дед разжалобился:

– Эх, Никишка, какую раскрасавицу устосали, а?

Приемыш смотрел на нее растерянно, безмолвно.

– Вали ныне в общую могилу такую-то вот женку, коей жить бы да жить, не тужить! У, каты беспощадные!

Раздался стон. Дед всполошился:

– Что такое, ась?

Никишка, приникнув к женке, ломающимся голосом воскликнул:

– Дедуня, она стонет!

Оба сели около нее, стали наблюдать. Опять застонала, заморгала глазами; открыла. Они засверкали, как два уголька.

– Пить, пить!

Дед склонился к ней.

– Тише, красавица! Не стони, не кричи, а то погано тебе будет. Молчок!

Та замолкла, только глаза сверкали, да губы облизывала пересохшим языком. Дед спохватился, из телеги схватил ведерко, приволок из колодца воды. Никишка вытащил да кармана своего кафтанишки деревянную ложку, из которой и напоил Варвару.

– Ну вот, ну вот… Дай-ка тебя умою. – Умыл.

– Как звать, величать тебя?

– Варвара…

– За народ стояла?

– Да!

– Ну молчи, молчи!

Перенесли и ее на носилках в телегу, прикрыли потеплее, повезли. Темно. Дождь перестал. Телега скрипит. Доехали до избушки-развалюшки. Дед постучал в оконницу. Из избушки вышла маленькая старушка.

– Ты что, Михалыч?

– Шире дверь раскрой!

Втащили в избушку на носилках Варвару, переложили на кровать.

– Марьюшка, уж походи за девонькой, дока мертвых отвожу. Приедем, сказывать учну.

Старушка, не расспрашивая, захлопотала, а те уехали. Повернула Варвару на живот.

– Ай, ай, ай, дочка! Как они тебя исполосовали, ироды! Жива места не оставили, – причитала она, обмывая изъязвленную, в кровавых корках спину теплой водой с ромашкой. Потом присыпала еще какой-то сушеной травой, накрыла чистым полотном.

– Лежи, девонька! Ничего, очухаешься! Я – лекарка народная, давняя, ведаю, как от смерти спасать. Не умрешь ни в ком разе!

Приходя в себя, Варвара видела эту маленькую, сухонькую старушку, постоянно что-либо делающую: гремит посудой, спешит к печке, вытаскивает из нее ухватом котел, мешает пищу. Вот убежала во двор и оттуда слышен ее голосок:

– Цып, цып, цып!

Потом опять прибежит, заулыбается Варваре. Морщинки на лице разбегаются от губ, а глазки из-под седых бровей, как бусинки синие. А дед ее молчит; густо прокашляется и опять молчит.

– От людей недобрых подале! – сказала Марьюшка, и Варвару убрали в бокоушу. Никто из посторонних не знал о ней. Лежа на постели, глядела в растворенную оконницу, сад видела: яблоки да груши наливались. Воробьи в листве прыгали, дрались, чирикали. Запахи плодородной осени неслись в бокоушу. Облачка бежали, солнце закрывали, а потом оно снова бросало свои лучи в горенку. Никишка приносил Варваре полевых поздних цветов. Она из них букеты делала, венки плела. Нюхала цветы, радовалась, душой отдыхала, поправлялась. И вспоминала Болотникова, вождя народного, простого да ласкового. Но знала: когда надо, Иван Исаевич кремнем становится и вершит по-своему, все на пути своем негожее крушит. Не попадайся тогда ему под горячую руку. Видела сама: Иван Исаевич сидел на лавке у избы. Подвели к нему дворянина полоненного. Болотников приказал развязать руки. Дворянин стоит да так-то отвратно усмехается, а сам старый уже, борода седая, губы, Варвара заметила, толстые, выпячиваются.

– Ну что, барин, будешь сказывать про войско-то ваше, как у вас там?

А тот усмехнулся, глаза выпучил и отвечает:

– Ничего я тебе, холоп, сказывать не буду!

Болотников встал, подошел ближе.

– Не скажешь?

Тот молчит, а у самого веки родимчиком дергаются. Туча-тучей Болотников! Сабля вжик – свистнула в воздухе, голова дворянская в одну сторону покатилася, тулово – в другую пало. А воевода крикнул:

– Убрать! – и сел опять на лавку.

«Да, грозен!» – вспоминала Варвара.

Она поправлялась: кожа на спине зарубцевалась, два сломанных ребра срастались. Крепла, наливалась соками, как молодая березка весной. Раз вечером пришел к ней дед, борода не расчесана, на голове волосы торчат во все стороны, а плешь блестит. Видать, под хмельком. Обычно молчаливый, на этот раз он что-то бормотал. Сел. На вопрошающий взгляд Варвары ответил, сокрушенно качая головой:

– Ну что, девонька, ну, выпил малость. Думаешь, мертвяков-то возить кажинный вечер сладко? Сердце кровью обливается, коль видишь, каких молодых да крепких губят псы. Ушел бы, да не пущают, самого забьют и старуху сгубят. Эх ты, жизня, жизня проклятущая!

Рассказал он Варваре, как раньше жил:

– В этой вот самой хибарке много годов обитали. Скупишь, бывалыча, льну, сколь надо. Сами с супружницей, крепкие да здоровые, мочим тот лен в бочках, мнем, подсушиваем. А потом треплем да расчесываем. Ну вот! И веревки крутим. На торгу и здесь и в отъезде продаем. Прибыток был, добро жили, в достатке, не тужили. А как сын, Александра, повзрослел, еще того краше жизня пошла. Помощник он нам был что надо. Токмо женка-то его паскудна оказалася, все по подьячим шлялася. Выгнал он ее. А тут времечко накатило, время смутное. И ушел наш сын, чай слышала, к Хлопку, кой с ватагой холопов супротив богатеев воевал. А потом докатил до нас со старухою слух: Хлопка дворяне убили и Александру нашего тако же. А ватага ихняя развалилася.

Старик замолчал, заплакал. Красным платком вытер слезящиеся глаза.

– А потом погано дело пошло: со смутой-то не до веревок стало. Побор великий с нас государев наложили. Расчету не стало вить их. Тогда вот и поступил я ездовым в избу съезжую.

Старик погладил узловатой, в венах, ладонью льняные волосы умостившегося около него Никишки.

– Возим вот с ним, отправляем в последний путь, туды, иде же несть болезни, печали и воздыхания. На съезжей лютует, ох, лютует дьяк Верхушкин. Сама ты от него чуть не сгинула. Кровопиец. Вчерась на погребение отвез мужика да двух женок – молодые! А посулы не судом берет. И так бывает: посул возьмет, а забить – забьет. Ведал бы он, где ты спасаешься, показал бы он и тебе, и нам…

Дед взглянул на круглолицего, курносенького, почему-то сияющего Никишку.

– Ты что, чадо, как луна блестишь? Радостен уж оченно.

Никишка еще более заулыбался.

– А вот и радостен. На Варвару глянь: поправляется. Ишь какая стала гладкая.

Никишка звонко засмеялся, Варвара заулыбалась. Дед басом загрохотал, а потом помрачнел.

Перед Варварой, как живой, встал этот «кровопивец». «Росту малого, в плечах узок, лицо желтое, сморщенное, бороденка, усы седоватые, нос острый, как у дятла. Вот-вот клюнет – и клевал до смерти. Губы под усами, как тесемки, тонкие, синеватые, а глазки-щелочки сверлят, сверлят человека: сказывай, такая-сякая, сказывай! Со злобы охрипнет. Одет добротно: в кафтане суконном черном, на шее ожерелье жемчужное с орлом золотым. Шапку кунью рядом на лавку положит, плешь чтоб видали. Мол, умная голова волос не держит. Как на праздник в пытошную разоденется. С хорем схож».

Так думала Варвара о дьяке, и в голове у нее мысль вынашивалась: «Хорь столько народу до смерти закусал, и мужиков и женок! И все ему прощено будет? Так, что ли?»

Дед с приемышем ушли, пожелав ей доброго здоровья. Варвара с умилением думала о них, с радостью услышала на дворе тонкий голосок бабки, подумала: «Вот люди добрые, уж такие-то добрые!» И опять: «А хорь? С ним что?» И ответ: «Изничтожить его мне надлежит!» И тут другая думка: «А как же Христос учил: не убий!» В мучительном раздумье Варвара пришла к той мысли, что хоря, как вошь, убивать надлежит; сорок грехов простится. «А дьяк этот для народа вредный! Изничтожу его. Через кровь к правде приду!»

Закаменела Варвара в этой своей тайной мысли. Стала она исподволь, незаметно расспрашивать деда, бабку, приемыша о «житье-бытье» в съезжей избе, в которой все дело сыска, избиений, пыток воевода передал этому самому дьяку-хорьку. Узнала, где дьяк живет. Оказалось – близ съезжей избы. Узнала, когда дьяк утром идет в съезжую и вечером домой уходит, можно сказать, довольный после «трудов праведных». Много ей приемыш, по простоте ребячьей, рассказал нужного. Дед, тот усомнился в расспросах ее:

– Ты что, девонька, все про дьяка баешь? На кой ляд он тебе нужон? Сокрылась от евонного убойства и благодари господа! А то – где живет да что делает? Плюнь на злодея, и да благо ти будет.

Варвара посмеивалась, а глаза горели огнем неугасаемым, как искры из-под пепла горят в ночку темную да осеннюю. И опять вспоминала Варвару великомученицу: «Коли надо будет, опять муку приму, как она; токмо не за царство небесное, а за дело земное, справедливое, народное».

Как-то вечером она пошла с Никишкой гулять по Волоколамску, в шаль хозяйкину завернута. Бродили они около съезжей. Тут ей Никишка показал избу дьяка, потом шепнул:

– Вот и сам он!

Тот шел, не таясь, один; видать, уверен был в своей безопасности. Варвара его узнала; злоба лютая шевельнулась в ее душе. Скорее ушла с Никишкой.

Из разговоров Варвара знала, что в лесах вокруг Волоколамска станичники водятся, ватага великая. Стрелецкие сотни, кои в городе стояли, не решались наступать в эти леса. Варвара так и решила: «Убью хоря, в обрат к деду не пойду. В леса подамся». Девка была здоровая, считала, что с дьяком справится. Стала она одна по вечерам хаживать близ хаты дьяка. Одежа теплая – дед с бабкой ей подарили. Киса малая под армяком; в ней – сухари и в карманах съестное положено. Под армяком топорик пристроила; нашла его случайно, ржавый. По вечерам так-то вот и гуляла, воздухом осенним дышала, на звезды и луну любовалась, а саму дума все сверлит: «Скоро ли?» И от думы той сердце замирает. Деду Пафнутию сказала:

– Пафнутий Михалыч, в скорости уйду от вас, поправилась. Великое вам спасибо за уход да ласку!

Дед, подняв глаза от лаптя, перестав действовать кочетыгом, спросил:

– А куды, девонька, подаешься?

– Туды, отколь пришла.

– Ну, добро, добро!

Старик опять взялся за лапти, которые готовил на продажу.

Раз темным, ненастным вечером Варвара шла по той улице, где дьяк хаживал. Приглядывалась. Навстречу кто-то идет. Догадалась: вблизи хорь! Поравнялась с ним.

– Дяденька, а как тут в Теребенково пройти?

Тот остановился. Варвара выхватила топор, рассекла голову. Дьяк без звука свалился. Оттащила его за ноги в канаву. Огляделась по сторонам. Никого не видно, тихо. Только за соседним плетнем собака лает, надрывается. Варвара бросила ей сухарь. Та замолкла. Пошла мстительница из городка не спеша, торжествуя: «Вот и посчиталась с хорем за себя и за иных мучеников! Прощайте, Михалыч, Астафьевна, Никишка – добрые люди!»

Вышла на большую дорогу, и на душе широко, вольно стало. В прорехе меж тучами заблестела звездочка, скрылась… Темно… Варвара с дороги перешла в лесок, скрылась…

На следующий день в Волоколамске жизнь текла, как и раньше, по-старому, по-бывалому, с оглядкой на власть царскую, с опаской, как бы чего не вышло. Но внимательно слушавший, пристально глядевший заметил бы кое-что. Вот стоят два посадских на углу, тихо ведут разговор:

– Ухайдакали Верхушкина; дело доброе совершилося!

– Правильно, Листратыч! Всех бы их подчистую.

– Глянь и нишкни! – Посадские разбрелись, увидев подходившего царского сотника.

– Эх, Селифановна! Стряпка евонная сказывала: лежит сама на перине, как тесто, ревом ревет, заливается…

– Ну и пущай ревет! Вот и отлились им, кровососам, слезы народные!

Женки одели ведра на коромысла и ушли от колодца. Слухи, слухи ползли по городу, пугали домовитых, радовали бедноту. Пошел сказ о том, что Верхушкина встретил в темноте громадный станичник, вначале выбил кулачищем несколько зубов, потом бахнул по голове топором; забрал деньги, одежу; сдернул исподние и для смеху забил в гузно палку.

Потащили какого-то мужика на съезжую, который говорил на базаре:

– Постой, постой, вот скоро сам Болотников подступит, небу жарко станет!

Пафнутий Михалыч в этот день не работал, сидел со старухой и Никишкой дома. Ели тюрю. А потом сам и говорит тихо:

– Так, так! Верхушкина убили! А кто? Вот то-то, кто? А Варвара где? Ась! То-то вот где? Пропала, как туман, рассеялась! А это время все про Верхушкина-злыдня узнавала, как он да что он? Вот и узнала. Его нет на белом свете, и она сокрылася.

Старуха и Никишка с трепетом слушали смутные речи деда, который под конец причесал усы, бороду и зашипел:

– Ну вот, молчок! Понимать надо!

Бабка набожно перекрестилась на образ и прошептала:

– Владычица усердная! Сохрани и помилуй рабу божию Варвару!

А Никишка выскочил на улицу, засвистал по-разбойному и умчался на реку ловить раков.

Варвара вошла в густой лес. Тут было темно, хоть глаза выколи. Она споткнулась о пень, на который и села на ночь. «Так вот и стану до зари ждать. Куды тут брести?» Сухарика пожевала. В шаль получше завернулась. Отдыхала душой после пережитого в этот тревожный день. Вспоминала об убитом дьяке спокойно, и тут же он забывался. Дело свершила для народа – и ладно. Глядела кверху. Там гулял, гудел ветер, а выше, во тьме кромешной, только догадываться можно было о сплошных тучах, обложивших небо. Временами трудно ей было разобрать – ветер ли воет или волки?

«Э, не боязно! Супротив волков пистоль есть. Куды утром податься? Знамо дело – к самому Болотникову. Молва идет: к Москве он движется с войском народным. Явлюся нежданно-негаданно. Все ему расскажу, как на духу откроюся», – думала Варвара, и спокойствие охватывало душу ее. «Токмо народу худа не делай, а уж он тебя поддержит. Живи, не тужи, да и помирать не боязно». Думала, думала, сползла с пня, на мху притулилась к нему и крепко заснула. На заре проснулась продрогшая, вскочила, как встрепанная, стала руками, ногами туда, сюда двигать, чтобы согреться, чуть в пляс не пустилась. Потом села на пень, огляделась – кругом все шумел лес дубовый, листья темно-зеленые, узорчатые еще не осыпались, трепетали от ветра. Дубы те – столетние великаны, в окружении молодняка. Тучи разогнало… Потом брызнули первые лучи солнца, озолотили верхушки дубов. Радость зазвенела в душе Варвары. И пошла она напролом чащей, все на восток, откуда солнце восходит, откуда войско народное на Москву идет. Устав, села на берегу заросшего камышом ручья, достала кишень, который взяла у убитого дьяка, вытащила из него содержимое.

«Деньгу тратить не стану. Чай, хорь у загубленных нахапал. Все рубли да золото. Ивану Исаевичу отдам на дело народное», – подумала Варвара. Нашла «жуковин» – именную печать дьяка. «Сгодится!» Прочла грамоту – донесенье дьяка воеводе, с подписью и печатью Верхушкина: «…Воевода преславный града Волоколамска! Извещаю тя: под пыткой Олешка Перевозчиков, знаемый тебе, показал: тысячи к вору Ивашке Болотникову приклоняются, в рать его встревают. К примеру, стрельцы многие вору передалися, оружны, с городов Тарусы, Каширы. И под пыткой той Перевозчиков помре…» Варвара перекрестилась: «Упокой господи душу убиенного раба Алексея!»

Бережно спрятала за пазуху кишень с грамотой. Услышала шум, голоса, спряталась за дерево и глядела. Лесом двигались мужики с косами, топорами, рогатинами, саадаками. У редких были самопалы. У нескольких перевязаны головы, руки, одного тащили на самодельных носилках. Шло человек пятьдесят. Варвара, прячась за деревья, следовала за ними.

«Что за люди? Должно, станичники!»

Через некоторое время неведомые люди дошли до острога на высоком холме. Большое пространство было окружено земляным валом и частоколом на нем. Перед валом – надолбы. Толпа стала втягиваться в раскрывшиеся дубовые ворота. Что за валом делается – не видно, только слышны разговоры, крики, пение. Варвара сидела за деревом и, как завороженная, глядела на острог. Вдруг она вздрогнула: около нее раздался дребезжащий голос:

– А, красавица! Не шевелись, не то стрелять учну!

К ней подошел человек с самопалом наизготове. «Видать – не дюже силен», – подумала оправившаяся Варвара, разглядывая дробную фигуру мужика. Один глаз его косил. Из-под войлочной шапки выбивались растрепанные волосы. Бороденка, усы реденькие. Лицо незаметное. В азяме. За кушаком – топор. В лаптях. Варвара спокойно сидела и глядела на нахально ухмыляющегося незнакомца.

– Я тебя давно заприметил, за тобой шел крадучись. Куды, мол, женка прет, что ей тут надобно?

– А ты кто будешь?

– А я вот из того острога, в дозоре.

– А дале что?

– А дале: иди вперед, в острог представлю.

– Живет-то там кто? Чай, не царские?

– Сказала – царские! Холопов да тяглых у нас тут нетути. Народ вольный.

– Ну, коли вольный – идем!

Неизвестно почему, мужик обиделся.

– Идем! Не идем, а я тебя веду; ну, поворачивайся, женка! – крикнул он обозленно.

Варвара удивилась:

– Вот дурень! Не дюже тебя испугалась. Тебя родимчик схватил, что ли?

– Вставай, не то…

В свою очередь рассерженная Варвара внезапно подскочила к мужику, живо вырвала у него самопал. Тот растерянно моргал глазами.

– Ишь дурень! Не с такими-то справлялася. Сказывай, кто там всамделе живет?

Покрасневший мужичок ответил:

– Василий Овчаров там атаманит, а мы все – евонные люди, супротив царя, бояр, дворян идем.

Варвара почуяла, что он правду говорит.

– Ну, коли так – веди!

Самопал позже отдам.

И вот шествовали: мужичок, а сзади Варвара с самопалом. Подошли к закрытым воротам. Никто их не заметил.

– Как звать?

– Анисифор.

– На самопал, Анисифор почтенный. Токмо знай: у меня вот что! – Варвара показала пистоль.

Мужик сразу проникся к ней уважением:

– Ишь ты какая!

– Узнаешь – какая. Стучи.

Открылись ворота. При входе Анисифор передал Варвару стражам, сам скрылся.

Идя к атаману, Варвара с любопытством оглядывалась. Кругом шалаши, землянки, срубы, крытые дерном, корой. Все эти немудреные постройки, видать, были недавние. В разных местах острога много народу усердно плотничало. Подошли к одному срубу, на крылечке которого сидел сам атаман Овчаров, как сказал Варваре сопровождающий ее, который тут же и ушел. Спокойным жестом атаман показал Варваре место тоже на крылечке, и оба стали друг друга молча разглядывать. Был он среднего роста, грузный, раскосые черные глаза навыкате, монгольский облик лица. За кушаком сукмана – пистоль. Синяя мурмолка с лисьей опушкой сдвинута на затылок. Он залюбовался Варварой, заулыбался, обнажив крепкие желтоватые зубы.

– Что-то ты с монашкой схожа: и покрыта так, и одежа темная.

– Верно, атаман! Я – монашка, токмо не церковная, а народная, – напористо ответила она.

Варваре он не понравился. «С рысью схож. Сторожкой с им надо быть!» Рассказала о своих злоключениях и о том, что убила Верхушкина. Атаман усмехнулся:

– Вот еще что сказываешь! Не верю!

– Ну и не верь. Твое дело. Токмо слушай. В Волоколамске при съезжей избе два сарая. В одном мертвых складывают. И я там лежала. В другом завсегда народу уйма, тех, коих на пытку гоняют, а потом в мертвецкий сарай тащат. В съезжей избе днем воевода, дьяк, подьячие, писцы дела вершат. Там же грамоты всякие хранятся: крестьянские порядные да записи холопов, закрепленных за помещиками. Все это я проведала. Свершим доброе дело: средь бела дня зажгем съезжую, а пытошных из узилища вызволим!

– Ишь какая ты скорая! – с удивлением и невольным уважением к ней ответил Овчаров. Потом, видать, загорелся: – Ладно, будет по-твоему. Дело сказываешь. Заутра тронемся!

Атаман отправил Варвару в стряпущую. Там она у стряпки Федосьи, пожилой, кроткой женщины, со скорбным выражением лица, и переночевала. Перед сном Федосья рассказала ей, как Федосьина мужа в Москве запытали, в Земском приказе. Долго она горевала, а за ней и Варвара всплакнула; потом со злобой воскликнула:

– Подожди, Федосьюшка! Отольются им, катам, наши слезы!

Дорога из Москвы в Троице-Сергиевскую лавру… Разгорается утренняя заря, золотит облачка. Еще прохладно, но день обещает быть жарким. Кругом бескрайние леса. Они подступают к деревне, расположенной по обе стороны дороги.

В деревне со скрипом отворяются ворота, калитки. Бабы выгоняют на пастьбу скотину. Поднимая пыль, она бредет, а сзади шествует молодой пастух. Колпак сдвинут на затылок, лицо сосредоточенно. Длинный кнут щелкает по спинам скота. Потом волочится за пастухом, когда тот играет на рожке. Наивная мелодия звонко разносится и пропадает в лесах…

Из одной избы, провожаемые прощальными возгласами хозяйки, вышли два человека. За спинами котомки, в руках – батожки. Один из них, высокий старик, сановитый, важный, в добротной одежде, говорит:

– Давай, Вася, еще раз прочтем грамоту подметную, что в избе нашли.

Старик внимательно озирается, убеждается, что вблизи нет никого, вытаскивает из-за пазухи одну из «прелестных грамот» Болотникова. Он бегло просматривает ее. Видать, не раз уже читана. Хочет положить снова в боковой карман.

Вася, худощавый, стройный паренек лет шестнадцати, с задумчивым бледным лицом, удерживает старика за руку. Тоже сторожко озирается.

– Дядя Мирон, не лучше ли нам приладить грамоту к тыну, али вон к тому кусту, чтоб люди чли…

– Нет, Вася, лучше к Троице-Сергию ее снесть. У лавры приладим; незаметно, в темноте. А утром почитают. Там народу, чай, поболе соберется, нежели у твоего куста, – улыбается старик.

– Вот это дело! – басовито, ломающимся отроческим голосом, одобряет паренек.

Старик, однако, усомнился в правоте своих слов.

– А вот и не дело! Грамоты эти не на печатном дворе царском тиснуты. Рукописные. Каждую грамоту беречь надо. А у лавры много ли народу ее прочтет? Тотчас сорвут истцы да царевы дозорщики и изничтожат. Да людей похватают. Нет, надо верному человеку передать, чтобы по рукам шла.

Вася поглядел на старика любящим взором.

– Как ты все мудро рассудил, дядя Мирон!

– Идем, Вася! Поспешать надо, чтобы к вечеру в лавру прийти!

Тронулись навстречу заре. Наивные большие серые глаза паренька сияли от радости:

– Глянь, дядя Мирон, как все кругом веселит. Зорька играет… Хорошо!.. Вот это бы все перенести на холст!

Старик улыбнулся, и суровое лицо его подобрело, морщинки лучиками побежали у переносицы.

– Верно, Вася, сказываешь! Красота несказанная! Дай срок, станешь на холст переносить. Кроме икон, и небожественное писать будешь. А ныне тем занимайся, что положено тебе, ученику: вапы[44]44
  Вапа – краска.


[Закрыть] растирай, подрамники готовь.

Лицо Васи сделалось тоскливым. Он отмахнулся рукой.

Старик опять улыбнулся и произнес:

– Знаю, знаю, такого ученья не любишь! Ничего, стерпится – слюбится.

Паренек вдруг с криком метнулся в сторону от дороги. Старик с любопытством наблюдал за ним. Тот с восторгом приволок в своей шапке ежика. Сели на обочине дороги и глядели в ожидании. Ежик долго лежал, свернувшись клубком, потом выпрямился, сверкнул бусинками-глазками, тихо захрюкал и ринулся в траву под хохот Васи. Пошли дальше.

Старик философствовал:

– Всякая тварь земная жизни да миру рада, а люди вот грызутся.

Юноша, исподлобья глядя на старика, с таинственным видом спросил:

– Дядя Мирон, а что ты про Болотникова ведаешь?

Старик, хотя кругом людей и не было, все-таки оглянулся, потом ответил:

– Великий человек он! За бедных стоит. А ты ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Так-то!

– Знаю, дядя Мирон! Истцы и ко мне ласковы не будут, ежели что.

Далее шли некоторое время молча. Паренек думал о только что слышанном. Старик возобновил разговор:

– Ты, Вася, когда вапы на яичном желтке в черепках трешь, делай это дольше да лучше, а то у тебя крошки остаются. На века вапы готовятся, а ты шалды балды да кое-как. Нельзя так!

Сконфуженный паренек стал оправдываться.

– Скоро и тебе давать стану кленовые да липовые доски стерляжьим клеем проклеивать, сушить, холстину мягкую на их натягивать. Приглядываешься ты старательно, как мы иконописью занимаемся. Хвалю за это!

Мальчик покраснел от похвалы.

Оба пристально глядели, как мимо них шел в Москву отряд стрельцов в синих кафтанах, высоких бараньих шапках, с самопалами и бердышами. Впереди на гнедом коне ехал их начальник, что-то уж очень развеселый, знать хмельной. То шагом, то без нужды хлестнет коня плеткой, поскачет как угорелый. Сзади двигались мортиры, за ними – зарядные ящики, обоз. Грохот, говор стрельцов, облака пыли… Прошли, пыль улеглась, стало тихо. Старик зло ворчал:

– Идут, идут, везут, везут, а Болотников жив… Сели отдохнуть, поснедать. Глядели, как мимо них, к Сергию, шла, переговариваясь, стайка богомолок, молодых, старых, в повойниках, в темных сарафанах, лаптях. Белые онучи цветными жгутами перевязаны. Котомки, палки в руках.

Шедшая позади молодуха запела высоким грудным голосом:

 
Высота ли, высота
Поднебесная!
Глубина ли, глубина,
Окиан-море!..
 

Старик ее окликнул:

– Красавица! Почто не божественное поешь? К Сергию ведь шествуете!

Та остановилась, серебристо засмеялась. Сверкнули белые зубы, озарили загорелое, со вздернутым носиком, наивное лицо. Сложила руки на высокой груди, певуче ответила:

– Старец божий! Не все же нам о божественном думать! Глянь-поглянь, какая благодать вокруг! На мирскую песню душеньку тянет.

– А ты, красавица, и говоришь складно, словно поешь.

– На том стоим, твое степенство. Прощенья просим!

Поклонившись, она стала догонять подруг. Старик задумался, глядя вслед уходящей.

– Младость, младость!.. Побредем и мы, Вася!

Собрались было в дальнейший путь, но с ними поравнялся широкоплечий круглолицый человек в черном подряснике. Густая черная копна волос, борода полукружьем. Подошел к ним, поздоровался, подсел.

Прохожий поднял голову кверху, поглядел в чистую, глубокую лазурь бескрайнего неба с полыхающим солнцем, прокашлялся и загудел:

– Жарища, духотища, даже в голове дурман. Куда путь-дорогу держите?

– Известно куда: к Троице-Сергию. Сам я из Москвы, иконописец. Юноша сей – ученик мой. А ты, отец дьякон, куда держишь путь?

– В город ближний, за перелеском разойдемся. Учу отроков грамоте в городе. Двенадцать душ в учении у меня. Школу учредили при соборе градском. Что слыхали про Болотникова? Сказывают, вор под Кромами царево войско побил?