Текст книги "Парижские могикане. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц)

XXVIII. КЮРЕ ИЗ ЛА-БУЯ

Пока в знакомом нам домике на улице Предместья Сен-Жак происходили описанные выше события, почтенный священник лет семидесяти – семидесяти двух поднимался по улице к дому Жюстена; зеваки с радостным любопытством показывали на священника пальцами, а он безуспешно пытался понять, что бы это значило.

Обитатели предместья Сен-Жак вняли заявлению аптекарши и уже со вчерашнего утра ожидали приезда священника. Едва завидев сутану и треуголку аббата Дюкорне – так звали кюре из Ла-Буя, – зеваки сказали друг другу (кто стоял поближе – словами, кто подальше – жестами): «А вот и священник!»

И так как после столь долгого ожидания кюре уже не надеялись увидеть, его появление, как мы сказали, послужило причиной всеобщего оживления.

Каждый стремился подойти к нему поближе, его обступали со всех сторон, и он шагал в сопровождении целой процессии.

Когда он остановился, озираясь по сторонам и пытаясь сообразить, куда идти дальше, какая-то кумушка с поклоном приветствовала его:

– Здравствуйте, господин кюре!

– Здравствуйте, милая! – отозвался достойнейший аббат.

Увидев, что он стоит у дома № 300 по улице Сен-Жак, а ему нужен был дом № 20 предместья Сен-Жак, аббат пошел дальше.

– Господин кюре приехал, должно быть, на свадьбу? – не унималась кумушка.

– Ну да, – отвечал кюре, останавливаясь.

– На свадьбу в дом номер двадцать? – присоединилась другая кумушка..

– Совершенно верно! – все больше удивляясь, проговорил кюре.

В это время часы на церкви святого Иакова пробили половину десятого, и он поспешил дальше.

– На свадьбу к господину Жюстену? – спросила третья сплетница.

– Он женится на Мине; а правда, что вы ее опекун? – поддержала четвертая.

Кюре озадаченно посмотрел на любопытных.

– Да оставьте человека в покое, трещотки! – вмешался бондарь, который набивал обручи на бочку. – Вы разве не видите, что он торопится?

– Да, я и вправду спешу, – подтвердил достойный священник. – Я так долго добирался! Если бы я знал, что до предместья Сен-Жак так далеко, то нанял бы экипаж.

– Да вы уже пришли, господин аббат: осталось два шага.

– Это вон там, где стоит желтый фиакр, – показала одна из женщин.

– Только что там еще стояла крытая коляска, – подхватила другая, – в ней сидел красивый молодой человек, а на козлах – напудренный кучер и мальчишка не больше дрозда, но, сдается мне, эта коляска не на свадьбу приезжала: она уже уехала.

– Я не вижу фиакра, – сказал кюре, останавливаясь и приставляя к глазам руку козырьком.

– О, будьте покойны, вы не заблудитесь, мы вас проводим до самых дверей, господин кюре.

– Эй, Баболен! Беги вперед! Скажи господину Жюстену, пусть не волнуется, кюре сейчас придет.

Мальчишка, которого назвали Баболеном и которого мы уже дважды встречали на страницах нашей книги, поспешил вверх по улице, напевая куплет собственного сочинения:

О да! Я ей скажу, скажу, скажу… О да! Я все же ей скажу!

А диалог (если угодно – триалог) продолжался.

– Вы никогда не были у Жюстена, господин кюре?

– Нет, друзья мои, мне не доводилось бывать в Париже.

– Вот как! Откуда же вы?

– Из Ла-Буя.

– Из Ла-Буя? А где это? – спросил кто-то.

– В департаменте Нижняя Сена, – ответил кто-то басом, интонации которого позаимствовал впоследствии г-н Прюдом.

– Верно, в Нижней Сене, – подтвердил аббат Дюкорне. – В нашем краю очень красиво, его называют руанским Версалем…

– Вам понравится квартира молодых!

– А какая у них мебель! Уже три недели только и видишь, как к ним возят мебель!

– Да такую, что и у короля Карла Десятого нет в Тюильри!

– Значит, господин Жюстен богат?

– Богат?! Да, богат, как церковная крыса!

– Откуда же?..

– Одни люди тратят то, что у них есть, другие – чего нет, – съязвил цирюльник.

– Не надо говорить гадости о несчастном школьном учителе только потому, что он бреется сам, а не ходит к тебе!

– Тогда уж пусть это делает как следует! А то три недели назад у него на подбородке был порез в полдюйма.

– Послушай, это его подбородок, и он может делать с ним все что хочет, – парировал мальчишка, закадычный друг Баболена. – Никто не может ему указывать: пусть хоть душистый горошек там выращивает – это его право!

– А, я вижу желтый фиакр, – заметил аббат.

– Еще бы вы его не видели! – отозвался мальчуган. – Он похож на скелет кита в Ботаническом саду, только раскрашен поярче.

– Идемте скорее, господин кюре, – заторопил его Баболен, уже исполнивший поручение, – там ждут только вас…

– Идемте! – сказал кюре. – Если ждут только меня, я готов.

Достойный пастырь собрался с силами и через несколько минут уже стоял рядом с желтым фиакром, против входной двери.

«А Париж, оказывается, еще больше, чем Ла-Буй и даже Руан!» – подумал старик.

Жюстен и Мина ждали его на пороге.

Завидев красивую пару, священник остановился и улыбнулся.

– Ах, Господи, ты в самом деле создал их друг для друга! – сказал он.

Мина подбежала и бросилась ему на шею, как в те времена, когда славный священник заходил к мамаше Буавен и когда Мине было всего восемь лет.

Кюре обнял Мину, потом отстранился, чтобы получше ее рассмотреть.

Он ни за что не узнал бы в прелестной девушке, готовой вот-вот стать женщиной, маленькую девочку, которую шесть лет назад отправил в Париж в белом платьице с голубым пояском и в голубых башмачках. Но ее нежную ласку он узнал сразу.

Оставалось еще несколько минут до того, как надо было отправляться в церковь.

– Входите, входите, господин кюре! – в один голос пригласили Жюстен и Мина.

Кюре поднялся в дом. Его ввели в комнату молодоженов, где находились матушка Корби, сестрица Селеста, г-жа Демаре, мадемуазель Сюзанна де Вальженез и старый учитель.

– Это наш дорогой кюре из Ла-Буя, матушка, – проговорила Мина. – Позвольте вам представить господина аббата Дюкорне, сударыня, – обратилась она к хозяйке пансиона.

– Да, да, – подхватил улыбающийся аббат. – И он принес своей питомице приданое!

– Приданое?!

– Ну да! Вообразите: три дня тому назад получаю я заказное письмо со штемпелем на немецком языке, а в нем – вексель на десять тысяч восемьсот франков, адресованный банкирскому дому господ Леклера и Луи в Руане.

– И что же? – дрогнувшим голосом спросил Жюстен.

– Погодите, я расскажу все по порядку. Сначала я развернул вексель, потому я вам прежде всего о нем и говорю.

– Да, мы слушаем.

Госпожа Корби заметно побледнела.

Другие, хоть и заинтересовались рассказом священника, но пока не понимали – в том числе и Мина – того, о чем Жюстен и его мать начинали догадываться.

– К векселю, – продолжал кюре, – было приложено письмо.

– Письмо? – прошептал Жюстен.

– Письмо? – повторила г-жа Корби.

– Ах! Письмо! – подхватил старый учитель, взволнованный не меньше Жюстена и его матери.

– Да, вот это письмо.

Аббат развернул письмо с иностранным штемпелем й прочел:

«Дорогой аббат!

Несколько лет тому назад я отправился в глубь Индии, и моя связь с Францией оборвалась. Вот почему Вы девять лет не получали от меня известий. Но я знаю Вас, знаю достойнейшую госпожу Буавен, которой доверил свою дочь: Мина ничуть от этого не пострадала.

Теперь я вернулся в Европу, но неотложные дела еще на некоторое время задержат меня в Вене. Спешу выслать вексель банкирского дома Арнштейна и Эскелеса, адресованный банкирскому дому Леклера и Луи в Руане, на сумму в десять тысяч восемьсот франков, которые я Вам задолжал.

Отныне Вы будете получать регулярно вплоть до моего возвращения (его дату я пока сообщить не могу) обещанные тысячу двести франков на содержание моей дочери.

Отец Мины. Вена, Австрия, 24 января 1827 г .»

При последних словах Мина радостно захлопала в ладоши и воскликнула:

– О, какое счастье, Жюстен! Папа жив!

Жюстен не сводил взгляда с матери и, видя, что она смертельно побледнела, вскрикнул:

– Матушка! Матушка!

Слепая поднялась и пошла к сыну, вытянув руки вперед. Она шла на его голос.

– Ты понимаешь, сынок, правда? – твердо проговорила она. – Понимаешь?..

Жюстен не отвечал, он залился слезами. Мина смотрела на эту странную сцену и ничего не могла понять.

– Что с вами, матушка Корби? – спросила она – Что с тобой, Жюстен?

– Ты понимаешь, дорогое мое, несчастное мое дитя, – продолжала мать, – понимаешь, что ты мог жениться на Мине, пока она была бедной сиротой…

– Боже мой! – вскрикнула Мина, начиная догадываться.

– Но ты понимаешь также, что не можешь жениться на Мине, когда она стала богатой и зависит от воли отца.

– Матушка! Матушка! – закричал Жюстен. – Сжальтесь надо мной!

– Это было бы хуже воровства, сын мой! – воздев руки, сказала слепая, словно призывая Бога на помощь. – И если ты сомневаешься, спроси у порядочных людей, а я надеюсь, что здесь собрались порядочные люди. Жюстен бросился к ее ногам.

– Да, ты меня понял, – продолжала слепая, – потому что встал на колени!

Она простерла над ним руки и, откинув голову назад, словно могла видеть небо, произнесла:

– Сын мой! Благословляю тебя на страдание, как благословила на счастье; надеюсь, что останусь для тебя любимой матерью в дни невзгод, как была ею в дни благоденствия.

– О матушка! Матушка! – вскричал Жюстен. – Ваша поддержка, ваше мужество будут мне подмогой, и я последую вашему указанию! Но без вас… О, без вас я совершил бы бесчестный поступок!

– Хорошо, сынок! Обними меня, Селеста. Селеста подошла ближе.

– Помоги мне добраться до кресла, дочка, – шепнула она ей. – Я чувствую, что силы оставляют меня.

– Да что случилось, Боже мой! Что же случилось? – недоумевала Мина.

– Случилось… случилось то, Мина, – проговорил Жюстен сквозь слезы, – что, до тех пор пока твой отец не даст согласия, а он, возможно, никогда не согласится на наш брак, мы можем быть друг для друга только братом и сестрой.

Мина вскрикнула.

– О! – возразила она. – С какой стати отец, бросивший меня шестнадцать лет назад, теперь предъявляет на меня права? Пусть оставит себе эти деньги, мне – мое счастье! Пусть оставит мне моего милого Жюстена! Не как брата, да простит меня Господь, как супруга! Жюстен… О! О Жюстен, Жюстен, любимый мой! Ко мне, ко мне!… Не оставляй меня!

Жалобно вскрикнув, Мина упала без чувств на руки Жюстена.

А час спустя заплаканная девушка уезжала в Версаль, уронив головку на плечо г-же Демаре; Сюзанна держала ее за руку.

Перед тем как подняться в карету, Сюзанна успела написать карандашом и передать с посыльным такую записку:

«Свадьба провалилась! Похоже, Мина – дочь богатых и знатных родителей.

Мы возвращаемся в Версаль с безутешной красавицей.

С. де В. Одиннадцать часов утра».

XXIX. СМИРЕНИЕ

Безутешная красавица – как назвала прекрасная Сюзанна де Вальженез свою подругу – оставила позади себя не менее безутешное сердце.

Это было сердце Жюстена.

Впрочем, мы ошибаемся: следовало сказать сердца.

Безутешны были и Жюстен, и его мать, и славный учитель, и сестрица Селеста, и кюре из Ла-Буя, не ведавший, какое горе он принес, и полагавший, в простоте души, что будет вестником счастья, когда на самом деле оказался вестником горя.

Но больше всех печалилась, конечно, мать, потому что она страдала не только за себя, но и за сына.

Она прекрасно держалась в самом начале, но вот силы оставили ее.

Еще до того как были произнесены последние прощальные слова, она, не издав ни звука, не пролив ни единой слезинки, незаметно для всех лишилась чувств.

Каждый был занят своим горем, и никто поначалу не заметил ее обморока.

Раньше всех увидел это Жюстен; обморок матери был для него частью агонии его собственного сердца.

– Матушка! Матушка! – вскричал он. – Да взгляните же на мою мать!

Все бросились к слепой, Жюстен упал ей в ноги и обхватил руками ее колени.

Ее лицо стало бледным как воск, руки – холодными как мрамор, губы посинели.

Последняя надежда ее старости угасла, не успев родиться.

Самое ужасное заключалось в том, что некого было винить в случившемся. Ведь все были преисполнены самых добрых намерений, даже бедный кюре из Ла-Буя.

Это был рок, только и всего.

Кто-то сбегал к аптекарю и принес нюхательную соль.

Благодаря соли и уксусу г-жа Корби пришла в себя.

Первое, что не увидела, нет, но почувствовала несчастная слепая, так это то, что ее утешает сын, – а ведь он сам так нуждался в утешении!

Но он забывал о своей боли, славный Жюстен, если кто-то страдал рядом с ним, тем более когда это была мать.

Он оставался подле г-жи Корби не только до тех пор, пока она пришла в себя: он не отходил от нее, пока она не легла.

Мать понимала, что сыну надо выплакать свое горе, и чувствовала, что он не смеет плакать при ней, опасаясь огорчить ее еще больше. И она потребовала, чтобы он ее оставил.

Жюстен спустился в свою комнатушку, взяв с собой венок из флёрдоранжа, который Мина при расставании сорвала с головы и отдала ему.

Старый учитель пошел с ним.

А у кюре в Париже дел больше не было; в шесть часов вечера он снова сел в карету и отправился в Руан, увозя с собой проклятые деньги, причинившие столько горя.

В то время как он удалялся от нового Вавилона, где скоро развернется наша драма, Жюстен и его учитель спустились в классную комнату; ученики были отпущены по случаю ожидавшегося торжества, а также потому, что это был предпоследний день масленицы, выпавшей в тот год на начало февраля.

Мрачное выражение лица Жюстена внушало славному Мюллеру настоящий ужас; надеясь развлечь своего ученика, он обратился к воспоминаниям, пока не дошел до истории о том, как они с Жюстеном нашли Мину.

Он замолчал, но тогда сам Жюстен со всеми подробностями, день за днем, стал перебирать в памяти последние восхитительные шесть лет.

– Мы были слишком счастливы! – сказал он учителю. – Мне не раз подсказывало сердце, что я должен быть готов к тому, чтобы рано или поздно дорого заплатить за победу, которую я одержал над своей злой судьбой… Я шесть лет наслаждался несказанным счастьем, а ведь это почти шестая часть жизни: не многие могут этим похвастаться… Я позабыл, как был счастлив в эти шесть лет; я забуду горе, как забыл счастье: наступит день, когда радости и страдания сольются в серое прошлое. Не беспокойтесь же за меня, дорогой учитель. Не думайте, что я решусь на отчаянный поступок… Да и принадлежу ли я себе? Разве я не в ответе за матушку, за сестру? Нет, нет, дорогой учитель, мой выбор сделан. Я воевал с нищетой, теперь буду воевать со страданием… Через несколько дней моя рана зарубцуется, только дайте мне побыть одному: в одиночестве для смиренных душ заключена неведомая религия; смирение, дорогой учитель, это сила слабых, и вы увидите, что я стану более сильным и закаленным в жизненной борьбе!

Старый учитель в изумлении вышел, почти испугавшись силы смирения своего ученика, но совершенно уверенный в том, что молодой человек справится со своим горем.

Проводив г-на Мюллера до ворот, Жюстен вернулся в комнату и стал медленно ходить по ней взад и вперед, скрестив руки на груди, опустив голову и время от времени вскидывая глаза к потолку, словно спрашивал у Неба разгадку этой тайны под названием рок!

Несколько раз он подходил к дверце шкафа, где дремала в футляре его виолончель.

Но он даже не раскрыл шкаф.

В этот вечер он был еще слишком слаб.

Он ходил по комнате до трех часов ночи, не пролив ни слезинки с самого утра.

Боль, словно окаменев в груди, душила его. Тогда молодой человек бросился на кровать; его сразила усталость, и он задремал.

Накануне он точно так же долго не мог заснуть, был в такой же дреме; тогда радость не давала ему сомкнуть глаз, тогда счастливая усталость заставила их закрыться!

К счастью, наступал последний день масленицы; занятий не было: он мог побыть наедине со своим горем, помериться с ним силами, сразиться и попробовать одолеть его.

Борьба затянулась на весь этот день. Поцеловав мать и сестру, на рассвете он вышел из дому и снова отправился к тому месту, где в чудесную июньскую ночь он нашел девочку, спавшую среди цветов и колосьев.

Уже не было ни васильков, ни маков, ни колосьев. Земля, как и его душа, была голой, опустошенной, потрескавшейся от мороза.

Жюстен пошел через Мёдонский лес, который был таким веселым, солнечным, зеленым в те времена, когда он гулял там с учителем; так он добрел до Версаля.

Он нашел в себе силы не пойти в пансион.

К чему видеться с несчастной Миной?

Ведь он был уверен, что она плачет, не видя его. Стало быть, встретившись с ним, она будет тосковать еще больше.

Последняя надежда оставила его! Было очевидно, что Мина принадлежит к богатой аристократической семье. Мог ли он надеяться, что девушку отдадут за него, скромного бедняка?

Он мог, конечно, с ней встречаться, но вот этого-то ему и не хотелось.

Возвратился Жюстен в десять часов вечера; за день он прошел пятнадцать льё, но не чувствовал ни малейшей усталости.

Встревоженные мать и сестра в нетерпении поджидали его.

Он вошел с улыбкой на устах, поцеловал их и спустился к себе.

Произошло то же, что накануне, он долго шагал по комнате, считал минуты до полуночи, наконец, остановившись несколько раз перед шкафом, где хранилась виолончель, решился и распахнул дверцу. Он вынул ее из футляра и взглянул на нее с глубокой грустью.

Как помнят читатели, Мина запретила ему играть на этом печальном инструменте – то был ее детский каприз. Мы видели, что с тех пор Жюстен не раз вынимал виолончель из футляра, зажимал в коленях, опьяненный звучавшей в его воображении музыкой, но так и не извлекал ни звука.

Теперь он возвращался к ней.

– Как я был неблагодарен, о старая моя подруга, о нежная моя утешительница! – воскликнул он. – Я покинул тебя в дни счастья, я вновь тебя нахожу в ненастные дни!

И он порывисто прижал инструмент к груди.

– О неисчерпаемый источник утешения! – продолжал он. – Музыка! Убежище для безутешных душ! Я вел себя как блудный сын: он бросил семью, я бросил тебя, дорогая подруга! И вот я, сраженный горем, возвращаюсь к тебе со сбитыми в кровь ногами и израненной душой, и ты протягиваешь мне руки, красавица-богиня! Ты принимаешь меня, богиня гармонии, и преисполняешься милосердия любви!

Вслед за виолончелью он достал из шкафа старую нотную тетрадь, поставил ее на пюпитр, раскрыл, устроился на высоком стуле, взял в руки виолончель и опустил смычок на струны.

Когда он заиграл, из его глаз выкатились две крупные слезы.

Левой рукой он зажал смычок под мышкой, вынул платок, неторопливо вытер глаза и снова заиграл суровую и печальную мелодию. Эту музыку и услышали Сальватор с Жаном Робером.

Читателю уже известно, как Сальватор постучал в дверь, как Жюстен пригласил обоих друзей в дом, как они спросили о причине его слез, как, наконец, школьный учитель согласился рассказать им свою историю.

Эту историю мы только что представили на суд читателей.

На молодых людей она произвела разное впечатление.

Поэт в некоторых местах был по-настоящему взволнован: сцена, где мать обрекала родного сына на горе, но не позволила ему совершить недостойный поступок, заставила Жана Робера всплакнуть.

Философ же выслушал рассказ до конца с внешней невозмутимостью, лишь при имени мадемуазель Сюзанны и г-на Лоредана де Вальженезов он вздрогнул; похоже, он не в первый раз слышал эти имена и они вызывали у него то же ощущение, что бывает, когда бередят еще не затянувшуюся рану.

– Сударь! – обратился к Жюстену Жан Робер. – С нашей стороны было бы недостойно после вашего рассказа говорить такому человеку, как вы, банальные слова утешения… Вот наши адреса; если вам когда-нибудь понадобится помощь двух друзей, мы просим не забывать о нас.

Жан Робер вырвал из записной книжки листок, написал имена и адреса и протянул его Жюстену.

Тот принял его и вложил между страницами нотной тетради.

Жюстен был уверен, что там он сможет найти листок в любое время.

Потом он протянул молодым людям обе руки.

В ту самую минуту как их руки встретились, в дверь кто-то громко постучал.

Кто мог прийти в такое время?

Жюстен был настолько поглощен своими мыслями, что даже не подумал, что этот стук мог иметь к нему хоть какое-то отношение.

Он простился с молодыми людьми, предоставив им пропустить в дверь ночного посетителя или, скорее, утреннего: уже заиграли первые солнечные лучи.

Стучавший в дверь оказался мальчишкой лет тринадцати-четырнадцати, белокурым, кудрявым, розовощеким, в лохмотьях – настоящий парижский гамен в синей рубахе, в каскетке без козырька, в стоптанных башмаках.

Он поднял голову, чтобы посмотреть, кто ему открыл.

– Ой, это вы, господин Сальватор?! – воскликнул он.

– Что ты тут делаешь в такое время, господин Баболен? – спросил комиссионер, дружески схватив мальчишку за шиворот.

– Да я принес господину Жюстену, учителю, письмо; Броканта подобрала его нынче на улице, делая свой обход.

– Раз уж мы заговорили об учителе, – заметил Сальватор, – помнишь, ты обещал мне научиться читать к пятнадцатому марта?

– О-го-го, да сегодня только седьмое февраля: успею!

– Если ты не будешь к пятнадцатому бегло читать, шестнадцатого я отберу у тебя все свои книги.

– Даже с картинками?.. Ой, господин Сальватор!

– Все до единой!

– Да ладно, умею я читать, вот поглядите, – проговорил мальчишка.

Бросив взгляд на конверт, он прочитал:

«Господину Жюстену, предместье Сен-Жак, № 20. Луидор в награду тому, кто передаст это письмо.

Мина».

Адрес и приписка были написаны карандашом.

– Неси, неси скорей, мой мальчик! – приказал Сальватор, подтолкнув Баболена к двери в квартиру учителя.

Баболен в два прыжка перелетел через двор и ворвался к Жюстену с криком:

– Господин Жюстен! Господин Жюстен! Письмо от мадемуазель Мины!..

– Что будем делать? – спросил Жан Робер.

– Останемся, – предложил Сальватор. – Вероятно, в этом письме говорится о чем-то новом и мы можем понадобиться славному молодому человеку.

Не успел Сальватор договорить, как на пороге появился Жюстен – бледный как привидение.

– А, вы еще здесь! – вскричал он. – Слава Богу! Читайте! Читайте!

Он протянул молодым людям письмо. Сальватор взял его и прочел следующее:

«Меня увозят силой… Я сама не знаю куда! На помощь, Жюстен! Спаси меня, мой брат! Или отомсти за меня, супруг мой!

Мина».

– Ах, друзья мои! – воскликнул Жюстен, простирая к молодым людям руки. – Само Провидение привело вас сюда!

– Ну что же, – заметил Сальватор, обращаясь к Жану Роберу. – Вы просили роман – вот и он, дорогой мой!