Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Ну, добро дело, добро дело!

Фридрих вытащил из кармана бумагу.

– Чти, воевода!

Болотников с любопытством прочел:

– «А у выписки тульских записных литейщиков Василий Парфенов со товарыщи сказал, по святой непорочной евангельской заповеди господней, еже ей-ей вправду: подмастерье Фридрих Фидлер всякие литейные дела, особливо пушечные, против своей братьи записных литейщиков в ровенстве делать умеет. Быть ему литейного дела мастером».

– Ай да Фидлер, молодец, хвалю, хвалю!

Болотников дружелюбно хлопнул немца по плечу. Тот зашатался, но выстоял.

– Ну, добро дело, добро дело!

Болотников вышел во двор, где собрались работные – послушать, что поведает им воевода.

Он тепло оглядел окружающих, рассказал им, за что рать его борется, и добавил:

– Люди работные, други мои, вижу я, как дело у вас спорится. Хорошо идет дело. Начальный ваш – знатец большой! Сообща бьемся супротив лиходеев: мы на поле брани, а вы здесь, на литейном дворе.

Болотников еще раз поговорил с Парфеновым: прикидывали, сколько можно будет отлить пушек, сделать самопалов да пистолей в ближайший срок; какие новшества надлежит ввести в мастерских. На прощание Болотников сказал Парфенову кратко, но значительно:

– Дядя Василий! Без таких, как ты, не обойтись. Жаль, что мало вас. Трудись, всегда найдешь во мне помощь.

Расстались очень довольные друг другом.

Проверял как-то Болотников посты у крепостных ворот. Тихо подошел к башне и услышал, как кто-то урчал сверху басовито:

– Сам я, дядя Михей, из-под Курска-города. Бахчи там у нас великие. Есть и кавуны и дыни, а токмо боле всего тыквенны бахчи. И я сажаю. Тыкву вывести – разуметь надо. Перво-наперво с осени навозу коровья да свинячья готовишь. Перележит он осень, зиму, перепреет, а весной ямы на бахче копаешь, навоз в их ложишь, с землей мешаешь. Семя тыквенное в тряпице мочить надо. Ден через семь прорастет. В ямы сажаешь. Воды тыква требует – даешь вволю. А к осени до пуда тыквы доходят. Уменье надобно землицу-матушку обхаживать. А уж она тебя возблагодарит!

Болотников поднялся вверх по лестнице. Мужички низко поклонились.

– Здорово, дядя Митяй да дядя Михей! Слышал я тебя снизу, дядя Митяй. Правильны речи твои. А сколь много земли и вовсе втуне лежит. Коя господская, та еще туды-сюды. А крестьянска пахота совсем захирела. Некогда ему с ей заниматься! Все время на господ уходит.

Мужики согласно закивали головами.

– Во, во, во! Захирела, верно, Иван Исаич, – сказал Михей.

– Крестьянин на боярина, на дворянина да на монастырь спину ломает. Вот и урожай мужичий выходит праховый. А приложи руки к землице нашей, как вот ты, дядя Митяй, про тыквы сказывал, урожаи станут ой, ой, ой какие! Токмо тогда они хороши будут, когда с выи кровососов стряхнем, на себя работать зачнем. За то и воюем, дяди!

– Истинны слова твои, воевода: за то и бьемся!

Глава XXII

В Московском кремле, в Успенском соборе, патриарх Гермоген правил службу в присутствии царя Василия Шуйского.

Успенский собор был вновь отстроен в 1479 году при Иване III в виде громадного четырехугольника. Стены – из белого тесаного камня. Он – пятиглавый, с золочеными куполами. На пятиярусном иконостасе изображены праотцы, апостолы, по стенам – вселенские соборы. Внутри главы представляют небо. На нем: господь Саваоф, херувимы, серафимы. Вид собора снаружи и внутри величественный, торжественный. От риз, паникадил, подсвечников, икон исходил блеск золота, серебра, драгоценных камней, искрящихся среди множества свечей и лампад. Запах ладана. Два хора, правый и левый, по шестидесяти человек. Митрополит, архимандриты, протопопы, много другого причта…

Патриарх Гермоген, высокий, седой, с большой окладистой бородой, с решительными чертами лица, походил на библейского пророка, сошедшего со стенной живописи храма. Он – в белом клобуке, с золотым нагрудным крестом, в руке посох из пальмового дерева, поручье посоха осыпано алмазами.

Царь стоял со свитой, знатью, больших чинов воинскими и служилыми людьми.

Он находился на царском месте, называемом троном Мономаха, искусной работы, в виде островерхой часовни, украшенной орлом. На царе – шапка Мономаха, богатейшая риза из золотой парчи, украшенная жемчугом, драгоценными камнями. Двое из роскошно одетой свиты держали скипетр и державу царя. Но лицо царя по сравнению с лицом патриарха было очень обыденно, глаза подслеповаты.

Всенощная шла долго и особенно благолепно. Архидиаконы, сотрясая воздух своими мощными октавами, подобными львиному рычанию, провозглашали:

– Великому государю, царю и князю всея Руси Василию Иоанновичу многая лета!

Многолетие провозглашалось и царствующему дому, и христолюбивому воинству, и всем православным христианам. Многолетия подхватывали один за другим оба хора.

Высоким, звучным голосом Гермоген держал речь со своего патриаршего места – четырехугольной часовни с крестом наверху:

– …И молюся я за великого государя царя нашего Василия Иоанновича, радеющего с божьей помощью за свое великое государево и земское дело супротив сына дьявольска вора Болотникова, Шаховского, Лжепетра, Телятевского и всех агарян, попирающих стезю добродетели…

Патриарх, архидиаконы и хоры провозглашали анафему Болотникову. Под конец службы Гермоген[55]55
  Позже Гермоген показал себя патриотом земли русской. Во время захвата Москвы польскими и литовскими панами за отказ подчиниться их велениям он был посажен в подземелье Чудова монастыря, где и умер от голода 17 февраля 1612 года.


[Закрыть] благословил царя иконой Владимирской божьей матери, по преданию написанной евангелистом Лукою.

Великий хитрец и дипломат, Гермоген прекрасно понимал Шуйского с его лживостью, двоедушием, жестокостью. Но знал, что если царь с боярами будут разбиты, то и ему, патриарху, не поздоровится: сместит его Болотников. Вот почему он так проникновенно служил, так горячо держал речь против Болотникова и приверженцев его.

Народ расходился от всенощной под торжественный звон колоколов. Велись разговоры… Идут два дворянина.

– Иван Иваныч! Как Болотникова-то кляли, какую анафему-то ему возглашали! Мурашки по коже бегали, когда дьякона гремели своими голосищами.

Другой боязливо оглянулся во все стороны.

– Видно, и впрямь Болотников силен, ежели столь умопомрачительно клянут его патриарх и духовенство, коль сам царь с войском на него идет.

– Ухо востро надо держать. Как бы не просчитаться: неведомо, кто верх возьмет.

– Да, Иваныч, времена ныне страшные! Сегодня ты царь, а завтра без главы! Глядь, Болотников и взлетит орлом, тогда и ему возгласят многая лета.

– Ох, велико искушение! Помнишь, как он военачальникам наподдавал: князьям Трубецкому, Шуйскому Ивану, Мстиславскому? У них искры из глаз сыпались! Да, сила!

Много было таких разговоров втихомолку.

Из сада доносилось пение птиц. В раскрытые окна ярко светило солнце, и горница, в которой сидели Иван Исаевич и Олешка, имела радостный вид. Оба они нашли время для отдыха.

Болотников заговорил на свою излюбленную тему – о русских богатырях, об их несокрушимой силе, справедливости, мудрости. Стал рассказывать о замечательных русских древних сказаниях. Про «Слово о полку Игореве» упомянул. Олешка уже не раз слышал от Болотникова о «Слове». Он неотрывно, сосредоточенно глядел на Ивана Исаевича. Очень был заинтересован рассказами; воскликнул:

– Я так, дядя Иван, скажу: богатыри древние да Игорь-князь крепко за Русь стояли, обороняли ее от недругов. Вот она и держалася. А ныне шатается.

Иван Исаевич ласково улыбнулся, погладил Олешку своей большой рукой по русой голове.

– Верно, обороняли они. Да и мы Русь, коя шатается, обороняем, токмо Русь крестьянскую да холопскую от князей, бояр, дворян – недругов…

Он хотел что-то еще добавить.

Но радость солнечного дня сразу померкла, беседа оборвалась, отдых не удался… В дверь постучали. Вошел сотник.

– Воевода! Лазутчик прибыл, сказывает, сам царь Шуйский к нам с войском близится.

Болотников поднялся, на лице его была досада.

– Приду немешкотно! Эх, Олешка! Добру беседу не дали кончить… Ну теперь бои начнутся!

В начале июня царь, оставаясь сам пока в Москве, двинул великое по тем временам войско – тысяч сто. Болотников думал идти на Серпухов, но, узнав, что там скопляются большие царские силы, пошел вместе с Телятевским и Горой в обход к Кашире. «Разобью и снова пойду к Москве» – таков был его план.

Навстречу ему из Каширы вышла рать под началом князей Андрея Голицына и Бориса Лыкова.

Сияло радостное летнее утро… На опушке леса, словно переговариваясь, шумели березы… Болотников, на коне, озабоченный, стремительный, оглядел с пригорка свое войско. Он почувствовал единое стремление воинов – бить недругов и закричал:

– Слушай речь мою, люди ратные! Мы сюда пришли, чтоб разбить свору вражью. Вперед! Я вас выпустил, стаю соколов, клюйте войско царское!

Начался бой у реки Восмы.

Яростно напали повстанцы на врагов. Те подались, стали отступать. Отряд казаков перешел Восму, забрался в буерак и оттуда обстрелял рязанскую царскую дружину. Тогда князь Лыков во главе рязанцев обошел буерак. Царская дружина, оставив казаков в тылу, вступила в главный бой.

Гора помчался с сынками своими, запорожцами, украинцами, и начал крушить царских воинов. Мелькала его шапка с ярко-красным шлыком, блистала острая сабля, ржал его ногайский жеребец. Много недругов зарубил он. Рука немела. Чем больше бил, тем яростнее становился, а за ним и хлопцы его не жалели своих сил. Могучим ударом сверху, наискось от левого плеча, Гора почти совсем разрубил вражью голову, крикнул ликующе:

– Так тоби, бисова твоя маты! – и вдруг упал с коня.

Пуля пробила ему голову. Казаки, увидев смерть батьки, в ярости секли и секли вражье племя!

Тут же общую команду над донцами и запорожцами принял атаман Юрий Беззубцев. Обычно веселое лицо его стало на этот раз неузнаваемо: бледно-серое, тоскливое, и на нем резко выделялись черные волосы и длинные усы.

– Потеряли Гору, потеряли Хведора, – бормотал он, летел на коне впереди своих без шапки, с ужасающей силой разил саблей встречных врагов то правой, то левой рукой.

О смерти верного друга узнал в бою Болотников. Страшная тоска охватила его и великая ярость.

– Вперед, други! Глуши за Гору!

И повстанцы исступленно разили врага.

О смерти запорожца узнал бывший в засаде сотник Лашков с дружиной, примкнувшей к повстанцам. Он давно имел зуб на Болотникова и Гору. Его наглое белобрысое лицо озарилось мрачной радостью. Огрев плеткой коня так, что тот встал на дыбы и шарахнулся, он мысленно воскликнул: «Ага! Сдох проклятый Хведор! Ивашка-смерд слабже стал. Приспел час бросить смерда!» Приближенные его ранее подбивали народ к уходу от Болотникова. Лашков приказал отряду отойти еще глубже в лес. Добрались до поляны. Здесь сотник крикнул с коня:

– Стой, ребята, слухай меня! Отзвонили – и с колокольни долой, сиречь время к царю Шуйскому уходить. Примет, наградит!

Многие, уже приготовленные, закричали:

– Время, время! К Шуйскому!

Лашков все же заметил: то тут, то там из рядов выскакивали ратники и скрывались в густолесье. Догадался, обозлился: «Сукины сыны, к смерду подаются!» Крикнул:

– Кои из рядов уходят, из самопалов по ним! Раздалась пальба, несколько ратников было убито.

Все же человек двести скрылись. Лашков махнул рукой на эту потерю.

– Рать, вперед, к царю!

Он пробрался с отрядом своим в тыл врага и присоединился к царскому войску.

Вступили в бой рязанцы во главе с князем Лыковым.

Силы изменились в пользу царских войск. Болотников, с трудом обуздав свое неуемное желание биться до конца, приказал отступить.

Ехал Болотников с телом друга в Тулу. Горел пурпурный закат. «Какой багряный, словно кровь Горы! Эх, Хведор, Хведор! Осиротел я». Слезы катились по щекам воеводы.

Скорбь Болотникова, украинцев, запорожцев, донцов, Илейки и многих, многих воинов была несказанно велика. С «Петром Федоровичем» Гора быстро сдружился и умело, незаметно смирял дикую, необузданную натуру «царевича». Горевал Илейка. Мрачным огнем горели черные, запавшие глаза его. «Нет Хведора, друга! Лежит хладное тело, а душа справедливая улетела, как орел быстрокрылый! Горе какое! Чую, друг, что и я недолго переживу тебя!»

Многие навзрыд плакали, когда тело Горы опускали в могилу. Болотников при этом кратко сказал:

– Хведор Гора, родной, нет тебя! Ты умер сегодня, а завтра, быть может, погибну я, другой, третий, многие. Такова судьбина воинов! Будем же помнить тебя, пока живы! Станем бить ворогов нещадно, пока бить можем! Прощай, родной!

Повстанцы разошлись, печальные и гневные.

Попытка Болотникова наступать на Москву сорвалась. Он с беспокойством размышлял: «Что-то с казаками сталось, кои на другой берег Восмы перебралися? Слуху нет об них…»

А с ними было вот что. Окопавшись в своем буераке, они упорно отстреливались от наседавших врагов. Так продолжалось два дня. На третий день стрелять стало нечем. Им кричали:

– Сдавайся, голота! Помилуем!

Они же, измученные, голодные, но непреклонные, показывали кулаки.

– Ну, казаки, держись! Ударят сейчас по нас. Смотри не сдаваться! – воскликнул есаул Борис Сычугов, приглядываясь к движению в стане врагов.

– Пошто сдаваться?

– Коль сдадимся, погибнем. Знамо дело, не помилуют!

– Дурней нету! – отвечали казаки с горящими, как у волков, очами.

На них хлынули многочисленные царские отряды и, подавив числом, всех перебили.

Шли бои на подступах к Туле. Болотников яростно отбивал атаки, сам с отрядом врывался в войска противника и наносил им тяжкие удары.

По левому берегу речки Вороньи, близ Тулы, повстанцы строили защитные валы. Болотников, Шаховской, Телятевский распоряжались. «Петр Федорович» часто действовал плеткой, Иван Исаевич – словом.

– Выше подымай вал! А здесь, в болоте, ворог не пройдет… Эвона на той вершинке укрепление соорудим, да и засядем в нем. Пускай-ка выбьют! – весело крикнул он.

Строители сами начинали улыбаться и дружнее брались за дело. Заграждения доходили до Малиновой засеки, пересекавшей Ворону.

Закончив укрепления, воины засели в них и стали ждать врага. Речка была мелка, но топкая, кругом лес да болота. На правый берег Вороны пришли Каширский и Рязанский царские полки, кои бились при Восме, и три полка Скопина-Шуйского из Серпухова.

Бой начался 12 июня. В нескольких местах вражьи отряды пытались перейти Ворону вброд, но безуспешно. Повстанцы выбивали их ружейным и пушечным огнем. Нападающие тонули в илистой речке, засасывались в болоте.

Скопин-Шуйский со своими полками стоял в резерве. Он приказал скрытно подвезти наряд близко к засеке. И вот неожиданно тридцать орудий начали гвоздить через речку в повстанцев, засевших вблизи засеки. В этом месте укрепления смешали с землей, много бойцов было перебито, а остальные бежали. Через речку хлынули три свежих царских полка, бросились в брешь, пробитую пушками.

Напрасно Болотников и Шаховской пытались остановить беглецов, били их нагайками. Ничто не помогало. Как табун испуганных коней, с обезумевшими глазами, дико крича, мчались они к Туле.

Рязанский царский полк в другом месте прорвал укрепления.

– Отступать! – был приказ воеводы.

Из Тулы пришли свежие отряды. Они стали сдерживать врага, а беглецы постепенно оправлялись и отступали уже относительно в порядке. Две лавы подкатились к стенам Тулы. Защитники всасывались в ворота острога. У них «сидели на плечах» недруги, часть которых ворвалась в острог. Болотников, Шаховской, Илейка, Телятевский ринулись к воротам, за ними с тысячу всадников, порубили врагов.

– Запирай, запирай!

Иван Исаевич соскочил с коня, ринулся вперед, а за ним и другие.

Захлопнули ворота, раздавив между створами и вышвырнув наружу несколько вражеских бойцов. Телятевский бросился на стену острога, с ним толпа ратников с самопалами. Стрельбой из них и из нескольких пушек осажденные отгоняли от острога нападающих.

Глава XXIII

В конце июня царь со своим войском обложил Тулу. Московские царские полки, большой передовой и сторожевой, стояли на левом берегу реки Упы, по Крапивенской дороге. Здесь стоял также Рязанский полк и расположилась ставка царя.

На правом берегу Упы, по Каширской дороге, стоял Каширский полк; рядом с ним – татарские, чувашские, марийские отряды князя Урусова.

По обе стороны Упы расположился «наряд».

Вокруг Тулы много болот. Мошкара заедала царских ратников. Лихоманка, хворь гнилая, стала косить людей. Взамен выбывших в царское войско пригоняли новых ратников.

Подвоз продовольствия в Тулу прекратился, осажденным приходилось надеяться только на свои запасы.

Воевода опять имел столкновение с «Петром Федоровичем». Тот, после сытного полдника благодушно настроенный, потягиваясь, щуря свои цыганские очи, вдруг изрек:

– Иван Исаич, знаешь что? Надо бы нам жителей потрясти. У нас запасов мало. О горожанах не горюй, с голоду не помрут, отыщут себе еду. А ежели не отыщут, ну, что же!.. Да будет им земля легка. В рай попадут.

Болотников нисколько не удивился этим словам. Презрительно глядя на «царевича», ответил:

– Так, батюшка, Петр Федорыч! Крепки словеса твои, да… негожи! Ну, мужики тульские в нашу рать вступят, и в рот им малая толика будет попадать. А стары люди, женки, дети? Глядеть будем на погибель ихнюю? Негоже это!

Болотникова поддержал Шаховской.

– Ай, ай, ай, царевич! Не хорошо баешь, не по-народному!

Илейка отступился, пристыженный, даже покраснел.

– А и впрямь, вроде как неподходяще. Я сыт, а дите малое с голодухи мрет! Эх, Иван Исаич, справедливый ты человече! А мне невмоготу так жить. Натура моя уж очень себялюба.

– Царские дети, Петр Федорыч, все таковы… Бела кость, не то, что мы, грешные, – сказал Болотников, весело глядя на него.

«Хорошо ведаешь, какое я царское дите! Неча зубы скалить!» – побагровев, подумал Илейка, но промолчал. Обиженный, ушел, хлопнув дверью.

Оставшись один, Болотников уселся в кресло. Сквозь раскрытое окно доносились пальба из пушек, залпы из самопалов. Раздался четкий стук множества копыт и говор людской – мимо проезжал отряд. Через некоторое время – шаги многих и команда:

– Поспешай, поспешай!

Шаги ускорились, постепенно стихли. На подоконник вспрыгнул черный зеленоглазый кот. Увидев Ивана Исаевича, мяукнул и шарахнулся наружу.

– Ишь на черта похож!

У окна на липе возились и звонко чирикали воробьи. Все эти звуки Иван Исаевич слушал отдыхая; потом глубоко задумался. Почему-то вспомнил прошлогодний осенний денек, когда высоко в небе тянулся в теплые края косяк гусей. Может, они вблизи Венеции опустились? Болотникова резануло по сердцу, стало грустно-грустно… Далекое, невозвратное время, прекрасная и скорбная жизнь, канувшая в вечность, а мысли о жизни той, как отрава… Лидо, морские волны с рокотом ударяются о берег, пенятся, отходят, приходят… Иван и Вероника сидят на песке под яркими, жгучими лучами полуденного солнца, глядят на далекий, исчезающий парус… Вероника, Вероника! У Ивана захолонуло в груди. Сколь красива… любимая, любимая… Не увидит он ее более, не услышит! А помнить будет, до смерти самой… из души ее не вырвешь и не надо вырывать!

Болотников встряхнул головой, отгоняя мысли о прошлом. Неудержимым потоком нахлынуло настоящее. «Русь, великая Русь! Тебе служить до конца жизни буду. Помнить буду о горе народном, о море-океане слез!»

Царская артиллерия грохотала ежедневно, производила разрушения, пожары, которые быстро исправлялись, тушились. К стрельбе так привыкли, что удивлялись тихим часам.

– Петруха, а Петруха, молчат! Вот чудеса, в рот им шишку еловую! Али снаряду нехватка?

– Не печалься! Слышь: опять загудели!

Болотникову надоели обстрелы. Раз он со стены острога показывал Олешке:

– Зри на лесок у Крапивенского шляха! Лазутчик оповестил меня, что там в огороже вражьи пушки стоят. Беспременно надо пушки те попортить!

Иван Исаевич сошел со стены, а Олешка остался и смотрел, как над тем темно-зеленым леском весело клубились пепельные тучки. Разрывы средь них ярко-синие. Один разрыв блестяще-белый, и оттуда широкий пучок лучей веером бил в вершины сосен леска, словно указывал Олешке: «Там, там!» И в душе его поднималось смутное беспокойство.

Вечером Олешка призадумался. «А что, ежели я их заклепаю!» И загорелось ему это дело сделать. Ивану Исаевичу он ни слова не сказал.

Собрал в сумку толстых гвоздей, молоток, подпилок, пистоль, топор, кинжал за пояс, дощечек и тряпок, чтобы глушить звук. Известным ему потаенным ходом выбрался за стены острога и пополз. Слышал в двух местах тихий разговор. «Заградители!» – и уползал в сторону.

Вот и лесок. Ночь лунная. «Мыслю, что прорухи не дал. Днем глядел: токмо один лесок и был в этих местах». В лесу нашел огорожу из палей. «Беспременно тут пушки! Как туда влезть – задача!»

В одном месте оказалась канава с водой, и через нее пали были положены одна на одну, нижние врыты в землю.

«Вот дурье, словно нарочно для меня вход сделали!» – радостно подумал Олешка. Топором и кинжалом отрыл две горизонтальные пали над самым ручьем и через дыру проник на другую сторону огорожи.

Под навесом стояли пушки. У одной Олешка услышал храп, подполз и ударил спящего кинжалом в сердце, зажав ему рот рукой. Тот и не пикнул. «Многие, чай, в сторожке сидят?» Он подползал к пушкам и заклепывал гвоздями запалы, приглушая звуки тряпьем, дощечками. Подпиливал и отламывал невошедшую часть гвоздя.

Заклепал так несколько пушек. «Много еще осталось, всех не попортишь», – с досадой подумал он.

Из избы кто-то вышел.

– Кой черт здесь стучит? – раздался недовольный голос.

Олешка быстро уполз, захватил с собой два банника – щетки для прочистки орудийного ствола. Нырнул в дыру и – давай бог ноги! Под утро добрался до дому.

Иван Исаевич проснулся.

– Ты где, парень, был?

Олешка засмеялся.

– Я-то? А вот, дядя Иван, получай два банника от пушек. Не все же десять тащить с собой!

Иван Исаевич даже рассердился:

– Ты что мелешь? Толком сказывай: где был?

Олешка торжествующе заявил:

– У Крапивенского шляха на царском пушечном дворе пушки заклепал.

Иван Исаевич знал, что Олешка лгать ему не станет. «Ну и парень! Ах ты шельмец, шельмец!» – подумал воевода; расхохотался.

– Я про пушки словцо молвил, а ты уж и справил дело! Молодец!

Олешка покраснел, молчал.

Болотников делал частые вылазки в ответ на атаки врагов.

Дозорный на стене как-то сказал ему, указывая на Крапивенскую дорогу:

– Глянь, воевода: вчера так не было!

Вблизи дороги, с полверсты от острога, виднелись свеженасыпанные холмики земли. Болотников сразу сообразил:

– Друг, это пушки, помяни мое слово. Там и пушкари притулились. Ворог за ночь установил их. Беспременно палить по нас начнут.

И действительно, противник начал отсюда и из других мест обстрел крепостных стен.

Дерево, земля, камни летели во все стороны, вспыхнул пожар. Болотников в ответ из своей артиллерии вспахал поле у земляных холмиков. Стрельба оттуда замолкла. В крепостной стене осталась большая пробоина.

– Вишь, как утекают, проклятые!

– Поддали им жару! – радовались защитники, видя улепетывающих царских пушкарей.

Царь двинул пять тысяч стрельцов. Болотников прочесывал их из орудий кровавыми полосами. Уцелевшие царские стрельцы взбирались на вал, как муравьи. Густыми толпами устремлялись в пробоину острога. Напротив ее, саженей за пятьдесят, Болотников установил несколько пушек-пищалей, а за домишками расположились защитники с самопалами. Они открыли по прорвавшимся царским бойцам стрельбу. У пробоины набралась куча изуродованных, умирающих, мертвых врагов.

Положение было, однако, очень тяжелое. Болотников сам примчался к бойцам.

От пушки к пушке бегал и орал маленький, тщедушный человек, без шапки, с растрепанной ветром копной рыжих волос, с лицом, черным от порохового дыма. Он делал пушкарям какие-то указания, сам заряжал орудия, стрелял и выкрикивал:

– Бей! Бей! – и еще какие-то слова, видимо немецкие ругательства.

Это был Фидлер.

С литейного двора в этот день многих, в том числе и Фидлера, взяли сражаться.

Круто осадив около немца коня, Болотников весело воскликнул:

– Ай да Фидлер! Вашего литья пищали и бьют знатно. Хвалю!

Помчался дальше. Серая епанча его развевалась, словно стяг. Блеснул на солнце шлем. Взоры Фидлера и других тянулись с радостью, с ожиданием к воеводе…

Вражья атака скоро захлебнулась.

От немецкого отряда «капитана» Ганеберга было мало толку. Эти «рыцарствующие» наемники, для которых война стала профессией, получали свое жалованье; обжирались, пьянствовали; участвуя в сражениях, выполняли свои договорные обязанности, как заводные механизмы – без напору, без воодушевления, хотя и без трусости. Ганеберг с бездушной холодностью выполнял условия найма, только и всего.

Болотников все это видел и понимал. Он уже встречал таких наемников. Это было в давно ушедшем мире – на Адриатическом море, на галере…

Воевода, поглядывая на них, не раз думал, внутренне улыбаясь: «Даром не харчуем. Пригодитесь и вы. В хорошем хозяйстве все нужно».

Иван Исаевич позвал Ганеберга и показал ему со стены лесок. Он сказал «капитану» через переводчика:

– Друже, видишь рощу ту, верстах в трех отсель? Там один наш скаженный парень пушки заклепал. Еще много их осталось. Вот бы до них добраться и все попортить! Возьмись, друже, за дело это!

Высокий, черноволосый, бритый, с сурово сжатыми губами, насупленными бровями, в блестящих доспехах, Ганеберг с глубокомысленным видом выслушал, помолчал. Подумал, входит ли это в обязанности его отряда. И наконец односложно ответил:

– Ich bin bereit![56]56
  Я согласен!


[Закрыть]

На следующий день снова началось сражение.

Отряд защитников вырвался на поле. Навстречу неслась царская конница. Казаки Илейки пиками закалывали врагов, чуваши и марийцы пускали в них тучи стрел.

Закипел конный бой.

Всадники сшибались на скаку, падали на землю замертво, прыгали с коней, уклоняясь от сабельных ударов, и опять вскакивали. Кони мчались без всадников. Носились одинокие всадники, выскочившие из свалки. Раздавались яростные крики, взвизги… Прискакала еще тысяча казаков, и повстанцы погнали царскую конницу.

В это время в стороне скакала сотня коней. На каждом коне сидел запорожец, а сзади – немец-копейщик. Около леска копейщики, под командой Ганеберга, спешились, бросились в лесок. Запорожцы умчались в битву. Ганеберг приказал:

– Still![57]57
  Тихо!


[Закрыть]

Наемники подобрались к ограде. Ганеберг забрался на спины двух солдат и увидел через пали под навесами пушки. Ходили и сидели стражи. Ганеберг отрывисто, вполголоса отдавал распоряжения своим солдатам. Они подрыли лопатами пали, готовы были вытащить их из земли.

– Still!

На той стороне кто-то проходил, видимо двое. У них шел разговор:

– Дядя Илья! Слышь, как бьются! Вот где погибель! Боязно мне, когда сечу чую, ох, боязно!

– Зря это баешь, пущай секут один другого. Мы оттоль далече. Авось целы будем!

– Исайку на рель вздернули. Да токмо не он, конечно, пушки заклепал. А кто – неведомо.

Говорившие ушли. Копейщики ворвались в пушечный двор, быстро перебили стражу, заклепали пушки.

– Zuriick![58]58
  Назад!


[Закрыть] – крикнул Ганеберг.

Не примыкая к битве, точно это нисколько не касалось их, наемники вернулись в крепость и сели полдничать, потребовав браги.

Из-под Тулы в соседние городки ходили царские отряды карателей. Царь как-то в кругу бояр речь держал:

– Калужская осада негожа была. А почему, между прочим? Городки ближни да дальни в руках гилевщиков находились, кои и слали вору подмогу. Сего под Тулой допускать нельзя.

И вот карательные отряды положили «под нози царские» Одоев, Крапивну, Дедилов, Лихвин, Белев, Волхов. Когда городок брался, по «соизволению цареву» начинались грабежи, поджоги, убийства.

Царские прислужники стали прибегать ко всяким потайным подлым приемам борьбы с осажденными и в самой Туле.

В низине, за стенами тульского острога, стояла ветхая избушка. В ней приютились две женки стрелецкие. До тульской осады они в других избах жили. Мужья у них не простые стрельцы были, а полусотники. Стрелецкая жизнь в мирное время известна: справь службу ратную и сам себе голова, что хочешь делай. Многие стрельцы торговали, лабазы держали; пашню, сады, огороды обрабатывали; чеботарили, шорничали да мало ли чем занимались. Освобождались они от многих налогов, поборов. А сотникам, полусотникам, тем совсем хорошо жилось – «и сыты и пьяны…» «Баско» жили эти женки за мужьями, да надвинулось иное времечко, метелица на Руси поднялась, смута. Мужей на войну угнали, в походные царевы полки, а их богатые избы заняли враги. И перебрались две стрелецкие женки в избушку на курьих ножках. Они были близки в радости, не разлучились и в горести. Обе проклинали Болотникова.

Одежа, обужа, рухло, деньжонки у них остались от прежнего житья-бытья. Приодеться могли, да и сами были с лица приглядны.

Начали у осажденных люди пропадать. Непонятно было, куда они исчезают. Где уследить! Война, народ и пропадает.

Только раз пришел «Петр Федорович» к Болотникову, мрачный, встревоженный.

– Слухай, воевода: дело одно что-то очень сумное свершилося! Письменный человек служил у меня, очень мне нужный. Все записи лежали на ем. Пропал! Слыхом не слыхать, видом не видать! Передавал мне казак один, что встретил его на базаре под вечер с бабенкой, зело приглядной. Розыск учини, воевода, куда мой письменный человек сокрылся. Не иголка, чай!

Расстроенный «Петр Федорович» ушел.

«Искать надобно, – подумал озабоченный Болотников. – Бабенка! Какая такая бабенка, да еще приглядная? Не в том ли дело?»

Призвал он Еремея Кривого, рассказал, что знал.

– Ну, Ерема, ищи!

– Учну сам искать, дело сурьезное, только надобно мне того казачину, кой письменного человека с женкой видел. Пущай он со мной походит, авось на счастье бабенку ту встретим.

Сказано – сделано. Еремей и казак бродят вместе, стрельцами наряжены, с бердышами, самопалами. На третий день шли по базару. Казачина и говорит:

– Глянь, дядя Еремей! Вон женка, кою тебе надо!

Пошли за ней, а она в избушку на курьих ножках – нырь!

– Ин ладно: коза на базу! Ты мне, казаче, не нужен боле!

– Бывай здоровенен!

Еремей несколько часов ждал, затаясь, не выйдет ли бабенка. Не выходила. «Значит, здесь живет».

Против избенки через дорогу был сарай. В нем казенные пустые бочки стояли. Задами Еремей лазил в сарай через дыру в стене, сидел и глядел, кто ходит в избенку. Он выглядел и другую красивую женку. «А, да тут две горлинки! Добро!»

Тоскливо ему было сидеть в сарае, но мужик был упорный и чуял, что здесь будет пожива. Раз под вечер видит, как одна бабенка привела с собой сотника. Еремей сбегал за истцом Епифаном Ивановым. Перемахнули они через огорожу у избенки; знали, что пса нет. Приникли к оконцам; слушают, что делается в горенке, сквозь бычий пузырь. А там – пир горой! Одна угощает:

– Откушай, гость дорогой. Скусна яишенка глазунья со свиным сальцем. Исть надо, не то отощаешь!

– Медку испей, хмельной мед-от, игристый! – воркует вторая женка.

А гость дорогой что-то косноязычно бормочет, лыка не вяжет. Чу, в избе стук и стон. Наблюдающие ворвались в горенку, видят: на полу лежит сотник, голова в крови. Рядом полено, тоже в крови. Женки подняли рев. Их связали, сволокли к Болотникову. А сотник пришел в себя: не добили его бабенки. Через несколько дней они повинились, как убивали да трупы в Упу бросали. Взъярели стрельчихи на допросе, какой вел сам Болотников. Одна кричит: