Текст книги "Парижские могикане. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)

XXXIV. ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ

Поведаем нашим читателям о том, во что г-н Сальватор не счел нужным посвящать Жана Робера.

Расставшись с Жюстеном и Жаном Робером на улице Предместья Сен-Жак, Сальватор, как мы уже сказали, отправился в префектуру полиции.

Он пришел в отвратительный тупик, носящий имя Иерусалимской улицы, тесную, темную, грязную клоаку, куда даже солнце никогда не заглядывает.

Сальватор шагнул за порог префектуры проворно и свободно, как завсегдатай мрачного особняка.

Было семь часов утра – иными словами, только что начало светать.

Его остановил привратник.

– Эй, сударь! – крикнул он. – Вы куда?.. Сударь! Эй!

– В чем дело? – обернулся Сальватор.

– Простите, господин Сальватор, я вас не узнал. И он со смехом прибавил:

– Сами виноваты: одеты как важный господин.

– Господин Жакаль уже у себя? – спросил Сальватор.

– Еще у себя – он там и ночевал.

Сальватор прошел через двор, потом в арку напротив двери, свернул налево, по небольшой лестнице поднялся двумя этажами выше, прошел коридор и спросил у пристава, где г-н Жакаль.

– Он сейчас очень занят! – отвечал пристав.

– Скажите, что его спрашивает Сальватор, комиссионер с Железной улицы.

Пристав исчез за дверью и почти тотчас вернулся.

– Через две минуты господин Жакаль будет в вашем распоряжении.

Действительно, дверь скоро снова распахнулась и, раньше чем показался хозяин кабинета, послышался его голос:

– Ищите женщину, черт побери! Ищите женщину! Потом показался тот, чей голос они только что слышали. Попытаемся набросать портрет г-на Жакаля.

Это был человек лет сорока, неимоверно длинный и тонкий, червеобразный, как говорят натуралисты, но с короткими жилистыми ногами.

Тело говорило о гибкости, ноги – о проворстве.

Голова его, казалось, принадлежала сразу всем семействам разряда пальцеходящих хищников: шевелюра, или грива, или масть – как угодно читателю, – была рыжевато-серая; уши, длинные, торчащие на голове, были заострены и покрыты шерстью, совсем как у барса; глаза, цвета желтого ириса вечером, зеленые днем, напоминали одновременно глаза рыси и волка; зрачок, вытянутый вертикально, как у кошки, сужался и расширялся в зависимости от силы света; нос и подбородок (мы чуть не сказали морда) были заострены, как у борзой.

Голова лисицы и тело хорька.

А ноги, о которых мы уже упомянули, были такие, что г-н Жакаль мог, по примеру куницы, проскользнуть повсюду и проскочить в самую узкую щель, лишь бы пролезла голова.

Вся физиономия, как у лисицы, изобличала лукавство, хитрость и тонкость; как ночной хищник, охотящийся на кроликов и кур, г-н Жакаль выходил из своей норы на Иерусалимской улице и отправлялся на охоту лишь с наступлением темноты.

Он прищурился и заметил в полумраке коридора того, о ком ему доложил пристав.

– А-а, это вы, дорогой господин Сальватор! – поспешив навстречу гостю, воскликнул он. – Чему я обязан удовольствием видеть вас так рано?

– Мне сказали, сударь, что вы очень заняты, – отвечал Сальватор, с трудом преодолевая отвращение к полицейскому.

– Верно, дорогой господин Сальватор. Но вы отлично знаете, что нет такого дела, какое я сейчас же не оставил бы ради удовольствия побеседовать с вами.

– Идемте к вам в кабинет, – пропуская комплимент г-на Жакаля мимо ушей, предложил Сальватор.

– Невозможно, – возразил г-н Жакаль, – меня ждут двадцать человек.

– Эти люди у вас надолго?

– Минут на двадцать, по минуте на каждого. В девять я должен быть в Ба-Мёдоне.

– В Ба-Мёдоне? – Да.

– Какого черта вы там собираетесь делать?

– Должен констатировать смерть от удушья.

– Удушья?

– Двое молодых людей покончили с собой, да… Старт тему всего двадцать четыре года, кажется.

– Несчастные! – вздохнул Сальватор. Потом, переходя к делу Жюстена, он сказал:

– Дьявольщина! Мне так нужно было поговорить с вами без помех! Я хотел сообщить вам нечто очень важное.

– У меня идея…

– Говорите!

– Я еду в карете один. Поедемте со мной: в дороге вы мне обо всем расскажете. О чем речь, в двух словах?

– О похищении.

– Ищите женщину!

– Черт подери! Ее-то мы и ищем.

– Нет, не похищенную надо искать.

– Кого же?

– Ту, которая приказала ее похитить.

– Вы полагаете, в этом деле замешана женщина?

– Женщина замешана в любом деле, господин Сальватор, поэтому-то наша работа так трудна. Вчера мне сообщили, что один кровельщик упал с крыши…

– И вы сказали: «Ищите женщину!»

– Это первое, что я сказал.

– И что же?

– Они надо мной посмеялись и сказали, что у меня навязчивая идея. Но стали искать женщину и нашли!

– Как же было дело?

– Недотепа обернулся поглазеть на женщину, она одевалась в мансарде напротив, и так ему это понравилось, ей-Богу, что он забыл, где стоит: нога подвернулась и – трах-тарарах!

– Убился?

– Насмерть, дурачина! Ну что, договорились: вы едете со мной в Ба-Мёдон?

– Да, но я с другом.

– У меня четырехместная карета. Фаржо, – обратился г-н Жакаль к приставу, – прикажите запрягать.

– Сначала мне надо зайти на улицу Трипре, – предупредил Сальватор.

– Даю вам полчаса.

– Где мы встретимся?

– У статуи Генриха Четвертого. Я прикажу остановить карету, вы сядете и – вперед, кучер!

Господин Жакаль возвратился к себе в кабинет, Сальватор отправился за Жаном Робером на улицу Трипре.

Все произошло так, как они условились: молодые люди сели в карету к г-ну Жакалю и втроем они покатили в Ба-Мёдон.

Мы попытались описать внешность г-на Жакаля; теперь два слова о его характере.

Господин Жакаль начинал с должности комиссара полиции, но благодаря выдающимся способностям постепенно поднялся до самой вершины – должности начальника уголовной полиции.

Он знал наперечет всех парижских воров, мошенников, цыган, освобожденных каторжников, беглых каторжников, матерых воров, начинающих воров, искусных воров, отошедших от дел воров – все они кишмя кишели под его всеохватывающим взглядом, в грязном пандемониуме старой Лютеции, и не могли ни в кромешной темноте, ни в глубоком подземелье, ни в бесчисленных кабаках укрыться от начальника полиции. Он отлично знал все меблированные комнаты, притоны, дома терпимости, западни, как Филидор – клетки своей шахматной доски. Стоило ему лишь взглянуть на сорванный ставень, на разбитое окно, на ножевую рану, как он говорил: «Ого! Это мне знакомо! Так работает такой-то!»

И почти не ошибался.

У г-на Жакаля словно не было природных потребностей.

Если ему было некогда позавтракать – он не завтракал, если было некогда пообедать – он не обедал, если было некогда поужинать – он не ужинал; если у него не было времени поспать – не спал вовсе!

Господин Жакаль с одинаковым удовольствием и успехом переодевался в любой костюм: рантье из Маре, генерала Империи, члена общества «Каво», швейцара богатого дома, портье небольшого дома, бакалейщика, торговца целебными снадобьями, бродячего акробата, пэра Франции, циркача из Гента – одним словом, он мог превратиться в кого угодно и посрамить самого ловкого комедианта.

Протей рядом с ним был бы всего-навсего кривлякой из Тиволи или с бульвара Тампль.

У г-на Жакаля не было ни отца, ни матери, ни жены, ни сестры, ни брата, ни сына, ни дочери; он был один в целом свете, и казалось, что само Провидение позаботилось о том, чтобы освободить его от свидетелей его таинственной жизни и дать возможность свободно идти своей дорогой.

На четырех полках книжного шкафа у г-на Жакаля стояло по собранию сочинений Вольтера! В те времена, когда все, особенно полицейские, были иезуитами в рясах или без оных, он один выражался открыто, цитировал по любому случаю «Философский словарь» и знал «Девственницу» назубок. Четыре разных издания сочинений автора «Кандида» стояли в шагреневых переплетах с серебряным обрезом – мрачный символ навсегда похороненных надежд их владельца.

Господин Жакаль не верил в добро: зло, по его мнению, господствовало над всем сущим. Обуздать зло было единственной целью всей его жизни; он не понимал, как может существовать в мире какая-то иная цель.

Он был Михаилом-архангелом бедных кварталов. Последнее слово всегда было за ним, и он пользовался полученными от общества полномочиями, как карающий ангел – пылающим мечом.

Люди представлялись ему большим собранием марионеток и паяцев, исполняющих самые разные обязанности; по его мнению, за веревочки этих марионеток и паяцев дергали женщины. Вот чем объяснялась его навязчивая идея; мы с вами видели, как, едва выйдя из кабинета, он заговорил о женщине. Но именно благодаря своей навязчивой идее он почти непременно раскрывал любое преступление.

Всякий раз как ему докладывали о заговоре, убийстве, краже, похищении, покушении на собственность, кощунстве или самоубийстве, у него на все был один ответ: «Ищите женщину!»

Отправлялись на поиски женщины, и, когда ее находили, можно было ни о чем не беспокоиться: остальное отыскивалось само собой.

Он и сам это доказал, когда привел пример с кровельщиком, упавшим с крыши на мостовую.

Господин Жакаль и в этом деле разглядел женщину, а ведь другой сказал бы, что кровельщик просто оступился и потерял равновесие.

Опыт показывал, что у г-на Жакаля был острый глаз.

Итак, г-н Жакаль был верен своему принципу, когда сказал Сальватору по поводу похищения Мины: «Ищите женщину!»

Вот что представлял собой – наше описание получилось далеко не столь полным, как нам бы хотелось, – г-н Жакаль, то есть тот, в чьей карете Сальватор и Жан Робер ехали вдоль набережной Тюильри.

Ах да, мы забыли сказать еще об одной характерной черте г-на Жакаля: он носил зеленые очки, но не для того, чтобы лучше видеть, а затем, чтоб его меньше замечали.

Когда он хотел что-то рассмотреть, он резким движением поднимал очки на лоб и его глаза, отливавшие всеми цветами радуги, в любое мгновение готовы были метнуть молнию из-под полуприкрытых век. Потом он опускал очки, но не рукой, а движением височных мускулов, и очки садились на место в канавку, проложенную стальной дужкой на его переносице.

Ему почти всегда оказывалось довольно первого осмотра: такой быстрый, пытливый, верный взгляд был у него!

Этот взгляд был похож на бесшумные летние молнии, вспыхивающие меж двух грозовых туч в теплые августовские вечера.

XXXV. ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!

Когда молодые люди сели в карету, г-н Жакаль начал с того, что поднял очки и бросил на Жана Робера один из тех проницательных взглядов, которые позволяли ему сразу оценить внешность и моральные качества человека.

Через мгновение его очки упали на переносицу – то ли потому, что он узнал Жана Робера, поэта, который, как мы говорили, прошел уже первый круг популярности, то ли потому, что, едва взглянув на благородные черты его лица, г-н Жакаль понял, с кем имеет дело.

– Итак, – сказал полицейский, прочно устроившись в мягком углу кареты, который он хотел было уступить Сальватору, но тот наотрез отказался, – итак, вы говорите, что речь идет о похищении?

Господин Жакаль взялся за табакерку – прелестную изящную бонбоньерку, хранившую, должно быть, когда-то пастилки для маркизы Помпадур или графини Дюбарри, – и с наслаждением засунул в нос огромную понюшку.

– Ну, рассказывайте.

У каждого человека есть свое слабое место, своя уязвимая пята, не омытая водами Стикса.

Было уязвимое место и у г-на Жакаля; и мы были бы недобросовестными историками, если бы забыли о нем упомянуть.

Господин Жакаль мог не есть, не пить, не спать, но не мог обойтись без нюхательного табаку. Табакерка и табак были его неизменными спутниками. Похоже, в табакерке он и черпал свои нескончаемые хитроумные идеи, внезапностью и изобилием которых изумлял современников.

Итак, он поднес к носу табак со словами: «Ну, рассказывайте!»

Господин Жакаль уже слышал историю Жюстена в двух словах, но на бегу, когда его голова была занята другими мыслями.

Ему необходимо было послушать еще раз.

Впрочем, повторение рассказа не изменило первого его впечатления, хотя теперь Сальватор излагал дело со всевозможными подробностями, услышанными из уст Броканты.

– И вы не искали женщину? – спросил полицейский.

– У нас не было времени: мы узнали о происшествии лишь в семь часов утра.

– Дьявольщина! Они, должно быть, перевернули всю комнату и затоптали весь сад.

– Кто?

– Эти идиотки.

«Этими идиотками» были хозяйка пансиона, воспитательницы и ученицы.

– Нет, – возразил Сальватор. – Опасаться нечего.

– Почему?

– Жюстен во весь опор помчался верхом на лошади этого господина, – Сальватор указал на Жана Робера, – и будет охранять дверь в комнату…

– …если доедет!

– То есть как?

– Разве школьный учитель умеет садиться на лошадь? Надо было мне сказать, я бы дал вам Гусара.

Гусаром называли одного из подчиненных г-на Жакаля; это изысканное и выразительное прозвище дано было за ловкость в обращении с лошадьми.

– Я тоже ему об этом говорил, – ответил Сальватор, – но Жюстен мне сказал, что он сын фермера и с детства знает лошадей.

– Ну, теперь, если найдем женщину, все пойдет хорошо.

– Я не вижу рядом с ней женщины, которую можно было бы подозревать, – позволил себе заметить Сальватор.

– Женщину надо подозревать всегда.

– По-моему, вы слишком категоричны, господин Жакаль.

– Вы говорите, что вашу Мину похитил молодой человек?

– Мою Мину? – улыбаясь, переспросил Сальватор.

– Ну, Мину школьного учителя, словом, Мину, о которой идет речь!

– Да, Броканта видела карету в четыре часа утра, как я вам сказал, и разглядела молодого человека. Она даже утверждала, что он брюнет.

– Ночью все кошки серы.

Произнося эту поговорку, г-н Жакаль покачал головой.

– Вы сомневаетесь? – спросил Сальватор.

– Видите ли… Мне представляется неестественным, что молодой человек похищает девицу; это не в наших традициях, если только молодой человек не является отпрыском богатой и могущественной при дворе фамилии и не боится в девятнадцатом веке изображать Лозена и Ришелье. Может быть, это сын пэра Франции, племянник кардинала или архиепископа… Похищают обыкновенно старики; я говорю это для вас, господин Сальватор, и особенно для господина, который пишет пьесы, – прибавил полицейский, едва заметно кивнув в сторону Жана Робера. – Ведь старость бессильна и пресыщена. Но похищение со стороны молодого человека, красивого и сильного, – чудовищное преступление!

– Однако дело обстоит именно так.

– В таком случае поищем женщину! Очевидно, женщина замешана в этом преступлении. В какой мере – не знаю. Но какая-то роль в этой таинственной драме несомненно принадлежит женщине. Вы говорите, что не видите около нее никакой женщины. А вот я вижу одних только женщин: воспитательницы, помощницы воспитательниц, подруги по пансиону, камеристки… Вы даже не подозреваете, что такое пансион, наивный вы человек!

И г-н Жакаль взял еще щепотку табаку.

– Все эти пансионы, изволите ли видеть, господин Сальватор, – продолжал он, – это очаги пожара; в них живут и бьются пятнадцатилетние девочки, подобно саламандрам, о которых рассказывают древние натуралисты. Что до меня, я знаю одно: если б я имел честь быть отцом дочери на выданье, я бы скорее запер ее в погребе, чем отдал в пансион. Вы не можете себе вообразить, какие жалобы поступают в полицию нравов на пансионы, и не потому, что плохи хозяйки, а всему виной постоянно влюбляющиеся девочки: это старая басня о Еве. Воспитательницы, их помощницы, надзирательницы, напротив, всегда начеку, как собаки вокруг фермы или телохранители вокруг короля. Но как помешать волку войти в овчарню, когда овечка сама отпирает ему дверь?

– Это не тот случай: Мина обожает Жюстена.

– Значит, это дело подруги; вот почему я говорил и повторяю: «Поищем женщину!»

– Я начинаю склоняться к этому же мнению, господин Жакаль, – проговорил Сальватор, наморщив лоб, словно для того, чтобы заставить свою мысль остановиться на каком-то неясном и подозрительном пункте.

– Разумеется, – продолжал полицейский, – я не ставлю под сомнение целомудрие вашей Мины… Я говорю «ваша Мина»… В общем, я хочу сказать, Мина вашего школьного учителя… Я уверен, что она не принесла с собой в пансион ничего такого, что могло бы испортить окружавших ее девиц. Она получила хорошее воспитание и заключала в себе сокровища доброты и благочестия, накопленные под неусыпным оком приемных родителей. Но сколько вокруг этого чистого благоухающего цветка вредных растений, дыхание которых для него гибельно! И ведь они подцепили заразу в родной семье! Ребенка считают беззаботным несмышленышем, а он никогда и ничего не забывает, господин Сальватор, запомните это! Тот, кто в десять лет видел невинные феерии в театре Амбигю-Комик или в Гэте, в пятнадцать лет, если это мальчик, попросит рыцарское копье, чтобы поразить великанов, охраняющих и мучающих принцессу его сердца; если же это девочка, она вообразит себя этой самой принцессой, которую мучают родители, и употребит, ради того чтобы снова соединиться с любовником, с кем ее разлучили, все, чему она научилась от колдуна Можи или феи Колибри. Наши театры, музеи, стены, магазины, места прогулок – все способствует тому, чтобы пробудить в детской душе любопытство, и его готов удовлетворить первый встречный, если не будет рядом матери или отца. Все стремятся пробудить и постоянно поддерживать в ребенке желание все узнать, жажду все понять, а ведь это бич детства. И мать не может объяснить дочери, почему, входя в церковь, красивый молодой человек подает святую воду юной девушке, почему в летний полдень пара влюбленных целуется в поле, почему люди женятся, почему один идет к мессе, а другой – нет; мать не может открыть дочери ни одну из тайн, о каких та смутно догадывается, и посылает ее, испугавшись растущего с годами любопытства, в пансион, где девочка узнает от старших подруг нечто такое, что пагубно влияет на ее здоровье и на ее нравственность, а потом и сама передает все это младшим подругам. Дорогой мой Сальватор, да будет вам известно, если вы когда-нибудь задумаете жениться, что даже девушка из хорошей семьи, поступая в пансион, несет в себе ядовитые семена, способные позднее отравить целое поле!

– Но ведь есть, наверно, какое-нибудь лекарство? – спросил Сальватор, пока Жан Робер удивленно слушал рассуждения полицейского.

– Да, разумеется, вылечить можно все, и это тоже, но – черт подери! – существует стена более прочная, высокая и протяженная, чем Великая китайская стена: существует обычай – бич всякого общества. Вот, к примеру, с некоторых пор молодежь взяла себе пагубную привычку, тем более пагубную, что от нее лекарства нет…

– Какую?

– Самоубийство. Юноша любит девушку, она его пока не любит. Он не ждет, пока она его полюбит, – он накладывает на себя руки! Девушка любит молодого человека, а он ее разлюбил, она надеялась, что он прикроет их грех, женившись на ней, – она кончает жизнь самоубийством! Двое любят друг друга, но родители против их брака, – они умирают! И знаете, почему чаще всего они накладывают на себя руки?

– Очевидно, потому что устали от жизни, – предположил Жан Робер.

– Э, нет, господин поэт, – возразил полицейский, – от жизни устать нельзя, а доказательством тому – то, что, чем человек старше, тем сильнее он за нее держится. На сто случаев самоубийств среди тех, кто моложе двадцати пяти лет, приходится только один случай самоубийства среди стариков, которым за семьдесят. Люди умирают, – ужасно такое говорить! – чтобы сыграть шутку над близкими: юноша подшучивает над любовницей, любовница – над возлюбленным, влюбленные – над родителями. Страшная шутка, которая и не понадобилась бы, стоило лишь подождать год, полгода, неделю, а то и вовсе час: девушка успела бы полюбить, возлюбленный вернулся бы, родители дали бы свое согласие. Раньше такого не было – люди не знали, что такое самоубийство, или почти не знали. За все средние века, то есть за три-четыре столетия, вы насчитаете не более десятка случаев самоубийства!

– В средние века существовали монастыри, – вставил Жан Робер.

– Вот именно! Вы попали в самую точку, молодой человек. Жили тогда со скорбью, жизнь была не мила: мужчина становился монахом, женщина – монахиней; это был способ пустить себе пулю в лоб, повеситься, утопиться. Вот сегодня я, к примеру, еду в Ба-Мёдон констатировать самоубийство мадемуазель Кармелиты и господина Коломбана. Так вот…

Молодые люди вздрогнули.

– Простите… – в один голос перебили они г-на Жакаля.

– Что такое?

– Это не та мадемуазель Кармелита, что была воспитанницей Сен-Дени? – спросил Сальватор.

– Совершенно верно.

– А господин Коломбан был бретонский дворянин? – уточнил Жан Робер.

– Абсолютно точно.

– В таком случае, – прошептал Сальватор, – я понимаю смысл письма, которое получила сегодня утром Фрагола.

– Несчастный юноша! – воскликнул Жан Робер. – Я слышал это имя от Людовика.

– Но эта девушка – ангел! – заметил Сальватор.

– А молодой человек – святой! – проговорил Жан Робер.

– Несомненно! – кивнул старый вольтерьянец. – Потому-то они и вознеслись на небо: им не было места на земле, несчастным детям!

Он произнес эти слова со странной смесью сарказма и умиления.

– Ах, Боже мой! Бедный Людовик придет в отчаяние! – заметил Жан Робер.

– Боже мой, как бедняжка Фрагола огорчится! – прошептал Сальватор.

– А причины этой смерти содержатся в тайне или вы можете нам рассказать?.. – начал Жан Робер.

– Об этом несчастье во всех подробностях? Да ради Бога; вам достаточно будет заменить имена, и поэма или роман готовы; ручаюсь, что тема подходящая.

Карета свернула с набережной Конферанс на Севрский мост, и г-н Жакаль поведал молодым людям следующую историю, которая, на первый взгляд, не имеет отношения к нашему повествованию, но рано или поздно вольется в него.