Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– У меня на примете пять берлог, – начал неторопливо Аким. – Две завтра порушим.

– И на том спасибо, хватит с нас, – ответил примостившийся у лежанки Иван Исаевич.

Проговорили до сумерек. Спать легли на полатях. Укрылись медвежьими шкурами. Поутру поснедали жареной лосятиной и пошли на лыжах в чащобу.

День был морозный, солнечный. Тишина… Только белка прошуршит на верхушке ели, осыпая снег, да изредка с писком пронесется стайка синиц. Охотники пришли к старой сосне.

– Тут, – прогудел Аким, показывая рукой на кучу валежника, засыпанную снегом.

– Мой почин, – сказал Болотников и начал тыкать длинную орясину вниз, сквозь валежник, поворачивая ее туда-сюда. Остальные отошли. Вскоре раздался глухой рев разбуженного медведя. Иван Исаевич продолжал ворошить кучу. Вдруг из валежника высунулась огромная головища бурого медведя. Потом он рванулся и, встав во весь рост, выскочил из берлоги. Вид у него был ошалелый. Зверь с ревом кинулся на Болотникова. Тот ловко подставил рогатину. Она с хрустом вошла медведю в широкую грудь. На другой конец рогатины – ратовище – Болотников наступил ногой, всем телом подался вперед. Рогатина глубоко ушла под кожу зверю, и он с ревом завалился на снег у ног Ивана Исаевича.

Медведя взвалили на пару запасных лыж.

– Тяжел зверюга, – довольно заметил Андрей Петрович.

У второй берлоги стал Масленников. Медведь лапой схватил рогатину, отвел ее и кинулся на охотника. Андрей Петрович упал. Его руки шарили за поясом, потянулись за ножом. Ножа не было. В схватке он отлетел далеко в снег. Посадский с искаженным лицом прохрипел из-под медведя:

– Спасай, други, пропаду!

Олешка подскочил на лыжах, выстрелил в ухо медведя из пистоля. Зверь сник. Масленников поднялся с земли и обнял улыбающегося Олешку.

– Спасибо! Без тебя сгинул бы. Медведь твой!

Оживленные, радостные, охотники приволокли туши двух медведей в избу лесника. Пополдничав, они решили двинуться обратно в город. Когда тройка стояла у крыльца, Андрей Петрович вдруг приволок откуда-то в мешке живого поросенка.

– Порося? Зачем он нам? – удивился Болотников.

– Охота на волков будет.

– Да нам езжать надо.

– Вот и поедем.

Иван Исаевич махнул рукой:

– Ладно, действуй. Поглядим, что будет. Охотники тронулись в путь. Отъехали с версту. Поросенок внезапно пронзительно завизжал.

– Ты почто жмешь? – спросил Иван Исаевич посадского, с силой давившего поросячий хвост.

– Ладно. Езжай знай. Увидишь, – усмехнувшись в русую бороду, произнес Андрей Петрович.

Так и ехали под поросячий визг. И вот совсем недалеко от дороги раздался вой. Из лесу выскочила стая волков. Лошади, обезумев от страха, рванулись вперед. Из-под копыт полетел снег. А волки все ближе, ближе. Поросенка стал давить Олешка. Иван Исаевич взял в руки вожжи. Масленников прицелился из самопала и бахнул ближайшему волку в голову. Другие разбежались.

Болотников остановил лошадей с большим трудом. Андрей Петрович подбежал к издыхающему зверю, прирезал его ножом и приволок в сани. Помчались дальше. Дорогой убили еще двух волков. Андрей Петрович хоть и свалил четвертого, но кони до того напугались, что остановить их было уже нельзя. Охотники видели, как волки рвали в клочья подстреленного.

В Калугу прибыли к ночи.

Дома перед сном трапезовали привезенным поросенком с хреном и выпили полынной настойки.

Засыпая, Иван Исаевич вспомнил о недавнем кулачном бое.

«Постой, я вам удружу», – думал он, улыбаясь.

Утром раздался частый звон большого кремлевского колокола. Горожане двинулись в кремль. На площади стоял помост. Под приветные крики толпы появился Болотников. Он окинул зорким взором море голов и громко, весело заговорил:

– Любезные калужане, дело у меня такое…

Он остановился, посмотрел на коренастого дядю в поддевке, беличьем треухе, валенках. То был шерстобит, из Подзавалья.

– Эй, дядя, как тебя величать? – обратился к нему Иван Исаевич.

– Селифан Гаврилов, так-то! – прогудел бородач.

– Ну-ка, поднимись ко мне! Подь, подь, не чинись, не гордись!

Бородач, подталкиваемый сзади, взошел на помост. По толпе прокатился громкий, веселый смех.

– Ай да Селифан, красовит больно.

– Уж и обличив, волк те заешь!

– Разной масти, право слово!

Действительно, у бородача не было видно левого глаза. Взамен его почти по всему лицу расплылся багровый синяк, нос вздулся, как свекла. Лицо было желто-красно-бурого цвета. Болотников, обращаясь к шерстобиту, жалостливо спросил:

– Ай, ай, ай, дядя Селифан, и кто тебя так изукрасил?

– Третьева дни в бою у Лапушкина колодца.

– Ну, а ты?

– Я-то? И от меня кое-кому досталось. Будут долго помнить. Так-то!

– Ин ладно, дядя Селифан. Подивились мы на тебя, шествуй с миром. Таких, как ты, после кулачного боя много. Силы вам девать некуда. Вот и деретесь! А давайте-ка силушку на иное пустим, не на мордобой, а на потребу всем.

Теплые нотки были слышны в голосе Болотникова. Толпа зашевелилась, тихо зашумела, кое-кто вздохнул.

– Душевно бает Иван Исаич.

– Нишкните, воевода говорит.

Болотников продолжал:

– Вы – сила. Сообща, значит, и двинем, силушку свою съединим. Оно сходнее, нежели корежить друг друга. Глянь туда!

Толпа обернулась, куда указывал рукой воевода. У кремлевской стены в углу лежала громадная куча бревен, досок, камней.

– На базаре вашем, к примеру, как торгуют? Как придется: с саней, с телег, а то и на земле. Не дело! Давайте-ка построим крытые торговые ряды, оконца со слюдой. На улице дождь, снег, ветер, а в рядах торгуют и в ус не дуют, товар не на земле, а на длинных, чистых ларях лежит. Что, други, скажете?

На помост поднялся высокий, тощий посадский, угрюмый, рябой, борода рыжим клином.

– Иван Исаевич и вы, народ, слушайте! Конечно, ряды – дело доброе, а токмо ныне ко времени ли строить-то их? Отстроим, а вороги из пушек разобьют, сгорят они. Вот и вся недолга. В ратное время не до стройки. Окромя того, голодуха на Калугу надвигается. Чем в новых-то рядах торговать станем? Ась? Нечем! Так я мыслю. Прощенья просим.

Посадский сошел. Болотников, нахмурившись, с усмешкой поглядел ему вслед.

– Конечно, чтобы поработать, руки не подымаются, а на мордобой да пьянство времени хватает! Человек не медведь. Тот в берлогу забрался, лапу сосет. Более и дела ему нет. Человек же должен и для себя и для других что-то делать. К примеру, садовник старый яблони садит, а яблоки от их уродятся через многие годы, когда и садовника-то вживе не будет. Он о других помышлял.

Толпа внимательно слушала. Раздавались голоса:

– Верно, воевода, баешь!

– Истинно так!

Иван Исаевич горячо продолжал:

– На войне мы за себя и за других стоим, и мирное житие пускай таковым же будет. Ныне торговать нечем, баял посадский. Как сказать? Ныне голодухи сильной нет: заставы вражьи за рекой порасшаталися, товар к нам попадает. Придут времена, когда товару вволю будет, а ряды-то уж и готовы! Их, баял он, из пушек разобьют. А если не разобьют? В случае чего снова их построим. Живые мы люди али мертвяки? Пускай жизнь сильнее смерти будет!

Последние слова воевода произнес с большим подъемом. По всей площади прокатился гул одобрения.

На помост выскочил парень, ратник из козельской дружины, веселый и румяный.

– Иван Исаич, воевода наш! Дело сказываешь! А вы его слушайте да исполняйте! – обратился он к толпе. – Мы, люди ратные, поможем калужанам, уж поверьте.

– Добро, добро! – зашумела толпа.

– Быть по-твоему, воевода!

Со следующего дня началась постройка рядов. Строителей набралось много. Появились каменщики, землекопы, плотники, столяры. Болотников отрядил в помощь калужанам ратных людей.

Стоял морозец. Чуть порошил снежок. Раздавались гул толпы, ржанье лошадей, стук и грохот. Землекопы били, ломали мерзлую землю, рыли ее, каменщики клали в котловане фундамент. Плотники тесали бревна. Под навесами ладили окна, двери. На всякую подсобную работу народу навалилось, хоть отбавляй. С такой же горячностью набросились на стройку, как и на кулачный бой. Была сутолока, часто друг другу мешали, но Болотников, похаживая среди народа, посмеивался.

– Ничего, все наладится! – говорил он. – Ишь как за дело-то взялись!

И думал: «Вот что значит на истинный путь людей направить!»

Хлипкий мужичонка еле-еле тащил большое бревно, того и гляди – упадет. Болотников подскочил и помог ему тащить. Мужичок теперь шел, победоносно поглядывая на окружающих: мол, знай наших, с самим воеводою работаем!

Такая шла спешка, словно пожар тушили. Проходил мимо старый-старый дед с посохом. Борода седая с прозеленью, согнулся, глядит выцветшими глазами из-под кустистых бровей. Покачал одобрительно головой, прошамкал:

– Славно, славно! Курица вас заешь! – и детски-беспомощно улыбнулся.

Тут же в сторонке куча ребятишек построила маленькие ряды из щепок, а потом по очереди садились друг на друга и с гиком носились вокруг своей стройки.

Много собралось и праздного люда: всем дела не хватало. Те стояли, глядели, судили, рядили, языками своими принимали участие в работе. Болотников увидел кучу таких праздных, повел их за собой полверсты, а оттуда они потащили обратно бревна. Среди работающих выделялась огромная фигура дяди Селифана. Его физиономия приняла обычный вид. Оба глаза глядели весело. Он, как медведь, перетаскивал с места на место тяжести.

Быстро вырастали в Калуге торговые ряды.

Как-то вечером Иван Исаевич и Олешка сидели в горнице у стола. На столе стояла миска с солеными груздями и рыжиками в постном масле, с луком. Лежал каравай житного хлеба. Только что они начали вечерять, как вошли Парфенов и Фидлер. Вид у Парфенова был расстроенный. Чем-то озабочен был и Фидлер.

– Воевода, дело у меня, – заговорил Парфенов.

– Дело не медведь, в лес не убежит. Садитесь за стол, гостями будете.

Поели грибов. Силантьевна принесла сковороду жаренной на свином сале гречневой каши. Ее тоже скоро не стало. Выпили браги. Иван Исаевич вытер красным платком рот и удовлетворенно крякнул:

– Так! Ну, теперь сказывайте про дело ваше!

– Вот послушай его, Иван Исаич, я потом скажу, – сказал Парфенов.

Фидлер, сокрушенно теребя свою рыжую шевелюру, сбивчиво заговорил:

– Послал меня дядя Василий в сарай, где пушки лежат неотделаны да ядра трех-, пятифунтовы, посчитать, сколь железа осталось. Забрел я за сарай, вижу: в задней стене лазейка. А к лазейке следы недавни видны в снегу. Сказал я об том тотчас дяде Василию.

– Пушки пока не тронуты, – заметил Парфенов. – А что стоило заклепать! Плевое дело! Двадцать пять ядер уволокли. Видно, только один раз были тати.

Иван Исаевич заходил по горнице, заложив руки за спину.

– Окрест пушкарского двора надо огорожу укрепить и пускай там всегда три стража ходят, – заговорил он быстро. – А теперь надо татей схватить!

Той же ночью в сарае караулили сам Парфенов, Фидлер, Олешка и три ратника. В руках веревки, за поясом пистоли. Рядом с Парфеновым фонарь, покрытый сверху. Долго ждали. Холодно, тоскливо… Чу, за стеной скрип. В лазейку кто-то влез. Стали класть в мешки ядра: по звуку слышно.

Парфенов встал во весь рост, осветил фонарем сарай.

Посреди сарая стояли три смертельно испуганных, дрожащих человека. И не сопротивлялись. Их потуже связали и сволокли на воеводский двор. Один из них показал:

– Князь Шуйский заслал нас в Калугу. Прибыли мы сюда с козельской дружиной, а живем в осадной избе.

Приказ нам даден: амбары с огненным зельем сыскать да подорвать. Надумали мы царскому войску также ядра припасти в месте тайном.

Болотников собрал в кремле, на площади, дружины и жителей. За ночь сооружена была виселица «глаголем» – в виде буквы «г». Иван Исаевич с помоста речь держал. Проникновенный голос его разносился по всей площади.

– Люди ратные и горожане! Недоброе у нас дело чуть не учинилося! Недруги не дремлют, засылают злых людей. Хотели вороги наши амбары с огненным зельем подорвать, ядра унести. Сторожки будьте. А со злодеями как быть? Какое ваше слово будет? Мыслю, повесить надо супостатов. Один из оных приказным был в Туле, горя много людям чинил.

– Повесить! Повесить злодеев! – единодушно одобрили собравшиеся решение воеводы.

Осужденных поволокли к виселице…

В мирных трудах, радостях и горестях тянулись у калужан дни. Противники друг друга почти не тревожили. Но долго так оставаться не могло. Борьба продолжалась, и вновь на воюющих обрушилась боевая страда.

Глава XIX

В низком сводчатом покое Кремлевского дворца, тускло озаряя стенную и потолочную живопись на библейские сюжеты – из ветхого завета и евангелия, горел на столе большой золоченый подсвечник о четырех свечах. В окна глядела зимняя ночь. Временами гудел в трубе ветер. Трещали в печуре с синими изразцами дрова. Царь Василий Шуйский сидел в мягком, с высокой спинкой кресле. На лавке расположился князь Мстиславский.

Царь был раздражен. Его уродливая тень, то с удлиненным носом и заостренной бородой, похожая на чудовище, то с черепом вроде громадной тыквы, прыгала на стене. Мстиславский, глядя на царскую тень, еле сдерживал улыбку. «Ну и царь! Таких на скоморошьих игрищах кажут», – думал он.

Царь крикливо, с раздражением говорил:

– Хоть и прогнали мы Болотникова от Москвы, но силен вор. От его братцам моим не поздоровилось! Вконец его извести надо, в корень, да немешкотно.

Оторвав взор от стены, Мстиславский решительно и твердо сказал, глядя Шуйскому прямо в глаза:

– Великий государь! За Троицкое у меня душа супротив воров горит и ненависть у меня к им лютая. Я тогда сплоховал, прямо сознаться в том надо.

Царь, как бы соглашаясь, утвердительно кивнул головой.

– Дай мне, великий государь, поквитаться с Болотниковым, – заключил Мстиславский, выжидательно глядя на Шуйского. Тот довольно закивал головой. Его тень заметалась по стене, словно зловещая птица.

Договорились, что в помощь Мстиславскому будут даны князь Татев и князь Скопин-Шуйский.

Когда Мстиславский ушел, лицо царя помрачнело. Он в изнеможении опустился в кресло, глубоко вздохнул. «Устал, устал, измаялся… Тяжко бремя царствования… Разумен зело племянник мой Миша Скопин… Разумен, храбр, хоть и млад. И народ его любит. Его бы и направить большим воеводой супротив Болотникова. Для дела было бы вернее всего. Ну, а если Скопин-Шуйский осилит вора, возьмет себе славу, а потом и престол у меня отымет? Нет, уж лучше сиди у Мстиславского под началом. Это покойнее…»

Одна свеча в подсвечнике догорела и погасла. В покое стало еще мрачнее.

После этого разговора с царем Мстиславский стал ревностно готовить войско против Болотникова; через месяц двинулся к Калуге.

К Болотникову со стены острога прибежал взволнованный, запыхавшийся страж.

– Воевода! На Калугу новая рать надвигается!

Ударили в набат. Все сразу преобразилось. Верхоконные и пешие заняли отведенные им места. Калужане, собравшись на кремлевской стене, разглядывали движущееся по Боровскому большаку огромное войско.

– Много, ох, много!

– Добро! Новых и старых лупить станем!

На следующий день к Калуге подошла большая группа безоружных людей. Их впустили в башенные ворота.

Перед глазами собравшихся предстала страшная картина. У ворот стояли грязные, почти голые, с отрезанными носами и ушами пленные.

Явился Болотников. Один из них молча протянул воеводе бумагу. Иван Исаевич, содрогаясь, поглядел на изуродованных людей и взял грамоту.

«Как содеяно с сими гилевщиками, коих зришь ты, такая и тебя, вора Болотникова, с твоими сподручными, судьбина ждет, да и еще горше, ежели в разум не войдешь, не отдашься на милость великого государя нашего Василия Иоанновича».

Писал Мстиславский.

Глаза Ивана Исаевича горели лютой ненавистью. Он приказал увести несчастных и накормить.

Болотников собрал в кремле войска и калужан. Когда он говорил, его голос дрожал от волнения и гнева.

– Други ратные! Горожане калужские! Слушайте и иным передайте, коих нет здесь. Снова война! Туча по-надвинулась. Время тяжкое начинается. С Иваном Шуйским мы посчитались. Ныне иные с им съединились: Мстиславский, да Скопин-Шуйский, да Татев князья. Ведаю: самый младший, самый разумный – Скопин-Шуйский. Если бы верховодил он, стало бы дело горше. Наша удача, что он не главный воевода. Мстиславского же Истома Пашков под Троицком бил, когда с нами заодно стоял. А Татев князь не ахти какой воитель. Так что страшен черт, да милостив бог. Я чаю, и тут отобьемся.

Голос воеводы зазвенел, как металл, глаза засверкали.

– А чтобы вы гневливее стали, покажу я вам, что вас ждет, если в полон ко Мстиславскому попадете.

Он махнул рукой. На площадь вывели обезображенных гилевщиков. Колыхнулся народ, как взволновавшееся море. Загудел от гнева и злобы.

Один из приведенных с отрезанным носом поднялся на помост.

– Люди русские! Это Мстиславский, изверг рода человеческа, приказал нас уродовать. И скажу я вам: не сдавайтесь ему, бейтесь с им, змием, до скончания его либо вашего. А мы, люди несчастные, будем биться с мучителями люто до последних сил. Так я сказываю, брате безносы, безухи?

– До скончания, люто…

Веселый чернец – воин из Троицы-Сергия, на этот раз пасмурный, как туча, закричал:

– Гибель ворогам!

– Гибель проклятым! – прокатилось по толпе.

Воины и калужане расходились с площади, потрясенные до глубины души. На их суровых лицах было непреклонное желание отомстить.

Дня через три начался приступ. Мстиславский приказал послать стрелецкие полки Татева. Красные и синие прямоугольники с ревом двинулись к острогу. Их окутала туча снега, поднятая попутным ветром. Защитники притаились на стенах, зорко следили за надвигающимися стрельцами.

– Ишь орут, видно, пьяные!

У острога строй стрельцов спутался. Стали видны озверелые лица. У многих были лестницы с крюками; прикрывались щитами, иные несли, мешки с песком на головах. Шум ветра, крик, выстрелы слились в сплошной грохот и рев. Прорывались крики:

– За царя!

– Бей!

– Глуши воров!

Защитники острога отвечали молчанием. Как будто город вымер.

Когда стрельцы показались у завалов, раздался громкий и властный голос Болотникова:

– Пали!

Дымом окутались стены. От гула десятков кулеврин, гаковниц, пищалей содрогнулась земля. Облако снежной пыли, стоявшее над полем, смешалось с пушечным дымом, пронзаемым молниями огней. Пушки били в упор, выкашивали ряды наступающих.

У стрельцов пошла сумятица. Поле покрылось убитыми, стонущими и ползающими ранеными. Валялись лестницы.

Ветер стих. Снег усилился. Он засыпал поле, трупы. На стенах острога вновь стало тихо, будто ничего не произошло.

Через два дня осаждающие стали палить по острогу из мортир чугунными и каменными ядрами, разворотили надолбы, разрушили палисад между двумя рвами, стену острога. На приступ пошли полки за полками.

Наступающие раскидали деревянные завалы, ринулись через заснеженные рвы, ворвались в город через пробоину в стене.

Повстанцы дружно бросились навстречу. Безносые, безухие носились среди врагов – страшные, беспощадные. Один из них, ранив вражьего сотника, завопил:

– Он, ирод, мне уши да нос резал! – и начал с остервенением рубить его топором. Отхватил голову, поднял ее за волосы и далеко отшвырнул.

Ощетинилась рогатинами калужская дружина.

– Ну-ка, воины, не посрамите родной город! – крикнул Болотников. – Э-ге-ге, Козельск тронулся, жарко будет!

Часть вражеских войск была искрошена у пробоины в стене, часть ринулась назад. Вдогонку повстанцы били из пушек, из самопалов. Приступ захлестнулся.

Ночь после сечи была темная, вьюжная. Слышался вой волков, справляющих пир на поле битвы.

Повстанцы ночью быстро восстановили разрушенную стену, вновь укрепили надолбы, завалы, палисад между рвами.

Князь Мстиславский заперся у себя, целый день никого не принимал. «Хитер вор, лукав, многорассуден, силы у него немало. Плохо дело!» – думал он с горечью.

Князь же Иван Шуйский после ратной прорухи Мстиславского повеселел.

– Вот те и первый боярин, воитель преславный, – говорил он князю Мезецкому. – Подмога он мне пока праховая. А при встрече с какой гордынею держал себя… То-то!

В Калугу из ближних городов пришли на помощь новые дружины. Прибыли также ратники из сел. Прикатили на лыжах три тысячи здоровенных мужиков: лесорубы, смолокуры, охотники что ни на есть из самых лесных трущобин. Пробились они в ночном бою со стороны Оки через вражьи заслоны.

Болотников встретил всех приветливо. Приказал вина выкатить. Дружинники остались довольны приемом. Лица, поросшие дремучими бородищами, сияли.

– Ай да Иван Исаич!

– Мил человек да уважителен!

– Не по милу хорош, а по хорошу мил!

– Душа нараспашку!

Ночью перебежал к Болотникову сотник. Провинился он у князя Мстиславского. Тот приказал бить его батогами, из начальников перевел в ратники. Сотник сообщил:

– Заутра великий приступ ждите. Народ на убой кормят, поить вином перед сечей станут.

Болотников велел подбавить на стены острога и в башни пушек.

Перед приступом у Мстиславского было совещание. Молодой Скопин-Шуйский, в алом атласном кафтане, плотный, круглолицый, убежденно и твердо доказывал:

– Воеводы! Понаделаем пушками пробоин в остроге и всеми силами навалимся. – Называя цифры, численность войск, царских и народных, он деловито продолжал: – Все на их бросимся, сомнем.

Мстиславский, в сером кафтане и сам какой-то серый, хмуро, исподлобья, поглядел на Скопина-Шуйского и резко оборвал его:

– Яйца курицу не учат. Мне надобно и для запасу воителей держать. Столько войска в бой не пущу. Князь Шуйский из своих полков прибавит, вот и хватит.

Он зло заключил:

– Растерять войско недолго. Потом поди собери его!

С утра началось. Первыми вступили в бой царские пушкари. Они, сметая надолбы, палисад, долго и упорно били в башню, из которой Болотников приказал убрать орудия и людей. В стене образовались две громадные пробоины. Башня с треском обрушилась и запылала. Враги немедленно пошли на приступ, разобрали завалы. Осажденные начали бить из пушек в густые колонны бегущих, орущих и пьяных врагов. Вслед бежали новые колонны. Стрельцы перепрыгивали через трупы, раненых, приближаясь к пробоинам в остроге.

Вдруг из ворот двух башен, соседних с разбитой, выскочили конники народные, рассыпались по полю веером.

С одной стороны летели Федор Гора с запорожцами а украинцами и Беззубцев с донцами, с другой – сам Болотников. Рядом с ним, не отставая, мчался Олешка.

Повстанцы стали оттеснять врагов на средину поля, секли саблями, били по черепам кистенями, сажали на рогатины. В кровавой свалке встретились Болотников и Федор Гора. Федор крикнул, проносясь мимо:

– Гарна похлебка!

Болотников успел прокричать в ответ:

– Гуляй, Хведор!

Он хлестнул вороного по крутому заду и рванулся вихрем вперед.

Толпы врагов через пробоины острога все же прорывались в город. В самой гуще врагов орудовали жиздринцы. Как лесорубы в охотку валят деревья, так и они самозабвенно рубили топорами царских бойцов. За жиздринцами хлынули еще воины: калужане, козельчане. Повстанцы смыли дрогнувших врагов, как огромная морская волна смывает зыбучий песок.

Царские войска хлынули через бреши обратно. Возвращавшиеся конники Болотникова, Федора Горы, Беззубцева ударили по беглецам, почти всех порубили.

Взобравшись на башню острога, Иван Исаевич закричал басовито, раскатисто:

– Э-ге-ге, гости незваные! Не совались бы в воду, не нащупав броду. Умылись в крови? Так и впредь будет!

Осажденные, слыша эти слова, громко хохотали.

Убитых врагов выбросили под кручу к Оке, на съедение волкам. Своих же похоронили с почетом в братских могилах. За две ночи заделали пробоины в остроге.

Опять заглохла на время война. Выбрав свободный час, Болотников пошел к Парфенову, в его литейную. Дело там было на полном ходу. Иван Исаевич пошел с дядей Василием и Фидлером по литейной. Здесь работало человек сорок. Помещение было просторное. Сквозь слюдяные окна пробивались солнечные лучи.

В мелких опоках лили чугунные ядра. Большая куча их лежала в углу. Кузнец с молотобойцем ковали рогатины. Две другие пары делали кистени, чеканы, топоры, пики.

Болотников одобрительно улыбнулся:

– Молодцы, литейщики и кузнецы! Старайтесь, старайтесь для народа!

Болотников крепко пожал руку Парфенову и Фидлеру.

Немец покраснел, сказал:

– Помогаю дяде Васе, как умею.

Хохолок его огненно-рыжих волос задорно торчал на голове.

Пошли к земляной форме, в которой металл уже застыл. Работные люди быстро порушили форму, и выявилась пушка. Ее нужно было еще обделывать и ставить на колеса. Болотников ушел из литейной довольный.

Парфенов сказал ему на прощание, кивнув на Фидлера и засмеявшись:

– Царь прислал нам доброго литейных дел мастера.

– Что же, благодарствую, «великий государь», – ответил, улыбнувшись, Болотников.

Саженях в двухстах от острога в лесочке стояла изба. Рядом с ней – сад, огород. Стражи со стен сообщили Болотникову, что по ночам в окнах избы мелькает свет.

– Что за притча? Свои туда не ходят. Значит – вороги! Подвоха жди! – произнес озабоченно Иван Исаевич.

Гора, по его приказу, послал туда украинца, нарядив его поверх полушубка и шапки в белый балахон.

– Подывысь, якая там петрушка заховалась!

Под утро разведчик вернулся.

– Я до самой хаты добрався, – докладывал он батьке. – Оконця зачинены, а наскризь видно: хлопцы землю тягають, у сади ховають. Подкоп пид нас. Це дило ясно!

Болотников решил не спешить.

– Пускай копают, не скоро кончат. Ден через восемь порушим.

В назначенный срок ночью десяток повстанцев потащили к избе на санках бочонок с порохом и смолу в ведре. Затаясь, они видели, как царские ратники вытаскивали в сад землю. Повстанцы крадучись подобрались к избе и внезапно обрушились на врагов, вошли в избу, сволокли в подземелье бочонок с порохом, подожгли фитиль, а стены избы облили смолой и зажгли. Вскоре загремел взрыв. Яркое пламя пылало на месте избы. Днем со стен острога была видна развороченная земля.

Темными ночами донские казаки ползком, пластунами, добирались до вражьих гуляй-городов, совали в щели «прелестные письма». В них Болотников звал к себе черных людей.

Как-то ночью разбудили Ивана Исаевича, сказав, что у острога стоит дружина, пришла сдаваться. Болотников при свете фонаря с удовольствием оглядывал большую толпу вооруженных людей. Они тихо переговаривались. Воевода спросил:

– Кто главный, выходи ближе!

Подошли несколько человек и, перебивая друг друга, заговорили:

– Эй, дядя, гостей примай!

– До Болотникова пришли. Наши воеводы лютуют за недавню ратну проруху. А мы неповинны!

– Ну их ко псам! Доняли батогами. Еда такая, что ноги протянешь. Принимай!

Болотников приказал:

– Айда к той башне! Сейчас подымем герсы. Токмо входи по трое и сразу же клади оружье.

Толпа заторопилась, побежала, шумя, к воротам. У стены образовалась гора оружия. Перелеты привезли на волах две кулеврины. Кругом при свете факелов, с самопалами наизготовку, стояли бойцы. Потом перелетов повели к нескольким осадным избам, переночевать, а на следующий день разбросали по отрядам.

Болотников любил внезапные налеты, смелые вылазки и умел наладить это дело. Проводились они часто.

Раз несколько ухарей, переодетых в форму вражьих стрельцов, забрались среди бела дня в стан осаждающих, дерзко подошли к полдничающим командам, поели с ними варева с хлебом, послушали их разговоры:

– Вишь кухари, черти, морды-то себе отожрали!

– Конечно, наживаются вместе с начальниками, а мы животы ремнем подтягиваем!

Переодетые повстанцы встряли в разговор.

– А вина тоже не больно много дают, – осторожно, как бы подбираясь ощупью, заметил один из них.

– Коли вином поить будут, значит, жди опять побоища!

– Пропади оно пропадом и вино-то!

– Пущай война пропадет! – сказал переодетый, вызвав общее сочувствие стрельцов.

Поев, лазутчики ушли к расположенному в лесу большому сараю с провиантом. Стражи кругом не было: обедали. Смельчаки подложили под сарай моченую в смоле и выжатую паклю. Зажгли. Сарай сгорел.

Вернувшись в острог, лазутчики доложили Ивану Исаевичу о сделанном.

Эти вылазки, большие и малые, держали врагов в постоянном напряжении, причиняли им большой урон.

Близ реки Вырки, на том берегу Оки, недалеко от Калуги, пролегала дорога. По обе стороны тянулись леса…

Вьюга кружит снег, треплет кусты, наметает и разметает сугробы. Проскочил заяц и скрылся в белизне. Временами сквозь завывание непогоды слышен вой волков.

На дороге показался большой отряд. Впереди на гнедом жеребце, в шубе поверх панциря, в шлеме, пожилой князь Василий Федорович Масальский. Ветер треплет его длинную бороду, снег слепит глаза. С ним несколько верхоконных начальников. Небольшой «наряд». Сзади тащатся сани. На них – воинская поклажа, бочки с порохом, всякая снедь. Время от времени князь кричит:

– Эй, конник! Езжай вперед, погляди, как путь! Конник исчезает в снежной мгле и вскоре возвращается.

– Нет проезду, – докладывает он.

Действительно, всадники упираются в завал из деревьев.

Это пробирается большой отряд донских казаков во главе с князем Масальским на помощь Болотникову. Масальский примыкал к сторонникам «царя Димитрия».

«Худо дело!» – мрачно думает князь.

– Хлопцы, – приказывает он, – разбирай завал. Казаки стали растаскивать деревья. Из хвойного леса с двух сторон раздалась оглушительная стрельба.

Засада! Врагов не видно. Они бьют из самопалов на выбор. Много казаков скрылось в обочины, отстреливаются.

– За мной! – кричит лихой есаул Синявин. – Завал минем, на путь выйдем.

Сотни три казаков, проваливаясь в сугробах, двинулись за ним. Но пуля настигла удальца. Уткнулся в снег, окрашенный алой кровью.

Почти все полегли вместе с есаулом.

Долго шла битва. Казаки огородились санями, набитыми снегом, упорно отстреливались из-за них и из обочин, где лежали и лошади. Враги рвались к валу.

Князь Масальский сам водил несколько раз казаков на зарвавшегося противника, которого прочесывали и из трех легких пушек, пока не кончились снаряды.

В последней верхоконной схватке Масальский был тяжело ранен в ногу, свалился без памяти в снег.

Новый большой царский отряд ворвался в расположение осажденных.

Десятка два казаков бросились к саням с порохом.

– Ставь бочки с зельем впритык, крышки выбивай! Взорвем себя – и вся недолга! – воскликнул сотник Прокудин, рослый, стройный, сероокий.

Его лицо в рябинах после оспы пылало от возбуждения. В руках окровавленная сабля.

– Подожди зажигать! Крикну, когда надо!

На казаков яростно наседал большой отряд врагов.

– Бей гилевщиков!

– Глянь – бочки!

– Уж не золото ли?

– Должно быть, золото или серебро к Болотникову везли!

– Глуши, глуши воров!

Когда куча врагов вплотную придвинулась к бочкам, Прокудин, отбиваясь саблей, крикнул:

– Ничипор, зажигай!

Старик казак бросил в бочку горящую смолу. Раздались один за другим оглушительные взрывы. Сгрудившиеся казаки и группа вражеских бойцов разлетелись в клочья.