Текст книги "Парижские могикане. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

XXXVI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО СЛУЧАЙНО И ОДИН РАЗ ИЗ СТА МОЖНО ВСТРЕТИТЬ ХОРОШИХ СОСЕДЕЙ

Двенадцатый округ был в 1827 году, да и теперь остается, самым бедным в столице, как видно из результатов последней переписи неимущего населения, опубликованных ведомством общественной благотворительности.

Так, в первом округе бедняков – 3 707 из общего числа жителей 112 740, в то время как в двенадцатом – на 95 243 жителя приходится 12 204 неимущих.

Вот почему в отчете соотношение числа неимущих и общего количества жителей составляет такие пугающие цифры: в первом округе – 10 к 304; в двенадцатом округе – 10 к 78.

А если учесть, что в двенадцатом округе живут в основном старьевщики, кучера, башмачники, перекупщики, водовозы, грузчики и поденные рабочие, то читателям будет ясно, что мы ничего не преувеличили, утверждая, что этот округ был и остается самым бедным.

С высоты птичьего полета этот округ напоминает четырехугольник. Он разделен на четыре квартала, носящих названия: Обсерватория, Сен-Жак, Ботанический сад, Сен-Марсель.

В ходе нашего повествования мы постепенно познакомим читателей со всеми этими кварталами; значительная часть описываемых нами событий будет происходить в двенадцатом округе.

Начнем с того, что самая живописная часть квартала Сен-Жак находится между улицей Валь-де-Грас и Грязной улицей, носящей ныне название улицы Пор-Рояль.

Поднимаясь по улице Сен-Жак от улицы Валь-де-Грас к предместью, можно увидеть, что все дома с правой стороны – старые, некрасивые, небрежно построенные – ведут в восхитительные сады, какие, может быть, сохранились лишь вокруг нескольких аристократических парижских особняков.

Мы приглашаем наших читателей в один из домов между номерами 330 и 350 по улице Сен-Жак. Надеемся, что нам удастся познакомить вас с совершенно неведомой страной, а кое-кто, чувствуя обычно при упоминании квартала Сен-Жак запах нищеты, будет, возможно, немало удивлен и даже очарован, вдыхая аромат роз и жасмина, поднимающийся в окна этих привилегированных жилищ, выходящие в настоящие уголки земного рая.

Фасад дома, в котором живут герои страшной истории, рассказанной г-ном Жакалем, был того тусклого, наводящего тоску цвета, в который время и дождь выкрасили старые стены Парижа.

В дом вела небольшая узкая дверь, и посетители попадали в коридор, темный даже средь белого дня.

Оказавшись в этом коридоре впервые, посетитель мог подумать, что очутился в разбойничьем притоне – доме скупщика краденого или фальшивомонетчика. Но когда последняя плита была пройдена, отважный исследователь оказывался в подобии Эдема.

И действительно, выйдя из коридора, человек попадал во двор, а из него – в огромный сад. Там у посетителя разбегались глаза, когда он видел белый домик с зелеными ставнями; стены домика утопали в розах, жимолости и ломоносах, а ступени сбегали в расстилавшийся, как озеро, газон.

Домик был трехэтажный; все его окна, благодаря восхитительному расположению небольшого здания, выходили в сад. В доме было шесть квартир, каждая из трех комнат и кухни.

Четыре квартиры, расположенные в первом и втором этаже, занимали семьи ремесленников. Вместо того чтобы напиваться у заставы, как их товарищи по работе, эти люди, степенные и непьющие, копались по воскресеньям в той части сада, что прилегала к их скромному жилищу.

В третьем этаже на одной лестничной площадке, один – слева, другой – справа, жили два главных персонажа этой истории.

Квартиру слева занимал молодой человек лет двадцати-двадцати трех. Это был красивый юноша с открытым лицом, голубоглазый, светловолосый и крепкого сложения. Он был невысокого роста, но широкие плечи свидетельствовали о недюжинной силе. Он родился в Кемпере, но было вовсе не обязательно заглядывать в его свидетельство о рождении, чтобы убедиться, что он бретонец, это и так было написано у него на лице, отмеченном энергией и благородством прекрасной гэльской расы.

Его отец, старый обедневший дворянин, удалившийся в башню – все, что уцелело от феодального замка XIII века, разрушенного во время войн в Вандее, отправил сына в Париж, где тот изучал право. Окончив коллеж, юный Коломбан де Пангоэль поселился на улице Сен-Жак и жил там уже в течение трех лет, то есть с 1823 года – даты, с которой мы начнем этот рассказ.

Отец назначил ему небольшое содержание в тысячу двести франков годовых: славный старик делил с сыном все, что у него оставалось от родового наследия.

Квартира Коломбану обходилась всего в двести франков в год; таким образом, у юноши оставалась тысяча франков, то есть целое состояние для непьющего, экономного, степенного юноши.

Мы ошиблись, когда сказали, что ему оставалась тысяча франков в год: из этой суммы мы должны вычесть десять франков в месяц – плата за прокат фортепьяно; это была единственная роскошь, которую себе позволил Коломбан, несомненно, чтобы не нарушать одну из политических аксиом древних бретонцев, сохранившуюся до сих пор; она, как рассказывает Огюстен Тьерри, считает музыканта (наряду с землепашцем и ремесленником) одним из трех столпов общественной жизни.

Стоял январь 1823 года. Коломбан изучал право уже третий год. Часы церкви святого Иакова-Высокий порог пробили десять.

Молодой человек сидел в углу перед камином и изучал кодекс Юстиниана, как вдруг услышал громкие жалобные стоны.

Он отворил дверь на лестницу и увидел на пороге соседней квартиры девушку – бледную, растрепанную; заливаясь слезами, ломая руки, она звала на помощь.

В этой квартире жили девушка с матерью, вдовой капитана, убитого при Шампобере во время кампании 1814 года. Мать получала пенсию в тысячу двести франков и немного зарабатывала шитьем: работу давали ей белошвейки квартала.

Она прожила полгода в одиночестве, как вдруг однажды утром Коломбан, возвращаясь из Школы права, столкнулся на лестнице с высокой красивой девушкой, которая была ему совершенно незнакома.

Коломбан был по природе своей неразговорчив, и поэтому лишь спустя несколько дней после этой и еще двух-трех встреч он узнал от одного из жителей первого этажа, что мадемуазель Кармелита – дочь г-жи Жерве, его соседки; девушка, как дочь офицера Почетного легиона, воспитывалась в королевском пансионе Сен-Дени и, завершив обучение, вернулась к матери.

Первая встреча юноши и девушки произошла в сентябре 1822 года, во время каникул. Через две недели Коломбан отправился погостить в Пангоэль, вернулся в ноябре и до января 1823 года лишь изредка встречал девушку на лестнице, когда возвращался к себе с молоком; они вежливо раскланивались, но ни разу не обменялись и словом.

Девушка была робка, Коломбан – слишком почтителен.

Но в один прекрасный день молодой человек вышел раньше обычного и поднимался по лестнице с завтраком в руках и встретил девушку: она задержалась в то утро и спускалась за своим завтраком.

Молодой человек раскланялся с ней не как простой студент, а как дворянин (воспитание, полученное в раннем детстве, остается на всю жизнь), и хотел пройти дальше.

Она покраснела и остановила его такими словами:

– Я хочу вас кое о чем попросить, сударь. Мы с матушкой очень любим музыку и обычно с большим удовольствием слушаем, как вы поете, аккомпанируя себе на фортепьяно. Но вот уже три дня, как матушке нездоровится. И хотя сама она ничего не говорит, доктор, приходивший к нам с визитом вчера вечером, как раз во время вашего пения, сказал, что музыка, должно быть, ее утомляет.

– Прошу прощения, мадемуазель, – покраснев до корней волос, отвечал молодой человек. – Я не знал, что ваша матушка больна; поверьте, что я ни за что этого себе не позволил бы, зная о ее болезни.

– О Боже мой! Это я, сударь, прошу у вас прощения, что лишаю вас удовольствия, и от всего сердца благодарю за то, что ради нас вы готовы пойти на это лишение.

Молодые люди раскланялись. Вернувшись к себе, Коломбан закрыл фортепьяно до тех пор, пока не поправится г-жа Жерве.

С этого времени он стал встречать девушку все чаще. Болезнь матери становилась все серьезнее. Кармелита постоянно бегала то ко врачу, то в аптеку. Несколько раз Коломбан слышал, как она поздним вечером спускается по лестнице. Он хотел бы предложить ей свои услуги – и ни одна девушка, нуждающаяся в помощи, не получила бы поддержки более благородного и более бескорыстного сердца, – но Коломбан был столь же робок, сколь благороден; его смущало не столько предложение, как то, в какой форме он должен его сделать. Лишь заслышав крики о помощи, он осмелел и предложил ей располагать им.

К несчастью, было слишком поздно: девушка кричала не от бессилия, а от страха, от ужаса.

Госпожа Жерве, четыре дня не встававшая с постели из-за серьезной угрозы разрыва аневризмы (доктор решил скрыть это от Кармелиты), стала задыхаться и попросила стакан воды. Девушка не хотела давать ей простую воду и отправилась на кухню приготовить питье. Стон, донесшийся до ее слуха и напоминавший зов, заставил ее поторопиться. Она вошла в комнату и увидела, что мать лежит с запрокинутой головой. Девушка просунула руку ей под спину и приподняла ее голову: бедная женщина смотрела на дочь как-то странно. Похоже, она не могла говорить, но всю душу вложила в свой взгляд. Кармелита, дрожа от страха, который, однако, придавал ей силы, продолжала поддерживать голову матери и поднесла стакан к ее губам. Но прежде чем стакан коснулся губ, г-жа Жерве издала глубокий, протяжный, скорбный вздох и ее голова тяжело упала девушке на руку, а потом на подушку.

Девушка с усилием снова приподняла ее голову и поднесла стакан к губам со словами:

– Выпей, матушка!

Однако зубы матери были плотно сжаты, она ничего не отвечала. Кармелита наклонила стакан. Вода полилась по губам, но в рот так и не проникла.

Глаза больной по-прежнему были широко раскрыты. Госпожа Жерве словно не могла отвести от дочери взгляд.

Кармелита почувствовала, как лоб ее покрывается испариной. Только широко раскрытые глаза матери еще придавали девушке мужества.

– Да пей же, мамочка! – повторила она.

Больная снова ничего не ответила. Кармелите показалось, что шея, которую она поддерживала, медленно остывает и что ее самое охватывает смертельный холод. Испугавшись, она опустила голову матери на подушку, поставила стакан на стол, бросилась к матери, обхватила ее обеими руками, осыпала ее лицо поцелуями и поднялась, не сводя с нее почти столь же неподвижного взгляда, как у г-жи Жерве. Только тогда бедная девочка, полная жизни и никогда не задумывавшаяся о том, что единственное любимое в мире существо может умереть, вдруг поняла, что случилось! Однако она не могла поверить, что матери, всего минуту назад с ней разговаривавшей, больше нет, что она умерла вот так, тихо, незаметно. Она прижалась губами ко лбу умершей и испугалась: ей почудилось, что ее лихорадочно горящие губы коснулись мрамора.

Она в ужасе попятилась назад, но еще не смела поверить, что это смерть.

Голова матери была слегка повернута, и широко раскрытые глаза продолжали смотреть на девушку с застывшим в них выражением материнской любви. Но этот взгляд не успокаивал, а пугал Кармелиту.

Она озиралась по сторонам, но все время возвращалась к этим неподвижным глазам и вдруг в ужасе изо всех сил закричала:

– Матушка! Матушка! Скажи хоть что-нибудь! Отзовись, матушка! Или я подумаю, что ты умерла… Умерла!.. – повторяла она, с тоской приближаясь к матери.

Сделав шаг, она застыла перед неподвижным телом, но продолжала звать мать все громче, не осмеливаясь к ней прикоснуться. Отчаявшись добиться ответа, не осмеливаясь дольше оставаться в этой комнате под этим взглядом, похожим на взгляд призрака, боясь всего и ничему не веря, она распахнула входную дверь и закричала: «На помощь!» Коломбан вышел на крики и увидел, как мы уже сказали, растрепанную, заплаканную девушку, заломившую руки.

– Сударь! Сударь! Матушка на меня смотрит, но не отвечает!

– Она, должно быть, лишилась чувств от слабости, – предположил молодой человек: он тоже не хотел верить в худшее.

И он вошел в спальню.

Он вздрогнул, увидев тело, постепенно принимавшее облик трупа: лицо напоминало маску Гиппократа; члены окоченели; рука, которую он взял, чтобы пощупать пульс, была холодна как мрамор.

Он вспомнил, как пятнадцатилетним мальчиком смотрел на свою мать, благородную графиню де Пангоэль, лежавшую на смертном одре. Вот и теперь он видел, что на лбу у г-жи Жерве залегли такие же, как тогда у покойной матери, сиреневатые тени.

– Ну что, сударь?.. Что?.. – спрашивала, рыдая, Кармелита.

Молодой человек не стал разуверять девушку в том, что это обморок, надеясь постепенно приготовить ее к удару.

– О, ваша мать очень плоха, бедное дитя!

– Но почему она не отвечает мне, сударь? Почему она мне не отвечает?

– Подойдите, мадемуазель, – предложил Коломбан.

– Я не смею… Не смею… Почему она на меня так смотрит? О чем она хочет спросить?.. Зачем она так на меня смотрит?

– Она просит, чтобы вы закрыли ей глаза, мадемуазель! Она просит, чтобы мы помолились о ее душе!

– Но она ведь не умерла, правда? – вскричала девушка.

– Опуститесь на колени, мадемуазель! – подавая ей пример, сказал Коломбан.

– Что вы говорите, сударь?..

– Я говорю, мадемуазель, что Господь, дарующий нам жизнь, имеет право взять ее, когда пожелает.

– О! – вскрикнула девушка, словно громом пораженная. – О, я вижу, вижу!.. Моя матушка умерла!

Она откинулась назад, словно тоже умирая.

Молодой человек подхватил ее, лишившуюся чувств, на руки и перенес на кровать, стоявшую в алькове соседней комнаты.

На крики девушки, на шум только что описанной нами сцены поднялась жена мастерового со второго этажа вместе с подругой, зашедшей к ней в это время.

Все двери квартиры были распахнуты настежь; женщины вошли и увидели, как Коломбан пытается привести девушку в чувство, похлопывая ее по рукам.

Средство это не помогало. Тогда одна из женщин взяла с туалетного столика графин и брызнула водой в лицо несчастной сироте.

Кармелита пришла в себя; ее бил озноб. Женщины хотели было раздеть ее и уложить в постель.

Но она сделала над собой усилие, поднялась на ноги и обернулась к Коломбану.

– Сударь! Вы сказали, что моя мать просит закрыть ей глаза… Проводите меня к ней… проводите, прошу вас!.. Иначе, – прибавила она, со страхом приближая губы к уху Коломбана, – иначе она будет так на меня смотреть до конца моих дней!

– Идемте, – кивнул молодой человек, полагавший, что девушка бредит.

Она прошла через всю комнату, опираясь на руку Коломбана, вошла в спальню матери, чей взгляд хотя и замутился, но еще сохранял свою пугающую неподвижность, медленными, твердыми, торжественными шагами приблизилась к кровати и, наклонившись над покойницей, благоговейно закрыла одно за другим ее веки.

Тут силы оставили ее, Кармелита рухнула на тело матери и снова лишилась чувств.

XXXVII. ФРАДОМИНИКО САРРАНТИ

Молодой человек поднял Кармелиту на руки и как ребенка перенес в соседнюю комнату, где их ожидали две женщины.

Пора было ее раздеть и уложить в постель.

Коломбан удалился к себе, попросив одну из соседок зайти за ним, как только девушка будет в постели.

Через десять минут соседка была у него.

– Ну как? – спросил Коломбан.

– Она пришла в себя, – сказала соседка, – но держится за голову и говорит что-то бессвязное, вроде как бредит.

– У нее есть родственники? – спросил молодой человек.

– Мы не знаем.

– А подруги в квартале?

– Ни одной. Это тихие, порядочные женщины, они жили очень уединенно, ни с кем не встречались.

– Что же вы намерены делать? Ее нельзя оставлять в этой квартире с покойницей! Ее надо бы поместить в другое место.

– Я бы предложила свою квартиру, – сказала соседка, – но у нас одна кровать… Хотя… – прибавила славная женщина, размышляя вслух, – отошлю-ка я мужа спать на чердак, а сама посижу ночь на стуле.

На такой самоотверженный поступок ради незнакомых людей способны лишь немногие женщины, чаще всего простолюдинки: они предлагают свой стол, свою комнату и свою постель так же бескорыстно, как лавочник подает стакан воды. Если душевное или физическое страдание взывает к ее помощи, будь то умирающий или отчаявшийся человек, простолюдинка будет выхаживать, утешать, помогать от всего сердца, щедро и самозабвенно; это, несомненно, заслуживает восхищения философа и наблюдателя.

– Нет, – возразил Коломбан. – Поступим иначе. Принесем сюда ее кровать, а мою отнесем к ней в альков. Потом сходите за священником, пусть отслужит у постели усопшей. А я пойду за доктором для девушки.

Соседка замерла в нерешительности.

– В чем дело? – спросил Коломбан.

– Лучше я схожу за доктором, а вы позовите священника.

– Почему?

– Потому что несчастная женщина скончалась внезапно…

– Увы, да, внезапно.

– И, стало быть, умерла… ну, вы понимаете?

– Нет, не понимаю.

– Умерла, не успев исповедаться.

– Но вы же сами говорите, что она святая.

– Да, но священник… священник может не согласиться.

– Как?! Священник откажется отслужить у гроба покойной?

– У умершей без покаяния, могу побиться об заклад, он откажется.

– Ну, хорошо. Приведите доктора, я беру священника на себя.

– О, я мигом: доктор живет почти напротив.

– А кого можно попросить отнести письмо на улицу Железной Кружки?

– Давайте мне, я пошлю кого-нибудь. Коломбан сел за стол и написал:

«Приходите, друг мой! В Вас нуждаются мертвец и живой».

Сложив письмо, он надписал адрес:

«Брату Доминику Сарранти, монаху-доминиканцу, улица Железной Кружки, №11».

– Возьмите, – протянул он письмо соседке.

Та пошла вниз.

Пока она спускалась, Коломбан взялся за перестановку: свою кровать перенес в спальню девушки, а ее кровать – в свою квартиру.

Подруга соседки вызвалась посидеть с Кармелитой до прихода доктора, а если будет нужно, то подежурить всю ночь.

Бред девушки все усиливался.

Женщина села у нее в изголовье. Коломбан сходил к бакалейщику, купил свечу, поставил ее в изголовье усопшей.

Пока Коломбана не было, вернулась с доктором другая соседка. Проводив ученого человека к больной, она сама отдала покойнице последний долг, сложив ей на груди руки и вложив в них распятие.

Коломбан зажег свечу, опустился на колени и стал читать заупокойные молитвы.

Женщинам у постели Кармелиты хватало дел: доктор заметил первые признаки менингита. Он оставил рецепт и велел точно следовать его указаниям, не став скрывать, что болезнь серьезная – она могла перейти в острую форму.

А мать, сказал доктор, скончалась от разрыва одного из крупных сердечных сосудов.

Многие вольнодумцы посмеялись бы, увидев красивого двадцатидвухлетнего юношу на коленях у постели незнакомой женщины, читавшего молитвы по часослову, украшенному семейным гербом.

Но Коломбан был набожным бретонцем прежних времен: подобно своим предкам, он был готов, продав земли и замки, следовать за Готье Нищим в Иерусалим со словами: «Так хочет Бог!»

Итак, он молился с неподдельным рвением, стараясь изгнать из своей молитвы всякие земные помыслы. Вдруг у него за спиной послышался скрип входной двери.

Он обернулся.

Пришел тот, кого он вызывал: брат Доминик, в красивой черно-белой одежде, стоял на пороге.

Молодому монаху было не больше двадцати семи – двадцати восьми лет; он был едва ли не единственным другом Коломбана, не считая школьных приятелей, которых принято называть друзьями, хотя они представляют собой особую породу. А вот монах, как мы сказали, был, пожалуй, его единственным другом в Париже.

Однажды Коломбан проходил мимо церкви святого Иакова-Высокий порог и увидел, что в дверях толпятся жители предместья. Он спросил, что там такое, и ему сказали, что молодой монах в длинном белом одеянии произносит проповедь.

Коломбан вошел.

Монах, юный годами, но до времени состарившийся то ли из-за строгих постов, то ли от страданий, стоял на кафедре и проповедовал.

Темой его проповеди было смирение.

В смирении он как бы видел две четко различающиеся стороны.

В горе, посылаемом Господом, то есть в случае смерти, непоправимых несчастий, неизлечимых болезней он советовал уповать на Господа.

«Смиритесь, братья! – говорил он. – Преклоните голову перед карающей десницей! Молитесь и любите! Смирение есть добродетель!»

Но всем несчастьям, исходящим от людей, таким, как обманутое честолюбие, пущенные по ветру состояния, сорванные планы, он учил не поддаваться и призывал:

«Надо противостоять невезению, братья! Поднимитесь, сильные верой в Господа, в свою правоту и в себя самих. Бейтесь и не сдавайтесь! Смирение – трусость!»

Коломбан дождался окончания проповеди и при выходе из церкви подошел пожать монаху руку, как пожал бы не только духовному лицу, но любому человеку, в котором видел три добродетели, более других им почитаемые: простоту, честность, силу.

С этого дня молодые люди – монах был лет на пять старше Коломбана – подружились, обнаружив редкостное совпадение своих принципов и взглядов.

За редким исключением, они виделись раз или два в неделю и проводили вместе по два-три часа.

Бросим взгляд назад и посмотрим, какой суровый путь проделал этот строгий и задумчивый молодой монах, прежде чем появиться перед нами.

Звали его Доминик Сарранти; помимо имени, у него было немало общего с мрачным святым, которого случай сделал покровителем нашего юноши.

Он родился в Викдесо, маленьком городке департамента Арьеж, расположенном на краю леса в шести льё от Фуа, в нескольких шагах от испанской границы.

Отец его был корсиканец, мать – каталонка. Сын был похож на обоих родителей: он унаследовал от отца редкую памятливость, а от матери – необычайную стойкость. Видя его властные жесты на кафедре, слыша эти строгие и суровые проповеди, можно было сразу принять его за испанского монаха, прибывшего миссионером во Францию.

Его отец родился в Аяччо в один год с Бонапартом и связал свою судьбу со знаменитым земляком, разделив все ее превратности: он сопровождал поверженного императора на остров Эльбу, он же последовал за покинутым Наполеоном на остров Святой Елены.

В 1816 году он возвратился во Францию. Почему он так скоро оставил прославленного пленника? Гаэтано Сарранти уверял, что сделал это из-за вредного климата, невыносимой жары.

Люди, хорошо знавшие его, не верили этому и видели в Сарранти одного из тайных агентов, рассылаемых, как поговаривали, императором по всей Франции, чтобы подготовить возвращение его со Святой Елены или, если это окажется невозможно, хотя бы защитить интересы его сына.

Гаэтано поступил воспитателем детей к одному очень богатому человеку, которого звали г-н Жерар.

Это были не родные дети г-на Жерара, а племянник и племянница.

Внезапно в 1820 году во время заговора Нантеса и Берара Гаэтано Сарранти исчез. Говорили, что он отправился в Индию, дабы присоединиться там к бывшему генералу Наполеона, поступившему в 1813 году на службу к князю Лахора.

Мы уже упомянули мельком об этом бегстве Гаэтано Сарранти, когда рассказывали об исчезновении каретника с улицы Сен-Жак, брата мамаши Буавен, – происшествии, которое закрыло перед маленькой Миной дверь, куда ей предстояло постучаться, и девочку приютила семья школьного учителя.

Мы также упомянули о сыне этого беглого корсиканца, учившемся в семинарии Сен-Сюльпис.

Этим сыном и был человек, портрет которого мы пытаемся нарисовать; это был брат Доминик Сарранти, которого за сходство с испанцем чаще звали фра Доминико.

Молодой человек с детства решил стать служителем Церкви; мать его умерла, отец уехал на остров Святой Елены, и мальчика отдали в семинарию.

Когда в 1816 году отец вернулся, он был неприятно удивлен этим странным призванием: по его мнению, сын мог стать кем угодно, только не священником. Отец предпринял последнюю попытку возвратить сына к мирской жизни. Он привез с собой значительную сумму, желая обеспечить сыну независимое существование, однако тот наотрез отказался.

В 1820 году, когда Гаэтано Сарранти исчез, его сына, учившегося тогда, как мы уже рассказывали, в семинарии Сен-Сюльпис, не раз вызывали в полицию.

Однажды его товарищи увидели, что он возвратился еще печальнее и взволнованнее, чем обыкновенно.

Против его отца было выдвинуто обвинение куда более страшное, чем заговор против государственной безопасности. Его обвиняли не только в намерении свергнуть существующее правительство: против него велось следствие по обвинению в краже трехсот тысяч франков у г-на Жерара, у которого он служил воспитателем детей. Но и это еще не все. Ему вменялось в вину сначала исчезновение, а потом даже убийство племянников г-на Жерара.

Правда, расследование зашло в тупик, но страшное обвинение по-прежнему тяготело над изгнанником.

Эти события омрачали жизнь Доминика и превращали его в еще более непримиримого проповедника.

При произнесении обета он выразил желание вступить в самый строгий монашеский орден и выбрал орден доминиканцев, который во Франции существовал под названием ордена якобинцев, потому что первый доминиканский монастырь был когда-то построен на улице Сен-Жак, иначе – святого Иакова.

Он дал обет и был назначен священником на следующий же день после своего совершеннолетия, то есть 7 марта 1821 года.

Итак, в описываемое нами время брат Доминик уже около двух лет был священником.

Теперь это был мужчина лет двадцати семи-двадцати восьми, с проникающим в душу живым, ясным, глубоким взглядом больших черных глаз, с бледным, суровым, сосредоточенным лицом, с гордой, энергичной и решительной манерой держаться; он был высок, сдержан в жестах, немногословен; походка его была величественной, неторопливой, степенной, размеренной. Кто видел, как он идет по улице в тени домов, кто видел его задумчивое лицо, неизменно хранящее след мрачной печали, тот решил бы, что один из красивых монахов с полотен Сурбарана вышел из склепа и, возвратясь на землю, размеренным и гулким шагом Каменного гостя направляется на встречу с Дон Жуаном.

Впрочем, несгибаемая воля и исключительная сила духа, угадывавшиеся в этом угрюмом лице, свидетельствовали скорее о непоколебимости строгих принципов, чем о борьбе честолюбивых страстей.

Кроме того, он как никто в мире отличался прямотой суждений, здравым умом и щедростью сердца.

Единственный непростительный грех, по его мнению, заключался в равнодушном отношении к людям, ибо любовь к ним он считал основой жизни народов. Восхитительные порывы воодушевления охватывали его, когда он представлял себе будущее – каким бы отдаленным оно ни было – как всеобщую гармонию, основанную на братстве народов, которая будет соответствовать гармонии миров во Вселенной.

Когда он с увлекательным красноречием говорил о будущей независимости наций, слушателей неудержимо влекло к нему; в словах монаха словно отражалась его душа, его речь воодушевляла! Его зажигательная сила освещала все вокруг; слышавший Доминика был готов взяться за подол его сутаны со словами: «Ступай вперед, пророк, я иду за тобой!»

Но страшный червь подтачивал этот сочный плод изнутри – то было обвинение в краже и убийстве, тяготевшее над его отсутствовавшим отцом.