Текст книги "Гарнизон в тайге"
Автор книги: Александр Шмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Дядя Максим был прав: пуск тракторного завода действительно превратился в большой праздник. Тысячи челябинцев, не только рывшие котлованы и укладывающие кирпич за кирпичом в стены гигантских корпусов, но и те, кто на заводах других городов изготовлял станки и оборудование, чувствовали себя именинниками.
Андрей с волнением читал «Челябинский рабочий». Газета посвящалась пуску тракторного – событию, справедливо названному «триумфом генеральной линии партии». Чувство, не сравнимое ни с чем в жизни, захватило впечатлительного Аксанова: в этот день с самого утра он находился в каком-то торжественном угаре.
«Большевики Челябинска сегодня пускают величайший в мире тракторный завод», – сообщали газетные строчки, набранные крупным жирным шрифтом.
В газете публиковались приветствия строителям и монтажникам, давались их портреты. С теплым словом обращался к ударникам стройки Демьян Бедный:
Еще одна в родном краю
Твердыня новая в строю.
Труду, упорству и талантам,
Бойцам, ударникам, гигантам —
Героям тракторных побед —
Демьяно-бедновский привет!
В то время как Аксанов с увлечением читал газету, появился дядя Максим. Он укоризненно покачал головой, платком протер потную лысину, вкрадчиво и таинственно сообщил:
– На праздничек-то пожаловал Михаил Иванович Калинин…
– Когда? – удивился Андрей.
– Не спи долго. Встречал. Старик успел, а молодой прозевал. Как же это, ай-яй!
– Почему же не предупредил меня? – с обидой сказал Андрей.
– Да я и сам-то толком не знал, – дядя Максим откинулся. – Гляжу, идут люди с флагами на вокзал. Ну и я увязался. – Он опять склонил голову над газетой, лежащей на коленях у Аксанова. – Молодец Василь Константиныч! – ткнул пальцем и взял газету.
Дядя Максим отошел к окну и полез в карман за очками. Он подолом рубахи протер стеклышки в тонкой металлической оправе, потом аккуратно приладил душки за ушами, сел на стул и, не читая, заметил:
– Знает, где корни пустил. Не забыл нас – строителей мирового гиганта.
– Какой же ты строитель, дядя Максим?
– Самый первый, Андрюха. Лопатой землю не рыл, не хвастаюсь, а поездов столько с разными материалами Тракторострою доставил, что не счесть.
Старик опять ткнул пальцем в газету.
– Приятно узнать, что пишет-то Василь Константиныч, – и стал громко, с выдержкой читать приветствие Реввоенсовета ОКДВА ударникам Тракторостроя.
– «…ЧТЗ – пущен. В короткий срок выстроен и оборудован по последнему слову техники завод мощных тракторов. – Дядя Максим склонил голову и посмотрел поверх очков на Андрея. – Пуск ЧТЗ знаменует дальнейший расцвет СССР – могучей, индустриальной страны, независимость от капиталистического мира…»
Дядя Максим передохнул.
– Верно, Василь Константиныч, нос буржуям утерли. Был бы жив товарищ Ленин – порадовался бы за нас. Мечтал о ста тысячах тракторов, чтобы крестьян повернуть за комунию. А теперь они будут.
– Читай дальше, дядя Максим, – попросил Андрей.
– «…В то же время ОКДВА ясно представляет себе, какую громадную силу содержит социалистическая индустрия – в том числе тракторные заводы и особенно ЧТЗ – в деле обороны страны.
В случае военного нападения извне ЧТЗ превратится в могучую крепость обороны, даст Красной Армии надежную технику для отражения врага».
Дядя Максим отложил газету на подоконник.
– Правда твоя, Василь Константиныч. Так и будет, – сказал он уверенно. – А не подойти ли, Андрюха, на праздничек, не послушать ли Калинина? Большого человека послушаешь, – сам подрастешь…
День был солнечный, безоблачный, со свежим ветерком. Трамвайная линия, построенная месяц назад – к Первому Мая, соединяла гигант индустрии с центром города.
Трамвай не успевал перевозить желающих попасть на торжества: люди висели на подножках, чудом прицеплялись сзади, но упорно ехали на ЧТЗ. Делегации заводов и учреждения шли организованно – колоннами, украшенными портретами и транспарантами, расцвеченными алыми стягами с золотистой бахромой и кистями. Не умолкали песни, звучала музыка самодеятельных оркестров.
Улица Спартака, прямая и казавшаяся бесконечной, пролегая то городом, то заводским поселком, по-праздничному приоделась. На домах были флаги, на заборах расклеены плакаты, лозунги. Вдоль шоссе, ведущего к заводу, большие панно отображали путь побед, пройденный строителями. Приподнятость духа, радость отражались на лицах людей, медленным потоком идущих к ЧТЗ.
В три часа заводская площадь была запружена делегациями. Все бурлило, ликовало здесь. Люди будто сильнее почувствовали свою близость, родство душ, спаянных общим чувством торжества.
Аксанов вместе с дядей Максимом и Варенькой, поизмятые в трамвайной давке, облегченно вздохнули, когда вывалились вместе с другими из новенького, пахнущего краской вагона. Но в воротах завода их снова притиснули, и вся эта человеческая живая волна вынесла их к большущей деревянной трибуне. На шпиле ее алел флаг, по бокам ровными рядами сбегали стяги помельче. В солнечных лучах они походили на продолговатые языки пламени. Площадь и проезды тоже были залиты кумачом, ласкаемым ветром.
Раздались звуки фанфар. В образовавшемся живом коридоре, четко выбивая шаг, ближе к трибуне подошли бойцы местного гарнизона.
Вот послышались крики «ура», вспыхнули бурные аплодисменты. Снова образовался живой коридор. К трибуне подъехало несколько машин. Михаил Иванович Калинин бочком вышел из автомобиля, быстрым движением руки поправил клетчатую кепку и мелкими кивками и поворотами головы, приветствовал рабочих, неистово бьющих в ладоши, неумолчно кричащих «ура». Калинин поднял левую руку и, опираясь правой на тросточку, прошел к трибуне.
Оркестр, заглушая рукоплескания и возгласы, заиграл «Интернационал». Движение толпы стихло. Все смолкли. Звуки гимна владычествовали над людьми.
Аксанов глядел на Калинина. Михаил Иванович стоял, слегка подавшись вперед, сняв кепку. Ветерком взлохматило его седые волосы на голове.
Калинин стоял недвижно. Лицо его чуть задумчивое, добродушное, такое простое и располагающее, казалось, было одухотворено радостью и счастьем тех, кто тысячью глаз устремился в эту минуту к нему. Он, должно быть, чувствовал этот внимательный взгляд людской массы, привык уже к дыханию и взору толпы. Лицо его светилось негасимой, благодарной улыбкой.
Непритязательная, темно-серая рубашка, перехваченная в поясе узким ремешком, потертая кожаная тужурка с широкими хлястиками на рукавах ничем не выделяли Михаила Ивановича из общей массы, а лишь подчеркивали близость с нею. Таким и представлялся Андрею облик Всесоюзного старосты – выходца из народных низов.
– Нашинский, – услышал он гордый возглас и понял, что мысли дяди Максима были о том же, о чем думал и он в эту минуту. – Рабочих кровей человек.
Смолк духовой оркестр. Из репродукторов, установленных вокруг трибуны, послышалось внезапное покашливание, смешанное с гудением, а потом зычный голос председателя Уралоблисполкома. Митинг открылся.
Аксанову был хорошо слышен как естественный голос оратора, так и усиленный репродукторами, на какое-то мгновенье запаздывающий и звучащий, как эхо в тайге.
– Классовый враг и оппортунисты не смогли помешать ударникам, самоотверженно бьющимся за социализм. Ими выполнен пролетарский долг перед государством. Завод построен. Завод начал работать. Ваша задача – быстрее освоить новое производство, овладеть техникой…
Слушая оратора, Андрей невольно оглянулся на панно, приковавшее его внимание. Фигура рабочего с устремленной вперед рукой смотрела сейчас с высоты здания цеха на участников митинга и тоже призывала к овладению техникой. «Да, это – теперь главное в жизни коллектива завода». Аксанов знал, что американская фирма «Катерпиллер» отказала в технической помощи, рассчитывая, что без нее русские не смогут создать производство мощных тракторов. И вот завод, равного которому нет в мире, построен и начал производить эти мощные тракторы. Очередное русское чудо!
Дядя Максим слушал внимательно. Довольный, он покручивал усы, часто поворачивался к Андрею и многозначительно подмигивал: мол, просчиталась Америка со своими спецами. Он достал папироску, закурил и, оттопырив нижнюю губу, пускал в усы клубы табачного дыма.
Слово предоставили Калинину. Он подошел к микрофонам, установленным в кольцеобразных держателях, положил на трибуну руки и наклонился вперед. Какое-то время он молча оглядывал участников митинга, будто, собирался с силами. Потом Михаил Иванович откинулся назад.
– Вы закончили строительство и пустили один из крупнейших гигантов сельскохозяйственного машиностроения. Сегодняшний день для всех – большая радость. Вместе с вами радуются трудящиеся всего Советского Союза.
Дядя Максим подтолкнул локтем Андрея, а сам, не спуская глаз с Калинина, беззвучно шевелил губами, как бы повторяя про себя слова оратора.
– Не случайно, что на открытии этого завода присутствуют тысячи челябинских рабочих, сотни рабочих и крестьянских депутатов со всего Советского Союза, присутствуют представители Красной Армии и других общественных организаций…
Аксанову показалось, что Михаил Иванович взглянул именно на него, произнося эти слова.
– Что это значит? – задушевно спросил оратор. – Почему открытие завода принимает такой торжественный характер? – Михаил Иванович помолчал, выждал и помолодевшим голосом ответил: – В первую очередь, это происходит потому, что построить такой первоклассный завод вообще трудно, в особенности трудно построить такой завод в Советском Союзе: мы достигли громадных успехов, но еще недостаточно технически вооружены…
Донеслось нарастающее гудение самолетов. В небе появились тяжелые многомоторные самолеты и развернулись по кругу над заводом. В реве воздушных моторов совсем стал неслышен голос Калинина.
– Вынесло их не ко времю, – заворчал дядя Максим, – окаянные, мешают слушать, – и поднес к уху ладонь.
Михаил Иванович прервал речь, недовольно вскинул голову, посмотрел в небо, придерживая кепку рукой, а потом наклонился ближе к микрофонам и продолжал свою мысль о том, что новая техника требует четкости и организованности.
Рев моторов не смолкал. От самолетов что-то оторвалось, и вот, как снежные хлопья, в воздухе закружились сброшенные листовки.
– Листовки, листовки! – восторженно закричали школьники.
Казалось, нарушилась торжественность момента, но это только казалось. Михаил Иванович лукаво рассмеялся, потеребил клинообразную бородку.
– Мы еще не научились сочетать стройную организацию, дисциплину с передовой техникой. Зачем далеко ходить. В воздухе наша авиация демонстрирует свои достижения, но вместе с тем шумом своих моторов мешает дам слушать, а мне говорить.
Сбросив листовки, самолеты прошли чередой над заводом, и вскоре гул их совсем затих.
– Я думаю, что те кадры, которые будут осваивать этот завод, рабочие, преимущественно молодежь, технический персонал, партийцы, приложат все усилия к тому, чтобы выполнить волю нашей партии – в этом году дать стране две тысячи гусеничных тракторов! – с уверенностью заключил Михаил Иванович, и слова его слились с искренними приветствиями и исступленными восклицаниями собравшихся.
– Ура-а! Калинину! – сняв кепку и размахивая ею, вместе со всеми азартно кричал дядя Максим. – Да здравствует Всесоюзный староста! Ура-а!
Калинин поднял руки, похлопал ими над головой и осторожно отошел от трибуны. Аксеновым овладела неудержимая радость, захватившая сейчас многотысячную толпу людей, взбудораженную и согретую проникновенной речью Калинина.
– Праздничек-то, праздничек-то какой, Андрюха! – счастливо сказал дядя Максим, когда смолкли набегающие волной бурные взрывы рукоплесканий.
У микрофона появился директор завода. Он зачитал рапорт Центральному Комитету партии о завершении строительства завода и вступлении его в строй действующих предприятий. Аксанов заметил, как двое рабочих, стоящих в первых рядах, еще выше подняли древки, натягивая алое полотнище. «Воля партии и правительства выполнена, – прочитал Андрей, – Челябинский тракторный гигант пущен в срок!»
Вдруг опять раздался моторный гул. Открылись ворота механосборочного цеха, и оттуда вышла стройная колонна серых тракторов, стрекоча гусеницами по металлическим плитам. Когда первая машина с флагом поравнялась с трибуной, лучший ударник, сидевший за рулем, на мгновение обернулся, окинул взглядом участников митинга и подал знак трактористу второй машины, что он поворачивает свою головную.
Мимо трибуны прошли, прошумели тринадцать первых мощных челябинских тракторов «Сталинец-60». Вслед им грянул оркестр. Музыка победного марша слилась с человеческими рукоплесканиями.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯГород кипел весельем, несмотря на поздний вечерний час. Вся страна праздновала сегодня большую победу, о которой невольно заговорил весь мир: об этом оповестило радио в последних известиях. Кругом было столько неистраченной силы и энергии, веры в свое дело, что Аксанову казалось – они неиссякаемы и вечно молоды в народе.
Вместе с Варенькой он побывал в парке культуры и отдыха. В чудесном, пахучем, сосновом бору, среди заброшенных каменоломен, овеянных романтикой, Андрей еще больше ощутил праздничное настроение людей, величие того события, которое произошло в городе. В канун великой революции в каменоломнях тайно собирались рабочие-железнодорожники, бывал тут и дядя Максим. Сейчас парк, как и весь город, был иллюминирован тысячью разноцветных огней. И Аксанов видел, что у всех на душе, как и у него, было светло и радостно.
Он возвращался домой приятно усталым, счастливым: вдоволь потанцевал с сестрой, успел переговорить обо всем, что больше всего волновало. Варенька, простодушно-доверчивая и откровенная, спрашивала его о дружбе с Ольгой, искренне удивлялась, как это Андрей мог допустить, чтобы отношения между ними испортились, стали натянутыми.
– Она такая хорошая, – доказывала Варенька. – Правда. А вы, все ребята, вечно требуете чего-то невозможного, непонятного…
Совсем неопытная, никого еще не любившая, Варенька несколько наивно представляла отношения между молодыми людьми, проще, чем они складывались в жизни. Ее представления больше всего складывались по прочитанным книгам, они вызывали в ней восторг, восхищение, мечты, наполняя сердце девушки трепетным волнением.
Андрей не хотел огорчать сестры, разочаровывать ее представления. Да и сам-то он тоже довольно смутно разбирался в сложности людских чувств и их отношений, больше рассуждал о них, чем пережил, испытал.
– Варя, – отвечал он, – мы с Ольгой давно не виделись, у нее была одна жизнь, у меня – другая. Может, она встретила и полюбила кого-нибудь, нашла в нем больше достоинств, а третьим я не хочу быть, понимаешь, не хочу.
– Ну что ты выдумываешь? – невозмутимо продолжала сестра. – Я уверена, Ольга любит тебя по-прежнему. – Она плотнее прижалась к брату и совсем доверительно сказала: – Мы с нею об этом говорили…
– Когда?
– Года два назад.
– За два года могло все перемениться.
– А Ольга все же любит тебя, честное слово, – с прежней уверенностью повторила Варенька.
Андрей махнул рукой, подумал: «А может быть, сестра и права?»
Остаток пути до дома они шли молча, занятые думами об Ольге.
* * *
Незаметно прошел отпуск. Надо было покидать отчий край и ехать в родную ОКДВА. Аксанов рассчитал все по дням и даже по часам. Задерживаться уже было нельзя, и он оформил проездные документы так, чтобы еще успеть заехать на пару дней в город, где училась Байкалова. Ему не терпелось повстречаться с Ольгой. Что бы ни ожидало его при свидании, Андрей хотел увидеть Байкалову, узнать, какой она стала теперь.
В родном доме обо всем было переговорено, выслушано. Аксанов успел за это время побывать с дядей Максимом на рыбалке в заповедных местах на Миассе и на озере Кисегач. Все это было хорошо в первые дни приезда, а потом начало утомлять Андрея. Он все больше и больше думал об Ольге. Разговор с Варенькой не прошел бесследно и подогрел желание встречи.
Аксанов не признавался, но он стал скучать о своем радиовзводе, о красноармейцах, о Ласточкине, Милашеве, Светаеве, Шехмане и все острее чувствовал, что ему недостает общения с ними.
Дядя Максим подметил это настроение.
– Тянет, успел душой прирасти к взводу-то. Это-то похвально, Андрюха.
– Угадал, Дядя Максим.
– А я по глазам вижу, заскорбел ты. Я тоже такой – дома вроде хорошо, а меня завсегда в поездку тянуло. Бывало, засвербит на душе, а возьмешь сундучок-то в руки – легче вздохнется. Такова уж наша мужиковская натура – не бабья, к печи не прилеплены. Гулять – гуляй, а дело, молодец, не забывай, – учит мудрость.
Дядя Максим краешком уха слышал вздохи матери о Байкаловой, ловил на лету кое-какие слова, но разговора с Андреем на сердечную тему не заводил. Старик придерживался своей житейской философии: любо – сойдутся, а нет – вздохами не поможешь.
Андрея он считал серьезным и вдумчивым и был уверен, что не надо ему ни подсказывать, ни учить, все образуется само по себе, как надо молодым людям.
Сборы в дорогу были недолгие. Мать напекла Андрею самого вкусного и любимого – пирожков со свежей морковью и с черемухой, зажарила курочку и дала уйму всяческих советов, будто сын впервые пускался в такую дальнюю дорогу. Андрей принимал советы матери, как должное, заверял, что обязательно так и сделает.
На вокзал провожали всей семьей, кучкой стояли у вагона, махали руками и платками, когда тронулся поезд. Дядя Максим, шагая по перрону за вагоном, твердил:
– Будет встреча с Василь Константинычем – низко кланяйся от меня…
Аксанову было грустно расставаться с родными, но впереди открывалось много заманчивого, волнующего: встречи с Ольгой, с друзьями, возвращение в таежный гарнизон.
ГЛАВА ПЯТАЯСнова вагонная сутолока. Снова проносящиеся мимо железнодорожные будки и полустанки, окрашенные в цвет охры, леса и горы, поля и бескрайние степные просторы, стоянки на узловых станциях, шумных, вечно заполненных пассажирами, удары дребезжащего колокола и кондукторские свистки.
Аксанов больше всего находился на площадке тамбура, где предупредительные трафареты воспрещали пассажирам стоять и переходить из вагона в вагон во время движения поезда. Здесь воздух был свежее, чем в вагоне. Лишь изредка сюда врывались клубы паровозного дыма – чадного и угарного.
О чем бы ни думал Андрей, мысли его вращались по замкнутому кругу – отчий дом, Ольга Байкалова и таежный гарнизон.
Он почти не замечал окружающего. Из забытья его выводил неожиданный толчок вагона при внезапном торможении или встречный поезд, проносящийся мимо с шумом и свистом.
В Иркутск поезд пришел утром. Аксанов забежал к военному коменданту вокзала, сделал остановку, сдал вещи в камеру хранения и направился в город. На землю упала обильная роса. Дома, ряды тополей вдоль тротуара, аккуратно подстриженные, серебристо поблескивали в лучах яркого солнца. Город казался принаряженным. Над рекой заметно таял легкий, прозрачный туман, у берегов копошились рыбаки с рулетками в руках, ловя на блесну умного и осторожного хариуса, любящего быстрину и прохладу Ангары.
Аксанов шел по набережной. Его лицо обдавало утренней свежестью, от волнения разгорелись щеки. Он посмотрел на часы и ускорил шаги. В этой половине города еще было тихо и безлюдно. По дороге легкой рысцой проехал извозчик, звучно простучали по торцу колеса и подковы лошади, и снова на улице стало тихо.
Аксанова обогнал запоздавший на лекцию студент, в потрепанном пиджачке, с натянутой на уши кепкой, и скрылся в калитке университета. Андрей остановился и долго читал объявления, написанные от руки, расклеенные на телеграфных, столбах, а сам думал: «Может быть, лучше вернуться, пока не поздно». Встреча с Ольгой пугала его и радовала.
Аксанов оглянулся, одернул складки гимнастерки у ремня, но войти в калитку университета не решался. Ему сделалось неловко за свою нерешительность, и он еще раз согнал складки гимнастерки назад и направился к зданию. В длинном полутемном коридоре, вымощенном большими неровными каменными плитами, он заметил женщину.
– Вызовите мне… Байкалову, – любезно обратился к ней Аксанов.
Женщина, обтиравшая пыль со стены, остановила внимание на кобуре, повернулась на табуретке:
– Пройдите в ректорскую, – и указала на боковой коридор.
…Снова набережная. Улица не кажется теперь пустой и бесшумной. С реки доносятся гудки, отходящего с пристани парохода.
– Когда я проходил тут полчаса назад, подумал: не вернуться ли мне? – сказал Андрей. На него непонимающе и удивленно посмотрела Ольга.
– Да, да! – подтвердил он. – Признаться, была такая мысль. – Андрей заглянул в карие глаза Ольги. – А сейчас мне от твоей улыбки тепло и хорошо.
Байкалова молчала. Она тоже была взволнована и не знала, с чего начать разговор. Щеки ее покрыл румянец. Она прижалась к Аксанову. Он держал ее крепко под руку. Она чувствовала, как упруги его мускулы. «Сильный, мускулистый, – думала Ольга. – Скажу ему правду – отвернется». И радость ее становится боязливой, приятное чувство ожидания и встречи сменяется болью. А он идет вперед крупными и легкими шагами. В ногу с ним шагает Ольга. Ему хорошо, и больше ничего не нужно. Вот так бы идти вместе всю жизнь!
Андрей опять заглянул в глаза Байкаловой. Ольга сначала закрыла их, а потом улыбнулась.
– Что с тобой? – спросил он.
– Я хотела сказать тебе, Андрей, у меня за эти годы была своя жизнь… – Байкалова не нашла нужных слов и молча на него посмотрела.
– У меня тоже пополнилась биография…
Ольга, охваченная волнением, прижалась плотнее к нему.
– Не рассказывай. Потом.
Она боролась со своим желанием сказать все сейчас, тогда станет сразу легче и можно будет взглянуть на Андрея открытыми, небоязливыми глазами. И в то же время Ольга боялась потерять его и уже заранее чувствовала себя одинокой, раздавленной чем-то невозвратным.
– Что с тобой? – снова повторил Аксанов, не понимая грустного выражения Ольгиных глаз.
– Лучше бы ты не приезжал… – высказала она вслух свою мысль.
Андрей остановился и заглянул в растерянное лицо девушки.
– Я не понимаю тебя, Ольга.
– Мне нездоровится, Андрей, – слукавила Байкалова и еще плотнее прижалась к нему. – Пойдем быстрее.
* * *
Студенческое общежитие находилось в бывшем монастыре. Молодые люди медленно взобрались на гору.
– Устала я.
Глядя на раскрасневшееся лицо с тонкими бровями, густыми ресницами и вздернутой пухлой губкой над полуоткрытым ртом, Андрей сказал:
– Ты не изменилась, Ольга, ты такая же милая.
– Не говори мне этого, – оборвала сердито Байкалова.
Он понял, что сказал лишнее, и ему стало неудобно.
Они взошли по массивным ступенькам крыльца из плит серого камня, поднялись по деревянной лестнице на второй этаж.
В комнате Аксанову стало не по себе: стесняли и душили стены с крутыми сводами, уходящими в церковный куполообразный потолок. Он оглядел голландку со сломанной дверкой, подернутую копотью, чуть побуревшие, развешанные по стенам над кроватями лубочные картинки и фотографии; заметил на табуретке корки черствого хлеба, прикрытые газетой, разбросанные книги на столе, осколок зеркала и коробку пудры, и ему стало обидно за комнату девушек-студенток.
Аксанов опустился на табуретку и глубоко вздохнул. От вешалки к нему шла Ольга. Она шагала всей ступней, бережно неся округлившуюся фигуру. Это бросилось в глаза Андрею и кольнуло каким-то предчувствием недоброго. Лицо ее горело, кудряшки коротко подстриженных волос сбились на лоб. Задумчивые тени на лице говорили о глубоком волнении. Аксанов пристально смотрел на Байкалову. Ольга подошла совсем близко. Мягкие ладони ее рук привычно, как когда-то, погладили его руки, цепкие пальцы нежно легли на плечи.
Аксанов быстро привстал.
– Ты новая и прежняя, Ольга, – заговорил он. – Прежнюю, я люблю, ей верю, новую принимаю боязливо. – Андрей мягко коснулся рукой щеки Ольги.
Она опустила голову и, отойдя от Андрея, села на кровать.
– Да, я не та, Андрей. Эти годы дали глубокую трещину в моей жизни. Ты пришел слишком поздно со своим письмом… – Ольга запнулась и долго молчала. Было тяжело произносить самое страшное. – Ты прав, старая Ольга для тебя ближе и милее, а новая?
Голова Байкаловой упала на подушку. Аксанов вмиг очутился у кровати. Он услышал, как тяжело дышала Ольга, почувствовал, как мелко вздрагивала ее рука, которую он держал.
– Только не плакать. Договорились?
Андрей понял: в жизни Ольги произошло что-то страшное для него, непоправимое. Занятый этими мыслями, он молчал. Ольга решилась теперь же обо всем сказать. Она приподнялась, с грустью посмотрела на Андрея.
– Я полюбила другого и обманулась в нем, – твердо и решительно выговорила она.
Аксанов резко отстранился. Он пришел в себя не сразу.
– Ольга, – тихо проговорил Андрей, – как же это получилось?
– Не все ли равно для тебя, – тихо отозвалась она. Байкалову душили слезы. Ее охватила жалость и горячая обида на себя и на Андрея. Она бросилась лицом в подушку.
– Ольга… – подавленно и опустошенно произнес Андрей и выбежал из комнаты.
Байкалова вскочила с кровати, сбросив на пол подушку. Она хотела крикнуть: «Остановись, выслушай меня и скажи, виновата ли я?» – но только бросилась к двери, потом повернулась и подошла к окну.
В городе продолжалась своя жизнь. Дымили фабрично-заводские трубы. С запада надвигалась свинцовая туча. От нее ползли по городу длинные тени. Будет дождь. Может быть, потому ей особенно душно в эту минуту. Ольга взглянула вниз. По тротуару торопливо шел Андрей, энергично размахивая руками.
– Милый, если бы ты знал: одна я виновата во всем, одна я…
Теперь она вволю могла поплакать, облегчить свои душевные страдания.
