Текст книги "Гарнизон в тайге"
Автор книги: Александр Шмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)
Сигаков находился в лагере последние дни. Молодость брала свое – и здоровье его быстро восстанавливалось. Он просился, чтобы его отпустили в гарнизон. Он видел себя вместе с бойцами, продолжал с ними жить в густой и буйной тайге. Но ему разрешили только выезд на партсобрание, где его принимали в кандидаты партии.
Он вернулся с партсобрания и долго бродил по лесу, дышал свежим воздухом. Ему казалось, все выглядело по-новому. Он не мог объяснить своего состояния. Его охватили чувства и ощущения, похожие на те, которые пережил, когда в первый раз после болезни увидел мир красок и света.
…Он проснулся под утро. Открыл глаза. На него из какой-то сине-фиолетовой мглы глядели розовые квадраты окон с черными переплетами рам.
Брезжил рассвет.
Сигаков привык различать утро от ночи по свисту птиц за окном. Он знал, что солнце уже встало над землей. Утро для него начиналось с песнями птиц.
Сигаков еще не осознал, что прозрел, и его охватило чувство страха. Закрыв глаза, он лежал несколько минут. Потом встал, осторожно открыл глаза и увидел стоящую рядом с кроватью палку. Однако рука машинально сползла со спинки кровати к стулу, у которого стояла палка. Теперь Сигаков различал черноватые линии в полу. Это были щели. Значит, он видел, но шел к двери, выбрасывая вперед палку и постукивая ею по половицам. Сначала он осторожно приоткрыл дверь. Перед ним вырос белый столб. Боясь на него наткнуться, он попятился, затем, распахнув дверь шире, Сигаков погрузился в свет утренней зари, словно нырнул в воду. Перед ним замелькали и запрыгали огненные шары и кольца. Командир отделения стоял мгновенье в раскрытых дверях, ощущая в глазах резь и боль. Все еще ясно не сознавая того, видит ли он настоящее утро, или это только болезненное желание скорее прозреть, освободиться от тьмы довело его до такого состояния напряженности, Сигаков закрыл глаза. На ощупь он прошел, как много раз проходил, до скамейки под ветвистой сосной и сел.
В воздухе еще чувствовалась прохлада. Солнце не вставало. Но вот запели птицы. Командир поднял голову, стараясь уловить направление звуков. Хотелось взглянуть, но он не смел открыть глаза, боясь, что ничего не увидит. Так Сигаков и слушал однообразное щелканье и птичий свист, пока не стали хлопать дверью барака и по дорожке лагеря не застучали деревянными костылями. На утреннюю прогулку выходили больные.
Сигаков встал со скамейки и осторожно приподнял веки. Стали смутно различимы люди, их улыбки. Тогда он смелее открыл глаза и бодро шагнул вперед. Он оставил палку у скамейки и, по привычке помахивая рукой, словно нащупывая дорогу, направился к больным.
– Сигаков идет без палки! – выкрикнул кто-то.
– Он видит! – послышались радостные голоса.
Сигаков побежал к бараку, лег в постель и не вставал до обеда. Так наступило его новое пробуждение к жизни. И хотя день был пасмурный и смуглые тучи бродили по грязному небу, – все казалось ему залитым ослепительным светом.
Жизнь в темноте приучила Сигакова совершенно по-новому воспринимать внешний мир, с тонким ощущением света и тени. Он видел все красивее и ярче, чем до болезни. За время болезни он успел оценить жизнь и научился понимать ее глубже и полнее, а выздоровление придало свежие силы…
Сегодняшний день был похож на многие предыдущие. В голубом небе плыли пушистые облака. Тихо шумели сосны, нежно вздрагивая зелеными лапами. По дорожкам гуляли больные, их халаты мелькали в зелени кустов и между деревьями. И все-таки этот день чем-то отличался от прошлых, от всей его жизни. Начиналась большая жизнь. Сознание этого волновало, радовало его и чуть тревожило. Точно он стал еще старше на несколько лет и сильнее. Сигакова встретили товарищи спросили:
– Приняли?
– Приняли! – ответил он радостно.
Кто-то из больных сказал:
– Теперь держись.
– Коммунист, значит? – спросил врач, поздравил его и добавил: – Коммунисты – люди государственные, во всем пример показывают. – Врач положил горячие руки на его плечи, ласково улыбнулся и пошел в барак осматривать больных.
– Не подкачай! – сказали товарищи. Один из них ответил за Сигакова:
– Не подкачает.
Сигаков заметил Шаева: «Вот с кем бы поговорить сейчас». Но помполит хлопотливо бегал по лагерю, расспрашивал, разговаривал с больными. Сигаков ушел в лес. Ему нужно было привести в порядок внезапно нахлынувшие мысли. Сигаков о многом не думал, а теперь надо думать, заботиться: если раньше он видел только бойцов отделения, теперь же ему надо отвечать за взвод, за роту, за весь гарнизон. С него это спросят. Он впервые ощутил, что все принадлежит ему, за все нужно отвечать, всегда смотреть только вперед. Никогда его так полно не захватывали эти чувства, как сейчас.
Какой огромной и необъятной встала перед ним жизнь! Он бродил по лесу, вышел на полянку к берегу Амура. Полноводная река раскинулась перед его глазами, могучей и привольной. За ней вдали синели горы.
Здесь Сигаков повстречался с Шаевым.
Помполит сидел у небольшого куста, курил и наблюдал, как ласточки, щебеча, чертили воздух, с пронзительным свистом пролетали мимо и спускались вниз, касаясь крыльями воды. Шаев помахивал прутиком, отпугивал комаров, мух и речных мотыльков. Он любил подолгу сидеть один и наблюдать за природой. Иногда, смотря за беготней муравьев, он удивлялся их смекалке и находчивости. Природа, как книга, помогала ему познавать жизнь.
Сигаков подошел к Шаеву, спросил разрешения сесть рядом. Ему хотелось сказать сейчас что-нибудь важное, новое, как те чувства, которые поднялись в нем.
– Какая быстрота, стремительность! Раньше это было немыслимо представить, а сейчас люди достигли почти такого же полета… У авиации великая будущность, – заговорил Шаев.
– Да! – сказал Сигаков. – Как тут хорошо! – В этих словах выражалось его приподнятое настроение. Шаев посмотрел на младшего командира. У Сигакова от возбуждения сияли глаза. И помполит точно определил его состояние.
– Большой у тебя сегодня день. Понимаю. Сам пережил. Хотелось кому-нибудь-рассказать о самочувствии, пытался, а слов не находилось. Нужны были сильные слова, а у меня вырывались легкие, незначительные… А у тебя двойной праздник – прозрел.
То, что говорил сейчас Шаев, было близким и волнующим. В голосе его звучало что-то родное, теплое, задушевное, товарищеское.
Помполит прилег на траву.
– Это был самый счастливый день в моей жизни. Вот смотрю на тебя и все вспоминаю. Жизнь в тот день показалась мне большой и ясной. Она такова и в самом деле. С той поры много воды утекло, а день тот не забыл, помню.
Шаеву было неудобно и тяжело говорить лежа, и он снова сел, ближе пододвинувшись к Сигакову.
– Приняли меня в партию, получил билет и не знаю, куда его положить. Держу в руке, к груди прижму и не знаю, что сказать в ответ. А отряд наш в то время в наступление шел, дутовцев и каппелевцев на Урале громили. И мне хотелось вырваться вперед и совершить что-нибудь хорошее. И силы будто утроились. Скажи гору свернуть надо – свернул бы гору! В эту самую минуту получаю приказание командира, я в то время конным разведчиком служил. Был у меня друг Абдулла Валиев, тоже уралец, разведчик. Мы друг без друга – ни шагу. Идем в разведку. Выезжаем на опушку леса – перед нами деревушка. Кто в ней? Укрылись за деревьями и наблюдаем. Смотрим, взвилась пыль хвостом по дороге. Отряд конников идет. Свои или чужие? Держат направление на нас. Выделились десять конников и карьером понеслись по опушке. «Белые!» – крикнул Абдулла. Вскочили мы в седла, пришпорили лошадей, но было уже поздно…
Шаев запнулся. Над ними мелькнула ласточка, разрезая со свистом воздух.
– С такой быстротой скакать, наверняка бы ушли… – и продолжал: – Заметили. Раздался выстрел, другой. Кони наши в нитку вытянулись, а погоня наседает. Не уйдешь! Мне словно прожгло ногу, а Чайка подо мной рухнула на землю. «Попались, – подумал я, – не разведчики, а горе луковое. Только бы Валиеву уйти да успеть сообщить». Друг осадил свою лошадь и кричит: «Садись!». А я подняться не могу. Качаю ему головой и кричу: «Вдвоем не уйти. Торопись!» Валиев понял меня. Рванулся вперед и ушел. Я остался, а Валиев доскакал. Внезапный прорыв белых не удался. Они попали в ловушку, а меня спасли…
Так вот, товарищ Сигаков, надо знать, как жизнью пользоваться. Надо уметь рисковать ею и дорожить. Жизнь человеку один раз дается и нужно умеючи ее прожить, с пользой для себя и для других. Жить – родине служить…
Шаев замолчал. Он зажег спичку, чтобы прикурить папироску, язычок пламени, не колеблясь, ярко полыхнул. Было слышно, как в воздухе порхают бабочки, похлопывают своими яркими крыльями.
– Какая тишина! – заметил Шаев. Он встал и добавил: – В воздухе свежо, пойдем.
Кончался день, а Сигакову хотелось, чтобы он бесконечно продолжался.
– Теперь ты большевик, и мой совет тебе: будь сыном своего народа. Запомни, это – главное.
ГЛАВА ВОСЬМАЯВ августе приехали шефы – рабочие Урала. Это были ударники Тагилстроя – заслуженные люди, участники гражданской войны, боровшиеся против банд Дутова. Пытливым и придирчивым хозяйским глазом они всматривались в армейскую жизнь, просто и откровенно говорили о замеченных неполадках.
Приезду шефов особенно обрадовался Гейнаров.
– Земляки-и! Куликова-то я помню по девятнадцатому году, – потирая руки, говорил он. – Храбрый рубака был…
Мартьянов, настроенный не столь восторженно, как начальник штаба, слушая его, думал о том, чем бы занять шефов, чтобы сгладить их впечатление о гарнизоне, который все еще походил на огромный бивак, засыпанный щепой, заваленный бревнами, железом, бочками с цементом, стружкой. Лагерь – не лагерь, стройка – не стройка, а черт знает что.
Шаев, как и Гейнаров, сразу встряхнулся: вспомнились опаленные огнем годы гражданской войны, неизгладимые из памяти на всю жизнь.
– Товарищи, – прочувствованно говорил он шефам, – расскажите бойцам о тех грозных деньках, чтоб порохом и дымом от ваших слов запахло. Важно сейчас это. На границе бряцают оружием милитаристы…
Шефов распределили по подразделениям.
Парфен Николаевич Куликов выступал у связистов. В ожидании, когда соберутся все бойцы, он, сидя на лавочке возле казармы, мирно разговаривал с несколькими красноармейцами и Аксановым. Сбив на затылок кожаную кепку, Изредка поглаживая коротенькие с проседью усы, Куликов говорил с жаром, но неторопливо, немножко растягивая слова. На лице его были хорошо различимы синеватые мелкие крапинки, какие бывают у шахтеров.
Парфен Николаевич работал сменным мастером доменного цеха Нижне-Тагильского завода, куда возвратился прямо с Восточного фронта. Захваченный воспоминаниями, он говорил о делах лихих кавалеристов.
– А вместе с Блюхером были? – допытывался красноармеец с загоревшимися любопытством глазами.
– Воевал. Добровольцем ушел с завода. – Он расправил усы. – Попал в Первый Уральский полк, а им командовал Василь Константиныч – товарищ Блюхер…
Куликов лихо передернул кепку, снова расправил топорщившиеся усы.
– Далеко пошел человек, – проговорил он особенно тепло и откровенно. – Командарма ноне доспел! Так-то! – И откинул голову назад. – У нас, на Урале, помнят его, да и как не помнить: слаутный – на виду у всех был, на виду и остался…
Аксанов, договорившись со Светаевым, что сделает с шефов портретные наброски карандашом, всматривался в мужественное, и красивое скуластое лицо с постоянным прищуром лучистых карих глаз. Он быстро набрасывал штрих за штрихом портрет Куликова. Хотелось полнее схватить волевое и гордое выражение лица этого степенного кряжисто-крепкого человека. Особенно выразительным было лицо сейчас, когда Куликов чувствовал себя свободно, в неофициальной обстановке. Аксанов знал, что там, в казарме, на беседе это выражение исчезнет. И он попросил:
– Парфен Николаевич, расскажите о Челябинске.
– Не земляк ли?
Аксанов согласно кивнул головой.
– Да тут кругом уральцы! – восхищенно произнес он и довольно развел руками. – Начальник штаба, как его фамилия?
Ему подсказали.
– Тоже нашенский, против Дутова дрался. Так что ж сказать-то? Добро строится тракторный. Стройка в разгаре, да! Горячие дела там! Ударные бригады гремят на весь Урал. Слыхивал: обещают через годик трактора дать и дадут…
Из казармы вышел политрук и прервал разговор. Он пригласил шефа в ленуголок на беседу…
Аксанов не ошибся. Парфен Николаевич вначале чувствовал себя на людях смущенно. То живое, непосредственное выражение его лица, которым залюбовался Аксанов и которое хотел запечатлеть на рисунке, на время исчезло, как бы подменилось другим.
Но рассказ Куликова был интересен, и слушали его внимательно. Перед взором вставала величественная и грандиозная панорама. Там, где окутанные синевой поднимались горы Высокая, Благодать, Лебяжья, вырастал Тагильский металлургический завод – этот индустриальный гигант. Рядом с ним поднимались коксохимический и вагоностроительный комбинаты.
Пусть не для всех слушающих была зрима эта индустриальная картина, нарисованная шефом, но она потрясала своими непостижимыми размерами, каждому была близка по духу – это строилось на Урале, нашими инженерами без иностранной помощи и консультации. Чувство высокого патриотизма поднимал рассказ Куликова в сердцах бойцов, вызывал желание оградить это мирное созидание родины, которую они охраняли здесь, на Дальнем Востоке.
Аксанов слушал, а душой был в родном городе, видел Челябтракторострой. Там тоже большая стройка мирового гиганта – честь всей страны и всего народа. Ему вспомнилось письмо сестры Вареньки и присланная ею газета «Наш трактор» с опубликованным в ней приветствием Блюхера челябинским строителям. Там тоже борются за освобождение от иностранной зависимости. В сердце его хлынула теплая, радостная волна, и Аксанов невольно закрыл глаза.
Когда же раскрыл глаза, то по изумленным лицам бойцов угадал: они испытывают то же самое. Куликов вновь преобразился: лицо его было таким же выразительным, одухотворенным, какое остановило внимание Аксанова, когда Парфен Николаевич беседовал с красноармейцами на скамейке.
«Как хорошо оно, – подумал он, глядя на Куликова, – как облагораживает человека большое чувство», – и, вынув блокнот, стал быстро набрасывать его портрет заново.
– В дни вашей геройской борьбы с белокитайцами, – говорил Куликов, – наш завод задул первую домну. Тогда мы начали наше шефство и новой домне дали имя «ОКДВА». А через год задули вторую печь. В годину освобождения Урала от Колчака наши рабочие отработали один день, а деньги внесли на постройку эскадрильи самолетов «Уральский пролетарий». Построим – передадим ОКДВА…
Раздались дружные аплодисменты, Куликов усмехнулся и попросил задавать вопросы.
…В артдивизионе с бойцами беседовал бригадир и секретарь цеховой ячейки ВКП(б) Алексей Андронович Молотилов. Положив локти на стол, покрытый красной скатертью, он, заглядывая в бумажку, растягивая слова, говорил:
– Меня, стало быть, как ударника, имеющего шесть денежных и ценных наград, завод послал ознакомиться с вашей жизнью. Это, так сказать, первое, а второе – побеседовать, о том, как мы строим мощную индустриальную базу…
Слова его были тяжеловатые, ядреные: он клал их плотно друг к другу, стремясь изложить все, что делали уральские рабочие, чтобы «крепить тыл так, как велит партия большевиков, ведущая народ к победам в мировом масштабе». Артиллеристы слушали Молотилова внимательно. Добродушное, курносое лицо шефа внушало доверие и располагало к себе.
Шехман, наблюдавший за гостем, видел, как он вспотел от волнения и как поворотом головы он вытирал о рубаху поблескивающие в седоватой щетине подбородка капельки пота.
– Так что, товарищи, Урал преобразуется, сбрасывает с себя демидовщину… Я назову, так сказать, наши победные цифры, бьющие мировой капитал и всю буржуазию…
И он называл эти внушительные цифры.
Это был рассказ очевидца с далекого Урала, где воздвигались такие индустриальные гиганты, о которых знал и говорил весь мир.
– Иль взять вагоностроительный комбинат. Он даст в год вагонов… – Молотилов запнулся и скосил глаз на бумажку, – в два раза больше, чем дает такой же самый большущий завод буржуазной Америки. Вот что это значит, товарищи, вот как мы ускочим вперед…
Грянул смех и дружные рукоплескания.
– Так их и надо бить, – послышался твердый голос.
– И бьем, а полезут на границу – лупите и вы, товарищи.
…Шефы пробыли в гарнизоне несколько дней, одарили ценными подарками лучших бойцов и командиров, посмотрели красноармейскую самодеятельность и уехали.
Светаев успел выпустить специальный номер газеты, посвященный шефам, был доволен рисунками Аксанова, встреченными одобрительно. Передавая другу разговор об этом в политчасти, он сказал, что их заметил даже Мартьянов.
Андрей махнул рукой.
– Я недоволен. Можно было нарисовать лучше.
– Зато довольны другие. Да-а! Шаев сказал, что приезд шефов подтянул всех. И верно-о! Будто струя большой жизни ворвалась к нам, в тайгу, захотелось расправить плечи и ринуться вперед! Эх, Андрей, жизнь-то какая разворачивается!
ПОДРУГИ
ГЛАВА ПЕРВАЯЖены прибыли неожиданно, хотя все знали, что они приедут именно с этим пароходом. С утра нарушился установленный распорядок. К Мартьянову прибегали командиры и просили однодневный отпуск, лошадь, двуколку. Мартьянов никого не отпускал.
– Строительство, строительство, товарищи! Работайте, а с женами я все устрою…
Он шел к Шаеву.
– Как же получилось? Ждали, ждали, а приехали и врасплох захватили. Отпускать нужно всех или никого…
Помполит жевал мундштук папиросы. Он соглашался с Мартьяновым: стройку оголить нельзя.
– Мы проморгали, а встречать жен надо мужьям. – Шаев вопросительно посмотрел на Мартьянова.
– Не могу! Сроки поджимают. Сроки, говорю, понимаешь?
– Подумай, Семен Егорович. Сроки выдержать легко, если люди работают спокойно и хорошо. Телефонограммы сбили всех с толку. Я распорядился, чтобы дежурный отвечал: «Ваш муж выехал». Хочешь ты этого или не хочешь, а день сегодня пропал.
Он снова взглянул на Мартьянова. На лице командира было все то же решительное «нет». Тогда Шаев «зашел с тыла».
– Прикинь по себе. Я сижу, как на иголках. Стыдно сознаваться, а это так. Жена приезжает. Жена-а, Семен Егорович!
Мартьянов тоже думал об Анне Семеновне… Мысли о ней преследовали, но он приглушал их. Размышлять о жене, когда все работают, значит, проявить слабость. Он ждал Анну Семеновну, приготовился тепло встретить ее. В комнате он навел порядок, сменил простыни и наволочки на подушках, обтер рамку и мысленно «поговорив» с фотографией жены, поставил ее на тумбочку. Уходя, он оглядел комнату, чтобы еще раз убедиться, все ли готово к встрече, и решил – сам не поедет, а пошлет только подводу за Анной Семеновной…
Шаев уловил колебание Мартьянова.
– Разве ты не ждал, не готовился встретить жену? – проникновенно спросил он вполголоса и заметил, как сначала блеснули глубокие и открытые глаза командира, потом нахмурились брови.
– Что же предлагаешь? – все еще не сдавался Мартьянов и подчеркнуто официально сказал: – Временем я дорожу и не соглашусь терять его, понимаешь?
– А к чему терять?
Мартьянов насторожился. Он догадывался, что Шаев нашел выход и упрекнул себя, что не мог найти сам. Вместо того, чтобы обрадоваться этому, он смутился.
– Объявить сегодняшний день выходным, а выходной отработать, – спокойно предложил Шаев.
День приезда жен начсостава был объявлен выходным днем. И потянулись двуколки, тачанки, лошади в седлах к полустанку Кизи. В корпусах городка остались холостяки. Но и они тоже обновляли, как женатые, скромную обстановку своих комнат. Это было хорошее чувство ожидания, бодрящее и подтягивающее. Оно захватило всех, но удивительным было в нем одно: никто не высказывал своего ожидания открыто. Люди старались быть занятыми. У каждого находилось дело. Раз выходной – почему не побриться. И брились. Начхоздовольствия дал распоряжение приготовить повкуснее обед в столовой начсостава. По такому случаю он кооптировал из красноармейской столовой лучшего повара гарнизона Павлова. Павлов на кухню пришел важным, требовательным. Он был на правах шефа. Осмотрев плиту, жаровни, заглянув в кладовую, он только тогда начал приготовлять обед. На плите жарились в масле макароны, готовился борщ, пеклись пышные пампушки и подрумяненные на огне пирожки с рисом и изюмом, варился компот. На столах появились цветы и трава в консервных банках, обернутых в цветную бумагу.
Музыканты около своего домика, выстроенного на отшибе, у опушки леса, высыпали на траву. Они начищали медные трубы, как перед парадом. Слышались вздохи баса, всхлипывания корнетов и певучие звуки флейт.
К Мартьянову обратился киномеханик. Он интересовался, какой сеанс лучше всего устроить для семей начсостава, хотя еще семьи не приехали.
– Крутите для красноармейцев все три сеанса. Семьям с дороги не до кино, понимаете?
– А я приготовил мелодраматическую картину «Кружева»…
– Она всем надоела, – Мартьянов засмеялся. – Сколько раз показывал ее?
– Не считал, – и начал оправдываться: – Не «Марионетки» же пускать. У нее большая изношенность… Не успеваешь склеивать ленту.
* * *
Зарецкий в ожидании жены передумал многое. Он сомневался в ее приезде, И когда в списке прибывших на полустанок увидел имя Ядвиги, неудержимо обрадовался. Направляясь из штаба на квартиру, он напевал арию Фигаро, и лицо его было блаженно. Зарецкий вспомнил, что арию любила жена, и повторил ее громче, словно рядом с ним по тропинке среди пней и редкого леса шла Ядвига и слушала его взволнованный, сильный голос. Он был чуточку опьянен и не заметил, что среди командиров в штабе находился Ласточкин. У Зарецкого не было оснований в чем-либо подозревать комвзвода, юнца, с пухленьким лицом, с родинкой на подбородке, накладывающей едва уловимый оттенок женственности на его облик.
Ласточкин не меньше Зарецкого был взволнован приездом Ядвиги, хотя у него в отношениях с нею осталась недоговоренность. Там, в Хабаровске, после внезапного отъезда Зарецкого он забежал однажды на квартиру к ней. Ядвига приняла его любезно. Он спросил о здоровье, потом предложил свою помощь. Это был товарищеский долг и скорее проявление уважения к ее мужу – старшему командиру, чем к Ядвиге. Зарецкая отказалась от каких-либо услуг, поблагодарила, посмеялась и пригласила сесть.
В комнате было уютно: изящные мягкие кресла в белых чехлах, дюжина мраморных слоников на полочке спинки дивана, вышитые розы по шелку, множество милых безделушек на столике и этажерке располагали к отдыху. Николай остался на минуту и, незаметно для себя просидел у Ядвиги часа два-три. Ему хотелось обо всем поговорить с маленькой миловидной женщиной. Она внимательно слушала, сидя на диване и поджав под себя ноги, изредка поддакивала и добавляла слова, какие нужны были ему, но которых он сразу не находил. Она словно мурлыкала с ним. Что-то волнующее было в этой женщине. До этой встречи Зарецкая была для него просто женой комбата. В располагающей к интимности домашней обстановке он увидел ее совсем другой.
Наблюдая за Ядвигой, Ласточкин оценил в ней женщину. Особенно красивы были у нее сверкающие глаза, густые черные ресницы, скрадывающие жгучесть ее взгляда, припухлые, слегка подкрашенные губы. Очень шли ей небрежно раскинутые волосы, которые Ядвига то и дело грациозно поправляла быстрыми взмахами тонких рук.
До своего отъезда Ласточкин успел побывать с Ядвигой в клубе. Она прекрасно танцевала, легко и плавно! Он был очарован ею и уже чуточку влюблен. Она лишь посмеялась над его внезапной влюбленностью. Это придало ему силы и уверенность. Он стал ухаживать более настойчиво. Единственно, в чем уступила Ядвига: в день отъезда подарила ему фотокарточку. Он уехал и увез какое-то смутное чувство. И теперь, взволнованный предстоящей встречей, Ласточкин нетерпеливо ждал появления Ядвиги.
Он нагнал Зарецкого и шагал молча за старшим командиром. Он завидовал ему, зная, что комбат в эту минуту счастлив и мысленно поглощен встречей с женой. От этого становилось больно. Торопливой походкой Ласточкин обогнал Зарецкого, хотел сказать «жену встречаете», но, взглянув в сияющее лицо командира, промолчал. На мгновенье к нему пришла странная мысль. Ему захотелось рассказать Зарецкому о своих чувствах к Ядвиге. Пусть выслушает, посмеется, может быть, от этого станет легче на сердце. Не будет мучить совесть, не будет чувствовать неудобство в присутствии командира. Но сияющее лицо Зарецкого навело Ласточкина на другие мысли.
«Он счастлив, почему же я не могу быть счастлив с нею? – спросил себя Ласточкин. – А если она любит меня больше?» Он еще раз взглянул на командира. Чисто выбритое лицо командира было сухим, строгим, и проявление радости на нем уже замирало. Ласточкин понял, что радость Зарецкого не глубокая, легко исчезающая, как рябь на поверхности залива, когда ее тронет порыв ветра, бессильного взволновать воду на глубине.
«Он ее не любит, – опять подумал Ласточкин, – он только соскучился и ждет к себе женщину. Да, это так! Тогда Ядвига несчастна, я должен встретить ее вместо мужа!» Ласточкин совсем уверился, что Ядвига приехала сюда не к мужу, а к нему, но тут же отказался от этой мысли. Она не могла знать, что он здесь вместе с Зарецким. Он снова ухватился за мысль: «Быть может, Зарецкий в письмах обронил слово о нем и Ядвига поняла?» Он упрекнул себя в том, что не написал письма сам, и теперь, если она спросит почему, он не сможет объяснить причину молчания.
– Ласточкин, подождите, – услышал он голос сзади и остановился.
– Что я хотел сказать, а? Да, вспомнил. Вечером заходите ко мне, сыграем партию в шахматы, вы не отыгрались еще…
– Сегодня вам будет не до меня – приезжает жена! – с досадой выкрикнул комвзвода. Зарецкий удивился резкости его голоса, но ничего не понял, ни о чем не догадался.
Ласточкин быстро удалился, заложив руки в карманы. Комбат перебирал тревожившие его мысли. «Теперь останется, выехать отсюда трудно, почти невозможно. Может быть, смирится с обстановкой, поймет необходимость, согласится. Не вечно же они будут жить здесь. Отпустят в Академию – и они уедут. В большом городе потечет по-другому их жизнь, забудутся обиды». Радость, охватившая в первую минуту, когда он прочитал в списке приехавших фамилию жены, растаяла, исчезла.
Он взглянул на удаляющегося Ласточкина: «Счастливый, не обременен супружескими обязанностями». Ему нужен был собеседник, чтобы в разговоре с ним отвлечься от беспокойных, неприятных мыслей, но комвзвода был уже далеко. Он остался один. И эти странные мысли не оставляли его потом всю длинную тряскую дорогу, пока Зарецкий, подъехав к Кизи, не увидел среди женщин Ядвигу и не бросился ей навстречу.
