Текст книги "Парижские могикане. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

XXX. КРАТЧАЙШИМ ПУТЕМ

Все трое на какое-то мгновение замерли, растерянно глядя друг на друга.

Первым в себя пришел Сальватор, к нему вернулось обычное хладнокровие.

– Спокойно! – сказал он. – Дело нешуточное, нельзя действовать необдуманно.

– Но ее же увезли! – закричал Жюстен. – Ее похитили! Она зовет меня на помощь! Она требует отмщения!

– Да, совершенно верно, именно поэтому и надо знать, кто ее похитил и куда ее увезли.

– Как же это узнать? Боже, Боже мой!

– Когда есть время и терпение, можно узнать все, дорогой Жюстен! Вы уверены в Мине, не правда ли?

– Как в себе.

– Тогда не беспокойтесь, она сумеет защититься. Пойдем кратчайшим путем.

– Сжальтесь надо мной… Я схожу с ума!

Жюстен забыл о смирении при мысли, что Мина попала в руки какого-то похитителя и ей угрожает физическое или моральное насилие.

– Баболен здесь? – спросил Сальватор.

– Да.

– Расспросим-ка его!

– Давайте! – согласился Жюстен.

– Вот именно, – подхватил Жан Робер, – с этого надо начать.

Они возвратились в комнату учителя.

– Прежде всего, – начал Сальватор, – дайте мальчику луидор для матери и какую-нибудь мелочь для него.

Жюстен выгреб из кармана два луидора и две пятифранковые монеты и протянул их Баболену.

Однако Сальватор перехватил руку мальчишки в ту самую минуту, как тот был готов зажать деньги в кулак. Он разжал его пальцы, к величайшему разочарованию Баболена, отобрал у него один луидор, одну пятифранковую монету и вернул их Жюстену.

– Положите эти двадцать пять франков в карман, – приказал он. – Через час они вам пригодятся.

Обернувшись к гамену, он продолжал:

– Где твоя мать нашла письмо?

– Что вы сказали? – надув губы, переспросил мальчишка.

– Я спрашиваю, где твоя мать нашла письмо… По каким улицам она ходила?

– Откуда же мне знать? Спросите у нее!

– Он прав, – заметил Сальватор. – Спрашивать надо у нее, и она, возможно, вас ждет… Погодите! Нам надо хорошенько приготовиться к бою.

– Приказывайте! Я готов вам повиноваться… Сам я совсем потерял голову.

– Вы знаете, что можете мною располагать, дорогой Сальватор, – сказал Жан Робер.

– Да, и я рассчитываю дать вам в этой драме роль.

– И, если можно, самую активную! Я пережил уже волнения автора, теперь ничего не имею против того, чтобы испытать волнения действующего лица.

– О, прошу, прошу вас, господа! – взмолился Жюстен, считавший каждую минуту.

– Вы правы… Вот что надо сделать.

– Говорите!

– Господин Жюстен, ступайте с мальчуганом к его матери.

– Я готов.

– Погодите… Господин Жан Робер, вы достанете оседланного коня и приедете на улицу Трипре к дому номер одиннадцать.

– Нет ничего легче.

– Я же пойду заявить в полицию.

– Вы там с кем-нибудь знакомы?

– Я знаю человека, который нам нужен.

– Хорошо… Что дальше?

– Дождитесь меня в доме одиннадцать по улице Трипре, где живет мать этого мальчишки, а там посмотрим.

– Идем, малыш! – заторопился Жюстен.

– Прежде напишите записочку вашей матери, успокойте ее, – посоветовал Сальватор. – Возможно, вы вернетесь поздно, а может, не вернетесь вовсе.

– Вы правы, – согласился Жюстен. – Бедная матушка! Как я мог о ней забыть?!

Он торопливо набросал несколько строк и, не складывая, оставил листок на столе.

Он коротко сообщал матери, что получил письмо, требующее его отлучки на день.

– Ну, можно идти, – проговорил он.

Трое молодых людей поспешно вышли из дому. Было около половины седьмого утра.

– Вам туда! – Сальватор указал Жюстену в сторону улицы Урсулинок. – А вам – вон туда, – прибавил он, обращаясь к Жану Роберу и кивая в сторону улицы, носившей выразительное название Грязной. – Мне же – сюда, – закончил он и зашагал по улице Сен-Жак.

Не пройдя и тридцати шагов, он обернулся и крикнул:

– Встречаемся в доме номер одиннадцать по улице Трипре.

Последуем за главным героем событий, происходящих в этот час, и, пока Жан Робер бежит на Университетскую улицу, чтобы велеть оседлать свою лошадь, а Сальватор спешит в полицию, не будем упускать из виду Жюстена

Корби, устремившегося вслед за Баболеном на улицу Трипре.

Улица Трипре, как знает всякий или, вернее, как знает далеко не всякий, – это небольшой переулок, проходящий параллельно улице Копо и перпендикулярно улице Грасьёз.

В 1827 году весь этот квартал еще напоминал Париж времен Филиппа Августа. Сточные канавы вдоль стен Сент-Пелажи придают этой тюрьме сходство с античной крепостью, построенной на острове. Улицы шириной в восемь-десять футов завалены кучами навоза и мусора, а клоаки, где прозябают несчастные обитатели этих кварталов, похожи скорее на хижины, чем на дома.

Возле такой лачуги и остановился Баболен.

– Это здесь, – сказал он.

Место было отвратительное, каждый его уголок отдавал нищетой и нечистотами.

Жюстен не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания.

– Ступай вперед, – приказал он мальчику, – я следую за тобой.

Баболен вошел с добродушным видом человека, привыкшего, как говорится, ко всякой твари в доме. Не пройдя десяти шагов, Жюстен остановился.

– Где ты? – спросил он. – Я ничего не вижу!

– Я здесь, господин Жюстен, – подходя поближе к учителю, сказал мальчуган. – Держитесь за подол моей блузы.

Жюстен так и сделал. Он поднялся вслед за Баболеном по высокой стремянке, которую называли громким именем лестницы. Она и привела его к Броканте.

Они подошли к двери ее конуры. Жилище Броканты во всех отношениях оправдывало это название: едва они очутились на лестничной клетке, как до них донесся визг дюжины собак, которые тявкали, выли, лаяли на все голоса.

Можно было подумать, что там целая свора и она вновь почуяла упущенную было добычу.

– Это я, мать, – крикнул Баболен, приложив рупором обе руки к замочной скважине. – Отоприте! Со мной гость.

– Да замолчите вы, проклятые! – донесся из-за двери голос Броканты, обращенный к собачьей своре. – Из-за вас ничего не слышно.. Ты замолчишь, Цезарь?.. Тихо, Плутон! Всем молчать!

После этого окрика, в котором звучала угроза, наступила такая тишина, что можно было бы услышать, как скребется мышь; впрочем, это было бы и неудивительно: мышей в этом доме водилось предостаточно.

– Можешь войти вместе с гостем, – послышалось из-за двери.

– А как?

– Толкни дверь, она не заперта.

– Это другое дело.

Приподняв защелку, Баболен толкнул дверь и пропустил вперед сгоравшего от нетерпения Жюстена. Ему открылось зрелище если и не самое поэтическое, то все-таки заслуживающее подробного описания.

Вообразите нечто вроде склада, разделенного в длину и в ширину скрещивающимися балками, которые поддерживали перекрытие чердака, превращенного в комнату. Обрешетка потолка служила основанием для черепицы кровли, а .через щели в крыше пробивались первые солнечные лучи. В иных местах крыша вздулась и грозила рухнуть при первом порыве грозового ветра. Представьте: оштукатуренные стены, серые и сырые, а по ним бегают одинокие пауки, презрительно поглядывающие на кишащих насекомых всех видов, – тогда будет понятно отвращение, охватывавшее любого, кто приходил в это место под влиянием чувства менее властного, чем то, которое привело туда Жюстена.

Дюжина собак – бульдогов, такс, пуделей, нечистокровных датских догов – копошилась в углу, в корзине, рассчитанной самое большее на пять собак.

В углу, образованном двумя балками, примостилась ворона; она хлопала крыльями: ей, очевидно, нравился собачий концерт.

На низкой скамеечке сидела женщина, высокая, костлявая, худая как кляча. Женщина привалилась спиной к столбу, на котором держалось все это ненадежное здание; рядом с ней у стены возвышалось подобие насыпи из разноцветных лоскутков, достигавшее высоты трех-четырех футов. Она выглядела лет на пятьдесят. Перед ней стояла на коленях девочка. Старая цыганка расчесывала ей длинные темные волосы; она делала это старательно то ли из привязанности к самой девочке, то ли из уважения к ее прекрасным волосам.

Эта сцена, не лишенная живописности – прежде всего из-за типического несходства ее персонажей, – освещалась глиняной лампой, стоявшей на перевернутом манекене. Лампа по форме очень напоминала римские светильники, найденные при раскопках Геркуланума или Помпеев.

На старухе – той самой, которую Баболен называл Брокантой – было платье из собранных где попало коричневых лоскутков, похожее на витрину портного, который задался целью показать образчики всех оттенков коричневого цвета.

На девочке была только длинная рубашка из сурового полотна, подобная той, в какую Шеффер одевает Миньону; рубашка, имевшая вид блузы, была подпоясана хлопчатым серо-вишневым шнурком с кистями, как на подхватах у занавесей. Шею и грудь девочки закрывал рваный шерстяной шарф вишневого цвета, гармонировавший со шнурком, насколько шерсть может сочетаться с хлопком.

Ее скрещенные ножки, на которые она, отдыхая, опиралась, были босы.

Это были очаровательные ножки, изящные, как у принцессы, андалуски или цыганки.

Лицо ее – она обернулась к двери, когда та отворилась, пропуская Баболена и учителя, – лицо ее, говорим мы, отличалось болезненной бледностью, свойственной чахлым цветам наших предместий, черты его были удивительно правильны и чисты; портила впечатление ее болезненная худоба. Круги под глазами, глубокие орбиты, беспокойный взгляд, впалые щеки, приоткрытый рот, словно от голода или страха, нахмуренные брови, нежный мелодичный голос, неожиданные в устах тринадцатилетней девочки слова – все в ней было странно и фантастично; если бы эту прелестную модель увидел наш друг Петрус, он бы решил, что перед ним – Медея-девочка или юная Цирцея.

Девочке недоставало лишь золотой палочки; окажись она в Фессалии или Абруццских горах, она стала бы настоящей феей. Ей не хватало туники с пурпурными цветами, жемчужных браслетов и диадемы, чтобы называться колдуньей. Появись у нее венок из водяных лилий на голове, перламутровая колесница, увлекаемая двумя голубками, она стала бы королевой эльфов.

Возвращаясь в зловещую действительность, скажем, что она была (при всей поэтичности и опрятности, странной среди этой нищеты) типичной парижанкой – обитательницей тоскливых предместий. Недостаток в свежем воздухе, солнце, еде – трех основах жизни – наложил неизгладимый отпечаток на это тщедушное существо.

Прибавим – рискуя задержать наше повествование, в котором, кстати, история Жюстена и Мины не более чем эпизод, – прибавим все, что нам известно об этой таинственной и нежной девочке.

А Баболена и учителя мы найдем позднее на пороге той самой комнаты, где мы их оставляем.

XXXI. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ РОЗА

Однажды вечером – было это 20 августа 1820 года около девяти часов – Броканта возвращалась на тележке (Жюстен мог бы увидеть ее во дворе), запряженной ослом (Жюстен мог бы услышать, как он кричит в конюшне), – итак, Броканта возвращалась после продажи партии тряпок бумажной фабрике в Эсоне, как вдруг на обочине дороги, словно из канавы, появилась бегущая с умоляюще протянутыми руками девочка – бледная, задыхающаяся, дрожащая, охваченная ужасом; она кричала:

– На помощь! На помощь! Спасите!

Броканта была из племени цыган (в Испании их зовут гитанос), у которых похищение детей – в крови, как у хищных птиц – охота на жаворонков и голубей. Она остановила осла, спрыгнула с повозки, подхватила девочку на руки, уселась вместе с ней на прежнее место и принялась нахлестывать осла.

Справедливости ради следует отметить, что в эту минуту она была скорее похожа на волчицу, похищающую ягненка, чем на женщину, спасающую дитя.

Происшествие это, быстрое как мысль, случилось в пяти льё от Парижа, между Жювизи и Фроманто.

Девочка выскочила с левой стороны от дороги.

Занятая одной мыслью – как можно скорее уехать, Броканта решила рассмотреть ребенка только после того, как они проехали около четверти льё.

Малютка была простоволосой. Ее длинные косы расплелись то ли от бега, то ли в борьбе, которую ей пришлось выдержать. Ее лоб покрывала испарина. Одного взгляда на ее ноги оказалось довольно, чтобы понять, как долго ей пришлось бежать по бездорожью. Белое платье было в крови, хлеставшей из раны, к счастью оказавшейся неглубокой; рана была нанесена острым режущим предметом.

Очутившись в повозке, девочка – на вид ей можно было дать не больше пяти-шести лет – воспользовалась тем, что обе руки Броканты были заняты (ей надо было и править, и погонять осла), и змеей соскользнула с колен старухи на дно повозки. Забившись в самый дальний угол, она на все вопросы отвечала только одно:

– Она не гонится за мной, правда? Она не гонится за мной?

Броканта, опасавшаяся погони не меньше беглянки, пугливо выглядывала из-за парусины, которым была накрыта повозка, и, видя, что дорога пустынна, успокаивала малышку, от ужаса почти забывшую и о ране, и о боли, которую эта рана должна была ей причинять.

Уступая ее просьбам, Броканта не переставала подгонять осла, и около полуночи они подъехали к заставе Фонтенбло.

У ворот ее остановили сборщики октруа. Броканте достаточно было высунуть голову и сказать: «Это я, Броканта!» – и ее пропустили: сборщики привыкли к тому, что раз в месяц цыганка проезжала с грузом тряпок, а на следующий день возвращалась в пустой повозке. Так осел, повозка, старая цыганка и девочка въехали в город.

Они проехали по улицам Муфтар и Кле и выбрались на улицу Трипре (название которой, судя по старой, существующей еще и сегодня табличке, должно было бы писаться через два «п»).

Девочка, лежавшая или, вернее, забившаяся в самый дальний угол повозки, как мы уже сказали, не подавала других признаков жизни, кроме как время от времени с непередаваемым ужасом спрашивала Броканту:

– Она не гонится за мной, правда? Она не гонится за мной?..

Едва выйдя из повозки, она бросилась в коридор и, будто обладая способностью видеть в темноте, с проворством самой ловкой кошки вскарабкалась по ступеням наверх.

Броканта поднялась следом за ней, открыла дверь в свое логово и сказала:

– Входи, малышка! Никто не знает, что ты здесь. Не бойся!

– Она за мной сюда не придет? – спросила девочка.

– Можешь не бояться.

Малышка, словно ласка, проскользнула в приотворенную дверь.

Броканта захлопнула дверь и заперла ее на ключ. Потом она спустилась и поставила повозку под навес, а осла отвела в конюшню.

С теми же предосторожностями она вернулась, вновь закрыла за собой дверь, заперла ее на засов, зажгла огарок, прикрепленный к осколку бутылки, и стала при этом слабом свете искать маленькую беглянку.

Та добралась ощупью до самого дальнего угла чердака и там, стоя на коленях, читала все молитвы, какие только знала.

Броканта позвала ее.

Но та в ответ отрицательно покачала головой.

Броканта подошла ближе, взяла ее за руку и привлекла к себе. Девочка приблизилась с нескрываемым отвращением.

Старуха хотела ее порасспросить.

Но на все вопросы беглянка отвечала одно:

– Нет, она меня убьет!

Так Броканта и не узнала, откуда девочка, кто ее родители, как ее зовут, почему ее хотят убить, кто ее ранил в грудь.

Около года малышка не сказала о своем прошлом ни слова. Только однажды во сне, в страшном кошмаре она закричала:

– Смилуйтесь, смилуйтесь, госпожа Жерар! Я не сделала вам ничего дурного, не убивайте меня!

Таким образом стало известно имя той, что хотела ее убить, – г-жа Жерар.

Беглянку надо было как-то называть. Она была бледна, как роза, что цветет посреди зимы, и Броканта, не подозревая, какое поэтичное имя она выбрала, стала звать ее Рождественской Розой.

Так это имя за ней и осталось.

В первый вечер, видя, что девочка словно в рот воды набрала, Броканта подумала, что, может быть, на другой день она разговорится. Цыганка указала ей на убогое ложе, где спал мальчик чуть старше ее, и велела лечь с ним рядом.

Но та наотрез отказалась: засаленный матрац, грязные простыни вызывали у нее отвращение. Видимо, ее родители были богаты: на ней было тонкое белье и изящное платьице.

Она взяла стул, приставила его к стене, села и сказала, что ей вполне удобно.

Так она и провела всю ночь.

Только на рассвете она задремала.

Около шести часов утра, пока беглянка спала, Броканта поднялась и вышла.

Она отправилась на улицу Нёв-Сен-Медар за одеждой для девочки.

Улица Нёв-Сен-Медар – это Тампль квартала Сен-Жак.

Старуха купила хлопчатобумажное синее платье в белый горошек, желтую косынку с красными цветами, чепчик, две пары шерстяных чулок и пару башмаков.

Все обошлось в семь франков.

Броканта рассчитывала продать прежнее платьице малышки вчетверо дороже.

Спустя час она возвратилась с покупками и застала беглянку по-прежнему сидящей на плетеном стуле. Она упорно отказывалась играть с Баболеном, как ласково он ее ни уговаривал.

При звуке отпираемой двери девочка задрожала всем телом; когда дверь распахнулась, она смертельно побледнела.

Видя, что малышка вот-вот потеряет сознание, Броканта спросила, что с ней такое.

– Я думала, что это она! – ответила та.

«Она»!.. Значит, девочка сбежала все-таки от какой-то женщины!

Броканта разложила на скамейке синее платье, желтую косынку, чепец, чулки и башмаки.

Девочка с беспокойством следила за ней.

– Ну, подойди сюда! – пригласила Броканта. Та, не двинувшись, показала пальцем на одежду.

– Уж не для меня ли все это? – презрительно спросила она.

– А для кого же еще? – удивилась Броканта.

– Я не стану это надевать.

– Ты, стало быть, хочешь, чтобы она тебя нашла?

– Нет, нет, нет, не хочу!

– В таком случае, надо переодеться.

– А в этой одежде она меня не узнает?

– Нет.

– Тогда поскорее переоденьте меня.

Она легко рассталась с прелестным белым платьицем, тонкими чулками, батистовыми юбками, хорошенькими туфельками.

Впрочем, все это было залито кровью, и нужно было поскорее замыть ее, чтобы не вызывать любопытство соседей.

Девочка надела то, что купила Броканта, – смиренную ливрею нищеты, непререкаемый символ ожидавшей бедняжку жизни.

Броканта выстирала вещи беглянки, высушила их и сбыла за тридцать франков.

Это было совсем недурно.

Но старая колдунья надеялась в один прекрасный день заработать еще больше: разыскать родителей, вернуть или, вернее, продать им беглянку.

С тем же отвращением, с каким девочка надела нищенское платье, она отнеслась к предложению разделить семейную трапезу.

Остатки мяса, подогретые в котелке, кусок черствого хлеба, купленного по дешевке или полученного в качестве милостыни, – вот чем обыкновенно питалась Броканта и ее сын.

Баболен, не знавший другой кухни, кроме материнской, не обладал иными гастрономическими пристрастиями.

Не то – Рождественская Роза.

Она, бедняжка, несомненно привыкла к изысканным блюдам, ела на серебре и фарфоре. Едва она бросила взгляд на ожидавший Баболена и Броканту завтрак, как поспешила сказать:

– Я не голодна.

То же случилось и за обедом.

Броканта поняла, что это аристократическое дитя скорее умрет с голоду, чем прикоснется к ее стряпне.

– Чего ж тебе нужно? – спросила она. – Может, хочешь фазана в апельсинах или пулярку с трюфелями?

– Я не прошу ни пулярку, ни фазана, – отозвалась девочка. – Мне бы хотелось съесть кусочек белого хлеба, какой у нас подавали бедным по воскресеньям.

Суровую Броканту тронули ее слова, простые и в то же время жалобные. Она дала Баболену монетку в одно су.

– Ступай к булочнику на улицу Копо и купи хлебец, – приказала она.

Баболен взял деньги, в миг скатился с лестницы, в один прыжок очутился на улице Копо и через пять минут возвратился, держа в руке белый хлебец с золотистой корочкой.

Бедняжка наголодалась и съела все до последней крошки.

– Ну как, полегчало? – спросила Броканта.

– Да, сударыня, благодарю вас.

Никому до сих пор не приходило в голову называть Броканту сударыней.

– Хороша сударыня! – хмыкнула Броканта. – А теперь, мадемуазель жеманница, что желаете на десерт?

– Стакан воды, пожалуйста, – попросила малышка.

– Подай кувшин, – приказала Броканта сыну. Баболен принес кувшин без ручки, с зазубринами на горлышке и протянул его девочке.

– Вы пьете прямо из кувшина? – нежным голоском спросила она у Баболена.

– Это мать пьет из кувшина, а я пью вот так, залпом. И, подняв кувшин на пол фута над головой, он ловко

направил струю прямо в рот; стало ясно, что это упражнение ему не в диковинку.

– Я не стану пить, – заявила малышка.

– Это почему? – удивился Баболен.

– Потому что я не умею пить, как вы.

– Ты же видишь, что мадемуазель нужен стакан, – вмешалась Броканта, пожимая плечами. – Вот бедняжка-то!

– Стакан? – переспросил Баболен. – Был у нас здесь где-то стакан!

Покопавшись, он обнаружил в углу то, что искал.

– Держи, – сказал он, наполняя стакан водой и подавая его девочке, – пей!

– Нет, я не буду, – отказалась она.

– Почему?

– Я не хочу пить.

– Хочешь! Ты же только что просила воды. Малышка покачала головой.

– Ты же видишь, мы для нее хамы, – заметила мать, – мадемуазель не может пить ни из наших кувшинов, ни из наших стаканов.

– Да, если они грязные, – тихо и грустно проговорила девочка. – Но… но… я хочу пить! – прибавила она, разразившись слезами.

Баболен еще раз стремительно скатился вниз, сбегал к соседнему фонтану, несколько раз ополоснул стакан и принес девочке: теперь стакан сиял словно богемский хрусталь, а вода в нем была свежа и прозрачна.

– Спасибо, господин Баболен, – поблагодарила Рождественская Роза.

Она залпом выпила воду.

– О! Господин Баболен! – выпятив грудь, заважничал мальчуган. – Вот, мать, когда пойдем с тобой к Багру, о нас доложат: «Господин Баболен и госпожа Броканта!»

– Прошу прощения, – спохватилась девочка, – меня учили так обращаться. Я больше не буду так говорить, если это дурно.

– Да нет же, детка, это хорошо, – возразила Броканта, покоренная вопреки своей воле превосходством воспитания, которое простые люди порой поднимают на смех, но которое неизменно производит на них сильное впечатление.

Вечером перед сном повторилась та же сцена, что и накануне.

Мать и сын спали на одном матраце, брошенном на тряпье в углу комнаты.

Рождественская Роза упорно отказывалась спать вместе с ними.

Эту ночь она снова провела на стуле.

На следующий день Броканта сделала над собой усилие, положила в карман тридцать франков, вырученные от продажи нарядного платья девочки, вышла, купила кушетку за сорок су, матрац за десять франков – небольшой, но чистый, подушку за три с половиной франка, две пары мадаполамовых простынь и хлопчатое одеяло – все безупречной чистоты.

Она приказала отнести покупки к себе на чердак.

Истратила она ровно двадцать три франка и, значит, была с девочкой в расчете.

– Ой, какая хорошенькая чистая кроватка! – воскликнула та при виде заправленной кушетки.

– Это вам, мадемуазель Жеманница, – проворчала

Броканта. – Похоже, вы принцесса, вот мы и обращаемся с вами как с принцессой, а как же!

– Я не принцесса, – возразила девочка, – но там у меня была чистая постель.

– Ну, стало быть, и здесь будет такая же, как там… Вы довольны?

– Да, вы очень добры!

– Где желаете поселиться? Не прикажете ли снять для вас комнату на улице Риволи, да еще в бельэтаже?

– Позвольте мне занять этот угол, – попросила девочка.

Она показала на выступ в чердаке, который образовывал нечто вроде маленькой комнатки, вдававшейся в соседний чердак.

– И вам будет этого довольно? – засомневалась Броканта.

– Да, сударыня, – с привычным смирением подтвердила Рождественская Роза.

Кушетку поставили туда, куда указала беглянка.

Мало-помалу угол обставили, и он стал похож на спальню.

Броканта была далеко не так бедна, как казалось, но отличалась чудовищной скупостью; ей стоило большого труда заставить себя достать деньги из тайника, в который она их прятала.

Но у Броканты был доход – она гадала на картах.

Вместо денег она решила брать с клиентов натурой: в квартале жили бедняки и деньги водились не у всех.

Поэтому со старьевщицы она потребовала занавеску из персидского шелка, с краснодеревщика – небольшой столик, с торговца подержанными вещами – ковер. Через месяц уголок Рождественской Розы был обставлен полностью и стал называться алтарем.

Она был счастлива или почти счастлива.

Мы говорим «почти», потому что ее бумажное синее платье, желтая косынка в красный цветочек, шерстяные чулки и чепец были ей отвратительны.

И по мере того как эти вещи изнашивались, Рождественская Роза сама стала заниматься своим туалетом.

Прежде всего она старательно расчесывала свои волосы, такие длинные, что, когда она откидывала их назад, они доходили до пят.

Она проявляла изобретательность: рубашку из грубого полотна подвязывала самодельным шнурком, сооружала на голове тюрбан из яркого шарфа, запахивалась в старую шаль как в плащ, а то из ветки боярышника делала себе душистый венок; и всегда она одевалась так живописно, что могла бы служить художнику моделью: он непременно увидел бы в ней то антильскую креолку, то испанскую цыганку, то галльскую жрицу.

Но она никогда не выходила на свежий воздух, а солнце пробивалось на чердак лишь через маленькие щелочки; питалась только хлебом и пила одну воду; холод проникал во все щели в конуре Броканты, а девочка, независимо от времени года, почти всегда была одета одинаково – и в десятиградусный мороз и в двадцати пятиградусную жару, – вот почему в ее облике появилось нечто болезненное и страдальческое, что мы и попытались изобразить. А сухой кашель, от которого на щеках Рождественской Розы появлялся румянец, указывал на то, что приютившее ее убогое жилище уже оказало на нее пагубное воздействие, а в будущем и вовсе могло свести ее в могилу.

О ее семье, как и о страшном происшествии, толкнувшем ее на встречу с Брокантой – а та полюбила девочку, насколько она была способна любить, – никогда больше не заговаривали.

Вот какой была Рождественская Роза, стоявшая на коленях в ногах у Броканты в ту минуту, когда Баболен с учителем появились на пороге.