Текст книги "Парижские могикане. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 48 страниц)

VII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖАН БЫК ОКОНЧАТЕЛЬНО ОТСТУПАЕТ, А ТОЛПА СЛЕДУЕТ ЗА НИМ

С той минуты как появился таинственный незнакомец, которого все называли господином Сальватором, воцарилась глубокая тишина; тридцать или сорок человек, набившиеся в комнату, стояли затаив дыхание.

Плотник принял молчание за осуждение; его ошеломило внезапное появление незнакомца и то, как он сам был обезоружен; однако мало-помалу он пришел в себя и, стараясь смягчить, насколько возможно, хриплые звуки, рвавшиеся у него из горла, начал:

– Господин Сальватор! Позвольте мне объяснить…

– Ты не прав! – прервал его молодой человек тоном судьи, выносящего приговор.

– Но я же вам говорю, что…

– Ты не прав! – повторил молодой человек.

– Да я…

– Ты не прав, говорю тебе!

– Да откуда вам, в конце концов, знать, если вас здесь не было, господин Сальватор?

– Разве мне непременно нужно быть здесь, чтобы знать, что произошло?

– Да ведь, мне кажется…

Сальватор указал рукой на Жана Робера и его друзей, стоявших особняком и поддерживавших друг друга.

– Посмотри! – приказал он.

– Ну, смотрю, – отозвался Жан Бык. – Что дальше?

– Что ты видишь?

– Вижу трех щеголей, которым я обещал задать трепку и которые рано или поздно ее получат.

– Ты видишь трех молодых людей, прилично одетых, элегантных, из хорошего общества; они совершили оплошность, придя в этот притон, но это еще не причина для драки.

– Чтобы я затевал с ними драку?!

– Уж не хочешь ли ты сказать, что они сами подстрекали тебя и четверых твоих приятелей?

– Да ведь вы же видите, что они-то смогли защититься…

– Да, потому что на их стороне ловкость, а главное – правота… Ты думаешь, сила – это всё, стоило только сменить имя Бартелеми Лелон на имя Жан Бык? Только что тебе доказали обратное. Дай Бог, чтобы урок пошел тебе на пользу.

– Да говорю вам, что это они ругали нас негодяями, бездельниками, мужланами…

– А за что они вас так называли?

– Они сказали, что мы пьяны.

– Я спрашиваю, почему они так сказали?

– Мы хотели, чтобы они затворили окно.

– А почему ты не хотел оставить окно открытым?

– Потому что… потому что…

– Почему же? Ну!

– Потому что я не люблю сквозняков, – ответил Жан Бык.

– Нет, потому что ты был пьян, как справедливо заметили эти господа; потому что ты искал повода для драки, ухватился за представившийся случай и затеял ее; потому что до этого ты поссорился дома, а сейчас хотел сорвать зло на невиновных из-за капризов и измен мадемуазель…

– Молчите, господин Сальватор! Не называйте ее имени! – поспешил перебить его плотник. – Несчастная! Она меня в гроб вгонит!

– Вот видишь: я угадал. Сальватор нахмурился и продолжал:

– Эти господа правильно сделали, что отворили окно: здесь нечем дышать. А для сорока человек и второе окно отворить не помешает. Вот ты это сейчас и сделаешь.

– Я?! – застыв на месте, взвыл плотник. – Чтобы я отворил одно окно, когда я требую закрыть другое?! Я, Бартелеми Лелон, сын своего отца?!

– Ты, Бартелеми Лелон, пьяница и забияка, позоришь имя своего отца и, стало быть, хорошо сделал, что взял кличку. Ты сейчас же откроешь окно в наказание за то, что вызвал этих троих господ на драку – это говорю тебе я!

– Не открою, разрази меня гром! – потрясая кулаком, проревел Бартелеми Лелон.

– Раз так, я тебя больше знать не хочу ни под каким из твоих имен. Теперь ты для меня всего-навсего грубиян и негодяй. И я гоню тебя прочь.

Он повелительно указал на дверь и произнес:

– Пошел вон!

– Не уйду! – завопил плотник, брызгая слюной.

– Именем твоего отца, которого ты только что помянул, приказываю тебе уйти!

– Нет, гром и молния! Нет, я никуда не пойду! – упорствовал Бартелеми Лелон, садясь верхом на скамейку и схватившись за нее обеими руками, словно собирался в случае нужды пустить ее в ход.

– Ты хочешь, чтобы я рассердился? – тихо проговорил Сальватор, словно и не угрожал вовсе.

И он двинулся на плотника.

– Не подходите, господин Сальватор! – вскричал тот, отодвигаясь на противоположный край скамьи по мере того, как молодой человек приближался. – Не подходите!

– Ты уйдешь? – спросил Сальватор.

Плотник поднял скамейку, словно намеревался ударить молодого человека.

Потом, отшвырнув ее, крикнул:

– Вы ведь знаете: можете делать со мной что хотите, и я скорее отрежу себе руку, чем вас ударю… Но по своей воле… Нет! Нет! Нет! Я не уйду!

– Ничтожный упрямец! – воскликнул Сальватор, схватив плотника одной рукой за галстук, другой – за пояс.

Жан Бык взревел от ярости:

– Вы можете меня вынести, я подчинюсь, но сам не уйду никогда!

– Да будет так, как ты хочешь, – согласился Сальватор.

С силой тряхнув безвольно обвисшего великана, он, если можно так сказать, оторвал его от пола, как вырвал бы дуб из земли, поднес к лестнице и спросил:

– Пойдешь вниз сам или предпочитаешь скатиться?

– Я в вашей власти: делайте со мной что вам угодно, сам я не уйду никогда!

– Ну, так я прогоню тебя силой, ничтожество!

И он, раскачав, бросил его, словно мешок, с пятого этажа на четвертый.

Было слышно, как тело Жана Быка, или Бартелеми Лелона – как больше нравится читателю называть плотника: его настоящим именем или по прозвищу, – скатывается, подпрыгивая, со ступеней.

Толпа не издала ни звука, ни вздоха: она была довольна, она наслаждалась зрелищем.

Трое друзей были глубоко взволнованы. Весельчак Петрус помрачнел, флегматичный Людовик почувствовал, как сильно забилось его сердце, и только чувствительный поэт Жан Робер внешне остался невозмутим.

Когда Сальватор вернулся без плотника, поэт вложил шпагу в ножны и смахнул платком пот со лба.

Потом он подошел к Сальватору и протянул ему руку.

– Спасибо, сударь. Вы избавили меня и моих друзей от этого пьяницы, в которого словно дьявол вселился. Только я весьма опасаюсь последствий этого падения.

– Можете за него не беспокоиться, сударь, – проговорил Сальватор, протягивая в ответ белую аристократическую руку, которая только что показала такое чудо силы. – Он отлежится две-три недели – вот и все, а в это время будет горько оплакивать то, что произошло.

– Как?! Неужели этот свирепый человек умеет плакать? – изумился Жан Робер.

– Он будет заливаться горькими, кровавыми слезами, смею вас уверить… Это добрейший и честнейший человек из всех, кого я знаю. Так что не беспокойтесь о нем. Подумайте лучше о себе.

– Обо мне?

– Да… Вы позволите дать вам дружеский совет?

– Говорите, сударь.

Сальватор понизил голос, словно хотел, чтобы его слышал только тот, к кому он обращался:

– Поверьте мне: вам лучше здесь не показываться, господин Жан Робер.

– Вы меня знаете? – поразился поэт.

– Как и все, – с изысканной вежливостью отвечал Сальватор. – Кто не знает одного из наших прославленных поэтов?

Жан Робер залился краской.

– А теперь, – заговорил совсем другим тоном Сальватор, обратившись к толпе, – вы довольны, не так ли? Надеюсь, вы получили за свои деньги все, чего желали? Сделайте одолжение: убирайтесь поскорее. Здесь хватает воздуха только на четверых; иными словами, друзья мои, я хочу поговорить с этими господами без свидетелей.

Толпа повиновалась, словно ватага школьников – голосу учителя; все стали чинно спускаться, почтительно приветствуя – кто поклоном, кто голосом, кто жестом – молодого человека, который, похоже, командовал здесь всеми; а тот после бурной сцены был взволнован не более, чем небосвод после бури.

Четверо сотрапезников Жана Быка, в том числе и Багор, которого полученная рана полностью отрезвила, прошмыгнули мимо Сальватора, понурившись; каждый из них почтительно поклонился, будто солдат перед генералом.

Когда последний из них вышел, на пороге появился лакей.

– Подавать ли господам ужин? – спросил он.

– Непременно! – воскликнул Жан Робер. И, повернувшись к Сальватору, он спросил:

– Вы доставите нам удовольствие отужинать с нами, господин Сальватор?

– Охотно, – отвечал Сальватор, – но ничего для меня не заказывайте: я как раз приказал подать мне внизу ужин, но услышал здесь шум и поднялся.

– Слышите? – обратился Жан Робер к лакею. – Подайте ужин господина Сальватора сюда.

– Сию минуту! – отозвался лакей. Он пошел вниз.

Спустя несколько минут четверо молодых людей сидели за столом.

Сначала они выпили за победителей, потом за побежденных, потом подняли бокалы за здоровье того, кто своим счастливым появлением предупредил большее кровопролитие.

– Однако, – смеясь, сказал Сальватор Жану Роберу, – мне показалось, вы недурно владеете приемами бокса, умело применяете удары ногой, похвально фехтуете! Вы отвесили бедному Жану Быку великолепный удар кулаком в висок, восхитительный удар ногой под ложечку, да к тому же приготовились изящно проткнуть его шпагой, когда я, к счастью, вмешался… Впрочем, пустое! Вы построили прекрасное укрепление, и будь я господином Петрусом, я сделал бы с вас набросок в этом лагере.

– О! Вы, значит, меня тоже знаете? – удивился Петрус.

– О да, – отвечал Сальватор со вздохом, словно это утверждение навевало на него печальное воспоминание. – До того как у вас появилась мастерская на Западной улице, вы проживали по улице Регар; вот в то время я имел удовольствие встретиться с вами два-три раза.

Обернувшись к третьему приятелю, хранившему упорное молчание и словно ломавшему голову над неразрешимой загадкой, Сальватор спросил:

– Что с вами, господин Людовик? У вас очень озабоченный вид, как будто вам нужно сдавать экзамен или защищать диссертацию. Но ведь все это уже три месяца как позади, слава Богу, да еще как успешно вы выступили!

Жан Робер не сводил с Сальватора удивленного взгляда; Петрус расхохотался.

– Ах, черт возьми! Господин Сальватор, раз вы так много знаете… – начал Людовик.

– Вы очень добры! – с улыбкой перебил его Сальватор.

– Раз вы знаете, что мой друг Жан Робер – поэт, мой друг Петрус – художник, а я врач, знаете ли вы… знаете ли вы, почему от кошатника так разило валерьянкой?

– Вы любите рыбачить, господин Людовик?

– Бывает, когда нечем заняться, – отвечал Людовик. – Впрочем, я стараюсь до минуты занять все свое время.

– Каким бы вы ни были неискушенным в рыбной ловле, вам, верно, известно, что на хлеб, на который ловят карпов, капают мускусу или аниса.

– Чтобы это знать, не обязательно быть рыбаком, довольно быть совсем немножко натуралистом.

– Так вот, валерьяна оказывает на кошек такое же действие, какое мускус и анис – на карпов: она их притягивает. И так как метр Фрикасе отлавливает кошек…

– О наука, таинственная богиня! Неужели только случай поможет приподнять край твоего покрывала? И как подумаю: если б я не нарядился сегодня вечером пройдохой, если бы Петрусу не пришла в голову мысль поужинать в кабаке, мы не повздорили бы, я не схватился бы с кошатником, вы не пришли бы нас разнимать, – наука открыла бы только через десять, пятнадцать, а может, и через сто лет, что валерьяна привлекает кошек, как мускус – карпов! – флегматично заметил Людовик, словно разговаривая сам с собой, что составляло одну из забавных черт его поведения.

Ужинали весело.

Петрус рассказывал, не жалея красок, историю о двадцати портретах, которые он написал в харчевне, где собирались ломовики, в счет долга, составлявшего десять франков двадцать сантимов, так что каждая работа в среднем ушла за бешеные деньги: за пятьдесят один сантим.

Людовик с цифрами в руках доказал, что ни одна хорошенькая женщина не болеет ничем серьезным; он четверть часа отстаивал этот парадокс с остроумием и пылом, какие трудно было ожидать от такого флегматика.

Жан Робер поведал о плане новой драмы, которую он сочинял для Бокажа и г-жи Дорваль, а молодой человек в черном бархатном костюме сделал ему несколько весьма разумных замечаний.

Лакей вносил все новые бутылки, потому что Петрус и Людовик сговорились напоить г-на Сальватора и вызвать его на откровенность; но произошло то, что почти всегда бывает в подобных случаях: г-н Сальватор остался трезв, а молодые люди захмелели.

Только Жан Робер сохранил ясность ума – даже в кабаке он никогда ничего не пил, кроме воды.

Мало-помалу Петрус и Людовик, подогревая один другого, переступили ту черту опьянения, за которую хотели увести Сальватора; они стали рассказывать скучные или нравоучительные истории, умничали, повторяли остроты, уже звучавшие в начале ужина, потом вдруг оба разом повалились, не имея сил шевельнуть ни ногой, ни рукой, и крепко уснули.

VIII. ПОКА ПЕТРУС И ЛЮДОВИК СПЯТ

Едва два друга захрапели, показывая этим, что выходят из числа тех, кто в состоянии соображать, и предоставляя беседу тем, кто способен ее вести, Сальватор поставил локти на стол, опустил голову на руки и пристально взглянул на Жана Робера.

– Так зачем все-таки, сеньор поэт, вы пришли провести ночь на Рынке?

– Чтобы доставить удовольствие своим друзьям, Петрусу и Людовику.

– И только?

– И только.

– Неужели ничто другое не подтолкнуло вас к этому решению, кроме желания угодить друзьям?

– Нет, как мне кажется.

– Вы уверены?

– Насколько можно быть в себе уверенным.

– Значит, вы обманываете не меня, а себя… Нет, не из-за этих двух сладко спящих господ вы пришли сюда: это лишь предлог. Знаете, зачем вы здесь? Я скажу вам. Вы пришли сюда как философ, наблюдатель, бытописатель, поэт, романист, вы пришли изучать человеческую душу in anima vili – «живьем», как говорят в школе, не правда ли?

– Доля истины в ваших словах есть, – рассмеялся Жан Робер. – Я сочинял только для театра, но не хотел бы этим ограничиваться, хочу написать роман о нравах, но мечтаю сделать это, как Шекспир в своих драмах, охватив целый исторический период, все слои общества, от могильщика до Гамлета, принца Датского! Что мне вам сказать? В трагедии «Гамлет» больше всего я люблю сцену с могильщиком, а из персонажей самыми мудрыми считаю этих гробокопателей, осквернителей трупов.

– Да, вы правы, я, возможно, с вами согласен, но вы не так беретесь за дело, то есть неверно выбираете место действия. Где Шекспир показывает могильщиков? За работой, стоящими в могиле, с черепом в руке, а не в таверне виноторговца Йогена, куда первый могильщик посылает второго за шкаликом. Вы хотите заняться поэзией? Влюбитесь и гуляйте по лесу. Хотите заняться театром? Ступайте в свет, будьте там до полуночи, потом изучайте Мольера и Шекспира до двух часов ночи, а затем ложитесь в постель и спите не меньше шести часов; соедините свои воспоминания с тем, что вы прочли, и работайте с девяти утра до обеда. Хотите написать роман? Возьмите Лесажа, Вальтера Скотта и Купера – иными словами, бытописателя, знатока характеров и мастера пейзажа. Изучайте человека в его среде: художника – в мастерской, торговца – в конторе, министра – в кабинете, короля – на троне, сапожника – в мастерской, но не в кабаке, куда он приходит изможденный, откуда уходит хмельной! На кабаках следовало бы вывесить слова Данте: «Lasciate ogni speranza»66
  «Входящие, оставьте упованья» (ит.). «Ад», Ш, 9. Перевод М.Лозинского


[Закрыть]. И потом, какую неудачную ночь вы избрали: карнавальную ночь, когда все эти люди перестают быть сами собой, когда все у них чужое – от штанов до соломенного тюфяка, лишь бы вырядиться почуднее; в эту ночь они корчат из себя богачей, они готовы быть кем угодно, только бы не быть похожими на себя! Нет, в самом деле, господин наблюдатель, – пожимая плечами, закончил Сальватор, – странная у вас манера делать наблюдения!

– Продолжайте! Продолжайте! – попросил Жан Робер. – Я вас слушаю.

– Что вы сказали бы о человеке, который отправляется изучать человеческую душу в сумасшедший дом? Вы сочли бы сумасшедшим его самого, верно? Что же вы-то сами делаете здесь в этот час? Послушайте меня, господин Жан Робер, нас свел случай, скоро мы расстанемся; может быть, нам не суждено увидеться… Позвольте дать вам совет. Вы полагаете, что я слишком дерзок?

– Отнюдь нет, клянусь вам.

– Чего ж вы хотите? Я ведь тоже пишу роман.

– Вы?

– Да, но не из тех, что издаются; не беспокойтесь, я не составлю вам конкуренции. Я говорю это только затем, чтобы вы знали: я тоже претендую на звание наблюдателя. Романы, о поэт, пишет общество. Покопайтесь в собственной голове, пошарьте в своем воображении, поковыряйтесь в собственном мозгу – вы и в три месяца, в полгода, во весь год не найдете такого, что случай, рок или Провидение – как вам будет угодно – начнет и завершит в одну ночь в таком городе, как Париж! Выбрали ли вы сюжет для своего романа?

– Нет еще. Когда я работаю для театра, я чувствую себя гораздо свободнее: он меня не пугает; но роман со всеми своими ответвлениями, эпизодами, перипетиями, со ступенями, которые ведут на самые верхи общества, с крутыми лестницами, которые спускают в самые глубокие его пропасти, роман, в котором будуар принцессы соседствует с мансардой белошвейки, Тюильри – с притоном вроде этого, а собор Парижской Богоматери – с Гревской площадью, – признаюсь вам, вызывает во мне трепет: я отступаю, я страшусь непосильного бремени, мне кажется, романисту приходится взваливать на свои плечи не просто ношу, а целый мир!

– Я думаю, вы ошибаетесь, – возразил Сальватор.

– Ошибаюсь?

– Да.

– В чем же моя ошибка?

– Вы хотите действовать.

– Ну, разумеется.

– Вот в этом ваша ошибка: не пытайтесь действовать сами, а только не мешайте действовать другим.

– Не понимаю.

– Как поступал Асмодей, хромой бес?

– Приподнимал крыши домов и говорил дону Клеофасу: «Смотри!»

– Вы располагаете властью Асмодея? Нет. И потому я вам говорю: поступите еще проще; выйдите из этого притона, ступайте вслед за первым же мужчиной или за первой женщиной, которых встретите на улице, на перекрестке, на набережной; вряд ли эти мужчина или женщина будут героем или героиней истории, но они станут одной из нитей великого человеческого романа, который сочиняет сам Бог. С какой целью? Одному Богу это известно! Сделайтесь всего-навсего его помощником – и с первых же шагов можете быть уверены, что нападете на след какого-нибудь трагического или комического происшествия.

– Да ведь сейчас ночь!

– Тем лучше! Ночь создана для поэтов, влюбленных, патрулей, воров и романистов.

– Значит, вы советуете мне начать роман прямо сейчас?

– Он уже начат.

– Неужели?

– Вне всякого сомнения.

– С какого времени?

– С той минуты, как ваши друзья сказали: «Идем ужинать на Рынок».

– Вы шутите?

– Нисколько, клянусь честью! Стоит вам только захотеть, и Жан Бык, Фрикасе, Туссен-Лувертюр, Кирпич, Багор станут персонажами вашего романа; двое ваших друзей, которые спят себе и не подозревают, что мы распределяем роли, тоже будут вашими персонажами; да и я сам сыграю в вашем романе роль, если вы сочтете меня достойным этой чести… Только не бросайте его на экспозиции.

– Клянусь, вы правы! И я ничего так не желаю, как продолжать его.

– В таком случае, уясните себе следующее: вы перестали быть автором, придумывающим ситуации, оценивающим события, подготавливающим перипетии. Теперь вы тоже актер этой великой человеческой драмы, театр которой – мир, декорации – города, леса, реки, океаны; кажется, что в ней каждый действует, сообразуясь со своими интересом, капризом, фантазией, а в действительности все подчинено невидимой и всемогущей деснице судьбы; слезы будут настоящими, кровь будет настоящей, ваши собственные слезы и кровь смешаются со слезами и кровью других…

– Разве могут испугать поэта страдания, если от этого выиграет искусство?!

– Я вижу, вы не обманули моих ожиданий. Смотрите: время словно остановилось, ночь прекрасная, все освещено волшебным лунным светом; давайте выйдем отсюда и отправимся на поиски продолжения истории, первые главы которой мы только что если не написали, то сыграли.

– Но я не могу бросить друзей.

– Почему?

– А вдруг с ними произойдет несчастье?

– Им ничто не угрожает: я шепну словечко лакею, и все будут знать, что они под моим покровительством. Тогда даже самый отчаянный бродяга из этого притона не посмеет и пальцем их тронуть.

– Не возражаю! – согласился Жан Робер. – Только будьте добры, отдайте это приказание при мне.

– Охотно.

Сальватор подошел к лестнице и свистнул. Вероятно, это был условный знак, напоминавший одновременно и свисток машиниста, и свисток боцмана.

По-видимому, г-на Сальватора никогда не заставляли ждать: не успело затихнуть эхо на лестнице, как явился лакей.

– Вы звали, господин Сальватор? – спросил он.

– Да.

Он указал на двух спящих:

– Эти господа – мои друзья, метр Бабила, ты понял?

– Да, господин Сальватор, – коротко отвечал лакей.

– Идемте! – пригласил молодой человек поэта. И он вышел первым.

Поотстав, Жан Робер спросил у лакея счет. Прибавив пять франков чаевых, он спросил:

– Друг мой! Доставьте мне удовольствие, скажите, кто этот господин, только что поручивший вам моих друзей.

– Это не просто господин, это господин Сальватор.

– Но кто же он, наконец, этот господин Сальватор?

– Вы его не знаете?

– Нет, раз спрашиваю, кто он такой.

– Да это же комиссионер с Железной улицы!

– Как?

– Говорю вам, комиссионер с Железной улицы. Лакей проговорил это так серьезно, что не приходилось сомневаться в его словах.

– Похоже, господин Сальватор сказал правду, – прошептал Жан Робер, – мы начинаем роман, каких еще не видывал свет.