Текст книги "Гарнизон в тайге"
Автор книги: Александр Шмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
Люда искала в жизни чего-то особенного. Она ждала подвигов, но вместо них все в гарнизоне говорили о трудностях. Не хватало одного, другого, третьего, четвертого; все поглощала стройка в тайге. Люда часто слышала одни и те же разговоры Мартьянова с Щафрановичем о цементе, об арматурном железе, о простоях бетономешалок на котлованах, о гвоздях, бензине, хотя пароходы, заходящие в бухту, кроме этого, ничего больше и не привозили… Где же наконец город, о котором так много говорили и говорят на собраниях? Города все еще не было. По тайге разбросаны отдельные корпуса, то там, то тут пробивается желтая крыша, а вокруг пни, канавы, ямы, размятые и изрытые тракторами узкие грязные дороги, теряющиеся в лесу.
И Люда все чаще приходила к мысли, что жизнь тут не та, какой она ее представляла, уезжая на Дальний Восток. Та, воображаемая ею жизнь, была полна самых непредвиденных и неожиданных приключений и героических свершений, а здесь все шло обыденно, где-то в глубине тайги строились объекты, скрытые от глаз Люды. Строительства она не видела, кроме как на чертежах. Люда только слышала, как говорили о нем. Но ее поражала быстрота, с какой съедала тайга все, что привозили пароходы, по несколько дней выгружающие содержимое своих трюмов. Неженец понимала, что жизнь проходит мимо нее, хотя что-то интересное делается рядом.
Люда выполняла самое простое, как ей казалось, ничтожное дело: днями склонялась над чертежной доской и старательно выводила рейсфедером бесконечные планы, детали, похожие друг на друга.
Люде хотелось делать что-то такое, что могло бы обратить на нее внимание, о чем можно было бы с гордостью написать в письме… «Вы, ленинградцы, что – вот мы, дальневосточники, это да-а!» Хотелось работать бетонщицей, арматурщицей, ходить по азимуту в тайге с геологами и закладывать шурфы, быть медицинской сестрой в госпитале или кельнершей в красноармейской столовой, но только не чертить, не сидеть днями в маленькой комнате с небольшим окном, затянутым железной решеткой. Ей казалось, что дел в гарнизоне множество и они более интересны и увлекательны, чем работа чертежницы.
Наконец Люда не вытерпела и обратилась к начальнику УНР с намерением попроситься у него на другую работу.
Шафранович обрадовался ее приходу. Он пригласил Неженец присесть на табуретку ближе к столу, протер платком очки и просиял, подавшись всем туловищем навстречу девушке.
– Я слушаю вас.
– Давид Соломонович, у меня к вам личная просьба – переведите меня на другую работу.
Шафранович отпрянул назад и недоумевающе поглядел в чистые и открытые глаза девушки, сказал, что не понимает ее.
– Мне трудно объяснить, – она склонила в завитках голову, смутилась и покраснела. – Понимаете, Давид Соломонович…
– И не хо-чу по-ни-мать, – проскандировал он, приятно улыбнулся и теплее проговорил: – Люда, простите, что так называю, я сделаю все, чтобы вам было хорошо.
Шафранович легко вышел из-за стола, сел рядом с Неженец, почувствовав, как пахнут духами ее волосы и вся она пропитана их приятным запахом.
– Разве вам плохо у меня?
– Да нет, – и Люда окончательно смутилась. Шафранович смущение девушки понял по-своему, взял ее за руки и как можно сердечнее сказал:
– Не отпущу. Две чертежницы на УНР, а мне десяток нужен. Это ведь мой самый ударный участок, Люда…
Неженец отдернула руки, поднялась и быстро вышла.
После работы Люда долго стояла около штаба и ожидала, когда выйдет Шаев. Она знала часы, в которые он покидал кабинет и уходил к красноармейцам на стройку. Она дождалась этой минуты. Помполит вышел из политчасти, постоял на крыльце и быстрой походкой направился к лесозаводу. Люда выбежала навстречу.
– Сергей Иванович, можно с вами переговорить?
Он улыбнулся. Девушка поняла это как разрешение и торопливо заговорила обо всем, что ее волновало. Она передала подробно свой разговор с Шафрановичем.
Шаев не проронил ни одного слова Люды, хотя то, что говорила девушка, было похоже на каприз.
А Люда спешила высказать все, что накипело на сердце. Она даже задыхалась, так торопливо говорила. Когда она кончила, Шаев вежливо сказал, что ничего не понял.
Тогда Люда горячо сказала:.
– Когда я читала о героях, я была восхищена! Мне рассказывали о Дальнем Востоке сказочные вещи. Я приехала, и мне сделалось досадно: люди здесь самые обыкновенные, – с болью произнесла Люда и запнулась. Она посмотрела на Шаева глазами, полными разочарования и мольбы.
– А задавали ли вы себе вопрос, почему это произошло?
– Нет, – тихо ответила девушка.
– Когда говорят о героях, – сказал он, – то стараются найти в них что-то выделяющее их от других. А это обмануло вас, Люда. Они – самые обыденные люди…
Шаев говорил с нею, как со школьницей, и все улыбался. Он отдыхал душой. Помполит спросил, обязательно ли ей менять профессию.
– Да, да! И как можно скорее, – выпалила Люда.
– Это сделать нетрудно, жалеть не будете? Тогда можно, – и он заговорил о том, чего она не ожидала. – Ваш участок работы самый важный, и вы, Люда, незаметный, но герой на своем участке. Сколько вас чертежниц? Двое! А работы сколько? Вы у всех на виду. Каждый человек дорог и незаменим на своем участке…
Странно, Люда никогда не думала, что работа чертежницы может быть героической. Чертежница – героиня?! Нет, она не представляла себе этого. Слова Шаева переворачивали ее прежние представления.
А помполит так же наставительно, как учитель в классе, объяснял, что на нее, Люду Неженец, затрачены государственные деньги, что она должна теперь отработать на том участке, который ей поручен.
«Калька, рейсфедер, тушь, опять калька, рейсфедер, тушь, – думала Люда. – Нет, в работе чертежницы не было того, о чем я мечтала, что хотела увидеть на Дальнем Востоке. А, впрочем, он говорит очень правильно», – слушая его, размышляла Люда. – Я должна полюбить профессию чертежницы. Меня послал сюда комсомол».
– Хорошо, я пока остаюсь, – не совсем уверенно сказала Люда.
– Если хотите, я помогу перейти на другую работу, – уловив колебание девушки, умышленно подчеркнул Шаев.
– Нет. Спасибо вам, Сергей Иванович, – Неженец протянула руку, а потом быстро направилась к корпусам.
Шаев посмотрел ей вслед, ласково подумал:
«Разведчица героического! Ты еще найдешь себя, дорогая девушка, и героизм придет к тебе со временем. Хорошее племя комсомолии растет!»
ГЛАВА СЕДЬМАЯМилашев несколько раз перечитывал резолюцию Мартьянова на возвращенном рапорте: «Не музыку продвигать нужно, а боевые песни». Теперь Милашев не сомневался в том, что командир не понимал музыки. Однажды капельмейстер рассказал ему, как Мартьянов настаивал, чтобы оркестр разучивал только песни и марши.
И действительно Милашев заметил: играл духовой оркестр марш, пелась песня красноармейцами – светилось лицо командира. Казалось, преобразился человек. Думая так, Милашев все ближе склонялся к решению научить Мартьянова понимать и чувствовать всю прелесть симфоний Чайковского, Бетховена, полюбить Грига, Моцарта, Шуберта.
Однажды вечером Милашев пошел на квартиру к командиру. Когда он вошел в комнату, то удивился: у окна сидел Мартьянов и наигрывал на гармошке знакомую мелодию. Это была старинная русская песня. Милашев поздоровался. Командир положил гармошку и встал. Гимнастерка на нем была расстегнута, ремень висел на спинке стула. Таким Милашев видел командира впервые. Мартьянов понял его замешательство и первым подошел, протянул свою огромную руку.
– Раздевайся. Посидим, потолкуем. Анна Семеновна тем часом подогреет чаек.
Милашев расстегнул крючки и, не снимая плаща, прошел к столу.
– Не знал, – заговорил он, – что вы играете…
– Играл еще в бытность парнем.
Мартьянов сел на стул против Милашева, закурил, пуская клубы дыма кверху.
– По делу, говоришь, забежал? – как бы вспомнив, переспросил он, поглядел на Милашева глубокими глазами. – Знаю я твое дело. О кружке пришел говорить. Ну, угадал? То-то. Сокола по полету видно.
– Товарищ командир, – начал Милашев, – невнимание к музыке непростительно.
– Тоже сказал! Да я музыку-то, понимаешь, как люблю! Если в походе нет оркестра, пятикилометрового марша не сделаю, устану, а с музыкой сто отмахаю и бодрым буду, – и, заметив нетерпение командира взвода, продолжал: – Ну, говори, перебивать не стану, – и на лице Мартьянова вспыхнула улыбка, растерянная и чуть сердитая.
– Я расскажу вам не анекдот. В минувшие времена строгие градоначальники посылали в оперу провинившихся младших офицеров. Люди, слушая даже чудесную музыку, томились, были обижены, что их строго наказали. Сидеть на гауптвахте для них было легче. Но наши командиры и красноармейцы на них не похожи. Вечер будешь играть – вечер будут слушать. Им давай Глинку, Бетховена, Чайковского, но главное не в этом…
Милашев сделал паузу. Мартьянов сидел с опущенной головой. Он поглаживал жилистой рукой чисто выбритый подбородок.
– Они научились ценить и понимать музыку, определять в ней «наше нутро», а вы говорите…
– Я самовидец этого, – негромко произнес Мартьянов, не поднимая головы, и тише: – «Наше нутро» и я хотел понять, не получилось…
«Милашев привстал, отодвинул стул, оставив на его спинке руки.
– И обидно делается, отказали вы мне в организации кружка…
– Хватит, Милашев, понимаешь, хватит!.. – И Мартьянов тоже встал и заходил по комнате, сморщив лоб, насупив густые брови.
– А знаете, товарищ командир, что такое настоящая музыка?
Мартьянов остановился. Он пристально посмотрел на Милашева, на его тонкие полусогнутые пальцы, легонько барабанящие по спинке стула, и усмехнулся. Постучал носком сапога по полу. Тоном, исключающим возражение, ответил:
– Праздность. Вот что такое музыка! – Мартьянов сделал несколько шагов вперед и остановился возле стула.
– Нет! Настоящая музыка – это все, что мы любим и понимаем, все, что выражает наши интересы, помогает нам в борьбе, учит нас и…
Мартьянов тяжело сел, признался, что не понимает этого.
Милашев заглянул в обиженные глаза командира.
– Не беда! Не изучали музыки… Музыка очень близка к жизни. Жизнь-то вы умеете понимать. Надо прислушиваться к музыке, раскусить ее, как орех. Мы, абсолютное большинство людей, осязаем медовый запах гречихи, липы, яблони; но как вкусен мед, собранный пчелой с цветов, определяем, когда подрезанная сота попадает на тарелку. Музыка – подрезанная сота, – он передохнул, торопясь высказать свои мысли. – Как пчела, не ошибаясь, летит только на тот цветок, где может взять нектар, так тонкий слух музыканта, черпает из жизни все прекрасное и, переложив на звуки, дает нам музыку.
Милашев замолчал. Он понял, больше к сказанному ничего не добавит, достал платок из кармана и вытер вспотевшее лицо.
– Ну, продолжай еще.
– Я все сказал.
– Вот оно что? Слушаешь вас, молодых да многознающих, и дивишься – музыкально мы безграмотны, технически малограмотны. Выходит, сызнова начинай жить. А ведь мы жили, воевали! Что-то сто́им как люди? И еще мало, требования нам предъявляют! Что может быть больше революции семнадцатого года?
– Культурная революция. Здесь потруднее завоевания…
– И мне же политчас читать, каково?! – Мартьянов хлопнул себя рукой по коленке.
– Хватит, говорю, доказал, – дружелюбно проговорил он. – Я самовидец твоих занятий… Учиться музыке надо. Военному человеку без нее нельзя. Вот пришел бы, растолковал, а то рапорт…
– Благодарю, товарищ командир, – невольно вырвалось у Милашева. Он шире распахнул плащ. – Жарко!
– Я говорил, разденься. Мне вот тоже жарко. Не знаю я многое, а знать надо. Подчас стыдно бывает, ну и в жар бросает…
И пока Милашев вешал плащ, оправлял гимнастерку, Мартьянов подумал: «Жизнь требовательна, настойчива. От нее не спрячешь своего незнания. Она заставит пойти учиться. Если красноармейцы понимают высокую музыку, почему же он ее не понимает? Кто дал право ему, командиру Мартьянову, отставать от красноармейцев?»
– Организуй кружок, я тоже приду заниматься. Ты правду сказал, в наше время не остановишься на средине. Знать много надо. Я вот вспомнил такой случай. Партизанили мы. Месяцами из тайги не выходили. Лес, небо, костер да мы. Подчас скучно, тоскливо было. Особо ночью, когда птицы спят, ветер с деревьями шепчется. Хватит тоска за сердце. Возьмешь гармошку. Она всегда в отряде была. Растянешь меха. Весь отряд на ноги поднимешь. Тайга оживет, понимаешь. Костры запляшут. Легче на сердце станет, дух у людей поднимется. А то лежат, к тайге прислушиваются, о женах, о девках вспоминают, про боевой дух забудут. Заиграешь песню. Подхватят люди ее, куда тоска-раздумье денется. Гармошку понимаю, а в высокую музыку вникнуть времени не было. Гармошка другое дело – она везде: в походе, в окопах, в мороз, в дождь. Подчас хлеба, табаку не было, гармошка хлеб, табак заменяла. Эх, да что говорить!.. – Мартьянов почесал затылок. – Анна Семеновна, как чаек-то?
– Готов, – отозвалась жена.
Мартьянов направился за перегородку. Он вышел оттуда, держа в руках маленький, похожий на тыкву самовар. За ним шла пожилая женщина, с проседью в волосах, неся на подносе посуду.
Милашев отвык от домашней обстановки. Он с любопытством наблюдал, как Мартьяновы накрывали стол, расставляли посуду. И когда приготовления закончились, Семен Егорович пригласил:
– Присаживайся. Люблю горячий чаек. Привычка партизанских лет. Там ведь только чайком питались…
Милашев подвинулся к столу.
– Значит, музыка – та же жизнь, говоришь? Постараюсь понять, – Мартьянов протянул руку со стаканом к жене.
– Налей-ка гостю еще да погуще, Анна Семеновна, – и, заметив, что Милашев отодвинул стакан, спросил: – Что так мало?
– Спасибо, засиделся у вас…
– Я очень доволен. Заглядывай еще, – сказал командир. – Получено письмо о подготовке к красноармейской олимпиаде. Надо вместе составить план…
– Хорошо, товарищ командир.
И когда Милашев ушел, Мартьянов, возвратившись к столу, озабоченно сказал:
– Ну, Анна Семеновна, еще новое дело предстоит.
– Слышала, Сеня.
– Раскушу ли этот орех?
– Раскусишь, – подбодрила жена.
Мартьянов подошел к Анне Семеновне, поцеловал ее поседевшие на виске волосы, потом направился к письменному столу и стал готовиться к предстоящему тактическому занятию.
ГЛАВА ВОСЬМАЯСветаев перепечатал из «Известий» приветствие Максима Горького «Бойцам Красной Армии». Шаев при встрече с редактором удовлетворенно отметил:
– Это ты здорово придумал. Ко времени. Пусть новое пополнение знает, какую святую обязанность возлагает на бойцов народ. Слово Горького весомее наших речей на политзанятиях и собраниях. Не научились мы еще коротко и эмоционально говорить с людьми о политике…
А слова Горького, действительно, как слова лучшего друга проникали в сердца молодых людей, одетых в серые шинели и отливающие синевой серые шлемы с пятиконечной красноармейской звездой. Их собрали в клубе впервые, плотно усадили на скамейки. Со стрижеными, чуть розоватыми головами, в одинаковых гимнастерках темно-зеленого грубоватого сукна они были удивительно похожи друг на друга, как сыны одного отца и матери. Все было необычным здесь, в клубе, как и в таежном гарнизоне для них – людей, съехавшихся сюда со всех концов страны. Армия ломала привычки, с которыми они пришли, подчиняла своим установившимся правилам и распорядку, воспитывала умение подчинить свою волю командиру и беспрекословно выполнять все его распоряжения – этого требовала строгая воинская дисциплина.
Раздалась громкая команда «Встать». Бойцы встали, но не совсем дружно. И пока Шаев выслушивал обычный рапорт, для какой цели собраны бойцы в клубе, он успел заметить эту неорганизованность: «Болезнь новичков, со временем все придет в норму».
Помполит поздоровался с бойцами. Раздалась команда «Садись», и Шаев прошел на сцену, пристально осмотрел бойцов, внимательно следивших за каждым его движением… «Какие умные, любознательные и мужественные лица!» – подумал он.
Шаев не мог упустить удобного случая и прежде, чем рассказать молодым бойцам о славных боевых традициях Волочаевского полка, достал газету и выразительно, стараясь передать «горьковскую душу», прочитал его приветствие.
– «Бойцам Красной Армии – пламенный привет! В те дни, когда в товарищескую среду вашу входят тысячи молодежи со всего Союза Советов, вам, бойцам, надо особенно четко помнить, что Красная Армия – школа культуры, что в ней бойцов учат действовать не только винтовкой, но и сильнейшим оружием в мире – разумом Маркса и Ленина, разумом партии рабочих-большевиков. Вся сила этого оружия направлена против капитализма – источника всех бедствий человечества и всех болезней разума людей…
Шаев передохнул.
Бойцы, скованные молчанием, сидели тихо. Он воочию увидел силу горьковских слов:
– Ваши враги – собственники, ваши друзья – пролетарии, – читал комиссар дальше. – Собственники, защищая свою власть и жизнь, снова пытаются затеять бойню, – голос Шаева возвысился и дрогнул. – Едва ли это удастся им, но все же вы, бойцы, всегда должны быть готовы к бою и особенно помнить, что вам, страже Союза Советов, придется работать разумным словом не меньше, чем штыком…
«Здорово сказано!» – мелькнула, быстрая, как молния, мысль и осветила своим ярким светом совершенно новое содержание этой горьковской фразы. Шаеву ясно представилась та новая черта Красной Армии, которая выделяла ее из всех армий мира. «Война будет, и надо готовить к ней этих молодых людей выносливыми и преданными бойцами, надо все время быть застегнутым на все пуговицы».
– Пролетарии всех стран знают, – продолжал читать Шаев, – кто и где их друзья, и очень возможно, что по вашему примеру они повернутся всей силой своей против своих хозяев.
Привет вам, бойцы! Накапливайте энергию, знания, дисциплинируйте волю и разум. Привет!»
Шаев выждал и с необычайной легкостью заговорил о боевых традициях полка, о том, как их надо не только честно оберегать, но и день ото дня приумножать и накапливать. Шаев давно так не говорил. Приветствие Горького бойцам Красной Армии вдохновило его.
На утро молодые бойцы уминали расползающимися ногами скользкий первый снег. Новое обмундирование на многих из них сидело мешковато: то большой и длинноватой казалась шинель, вздувшаяся пузырем на спине, то великоватыми керзовые сапоги, неудержимо скользящие по снегу. Бойцы не умели еще держать ровный шаг, путались на поворотах, но их упорно, методично обучали строю командиры отделений, а со стороны за занятиями пристально наблюдали командиры взводов.
В роту связи из прибывших были определены сыновья партизана Бурцева – Григорий и лоцмана маяка Силыча – Петр Киреев. Они были под стать друг другу: оба рослые, крепкие, возмужалые. И Сигаков, проникшийся к ним симпатией с первого знакомства, назначил им в казарме рядом койки, рядом отвел место в строю, рядом повесил их шинели на вешалке, рядом поставил их винтовки в пирамиде. И это еще больше сблизило бойцов, заронило в их сердца добрую завязь дружбы и дух товарищеского соревнования.
Командир взвода Аксанов приметил зарождающуюся дружбу этих бойцов и был доволен; он знал их отцов и с уважением относился к ним, ценя в том и другом партизанские заслуги.
Первые недели пребывания бойцов в гарнизоне казались тяжеловатыми: организм, не привыкший к систематической и равномерной физической нагрузке, чрезмерно уставал. В столовой не хватало пайки хлеба, миски каши – бойцы просили добавки, а ночью охватывал такой крепкий, здоровый сон, что утренняя побудка казалась преждевременной и хотелось еще поспать.
Мартьянов с прибытием пополнения дал жесткие указания – строго соблюдать все полковые церемонии, несколько послабленные в последнее время в связи со строительством. Вечерние поверки, проводившиеся поротно и побатальонно, теперь снова стали устраивать на плацу под духовой оркестр, куда сходились все подразделения, расположенные кучно, в одном месте. Несколько вечерних поверок Мартьянов принимал сам, потом – дежурные по гарнизону. Это внесло особую струю подтянутости и торжественности обстановки не только для молодых, но и старослужащих.
Не остались безразличными к вечерним поверкам и семьи начсостава, строительные рабочие. Они тоже в этот час приходили сюда и наблюдали за церемонией. Особенно всколыхнуло это Люду Неженец и Тину Русинову, впервые наблюдавших картину поверки бойцов. Они стояли, как завороженные.
С тех пор Люда Неженец, восприимчивая и все ищущая чего-то необыкновенного, каждый вечер приходила на плац и любовалась церемонией. Какая-то особенная, величественная красота была для нее в этом. Под звуки духового оркестра слышались четкие шаги красноармейцев, в густых сумерках смутно виднелись их стройные, плавно покачивающиеся ряды. Все в этот час было торжественно для Люды от зо́ри, которую играл горнист, до облачка в небе, которое исчезало на западе вслед за последней колонной, уходящей в казармы.
Уже не было слышно шагов удалявшихся красноармейцев и не видны их силуэты, а Люда Неженец стояла в блаженном забытьи, упоенная прелестью церемониала.
– Любуетесь? – подойдя к девушке, сказал Шафранович, возвращающийся с работы. – И не надоело вам это солдатское пустотоптание…
Люда вздрогнула от неожиданности. Она заметила, что начальник УНР с каждым днем становился с ней все любезнее. Люда даже испугалась: не хватало еще, чтобы за нею начал ухаживать бывший женатик. Неженец брезгливо поморщилась.
– Как вы грубы, Давид Соломонович, – ответила она, недовольная тем, Что Шафранович нарушил любование красивым зрелищем и непрошенно ворвался в ее раздумья.
Шафранович несколько опешил от такого ответа, но быстро пришел в себя, предложил:
– Пройдемтесь, нам с вами по пути.
– Вы ошибаетесь. Мне – в столовую.
– Столовая уже закрыта.
– Отстаньте, пожалуйста, от меня, Давид Соломонович! – почти выкрикнула Неженец и побежала от Шафрановича.
* * *
Все отчетливее вырисовывался военный городок в тайте. Казармы, как грибы после дождя, поднялись единой шеренгой вдоль рельефно обозначившегося «Проспекта командиров». Светаев с утра решил заглянуть на объекты, сделать снимки ударников стройки для праздничного номера газеты.
День выдался чудесный. Лохматые ели, подернутые белым пухом, серебрились под лучами встающего солнца. Пасмурное накануне небо казалось чисто вымытым. Такое небо Светаев привык видеть на Алтае.
На угловой казарме десятником работал Серов – бойкий старичок и бригада молодых бойцов из роты связи, возглавляемая командиром отделения Сигаковым. Бригада была переброшена сюда с другого объекта.
Светаев захватил на стройке Аксанова. К казарме, похлопывая отработанным газом, трактор тянул бревна. Серов дивился:
– Какая машина в угоду человеку создана! Тарахтит, тарахтит и за собой столько тянет бревен, что хорошему плотнику на поденщину хватит. Лошади в тайге не повернуться, а он как вьюн. Ловкая машина!
– Пока американская, а скоро будут свои, челябинские, – сказал Аксанов с заметной гордостью.
– Где нам угнаться за Америкой, страна-то задиристая, – ответил десятник и хмыкнул: – Челябинские! Больно скоро.
– В социализм не веришь! – не вытерпел Аксанов.
Старик удивительно добродушно посмотрел на комвзвода и спокойно продолжал:
– Не верил бы, не поехал из Иванова на край света. Американцы что ли меня сюда гнали? Душа рабочая, мои мастеровые руки тут нужнее, чем там, в Иванове-то. Вот тебе и не верю!
Серов увесистым кулаком молодецки сбил шапку на затылок, и лицо его, морщинистое, сильное, из хитрого сделалось открытым, более привлекательным.
– Будут челябинские – вот тогда и скажем, могота у нас прибавилась, – он подмигнул Светаеву, целившемуся объективом фотоаппарата, чтобы заснять десятника.
– Чуточку поближе встаньте, – говорил он Серову.
– Нет уж я на стройку заберусь, на леса. Оттуда мне повиднее, что делается, товарищ редактор.
– Ершистый старик, – поднимаясь наверх, сказал Светаев.
– С мужицкой хитрецой, – отозвался Аксанов.
– А здорово он насчет тракторов-то челябинских поддел тебя, – и Светаев заразительно рассмеялся. – Мудреный старик! Не сули журавля, а дай синицу в руки. Пощупает своей рукой, вот тогда и скажет: это-о наши. «Мы за коммунию». К социализму они подходят сугубо практически, понял, а?
Он сфотографировал Серова, спросил, когда намечается закончить объект.
– Сруб выведем к празднику, – твердо сказал десятник, указывая рукой на бригаду Сигакова, добавил: – С ними, може, и больше сделаю. Ребята здоровые, работа у них спорится…
– Желаю успеха.
– Бывай здоров! – Серов поправил съехавшую шапку и направился в лес твердой и хозяйской походкой.
– Хорош старик! – не скрывая восхищения, произнес Светаев, спускаясь вместе с Аксановым с лесов.
– Пусть будет по-твоему, – согласился Андрей.
Оба они направились в сторону штаба по «Проспекту командиров», заваленному пахучей смолистой щепой и бревнами.
