Текст книги "Сын крестьянский"

Автор книги: Александр Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Татевцы дрогнули, в панике побежали. Мариец снес Черкасскому саблей голову, воткнул ее на копье. Татев долго отбивался мечом, видя, как таяла вокруг него свита. Из красного он вдруг стал бледным, как саван, выронил меч, зашатался и упал, убитый из самопала.

Сражение кончилось. Телятевский, самоуверенно крутя усы, посмеивался: «Со мной не шути…»

Несколько сот царских ратников, избежавших гибели, вернулись под Калугу, в свой лагерь, разнося мрачные вести. Тревожно там стало.

– Слушай, ребята! На подмогу Телятевскому идет войска несть числа!

– Где уж! Куда уж нам супротив их воевати!

– Гиблое дело!

Слухи множились, росли. Дух царского войска под Калугой быстро падал.

Пришла и к Болотникову весть о гибели рати Татева и Черкасского.

– Ныне, вороги, держитесь! Ни одного ратника вам не уберечь! Все войско ваше сокрушу! – воскликнул Иван Исаевич; глаза его радостно искрились.

Он отправился подготовлять вылазку.

Осаждающие опять подвезли к стенам Калуги дрова для поджога.

– Дядя Иван! Вставай! – будил рано утром Болотникова Олешка. – Великий ветер дует с Калуги на вражий стан.

Иван Исаевич немедленно отдал распоряжение. Сотни две конников выскочили из ворот острога с факелами и смолой в ведрах. Подскакав к дровам, снова, как в прошлый раз, облили их смолой, бросили факелы. Вскоре туча дыма и пламени полетела на стан осаждающих. Загорелись склады сена, шатры, дома. Ошалелые, в великой сумятице, заметались царские бойцы.

– Бежим, бежим! Все пропало!

– Дело дыра! Спасайся, кой может!

Оглушительно взорвался склад с порохом.

– Ребята, теперь за нами дело! Посчитаемся с недругами! – вскричал Болотников и повел свое войско.

За ним в неудержимом порыве ринулись и горожане.

Вдали мелькнули шлем и красная епанча князя Мстиславского. Он скрылся с кучкой военачальников в лесу. Иван Шуйский спасся бегством еще раньше.

Царский лагерь был разгромлен. Целые отряды бойцов сдались. Повстанцы взяли большую добычу: оружие, пушки, фураж, провиант. Продовольствие было особенно нужно: калужане голодали.

– Смотри, ребята, смотри! – кричали в толпе, глазеющей на пленных. – Немцы!

Построившись в колонну, шел отряд копейщиков, в шлемах, блестящих латах. Это был отряд иноземных наемников. В нем находились швейцарцы, немцы, голландцы. Начальник их, Ганеберг, высокий, тощий немец, четким шагом подошел к Болотникову, положил у ног его палаш и произнес по-немецки:

– Wir sind bereit bei Sie dienen!

– Что он говорит? – спросил Болотников у стоявшего поблизости Фидлера.

– Служить у нас согласны!

– Передай: пускай служат!

Фидлер перевел. Ганеберг взмахнул рукой, и солдаты, подняв палаши, прокричали:

– Салют! Салют! Салют!

Потом ушли, заносчиво взирая на удивленную толпу.

Идя домой, Иван Исаевич оживленно говорил:

– Вот, Олешка, и у нас иноземцы! Гарно! Пусть науку нашу перенимают, искусство ратное. Нечего нам перед ими шапки ломать. Мы тоже сами с усами. Если война кончится благополучно для нас, тебе, Олешка, далее нужно будет учиться. Читать, писать ты ведаешь, между делом ратным научился. Учителя доброго возьмем тогда тебе; цифирь, арифметику, чертежи, историю, языки иноземные познаешь, да мало ли что для тебя сгодится.

Олешка радостно и мечтательно улыбался.

– Это добро, дядя Иван, это нужно мне!

Несмотря на одержанную блестящую победу, Болотников решил оставить Калугу.

Войско находилось в осаде. Теперь оно было освобождено и получило возможность маневрировать. После того как в Туле появилась сильная армия Илейки, главной задачей стало объединение народного войска.

Калуга была истощена. Крепостные стены немало пострадали. Местом объединения и новым свежим центром борьбы была избрана Тула. Сам город обладал большими преимуществами: его местоположение, его крепостные сооружения, хорошие дороги, связывавшие его с южными и юго-восточными восставшими районами и открывавшие превосходный путь на Москву; его орудийные и прочие мастерские.

Все это побуждало Болотникова, лишь только он вышел из осады, уйти с войском своим в Тулу.

…Наступил день оставления Калуги. Войско было в сборе. В кремль набралось полным-полнехонько народу – провожать своих защитников, борцов за свое счастье, рать народную.

На помосте развевался алый шелковый стяг. Болотников поднялся на ступеньки в полном боевом вооружении, в блестящих латах, шлеме. Он махнул рукой, толпа замолкла.

– Калужане любезные! Покидаем вас! Пожили вместе, надо мне с войском и честь знать. Ныне у нас ратников прибавилось: от ворогов перешли. Где столько войска прохарчить вам? Не выдюжите! Ведаю: истощали, обесхлебили вы. Тульские люди зовут меня. Жил я с вами в согласии, обид вам не допускал. В Туле начну бояр, дворян воевать. И на Волгу кличут меня тамошние воители. Во гневе там русские люди черные и другие народы, властями обиженные. Пожар великий полыхал на Волге, подзатух малость. Ну, ничего, опять вспыхнет. Есть присказка: «Эх ты горе-гореваньице! А и в горе жить – не кручинну быть». Присказка эта никудышна. Сказывать инако надо: не хотим в горе жить, богатеев станем бить! Богатеев, отнимающих у нас плоды трудов наших! Притеснителей и катов!

При этих словах толпа заволновалась, зашумела. Закричали:

– Бить мироедов!

– Бить их, живоглотов!

Болотников махнул рукой, и опять умолкла площадь.

– Так-то вот. Пока – в Тулу. Свершим там, что надо, тогда – на Волгу. Разожгем пожар, соединим русских да иных народов людей. На Москву их двинем! Слово мое твердо! Прощай, народ честной.

Он стоял с непокрытой головой; потом низко поклонился зашумевшему народу. Ветер колыхал над ним алый стяг, шевелил черные волосы.

На помост взобрался дед с батожком. Это он встречал на стенах острога Болотникова. Теперь прибрел опять и звонким голосом, необычным для его возраста, начал:

– Прощай, батюшка Иван Исаевич, свет Болотников! Премного мы тебе благодарны! Верна речь твоя, что в согласии ты с нами жил, обид не допущал, порядок навел, татей да убивцев извел, перекупщиков вздрючил. Без тебя у нас в Калуге жизнь иная начнется, темная Шуйский царь сведает, что тебя, батюшка, у нас нету, и возрадуется. Он пришлет воеводу мздоимца, лихоимщика, и почнет воевода тот из калужан кровушку пущать. Ни крестом, ни пестом, ни молитвою от его не отбояримся. Будет баять он, что, мол-де, гилевщики мы, нас надобно извести и на племя не оставить.

Дед остановился. Его губы беззвучно шевелились. На площади было тихо. И опять зазвенел голос старика.

– И и ладно! Чему быть, того не миновать! А ты бей их под корень, живоглотов, кои у народа на шее сидят, жить не дают по-хорошему! Прощай, батюшка! Великое тебе и начальным людям и дружинам народным от мира спасибо!

Дед обнял воеводу, троекратно облобызались. Гудела площадь.

– Калужане, отбываю я с войском, но бросить вас в лапы ворогу и не мыслю! Оставляю вам дружину крепкую, а над ей главой молодца лихого. Он Скотницким прозывается. Человек бывалый, до войны привычный, многими из вас знаем. С Украины.

Болотников показал народу Скотницкого, молодого, крепкого, с решительным взглядом воина.

– А в подмогу ему даю я Долгорукова. Головою он у нас в войске, и признаться надо: голова у него умная… Прощайте, люди калужские! Прощай, дед! Не поминайте лихом!

Иван Исаевич сошел с помоста, вскочил на черного коня и тронулся вперед. За ним пошло войско.

Долго со стен кремля смотрели горожане, как но той стороне Оки, вдоль берега, уходила рать народная. Вот и скрылась она. Навстречу ей по небу надвигалась туча. Сверкали дальние зарницы…

Глава XXI

Крестьяне помещика Крутоярова, из деревень Михайловки и Васильевки, услыхав, что Болотников подался в Тулу, взбунтовались, пошли с топорами, вилами, кольями на своего барина. Тот заперся с семьей в своем доме. Дворня его разбежалась, остались только три верных ему холопа. Они во главе с Крутояровым стали палить из самопалов в надвигавшуюся толпу, двух убили, нескольких ранили. Люд озверел донельзя.

– А, ты так! Измывался над нами, а ныне убиваешь. Жги его, ребята!

Вскоре двухэтажный домина запылал, сгорел дотла. Хитрец Крутояров с семьей и челядинцами спустился в подклеть, а оттуда через подземный ход все они ушли в лес. Крестьяне сначала радовались, что сожгли его; только нигде в пепелище не нашли костей людских.

– Чудно, чудно! Куда живоглот с приплодом своим делся? Не на небо же вознесся!

Дальше допытываться крестьяне не стали – не до того было. Бросились разбирать барское добро. Стали было тащить каждый себе, сколько влезет. Старосты из обеих деревень воспротивились:

– Э, нет, так нельзя, соколики! В одно место неси, опосля делить будем.

Старосты были мужики дюжие: кто не слушал их, того вдвоем хватали и отнимали добро. Многих совесть зазрила, и почти все вещи перетащили в одно место и разделили по справедливости. Староста Ефрем крикнул:

– Волоки рухло по избам и зараз приходите. Решать будем, что дале делать!

Часа через два сход собрался. Лица у всех были довольные: нет Крутоярова, сами себе господа, земли, рухла прибавилось, благодать! Староста Фома снял гречневик, поклонился на все четыре стороны, произнес звонким тенорком:

– Народ честной! Миру кланяюсь! Зачнем сход. Токмо не все сразу сказывайте, а то неразбери-бери получится. По череду!

Улыбка прошла по благообразному лицу; разгладил сивые усы, бороду, надел гречневик. Федот из Васильевки сказал тихо своему соседу:

– Вишь каким анделом Фома прикинулся, язви его в душу; народ честной, да то, да се, а при барине жал.

– Барин требовал, вот он и жал нас. Ныне иное время.

– Так-то оно так, – сказал Федот, разглаживая свою рыжую бороду. – А может, и не совсем так.

Все переговаривались, перемигивались, но пока никто не выступал на сходе. Тогда староста Ефрем крикнул:

– Будет промеж себя зубы заговаривать! Выходи кто, сказывай народу, что надо!

Загалдели еще сильнее, и вот на пень полез Федот. Бойкий парень смешливо крикнул:

– Ну-ка, дядя Федот, поведай нам, почем сотня гребешков, послухаем!

Курносый Федот – лицо словно топором вырублено – снял шапку, поклонился народу и начал:

– Ну, православные, помещика нетути, земля евонная наша стала, сиречь двух деревень. Землю промеж себя поделим по справедливости. Заживем припеваючи!

Слез с пня, на который вскочил мужик Васька Шаров, веселый, удалой. В этот раз его глаза сверкали гневом, он махнул в сторону Федота рукой и плюнул.

– Эх, прости господи! И что Федот бает?! Никуды негоже! Землю-де разделим и заживем припеваючи. Ах ты дурень, дурень! А Шуйский жив, бояре, дворяне живы! Они тебе покажут: припеваючи! Землю взяли, закрепить надо, защищать надо! Идти к Болотникову надо!

Соскочил, разгоряченный, с пня. Раздались крики одобрения и неудовольствия:

– К Болотникову! Верно бает!

– Э, до нас ныне Шуйский не дойдет, Болотников его сведет на нет, как бог свят!

– Мели, Омеля! А коли дойдет?

Кто за то, чтобы к Болотникову идти, кто – чтобы дома сиднем сидеть. Такой гвалт поднялся, чуть не в драку! Под конец староста Ефрем, поджарый крепыш, на барышника-цыгана похожий, с пня произнес убеждающе:

– Будя, православные, будя! Ныне так и сделаем: кой к Болотникову, становись вот сюды, налево; кой остается, направо становись.

Разбрелись, куча народу налево была больше. В нее пошли иные, кои с пня сказывали, что дома оставаться надо. Первый дядя Федот пошел налево. Ему удивленно закричали:

– Дядя Федот, подворотней ошибся, не в то крыльцо прешь. Чудак человек!

Федот обернулся на крики, его топорное лицо потеплело, и говорит:

– Раздумал, братцы! Болотников-то из мужиков. К ему попру!

Крестьяне слыхали, что в других местах народ выбирает атаманов, есаулов, что без вожаков неподходяще. Тут же на сходе они выбрали двух есаулов. Ими оказались оба прежних старосты. Есаул Фома под конец удовлетворенно сказал:

– Ну вот, браты, дело порешили. Заутра даточных отправим да и зачнем нову жизнь слаживать. А Шуйского, ну его к ляду!

Сход весело разошелся.

Народ чутьем разбирался, куда ему надо идти, и стихийно вливался в войско бедноты. Из Михайловки, Васильевки, других деревень, починков, сел, городов, по полям, лесам шли, ехали одиночки, кучки, толпы и все к заветной цели – в Тулу, к Болотникову, вождю народному.

Так и раньше делали.

Когда Болотников с войском шел к Туле, он нагнал Телятевского, задержавшегося после битвы при Пчельне. Теперь они двигались вместе.

В мае их войска вступили в Тулу.

Шумно и радостно встретили объединенную рать горожане. Князь Шаховской и Лжепетр с частью своих войск были в отлучке из города.

Богатырски сложенный Болотников ехал на своем, под стать ему, крупном черном коне. Он был в шлеме, панцире. Тяжелый меч, пистоль. Рядом с ним князь Телятевский казался жидким, мелким. За ними двигались верхоконные войска, среди которых выделялись донцы, запорожцы, украинцы, во главе с Беззубцевым и Горой, терские казаки; марийцы Телятевского на низких с косматыми гривами лошадях. Потом шли пешие дружины. Сзади ломовые кони и волы тащили громыхающие пушки, ядерные ящики. Под конец следовал обоз.

Туляки дивились, ахали, охали, лущили семечки. Дядя-бородач, в стеганом длиннополом кафтане – азяме, валяном колпаке, в лаптях, заметил:

– Что-то Иван Исаевич наш да князь Телятевский будто и не подходят один к другому, словно кожан да сафьян чеботы.

Про запорожцев и донских казаков почтительно замечали:

– Вот так воины! Приглядны да веселы! Главу немешкотно оттяпают, и оглянуться не успеешь!

На марийцев смотрели с удивлением.

Целый день шло веселье в Туле.

Болотников временно остановился в одном тереме с Телятевский. Вечером, во время веселой трапезы, они разговорились. Болотников приглядывался к Телятевскому.

«Да, состоял я во время оно у князя в холопах. Конечно, за десять лет постарел князь, оплешивел, зубов не хватает, а гордость боярская все та же».

Князь, усмехнувшись, спросил у Болотникова:

– Воевода, дело давнее, токмо вспоминаю я, что был у меня в Телятевке крестьянин Исай Болотников, а сын его Иваном прозывался. Случаем – не ты?

– Я, княже!

– Значит, воевода, ты…

Князь замялся. Болотников, твердо глядя ему в глаза, отчеканил:

– Молвить хочешь ты, что я холоп твой? Да, было, княже, да быльем поросло. Ушел я в ту пору от житья сладкого у Остолопа твоего. У казаков воевал, в полон попал к татарам да в Туретчину, а после в Венецейской земле обретался. Так-то, княже!

– Знаю, знаю. Слышал о жизни твоей на Дону и в иноземных краях. А прочее, – князь махнул рукой. – Э, что там, Иван Исаич! Конечно, оно так и есть, как сказываешь: было, да быльем поросло. Слова мои к случаю пришлись. Выпьем! – сказал Телятевский.

А сам думал: «Ивашка, холоп мой был, а поди ж ты, какую силу взял! Войска царские от Калуги прогнал. Признаться надо: молодец, молодец! Искусный воитель… Книжен зело… Супротив моего «Петра» куда выше! Вот те и смерд!»

Спесь боярская и невольная симпатия к Болотникову боролись в душе князя.

Через несколько дней в Тулу вернулись «Петр Федорович» и Шаховской. Скоро к Болотникову явились все большие военачальники. Князь Шаховской был все такой же: быстрый, крепкий, решительный. Он, улыбаясь, облобызал Болотникова, подумал: «Покамест он силен. Стало быть, за его мне надо держаться! Прямой расчет!»

Следом, развязно и заносчиво глядя на окружающих, вошел богато одетый «Петр Федорович».

– Ну вот и я! – гаркнул он.

Остальные промолчали, поглядели на него с недоумением, с насмешкой. «Ишь, осчастливил, дитятко царское, что явился!» – подумал Болотников.

Большие начальники сели вокруг стола с холодной закусью и винами. Начальные люди поменьше сидели у стен, подходили к другим столам, изрядно ели и пили. Болотников встал, все замолкли. Он сказал:

– Собралися мы во граде сем оборону держать. Получил я весть из Москвы: сам Шуйский царь на нас двинется. Выбрать надлежит главу меж нас. Твое слово, Григорий Петрович! Ты годами старшой и многорассуден зело.

Шаховской расправил бороду, хитро усмехнулся:

– Много сказывать не стану. Болотников, Иван Исаевич, хоть и младший годами среди нас, а в войне вельми сведущ. Ратное дело у его спорится. Великим разумом господь наградил. Он и войска больше всех привел. Кроме того, он есть большой воевода, каковым его пожаловал сам царь Димитрий Иванович. Так что супротив его не поспоришь!

– Верно глаголешь, Григорий Петрович! Спорить не приходится! – откликнулся Телятевский.

– Быть посему! – подтвердил Илейка, хотя не совсем был доволен. «Ну, да ведь с Болотниковым не совладаешь», – подумал он.

Иван Исаевич принял воеводство над Тулой.

Проснувшись, Иван Исаевич быстро поднялся с жесткого тюфяка, положил на плечо ручник, взглянул на розовеющие от зари стекла оконниц, пошел во двор. Во дворе, за загородкой, он снял с себя белье, схватил заранее приготовленное деревянное ведро, умылся и облил свое богатырское тело холодной водой, от удовольствия сопя, охая, гогоча. На все это смотрел громадный, рыжий, вислоухий пес, который даже бросил глодать кость. Обрызганный водой, пес с глухим рычанием убрался в конуру. Иван Исаевич досуха вытерся, кожа загорелась, покраснела. Быстро оделся и ушел; в горнице сел к столу, пристроился к большому жареному налиму, лежащему в сулее. Вошел Федор Гора, сел за стол, и оба ополчились на налима. Съев, выпили по чарке вина.

– Бувай здоровенек!

– Будь здоров! Сказывай, как поиск.

Гора сообщил, что ездившая к Серпухову и Кашире конная разведка из запорожцев и украинцев врага не видела; потом стал рассказывать про новую партию прибывших украинцев:

– Гарны хлопцы, гарны! Идуть, усе идуть до нас! Эх, Украина, Украина! Погана там жизнь!

Гора высказал далее то, что у него на сердце накипело, что Ивану Исаевичу известно было, но и на этот раз он внимательно прослушал Гору. А Федор, рассказывая, все более омрачался, голос его глухим стал, обычно веселые глаза потускнели, ссутулился.

«Ишь как нахохлился, словно сокол под дождем…» – подумал сочувственно Иван Исаевич. А Гора рассказывал:

– Край богатый, земля родюча, а народ бидуе, вид богатства крыхитки перепадають селянам – посполытым. Паны панують в своих маентках, а народ простый в послушенстви у панив, на ных спыну свою гнэ, посполыты – на земли, а хлопы – при маентках. Шляхта грызэться миж собою и выходыть: паны быоться, у мужикив чубы трещать. Податки и на панив и на Ричь Посполыту душать посполытых. А податкив богато: чинш, ставщина, сухомельщина, очковэ, осып и все таке. Державци пански стараються батогамы податки выбываты за кильки рокив вперед. Колысь хоч и булы на Украини князи та дворяны, а все ж одну виру малы з народом, православну. А потим бильшисть з ных поминялы ридну виру на католыцьку. Чи свий, чи лях – не разбэрэш. Свий ще лютиший, як пес на цепу. Езуитив вид папы Рымьского понаизжало, росплодылысь по Украини, як блощицы у пэрыни. Думка у ных давня: украинцив перевэсты на католикив, щоб папи Рымьскому мы вклонялысь, що его никто не чув, не бачив, що воно за птыця. Унию выгадалы, щоб нашу и ихню виру зъеднаты. А як зъеднаты? Щоб латынська, католыцька вира була на Украини.

На столе, у коего сидели Иван Исаевич и Федор Гора, появился черный таракан, остановился, шевеля длинными усами. Оба обратили на него внимание. Иван Исаевич смешливо подумал:

«Ишь усищи-то, как у пана польского!» А Гора со злобой прихлопнул таракана ладонью, сбросил со стола, продолжал:

– И ще лыхо. Татарски наскокы, а воны сэла палылы, украинцив в полон гонылы, а старых, немичных, дитэй малых насмэрть убывалы. Розруха, крипацьке бесправья на богатий Украини. Знаю: такэ лыхо не на одний Украини, всюды, дэ е богати и бидни.

Гора тяжело вздохнул, помолчал и под внимательным взором Болотникова продолжал:

– Що народу дияты? Хто тэрпыть, а хто в Сич Запорижську тикае, з запорижцамы ляхив, татар, туркив бьють. А оцэ почулы, що Болотныкив за правду бьется, и суды идуть. От и всэ!

Кончил Гора и просветлел как-то. А Иван Исаевич молчит, на Федора глядит. Потом как стукнет кулачищем по столу, аж посуда на нем заплясала. Стукнул, воскликнул:

– Хведор, друже, не тужи, гляди весело! Били и бить будем ворогов! А нас убьют, иные придут, ворогов побьют – Русь и Украина славно жить станут. Верь мне, друже!

Тут уж Федор совсем расцвел, смотрит весело…

По городу ходили для порядка днем и ночью стражи. Скоро, однако, «загогулина содеялась».

Средь бела дня несколько терских казаков ворвались в богатую избу, взяли деньги, убили хозяев, выволокли рухлядь, но нарвались на отряд охранителей. Татей схватили с поличным и привели к Болотникову.

Быстро разобрал воевода суть дела. Тут же увели злодеев на площадь и повесили.

Весть о преступлении и суровом наказании облетела город, всполошила туляков, потом успокоила: поняли, что воевода их в обиду не даст. «Петр Федорович», узнав о происшествии, явился к Болотникову. Разъярен был, лицо багровое, глаза кровью налились, в руке нагайка. Стал вопить:

– Какое ты право взял, воевода, людей моих верных без согласия моего вешать, а? Ты что, супротив меня прешь, царевича?

Беседа шла наедине. Болотников помрачнел, на лбу собрались морщины, глаза гневно засверкали. Он встал, положил правую руку на пистоль.

– Не ори, как бугай! Право мое – право воеводы! Не допущу татьбы да убийства мирных людей. И всегда так поступать буду. Ограбь ты, и тебя вздерну на сук, оком не моргну. Куда это гоже? Туляны нас приветили, а мы их убивать станем?

Болотников от негодования замолчал, зашагал, остановился, опять окинул озадаченного Илейку гневным взглядом.

– Ты, Петр Федорыч, не мешай мне во граде справедливость соблюдать. В прах сотру, если препоны ставить будешь! Для народа ты – царевич, коли люди верят тому, а предо мной не кичись!

Понял Илейка, что лучше от греха подальше, лучше смириться, а то и в самом деле воевода в прах сотрет. «Царевич» сник перед Болотниковым.

– Ладно, Иван Исаич, – смущенно буркнул он. – Прикажу своим, чтобы посмирнее были.

– Я, Петр Федорыч, своим путем иду, народ оберегаю. И так будет до скончания моего, не инако!

Ушел Илейка не солоно хлебавши. Грабежи как ветром сдунуло.

Шаховской с Горой зашли к Болотникову, и началась у них за ужином беседа. Текла неторопливая, спокойная речь Григория Петровича.

– Надо нам до поры до времени оборону держать.

Ты, Иван Исаич, в Калуге как славно высидел, ничего-то недруги с тобой содеять не могли, а уж как наваливались! А ты их в крови умывал, любо-дорого! Нынче дело наше не плоше. Народу много, стены крепче калужских. Запас есть, и воинский и харчи. Оба мы с тобой едино мыслим. – Он улыбнулся и продолжал: – Вот Петр Федорович порой баламутит, ну да мы его утихомирим, шелковый станет. Сомненье у меня насчет Телятевского, хоть я его и хвалил Петру Федоровичу. Сам разумеешь: начальный над им – смерд, ну и мельтешит, чай, на сердце гордыня, кровь-то княжеская!

Болотников весело рассмеялся:

– Григорий Петрович, и у тебя княжеская кровь!

Шаховской ответил полунасмешливо, полусердито:

– У меня? То у меня, а то у него! Я – с вами, а он – кто его знает! Телятевский у Венева славно бился вместе с Масальским, под Тулой Воротынского побил, на Пчельне верх взял. Может, и впрямь за нас стоит. А доглядеть за им надо. Ляпунов, Сумбулов, Истома Пашков тоже с нами шли, а потом к царю переметнулись.

– Да-а… – неопределенно протянул Болотников и перевел разговор на другую тему: – Скоро вылазки начнем делать.

Гора внимательно слушал, оживился при последних словах Болотникова. Веселье заиграло на бронзовом, огрубевшем от ветра лице. Он стукнул кулаком по столу, зазвенела посуда.

– Що правда, то правда! Кони быстры, сабли востры! Лава казацька литае, со святыми упокой ворогам спивае, их добивае! Просыдымо у Тули, скилько треба, а дале помиркуемо, як нам буты, де нове пиво пыты!

Гора даже прищелкнул от удовольствия. Болотников призадумался.

– Посидим, посидим здесь. Вороги схлынут отсель, а мы на просторы выйдем. И пойдут к нам снова люди черные со всей Руси. К Волге надобно путь держать. Там тоже гиль хлынет великая. Не одни русские люди, а и черемисы, татары, мордва да иные в смятении, правды, что горит ярым полымем, ищут. На своих да на наших бояр ополчились и снова ополчатся. Эх, и закрутим же!.. Войну крестьянскую, справедливую ведем и вести будем!

Лицо его горело, он смотрел вдаль, словно видел громадную, полноводную Волгу, несущую с грохотом весенние льдины. Шаховской скептически произнес:

– Ладно, ладно, Иван Исаич! Пождем, когда твоими устами мед будем пить. А пока выпьем за будущую удачу в боях!

Задолго до прихода войска Болотникова в Тулу прибыл литейщик Василий Парфенов. Посланный самим Иваном Исаевичем, он тотчас взял в свои руки литье пушек. В тот же день, как только он приехал в Тулу, Парфенов подходил к высокому, обширному, деревянному зданию, обнесенному, вместе с другими зданиями поменьше, высоким дубовым тыном. Вблизи текла Упа.

Его пропустили по грамоте от Болотникова за ограду. Идя по двору, Парфенов увидел несколько пушек на станинах. Он поморщился. «Нет, так негоже. Большой литейный двор, а пушек две-три – и обчелся. Да и пушки не без изъяну».

Обойдя литейную, он нашел немало других недостатков. Не прошло и месяца, как большинство недочетов было устранено, а изготовление пушек и ручного оружия расширено. Вскоре в литейной поправили три плавильные печи, появилось десятка три горнов, много опок для литья. Улучшались различные подсобные мастерские. Парфенов, с утра до ночи пропадая на литейном дворе, кипел, печалился, ругался, уговаривал, приказывал, создавал, радовался: «Ну вот, ну вот, дело на лад идет. Наготовим пушек. Иван Исаевич будет доволен!»

Зная, что дядя Вася в Туле, туда захотел и Фридрих Фидлер. Он, насколько мог, исправно работал, но ему в Калуге не сиделось. С присущей ему настойчивостью он добился, что его с уходом войска также отослали в Тулу.

Фидлер легко разыскал Парфенова.

У изложницы одной из печей стоял спиной к нему высокий человек, в котором немец тотчас же узнал дядю Васю. Он встал в нескольких шагах от Парфенова, боясь потревожить его.

Один из работных людей держал стальной штык. За ним построились другие работные люди, держа по двое на носилках обмазанные изнутри глиной длинные ведра. Все было, как в Калуге, только больше, как-то богаче.

Передний закричал:

– Готовсь! – и стал штыком пробивать глину в изложнице.

По желобу хлынул раскаленный чугун, полетели во все стороны искры. Пары, одна за другой, быстро наполняли ведра металлом и расходились по опокам, куда лили чугун.

Парфенов повернулся и увидел Фидлера. Оба просияли.

– Фридрих! – воскликнул Парфенов.

– Дядя Василий!

Друзья обнялись, облобызались, к изумлению окружающих, а потом все глядели друг на друга, радостно улыбаясь.

Спокойствие и уверенность в себе были на лице Парфенова. Все у него спорилось, многого он добился в литейной, чего желал.

– Ко мне, друже, идем! Сейчас я уже свободен. К вечеру вернусь, погляжу, что и как.

По пути Парфенов провел гостя по другим частям литейного двора. И там все оказалось налаженным. В оружейной делали самопалы, пистоли. Везде было много работных. Чисто, не так, как у Вальтера в литейной.

Они шли, смотрели, говорили, перескакивая с одного на другое. Фидлер рассказал кратко про себя. Парфенов временами поглядывал на Фидлера, плутовато подмигивая:

– Та-ак… Ты, значит, заправский гилевщик. Теперь и в Тулу за Болотниковым пошел. Чай, отравлять его и в Туле не станешь?

– И смех и грех, как я царя обманул! – засмеялся Фидлер.

Пришли в избу. В горнице Парфенова было чисто, тихо, светло. За стеной скрипела люлька, хозяйка баюкала ребенка, пела колыбельную песню. Она принесла большую миску горячих дымящихся щей и каравай ржаного хлеба. Похлебали, выловили и съели по куску говядины, и потекла задушевная беседа.

– Ну, друг, встретились мы опять с тобой! Теперь будем вместе для народа работать. Иди к нам в литейную. Помощником моим поставлю тебя, Фридрих.

Друзья вскоре вновь пошли на литейный двор. Фидлер немедленно приступил к работе.

Около полуночи вместе возвращались. Не имея жилья, Фидлер пошел к Парфенову ночевать.

На улице царила тишина. Изредка попадались прохожие. На бархатном небе алмазами сверкали звезды. Хотелось мира и покоя, дружбы, задушевной беседы…

Вернувшись домой, наскоро поужинали. Легли спать. Но не спалось, хотя оба порядком устали.

Лежа в постели навзничь, Василий положил руку под голову и, задумчиво глядя куда-то в темный угол, говорил:

– Слыхал я, мил человек, что где-то на нашей земле, сказывают на Мологе-реке, был холопий город. Может, он и ныне есть где-то на русской земле… Как он прозывается, не знаю. Держит народ название этого города в тайне. Боится, что узнают бояре да дворяне, войной на него пойдут. Сотрут с лица земли…

Глубоко вздохнув, Василий продолжал:

– И нет в этом городе ни царя, ни князей, ни бояр, ни дворян. Живут в нем одни бывшие холопы. Живут вольготно, не знают нужды и горя. Сами себе хозяева, сами себе и работники, своего счастья добытчики…

На минуту в избе стало тихо. Только неумолчно верещал сверчок да где-то на улице перекликались стражники.

– И говорят, нет во всем свете богаче и краше этого города. В зелени весь. Дома высокие, светлые… И живут в том городе все дружно, потому как делить да мерить не приходится: всего в достатке, бери, сколь хочешь. Принадлежит всем одинаково…

– Вот попасть бы в такой город. Пожить в нем… – мечтательно, также тихо, заметил Фидлер.

– И попадем. Сами такой город построим, когда бояр власти лишим либо изничтожим. Дай срок. Уж поверь, мил человек, знатцу.

Василий повернулся лицом к Фидлеру и взволнованно зашептал:

– Потому я и подался к Болотникову… Потому как народ с ним. Пусть мы голову сложим… Могильным прахом покроемся… Но народ свое дело сделает… В народе вся сила. Так-то.

Долго еще Василий рассказывал о счастливой жизни в холопьем городе. И о подвигах Болотникова. Потом уснул. Слышалось его глубокое и ровное дыхание – сильного, спокойного человека.

Фидлер ворочался на мягко застланной заботливым хозяином широкой лежанке, мечтая о далеком счастье, о сказочном городе, и наконец также уснул.

Сказание о холопьем городе, некогда построенном на Мологе новгородскими беглецами, было широко распространено в народе в XVI и начале XVII века. Сказание передавалось в разных вариантах. Его записал известный Сигизмунд Герберштейн, германский имперский посол, приезжавший в XVI веке в Русское государство.

Болотников посетил однажды свой литейный двор. Ходил в сопровождении Парфенова, дававшего необходимые объяснения. Встретил Фидлера.

– Эй, Фридрих, здорово! Как живешь, огненный?

Фидлер поклонился.

– Живу, слава богу, хорошо. Работаю, вот видишь, воевода, у Парфенова в литейной.