Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава IV

Прошло года два. Иван обжился на Дону, построил свой курень, украсил его оружием. Охотился, рыбачил, участвовал в походах и набегах. Словом, стал матерым казаком. Он еще раздался в плечах, был красив в синем бархатном чекмене и широченных шароварах, вправленных в желтые сафьяновые сапоги с серебряными подковами. Серая смушковая шапка с красным шлыком лихо откинута назад. Дорогая татарская сабля, за голубым шелковым кушаком – пистоль, за плечами – самопал. Всю эту богатую «справу» Иван добыл в набегах. Конь, на котором он приехал из Телятевки, уцелел; раздобрел: овса много, травы в степи ешь – не хочу!

За проведенные на Дону два года Болотников был два раза ранен, но все обошлось благополучно.

Казаки находились под постоянной угрозой. На них часто нападали степные кочевники – ногаи. Шла ожесточенная борьба с татарами, в особенности крымскими, бывшими в вассальной зависимости от Турции; а турки с давних пор подбирались к исконным русским землям Подонья, к южнорусским степям; подчинили себе Кубань, хотели захватить Поволжье, Кавказ. Еще в далекие времена донские казаки вступали в вооруженные схватки с турками.

Донцы часто предпринимали походы и вели оборонные войны совместно с украинским казачеством – с запорожцами.

Все это еще в ту раннюю пору сделало донских казаков превосходными по воинскому мастерству, неустрашимыми бойцами. Они усвоили военный опыт и степных кочевников, и крымских татар, и запорожского казачества, и турецкого войска. Донские казаки научились брать укрепления, вести конный и пеший бой, плавать на отбитых у турок судах, вступать с ними в морской бой.

Еще в те времена среди донцов развилось собственное, глубоко своеобразное военное искусство – знаменитый казацкий «вентерь», заключавшийся в особых приемах заманивания противника, знаменитая казацкая «лава» – особый вид конной атаки.

Донские казаки были превосходными стрелками, не уступавшими татарским лучникам; непревзойденными мастерами сабельного удара, копья и пики; неподражаемыми наездниками, не уступавшими кочевникам южно-русских степей.

Болотников приобрел на Дону славу лихого казака, неустрашимого и находчивого «умельца» ратного дела. Он настолько хорошо усвоил все особенности казацкого боя, что дослужился в короткий срок до атамана больших соединений и командовал отборными отрядами.

Нелепый случай оборвал его военную деятельность на Дону.

Иван поехал с Кокиным и несколькими казаками проверять дозоры.

По границе с Диким Полем казаки расставили особые дозорные шалаши. Это были будки на четырех высоких бревнах. В шалаш вела лесенка, около нее был прислонен шест. На конце его привязано ведро со смолой. Дежурный дозорец наблюдал из шалаша за степью, другие отдыхали в поставленном тут же шатре. В случае тревоги – показались татарские загоны или еще что – смола в ведре зажигалась, шест втыкался в землю. Дым видно было из другого дозора. Там тоже зажигали смолу, и весть о тревоге передавалась казачьим станицам.

Болотников с казаками прибыли на берег Донца. Дозор стоял на высоком холме, почти у самой реки. Осмотрев шалаш, проверив, есть ли смола, распорядок дежурств, оглядев степь и реку, Болотников и Кокин спустились к казакам. Поели с ними в шатре саламаты. Недолго было до заката солнца, решили заночевать здесь. Болотников захватил несколько удочек, ведерко, червей в банке, пошел ловить рыбу. Кокин взобрался в шалаш к дежурному дозорцу поглядеть на закат в степи, который он очень любил.

– Гей, – крикнул он сверху, – Ваня! Чтобы беспременно были налимы и стерляди! Уж больно вкусна рыба та!

– Постараюсь, а ты дозорь, дозорь!

– Постараюсь, а ты лови, лови!

Кокин стал внимательно оглядывать степь. Зарокотал басом конец какой-то песни:

 
Татарва-а лежит,
Им поби-и-итая.
Бро-ошен меч и щи-ит…
Грудь раскрыта-а-я.
В ней торчит стре-ела
О-о-опере-енная-я-я…
 

Отойдя саженей триста по берегу, Иван своими зоркими глазами разглядел, как за полверсты, на низком берегу Донца, шевелились камыши. Оттуда неслось гоготанье, кряканье, поднимались гуси, утки, лебеди. «На каюке бы туда и пострелять вволю на жарево!» – подумал он.

Становилось прохладно. Иван глядел вниз по течению на низко стоящее солнце. Вот оно зашло за тучку, и кругом все потускнело. Взгрустнулось по своей Телятевке: «Что-то папаня с маманей делают? Жалко, ох, жалко старых… Сердцу непереносно… Тоска грызет!»

С трудом отогнал он печальные думы.

На камень села трясогузка, трясла длинным хвостиком, посвистывала, глядя на рыбака своими маленькими черными бусинками глаз.

До темноты удил Иван, наловил полведерка рыбы. Донец журчал, переливаясь блестками в прозрачном лунном свете. Болотников решил вздремнуть у реки, чтобы с зарей опять рыбачить. Нарвал травы, лег на нее, укрылся кафтаном, поглядел на яркий Чумацкий Воз и быстро заснул.

Под утро приснилось ему, что на него навалилась гора. Он в ужасе проснулся.

Иван лежал связанный. Около него стояли три татарина, о чем-то тихо споря – по-видимому, переругиваясь. Один сел около Ивана на корточки и, оскалив зубы, довольно шепнул, хлопнув его по животу:

– Рус, мы твой увзяли. Ты, у-у, какой бугай! За ты бакшиш будит, карош денги будит… – причмокнул он от удовольствия.

Татары погнали Болотникова вместе с другими русскими людьми в Крым, в Кафу.

Кафа, нынешняя Феодосия, некогда была одной из колоний генуэзцев на Черноморском побережье. При татарах и господствовавших над ними турках Кафа стала крупнейшим невольничьим рынком Европы.

О ней было немало разговоров на Дону, в Запорожье, по всей Руси, и пленники знали, куда их гонят и что их ждет.

«Прощай, воля, прощай, Дон, село родное, отец, мать! Родина, прощай! Сгинуло все, как дым. Эх, дурень, проспал свое счастье!» – думал в отчаянии Иван.

Татары ехали верхом, на арбах везли разную поклажу, а измученных пленников влекли на арканах. В город прибыли после нескольких дней пути.

Кафа утопала в зелени садов и виноградников. Грозные, высокие каменные стены с бойницами и четырехугольные башни защищали город. Ивану после величавого спокойствия степей, даже после жизни в Раздорах, показалось здесь очень шумно.

Пленников вели по городу мимо непривычных зданий с плоскими крышами, среди горланящей, разноязычной толпы. Со всего побережья Черного и Средиземного морей съезжался сюда самый разнообразный люд: итальянцы, испанцы, мавры, татары, евреи, армяне, грузины, греки. Приезжали персы, афганцы, индийцы, люди многих народов и стран. Хозяевами ходили черные горбоносые турки в белых, зеленых чалмах, намотанных на тюбетейки разных цветов.

Торжественно шествовали навьюченные верблюды. Рысцой пробегали дико орущие ослы со всадниками, у которых ноги чуть не волочились по земле. Проводили несчастных рабов. Стояли пыль, духота, вонь, жара… А сверху невозмутимо сияло яркое южное солнце. Через пролет одной улицы виднелось синее, манящее море.

Татары привели Ивана на главный невольничий рынок. Под навесами скучились сотни рабов. Болотников увидел печальное зрелище: рабы стояли, сидели на корточках, с лицами безразличными, равнодушными.

«Закаменело от горя ихнее сердце. А может, и привыкли», – с тоской подумал Иван. На лицах других было написано отчаяние, злоба. Маленький, юркий татарин продавал невольника громадному пузатому пожилому турку в бархатном кафтане и белой чалме с золотыми нитями в ней. Турок имел вид гордый, заносчивый. Перед ним стоял продаваемый раб, обнаженный до пояса геркулес с бронзовым телом, гривой спутанных черных волос. Мрачно и настороженно горели его глаза. Турок что-то крикнул, рванул раба за руку, думая повернуть его. Тот мгновенно освирепел, ударил турка кулаком по лицу и пнул его ногой в живот. Турок со стоном упал. Хозяин раба истошно закричал, словно закудахтал. Прибежали несколько стражей, набросились на бешено сопротивлявшегося раба, с трудом связали его и куда-то уволокли, сопровождаемые все еще растерянно кудахтающим татарином. Турок с трудом поднялся и, согнувшись, побрел, как побитая собака. Болотников же радовался: «Вот молодец! Побил пузатого». Тут он услышал отчаянные вопли, увидел, как молоденькую девушку с длинными черными косами покупатель с помощью слуги оторвал от женщины, также горько рыдающей. Они были похожи одна на другую. «Беспременно с матерью разлучили, вороги». Мать упала на землю, забилась в судорогах.

Яростно кричали продавцы и покупатели, споря, ругаясь, улыбаясь, хлопая друг друга по плечу, поворачивая во все стороны «товар».

К Болотникову подъехал важный татарин в богатом шелковом халате и в осыпанной жемчугом тюбетейке, на прекрасном коне. За ним следовали три человека верхо-конной свиты. Один из них по знаку хозяина соскочил с коня, стал осматривать Ивана, щупал мускулы, заглядывал в рот, для чего-то дернул за свисавший, сбившийся чуб, наконец, шлепнул его по спине рукой и что-то почтительно сказал своему повелителю.

Ивана купили и привели в чайхану – подворье, где остановился важный татарин. Невольника заперли в сарай. Вскоре принесли туда еды и даже немного красного вина. Болотников заснул на сухом, хрустящем сене, вдыхая слегка дурманящий запах его.

На рассвете Ивана разбудили вопли и пронзительное пение. Сквозь щель в сарае он увидел, как на ближайшем минарете кричал муэдзин, воздевая руки к небу.

Ивана снова накормили и повезли со связанными руками и ногами на арбе. Ехали целый день, пробирались через горы. К вечеру прибыли в какое-то селение – владение важного татарина.

Болотников попал в партию из десяти невольников. Один был с Украины, прозывался Хведор Гора, человек лет сорока, среднего роста, коренастый, грудь колесом, лицо добродушно-веселое, с хитрецой. Разговорились.

– Друже мий! Купляв тоби хазнадар-ага, по-вашему, по-московитски, казначей, по-нашему, скарбник. Вин найкрашчый чоловик при хане Казы-Гирее. А хан живе у городе Бакче-Серае. Ты, Иване, робить будешь, як и мы, бильше всего у саду.

Раз их партию отправили в соседнее селение окапывать яблони. На следующий день всех после работы задержали во дворе. Собралось много народу. Вышел владелец, тощий татарин, нос приплюснут, рыжие усы и бороденка, взгляд сверлящий.

– Злый, як собака на цепу, – шепнул Ивану Гора.

– Ежели судить по лику, ехидна отменная, – ответил Иван.

Хозяин важно расселся на бархатных подушках на крыльце, махнул рукой, в которой была ременная плетка. Из сарая вывели двух человек в кандалах, босых, в растерзанных одеждах. Их подвели к хозяину. Тот злобно крикнул, ощерив гнилые зубы, и ударил каждого изо всей силы плеткой. Обоих привязали к козлам, и началась беспощадная порка. Свист лоз, вопли истязаемых, мрачное молчание толпы… Потом их, окровавленных, стонущих, уволокли в сарай. Хозяин опять что-то крикнул, и народ стал расходиться. Хведор Гора, попыхивая люлькой, сдержанно сказал Ивану:

– Замордовалы чоловикив! Воны утиклы, их пиймалы.

Иван побледнел, сжал от негодования кулаки.

– На Руси у нас, Хведор, бояре да дворяне такие же лиходеи, как и здешние нехристи. Бить их всех надо.

Иван работал в громадном фруктовом саду под началом садовника Джубана.

Джубан – веселый старик, татарин, маленький, седой как лунь, сухой, как перечный стручок. Тощая бороденка торчала в виде редьки, тряслась при смехе. Был он необычайно говорлив. Говорит, говорит, никак не остановится, хотя невольники его не все понимали. Иван с любопытством смотрел на него. Спрашивал у Хведора Горы:

– Эк, разболтался! Что он бает?

– Хто его знае, шо вин цвенькае! – отвечал Гора.

К вечеру, когда кончалась работа, невольники усаживались вокруг костра. Похлебка с бараниной варится, поднимается кверху дымок и тает в неподвижном воздухе. Кругом невысокие горы, лесистые, синие, как дымкой покрытые… Поедят наскоро невольники и, измученные работой, идут спать. Иван любил оставаться один, часто думал о Доне, где жизнь улыбнулась ему, бесталанному. А то просто глядел да слушал. Пройдет по дороге стадо с мычанием и блеянием… Зажигаются яркие южные звезды. Запоет соловей… У Ивана сердце замирает от сладкой боли, вспоминает о родине. «Убечь бы домой!.. Что-то со стариками деется? Что-то с Русью деется?»

Прожил Болотников два года в неволе. Научился говорить по-татарски. Стал понимать старика Джубана и слушать его нескончаемые рассказы.

Раз Джубан без обычной своей живости, а как-то нахохлившись, рассказал невольникам про своего прежнего хозяина.

– Ну, дети мои, слушайте про злое и радуйтесь, что с вами того нет. Жил я в Карасу-Базаре… тоже садовником. Владел там землей евнух гарема ханского. Был он, как тигр, свиреп. Псов держал лютых. И вот если невольник против сердца придется, псами травил до смерти. В железа ковал да в смрадную яму – тюрьму опускал. Гибли там не угодившие свирепому евнуху без пищи и воды. Солеварни держал он. Большой доход имел от соли, а невольникам руки солью разъедало. Глаза у них гноились, слепли. Был невольник один, из Грузии. Не стерпел – зарезал господина и себя. А в чем вся беда? Жить надо во имя бога милосердного, а люди злы, не по корану поступают. Велик аллах! Нет бога, кроме бога, а Магомет – пророк его! – закончил свой рассказ старый Джубан.

Глава V

По Средиземному морю быстро движется огромная галера.

Судно – турецкое, торговое. На нем уйма всевозможного груза и около четырехсот человек пассажиров и команды. Среди груза преобладает контрабанда.

Галера движется на веслах. При попутном ветре поднимают паруса. Скорость ее доходит до восьми узлов – очень большая по тому времени. Длина галеры – метров сорок пять.

Гребут невольники и преступники.

Такие парусно-гребные морские суда назывались галерами по-итальянски. Греки и некоторые другие народы Средиземноморья называли их «катергон», откуда и пошло наше слово «каторга».

На Руси была зима. Под Курском, вероятно, шел снег. А галера плыла под ярко-синим небом и знойным солнцем. Стоял жаркий день.

Галера – многовесельная. Глубоко в трюме к каждому веслу цепями приковано по двое гребцов. Они до пояса обнажены. Потные спины ритмично то нагибаются, то разгибаются. Спины эти бронзовые, черные, синевато-бледные у людей больных и изможденных. Среди гребцов негры, эфиопы, мавры; люди почти всех стран Южной и Восточной Европы.

В такт веслам на оголенных потных спинах движутся лопатки. На обнаженных руках ходуном ходят мускулы.

В трюме полумрак. Круглые окошечки высоко, под палубой… Иной раз сюда доносится крик невидимой чайки. С палубы слышны оживленные возгласы, песни, топот, команды.

В одной из пар, прикованных цепями к веслам, – Иван Болотпиков.

То, что на этот раз произошло с Болотниковым, несложно и в турецких владениях заурядно. Преступников, приговоренных к галерам, не хватало. Их посылали главным образом на военные суда. Торговым галерам все реже и реже удавалось нанимать у правительства преступников. Приходилось покупать невольников. Рабов для галер покупали отборных – молодых, выносливых, сильных. Они были в большой цене. Владелец Болотникова, оборотистый крымский татарин, купил русского молодого силача не для того, чтобы тот собирал яблоки в саду. На легкую работу годились рабы подешевле, даже мало чего стоившие старухи. Он покупал невольников и для себя и для перепродажи. Болотникова татарин продал турецким судовладельцам.

…Загляделся Иван на лучи солнца. Они пробивались сверху и играли на противоположной стенке трюма. Задумался, гребет не столь прилежно. «Эх, хоть бы на море взглянуть!» И вдруг охватила страшная тоска при воспоминании о разлуке с полюбившимся ему Хведором Горой.

…Шумит, бурлит невольничий рынок в Кафе.

– Прощай, друже Хведор, не поминай лихом!

А тот, с горькой улыбкой на запекшихся устах, отвечает:

– Лихо-то причепылось, воно з намы пийдэ, братику Иване. А може, встренемось в веселу годыну? От радисть буде! Ну, друже, прощавай!

Облобызались в слезах, разошлись, оба скованные.

Ему, как живой, представился теперь Федор…

Свистнула плеть турка, ожгла голую спину. Стиснул Иван зубы, гребет сильнее. «Шалишь – выдюжу! Увижу еще Русь!»

Рядом с Иваном сидел черный человек. Вместе были к веслу прикованы. Он ослаб, грести больше не мог. Расковали его, уволокли наверх. Турок пришел обратно, скалит зубы и показывает знаками, что гребца выбросили в море. «Со святыми упокой! Отмучился!..» – скорбно подумал Иван.

Наверх гребцов не выводили. Смена – у весел, другая спит на корме. Там же едят. Кормили хлебом и рыбой, благо ее в море много.

Думал Иван временами: «Жизнь как сплошная серая туча… Годы без просвета… Вчера как сегодня… Порой мнится, что все это сонное видение. Проснусь – и вдруг все будет по-иному… Уж не за грехи ли мне наваждение такое послано? Да грехи-то не велики были. Что Остолопа прикончил – то не грех. Все едино, как змею убить».

К веслу в пару с Иваном приковали другого гребца. Был он сухой, жилистый, сильный. Седой, бороденка редкая. Глаза запавшие, острые; сверлят из-под лохматых бровей. Иван вдруг услышал:

– Господи, боже мой! Куда же я попал, а?

Иван взволновался, даже на мгновение грести перестал:

– Да ты, слышу, русский?!

Тот тоже обрадовался:

– Ну вот, добро, добро! А я мнил, что один здесь среди бусурман. Добро! – заулыбался он, весь посветлев. – Будет с кем душу отвести!

В часы отдыха рассказывали они друг другу про свою жизнь.

– Был я во времена оны Фрол Сидорыч Савушкин, – говорил седой человек, – из Рязани-города я. Посадским человеком был, куплею убогою питался. Разорили подати да посулы. Задолжал я, а платить нечем. На правеж ставили меня, раба божия, подле съезжей избы. А на правеже, знаешь, каково стоять? Держат тебя подле приказного места, на площади иль на улице, на позорище пред всем православным народом. Стоишь каждодневно по полдня, а то и весь день, как положено тебе начальными людьми, а в положенное время приходит кат и палкой тебя по ногам хлещет, чтобы злее был. По законному счету, не боле и не мене, сколько назначено. Стой каждодневно, покуда не уплатишь или покуда твой срок не отстоишь. Вот он какой, правеж-то! А мне еще на шею тарань сушеную надевали. Понимай, значит, по рыбному делу долги мои, на рыбной купле провинился, значит. Стою я, стою, а долгу возвратить не могу. Не с чего. Поверишь ли, дням счет потерял. А что с меня взять? Гол как сокол. Отпустили, да только определили в кабальные холопы меня отдать займодавцам.

Савушкин рассмеялся. Иван с удивлением на него поглядел: «Рехнулся он, что ли? Что тут веселого?»

– Умора, ей-богу, – продолжал Фрол Сидорыч, лязгнув цепью, свисавшей с его грязной, заскорузлой руки. Гребцов отковывали на время отдыха от весла, но цепей не снимали.

– Что в том веселого? – раздраженно спросил Болотников. – Чудной ты, право!

– Вот те крест святой, что умора вышла, – заулыбался Савушкин. – Видишь ли, в тую пору голод случился на рязанской земле. Земля наша рязанская, она хлебная, а только в тот год засуха приключилась. Дворяне холопов выгоняли; дескать, кормить в такое время не стоит. Меня кабальным холопом взять не захотели. «Ну его к ляду, – говорят. – Чем его, лешего, кормить?» Меня, значит. «Теперь, – говорят, – нам лишний рот ненадобен». Не взяли, благодетели, – снова рассмеялся Савушкин.

Теперь улыбнулся и Болотников.

– Куда же ты подался?

– Тут мне и казнь моя вышла. Иду это я и не знаю, смеяться иль плакать. А встречь, гляжу, идет мой наипервейший душегуб.

– Душегуб? – удивился Иван. – Как понять?

– Что ни на есть душегуб. Всамделишный душегуб мой. Приказный ярыга, что меня в наибольший раззор ввел. Все мои прибытки на посулы ему уходили. Плюнул это я, на него глядя. «Нехристь, говорю, душегуб! Пошто всю мою кровушку до дна высосал? Кровосос!» Мне теперь все едино было: все мог сказать. А он, душегуб, хари не воротит. Глядит да этак головой качает. «Рожа, – говорит, – неумытая, голова стоеросовая». Это я, значит. «Речи твои, – говорит, – одно блудословие. Я посулы те не судом брал! Добром приносил ты. А как не брать? Суди сам: жалованьишко праховое, в год десять рублев. Женка, трое ребят… Вот, примерно, подьячий наш, Сопаткин – тот да, истинно душегуб. Человек злобы непомерной. А что касаемо посулов – и не говори! Народ, как овец, стрижет. Аспид! А я, – говорит, – про себя скажу: иной раз меня и жалость проймет. Вот я какой. И тебя пожалею».

Продолжать рассказ Савушкину не пришлось. Он услышал раздавшийся по всей корме богатырский храп Болотникова. Да и сам Савушкин уже еле говорил, смертельно усталый. Удалось возобновить разговор только на второй день. За греблей разговаривать не разрешалось.

– Ну вот, – продолжал Савушкин в следующий раз, повторив добрую часть уже сказанного. – «Куда, – спрашивает приказный тот, – ты податься надумал?» – «Некуда, – говорю. – Даже в кабалу никто не берет». – «Ты, – < говорит, – порядок податной ведаешь?» – «Ведаю, – говорю. – А ты толком изъясняйся, ежели что сказать хочешь». – «Подайся, – говорит, – в государевы воины, во стрельцы. Стрельцам торговля дозволена без податей. Стрелец в стрелецкой слободе живет. Я тебя в стрельцы ввести могу. С твоей торговли полбарыша возьму. Ты не сумлевайся: свое с тебя получу, будь ты хоть стрелец, хоть султан турецкий, хоть император византийский иль архангел Гавриил».

– Не пойму, казнь-то твоя в чем была? – нетерпеливо перебил Болотников.

– А вот слушай про казнь мою… Определил меня, стало быть, мой душегуб во стрельцы. А только ни в какую стрелецкую слободу меня не пустили. Там стародавние стрельцы проживают, сыновья стрелецкие да внуки.

Стрелецкая служба там по отчине передается. А меня, раба божия, во стрельцы записали да в места, где Дико Поле зачинается, угнали.

Болотников, мрачно глядя в темноту трюма, тихо произнес:

– Дико Поле! Там я волю свою потерял! Найду ее, беспременно найду!

– А я уж не найду. Чую, что сгину… – безнадежно махнув рукой, ответил Савушкин. – Едет это наш дозор, – продолжал он. – Пять человек дозорных, конных, оружных. Едем под вечер березовым леском, и почудилось мне: за деревами вроде как мельтешит что-то – люди иль еще что. Дале едем. Выехали на поляну, и понаскочили на нас верхоконны татары. За деревами нас стерегли. Бой был неравный, четырех дозорных побили, а меня в полон взяли. Вот те и весь сказ. Дале все известно…

– И я через татаровье сгинул, – перебил Иван и рассказывал о своих злоключениях, пока оба не уснули.

Через несколько месяцев Савушкин ослабел, стал кашлять кровью. Болотников старался грести за двоих, пытаясь скрыть слабость друга. Но турки заметили и вскоре уволокли его. Савушкин только успел крикнуть:

– Прощай, Иван! Поклонись родной земле, коль тебе…

Остальных слов уже не слышно было.

Мучительно тянулось время. Ничто не предвещало Болотникову освобождения. Рейс за рейсом, месяц за месяцем, невольником, прикованным цепью к веслу, плавал он между турецкими берегами и различными портами Средиземного моря. Он строил всевозможные планы побега, один хитроумнее другого, но они были неосуществимы. Тем не менее не было дня, чтобы он не жил надеждой на освобождение и возвращение на родину.

Прошло два бесконечно длинных, страшных года.

Галера шла к берегам Испании. Весенним погожим утром вдруг послышался отдаленный пушечный выстрел. На палубе забегали. Кнутобойцы стали ретивее подхлестывать гребцов. Раздалось еще несколько выстрелов. Гребцы не могли понять, что случилось. Пальба прекратилась. В ту же минуту последовала команда остановить галеру. Подняв весла, гребцы напряженно прислушивались. «Ишь, впритык сошлись!» – решил Болотников, когда галера получила сильный толчок. Он услышал, как с подошедшего впритык корабля стали переходить на галеру люди. Болотников понял, что галера кем-то захвачена.

«Что-то с нами будет?» – напряженно думал он.

Вскоре широко раскрылись двери в трюм. Хлынула волна света. Сверху что-то закричали. Сидящий впереди Ивана немец воскликнул:

– Sklawen! Sklawen! Wir sind Sklawen![7]7
  Рабы! Рабы! Мы – рабы!


[Закрыть]

Сверху крикнули:

– Sie sind befreit![8]8
  Вы освобождены!


[Закрыть]

В трюм спустились несколько воинов в латах, шлемах, с мечами в руках. Один из них велел турку-кнутобойцу открыть у невольников весельные замки.

Гребцов вывели наверх. Борт о борт стоял чужой корабль. Один из чужестранных воинов сказал рабам:

– Nach Republik Wenetianae fahren![9]9
  В Венецианскую республику едем!


[Закрыть]

«Должно, в Венецейскую землю поплывем!» – догадался Болотников, не зная, радоваться ему или печалиться.

Он сел у борта и неотступно глядел на море. Летали чайки с пронзительным криком. Стрелой промчался альбатрос. Море было тихо, но солнце заходило за рдеющую тучу, вдали сверкнула молния.

Галера была остановлена и уведена кораблем Венецианской республики.

Венеция в то время враждовала с Турцией. На Средиземном море преобладала торговля венецианцев. Они зорко следили за контрабандными перевозками соперников, особенно турок, и держали свои патрульные суда. Венецианский корабль, задержавший галеру, и был таким патрульным судном. Его вели итальянские моряки. Военную же службу нес вооруженный отряд немецких наемников.

Подобные немецкие отряды подвизались в то время почти по всей Европе. Они появлялись и на Руси. Профессионалы войны, жестокие, они готовы были служить кому угодно и где угодно – лишь бы им платили. Отряды эти возглавлялись опытными командирами, «капитанами», торговавшими кровью своих солдат.

Галера и корабль вскоре вошли в гавань города Венеции.

Турки, два дня назад озверелые кнутобойцы, теперь низко кланялись и подобострастно улыбались.

Капитан немецкого отряда распорядился вывести невольников на палубу.

Пьянея от свободы, свежего морского воздуха, солнца, они беспорядочно толпились. Вооруженные немецкие наемники не нежничали. Брезгливо морщась, пинками и визгливыми окриками они выстроили невольников в шеренгу. Сгрудившаяся в стороне пестрая толпа пассажиров разглядывала обнаженных до пояса людей, невероятно грязных и оборванных. Они обросли слипшимися волосами и бородами. Над кистями рук выделялись красные, запекшиеся шрамы от цепей.

Общее внимание привлек точно вылитый из темной бронзы коренастый человек – Иван Болотников. Широко расставив босые ноги, независимо, нисколько не смущаясь своим видом, он внимательно разглядывал окружающих.

Внезапно Болотников вышел из шеренги. Хитро поблескивая прищуренными глазами, он подошел вплотную к немецкому капитану и стал неистово ругать его отборной русской бранью. Ни один человек здесь русского языка не знал. Болотников кричал на опешившего немца, топал босыми ногами, хватал его за оружие.

– Der Kerl ist toll![10]10
  Парень бешеный!


[Закрыть] – завопил капитан.

Между ними завязалась драка. Капитан со всего размаху ударил противника кулачищем под ребра. Болотников даже не шелохнулся и слегка огрел немца по затылку. Капитан ткнулся носом в палубу.

На помощь своему командиру бросились наемники. Угодливо примкнули к ним турки. Отражая нападение, Болотников приближался к борту и, дойдя до края, камнем полетел в воду.

На палубе поднялось смятение, зашумели, забегали. Матросы и немецкие солдаты бросали в воду веревки, доски. Кто-то швырнул пустой бочонок, за который мог бы ухватиться утопающий. Капитан крикнул своим людям, чтобы не суетились, а стерегли остальных невольников.

Уязвленный до глубины души, опозоренный перед всеми полученной затрещиной, капитан злорадно ухмыльнулся. Смущенно отводя от окружающих водянистые, навыкате глаза, он подошел к борту, поглядел в воду и знаками дал понять, что сошедший с ума невольник пошел ко дну. Безнадежно махнув рукой, сказал по-немецки и на ломаном языке по-итальянски, что искать бесполезно.

Седой благообразный пассажир, сокрушенно покачивая головой, ответил по-итальянски, что велик и благостен промысел божий: легкая смерть избавила сошедшего с ума невольника от земных страданий… И бегло перекрестился.

Еще в первые минуты смятения рослый матрос из венецианской команды, сбросив с себя одежду, прыгнул за борт спасать утопающего. Мокрый, усталый, он вернулся теперь на корабль также с печальным известием: рехнувшийся гребец утонул.