Текст книги "Гарнизон в тайге"
Автор книги: Александр Шмаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
Накануне инспекторских стрельб в подразделениях начиналось особенное оживление. Шаеву и отсекру партбюро Макарову стоило больших усилий направить это оживление в главное и необходимое русло.
– Внимание, хлопчики, внимание. На сегодня занятиев хватит, – басил Поджарый, – перебросим до следующего разочка.
– Как до следующего? – спрашивало несколько голосов.
– Приготовиться к обеду, – объявил дежурный.
Казарма мгновенно наполнилась похлопыванием тумбочных дверок, звоном ложек и чашек.
– Так во, я и поясняю, – внушал Поджарый красноармейцу, – отдыхай, хлопчик. Тилько завтра поутру за молочком пульки не пущай.
– Вы мне черкните хотя бы десять строчек, – наседал редактор ильичевки на Сигакова, – как отделение готово к инспекторской.
– Что же писать? Завтрашний день покажет, как приготовились.
– Значит, заметочка обеспечена?
– От тебя не отвяжешься, сделаю, – отвечал командир отделения.
Агитатор Жаликов добродушно поругивал своего товарища. Тот успел оторвать клочок от газеты, завернул папироску и оставил бумажки еще «про запас».
– Разверни цигарку. Весь воздушный флот Франции закрутил. Беседу бы у меня сорвал. Цифры важные.
Красноармеец виновато развертывал папироску, расправлял клочок газеты, вынимал «запас из кармана» и отдавал Жаликову. Рассматривая обрывки газеты, тот говорил:
– Вот искурил бы у меня цитату японского премьер-министра Танаки, – и вслух читал: – «Для того, чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того, чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай». Понял? Это аппетитец! – причмокнул Жаликов. – Проще сказать: хапай все в руки и освещай лучами восходящего солнца. Политика-а! А ты бы десяток раз затянулся и оставил меня без цитаты, – он хитро подмигнул и добавил: – Танаку кури, только моих газет не трогай.
– Так во, я и поясняю, – опять басил Поджарый, – стреляй, но пульку за молочком не пущай.
– Станови-ись! – гремел голос дежурного.
И красноармейцы строились в две шеренги, Поджарый со стороны любовался начищенными сапогами.
– Тебе што, – говорил Жаликов, – ты проверил винтовку и спокоен, а тут за все отвечай перед политруком. Выкурил бы французский флот, Танаку…
– Равняй-йсь!
Строй смолкал.
– Замуслил газетку-то, склеивать придется…
– Кто там гуторит?
Опять Жаликов агитацию разводит.
– Неприятность у меня, товарищ старшина.
– Смирна-а-а! Напра-аво!
Казарма наполнилась топотом ног, связисты уходили на обед.
* * *
Аксанова назначили дежурным по стрельбищу. Встав на рассвете, по первому серебристому инею он ушел организовать связь на стрельбище. В восемь часов утра руководитель инспекторских стрельб объявил:
– Ночью поступило изменение приказа: поздразделения будут перестреливать четвертую задачу из ручных пулеметов…
Пораженный этой неожиданностью, Аксанов несколько растерялся: времени для переноски телефонных линий и постов связистов не было.
– Как же быть?
– Досадовать некогда, – спокойно сказал руководитель, – вы тут ни при чем, – и посмотрел в бинокль на белые мишени, стоявшие у горелого леса в конце стрельбища. – Больше 700 метров. Левее есть блиндаж, придется телефониста посадить туда.
– Не хватит кабеля.
– Это хуже. – Он подумал. – Задержимся с первым выстрелом.
– Разрешите послать за кабелем.
– Действуйте.
В девять был объявлен первый выстрел, и на линию огня вышли бойцы роты Максимцева, отработавшие все стрелковые упражнения на «отлично». И на этот раз рота показала самые высокие показатели по стрельбе. С бойцами Максимцева соперничали стрелки роты Кима, из батальонов на первое место выходил батальон Зарецкого.
Связисты стреляли последними. Им было труднее: требования к стрельбе предъявлялись такие же, как ко всем подразделениям, но роте приходилось еще и обслуживать стрельбище телефонной связью. Переволновались все изрядно: Овсюгов, Кузьмин, командиры взводов и старшина Поджарый. Связисты выполнили стрелковую задачу на «хорошо». Оценка эта была для них высокой. Лучшие результаты дало отделение Сигакова.
Бойцы взвода Аксанова отстреляли также ровно. Он не ожидал таких результатов – слишком велика была загрузка бойцов на стройке. Дежурство тоже прошло благополучно. Комвзвода возвращался со стрельбища последним. После того, как смолкла стрельба, еще предстояло убрать всю связь. Устал он сильно, напряжение было большое: от телефонистов, дежуривших в блиндажах, требовалась четкость и оперативность. Были случаи – пули перебивали телефонный кабель, связь выходила из строя, а заминка с устранением повреждения вызывала неприятность: нарушался порядок и инспектирующие нервничали.
Аксанов едва поднимал отяжелевшие ноги и тихо брел по узкоколейке, забросив левую руку за спину и положив ее на футляр бинокля. Навстречу ему, накинув шинель на плечи и застегнув ее лишь на крючок, сбив набок фуражку, шагал Жаликов. «Какой неаккуратный, будет скоро считаться старослужащим, а внешне неопрятен, как новичок». С этим красноармейцем он много повозился, а все же, видимо, не достиг своего. Он знал: до армии Жаликов работал маляром, рисовал декорации в клубе и писал плохонькие копии с цветных репродукций. Руководил он и клубным струнным кружком, был, по меткому выражению красноармейцев, «клубной затычкой». Навыки рисовальщика комвзвода пытался использовать так, чтобы втянуть Жаликова в общественную жизнь роты. И Аксанову удалось это сделать: красноармейца ввели членом редколлегии ильичевки, он рисовал бойкие карикатуры, а последнее время был и агитатором. Однако ему не хватало армейской подтянутости, во внешнем облике его и в поведении частенько прорывались привычки «гражданского» человека.
– Товарищ командир взвода, – обратился Жаликов, – разрешите поговорить с вами по душам.
Аксанов хотел сказать, что он устал и, может быть, разговор лучше отложить до завтра, но в голосе красноармейца звучало столько просьбы и выражение его лица так было полно мольбы,, что комвзвода не решился отказать.
– Ну, говори! – Аксанов сошел с узкоколейки, сел на свороченный трактором пень с ветвистыми корнями, обмытыми летними дождями, похожий на огромного спрута.
– Тяжеловато мне с женой, отвлекаюсь я, – сказал красноармеец, – а по-другому нельзя. Душа-то болит, ребенок с нею…
– Я что говорил тебе, – с укором заметил Аксанов.
– Правы были…
Ему живо представилось, как Жаликов месяц назад принес заявление. Он настоятельно просил разрешить приехать его жене в гарнизон. Жена находилась в двухстах километрах, работала в Рыбтресте и жаловалась на свое неустройство, нужду.
– А что же, лучше ей будет здесь? – спросил тогда Аксанов.
– А то как же! Вместе и горе делить легче, – ответил Жаликов.
– Какое же горе? Обута, одета, сыта, квартира есть, правда, в бараке, ну, тяжеловато ей с ребенком. А разве тут будет легче? – пытался доказать он бойцу. – Работать и тут придется, а жить, как видишь, негде.
Жаликов согласился с доводами, написал письмо жене, но письмо не застало ее в Рыбтресте: жена уже выехала сюда. Пришлось трудоустраивать ее, определять с жильем: на руках у молодой женщины был грудной ребенок.
– Ну, что у тебя еще? – участливо спросил Аксанов.
– Холодновато в комнатушке у жены, разрешите отлучиться из казармы – дров ей заготовить…
– Я не возражаю, но доложи об этом дежурному по роте, чтобы поставили в известность начальника связи или политрука…
– Спасибо.
– Идите. Только застегните хлястик у шинели, поправьте фуражку. Будьте всегда одеты по форме и подтянуты…
Жаликов торопливо застегнул хлястик, поправил фуражку, козырнул, быстро повернулся и легко, бодро зашагал от Аксанова. Комвзвода еще посидел немного, поднялся и тяжелой походкой побрел по узкоколейке к корпусам начсостава.
* * *
Тайга заметно увядала. Стояли последние дни тихого, прозрачного сентября. На земле шелестела опадающая листва. Ясные, жаркие дни не были похожи на осенние, хотя ночами резко холодало.
Небо было безоблачно, воздух густо настоен запахами спелой осени. Склоны гор с первыми утренними заморозками сделались совсем красными от созревшей брусники.
С раннего утра до позднего вечера с гор тянулись подводы. На телегах и тачанках везли бочонки и ящики с ягодой. Спешили собрать богатый урожай брусники, сделать запасы на зиму.
Врач Гаврилов радовался больше всех дружному выходу на сбор ягод: ему хорошо помогали в этом деле женорганизаторы. Они побывали в семьях всех командиров и рабочих-строителей. В выходной день вместе с бойцами подразделений почти весь поселок ушел в горы.
Зарецкая знала, что женщины уезжают на сбор ягод для столовой начсостава. Накануне Клавдия Ивановна пригласила ее участвовать в «этом массовом мероприятии», Ядвига сказала, что подумает. Потом она спросила у мужа, как он смотрит на ее поездку.
– Твое дело.
После инспекторских стрельб комбат погрузился в книги, используя каждый свободный час для подготовки в академию.
После разговора с Шаевой Ядвига испытывала явную неловкость: ей следовало сказать Клавдии Ивановне что-то определенное – отказаться или дать согласие.
Дни стояли погожие, вечера заманчивые. Хотелось пойти погулять, а выходить тут было некуда – вокруг тайга. Зарецкая стояла у окна. Отогнув тонкой рукой угол тюлевой шторы и навалившись плечом на косяк, она смотрела на могучую и молчаливую тайгу, окутанную предвечерней синевой. Ядвига старалась о чем-нибудь думать, но размышления были какие-то вялые, неопределенные, тусклые, будто все, что лежало за окном, не поддавалось осмысливанию.
Прошли молодые командиры взвода, среди них Ласточкин. Ядвига знала, что они возвращались из столовой, о чем-то разговаривали и непринужденно смеялись. Она невольно задержала взгляд на нем, на его твердой и прямой походке, стройной фигуре, всегда подтянутой и собранной.
Зарецкая опустила угол шторы, осталась стоять у окна. Она продолжала наблюдать за Ласточкиным, пока командиры не вошли в подъезд корпуса, где жили. Неприятное чувство шевельнулось где-то в глубине, чувство чего-то невозвратного для нее и потерянного. Когда она была девушкой, резвой, веселой, смелой, – ее любви добивались многие, но выбор неожиданно для самой Ядвиги остановился на Зарецком. При встрече с нею он робел, стеснялся и даже побаивался ее резких ответов, прямых и откровенных суждений о том, что она думала.
Теперь Зарецкий привык к Ядвиге. И все, перед чем раньше робел, сейчас воспринимал совершенно спокойно. Он был с женой не столько резковат, сколько грубоват, безразличен к неожиданным проявлениям ее характера.
Устав за книгами, он потянулся и что-то невнятно, громко промычал. Ядвига вздрогнула, мгновенно отвернулась от окна.
– Разговаривать разучился, хотя бы слово теплое сказал…
– А-а? – протянул Зарецкий и взглянул на жену. Она устремила на него свои черные, зло сверкающие глаза.
– Жена я тебе или неодушевленный предмет?
– Яня! – несколько удивленно воскликнул он. – О чем ты спрашиваешь? Конечно, женулюшка…
– У всех мужья как мужья, а у меня сухарь ржаной. Спросил бы хоть, о чем я думаю, что хочется мне, от чего болит тут, – Ядвига прижала руку к груди. – А ты какой-то бесчувственный, только о себе думаешь, занят самим собой…
– Ну, что ты?
– Неужели ты не понимаешь…
– Опять ссора?
– Скажи что-нибудь другое, более утешительное сердцу.
Зарецкий отчужденно махнул рукой, снова углубился в книги.
Ядвига хрустнула пальцами, с душевной болью произнесла:
– Какой ты эгоист, Бронислав.
С этой минуты что-то окончательно надорвалось внутри Ядвиги, и к ней пришла решимость. Она еще не знала какая, но чувство это овладело ею и вошло прочно в ее душу.
На следующий день Зарецкая вместе с женщинами поехала на сбор ягод. Она держалась ближе к Клавдии Ивановне, присматривалась к ней, как бы изучала ее, пока не решилась и не рассказала Шаевой обо всем, что тяготило ее сердце. Та участливо выслушала. Зарецкой стало сразу легче.
НА ИЗЛОМЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯАксанов пошел в тайгу проверить работу бригады Сигакова. Шагая, он то и дело отстранял сломанной веткой серебристые от инея паутины, поблескивающие на солнце. Было тихо. Только шумела под ногами высохшая трава. Тайга здесь была особенно красива, как на картинах Шишкина. Аксанов прищурил глаза. Его поразил колорит осенних красок. Сесть бы за палитру и перенести яркую осеннюю гамму цветов на полотно! Давно, давно он не садился за мольберт. С поразительной ясностью ему представились уроки рисования в школе. Его первый натюрморт. Он готовил акварель к выставке. Еще понятнее стали слова старенького учителя-художника: «Вы сумели динамику передать. Ваши яблоки получились, как живые. Одно из них готово упасть. Хочется подбежать, поймать его, чтобы не разбилось. Жалко, оно такое сочное, спелое…» Как сейчас, Аксанов видел довольное и улыбающееся лицо учителя. Приподняв очки на большой лоб, тот рассматривал акварель чуть прищуренными темно-карими глазами. Аксанов совсем забросил живопись. Если этой осенью дадут отпуск, он привезет краски и займется рисованием. Приятно превращать серый грунт холста в пейзаж или портрет.
Глухо, но ясно стал доноситься звон топоров и пил. Это работала бригада Сигакова. «Напористый парень, не подведет. Плотники на казарме работают без простоя». Он уже слышал, как таежную тишину наполнял сначала легкий стон, потом шум, словно по тайге проносился поезд; шум нарастал, усиливался треск ломающихся веток. Что-то тяжелое безжизненно падало на землю. «Свалили добрую».
По службе у Аксанова все шло хорошо, в личном же комвзвода терпел неудачу. Вчера он получил письмо от Ольги. И долго не решался распечатать его, словно знал, что письмо сообщало о неприятности.
«Андрей!
Зачем ты начинаешь все сначала. Ты слишком поздно приходишь со своей любовью. К чему она? Ты обещаешь приехать.
Увидимся, лучше поговорим.
Старая знакомая Ольга».
В этом ответе – вся Ольга. Она не отказывала и ничего не обещала. И все же в письме еще теплилась надежда. Это понял Аксанов.
Стук топора, звон пилы были близко. Бригада забралась в самую глушь. Аксанов поздоровался, спросил, выполнит ли бригада план. Сигаков скромно ответил, что они справятся с заданием.
– Ну, а как лес?
– С лесом плохо. Смешно, тайга – пройти нельзя, а лесу мало. – И Сигаков вдруг заговорил, как знаток: – Вот стоит елка. Стройная, прямая. Верных 12 метров, а на лежку не годится. Сердцевина гнилая.
– Ты что, подпиливал ее?
– Без подпилки узнать можно.
Он подошел к ели, несколько раз стукнул обухом топора по стволу.
– Звенит струной – пили на лежку. Гудит басом – руби на дрова.
Сигаков стал рассказывать о болезнях деревьев, как врач. Он знал все пороки: искривление ствола, косослой, свилеватость, наплывы, механические повреждения – трещины и щели, говорил о них с уверенностью специалиста.
Сигакова перевели в роту недавно. Он окончил учебную команду при радиобатальоне. Аксанов еще не успел близко познакомиться с младшим командиром, хотя слышал о нем много.
– Откуда такие познания?
И так же просто, как в самом начале разговора, Сигаков ответил:
– На лесозаготовках работал. Присмотрелся к бригадиру. Он и поведал секреты, а здесь инспектор Силыч лесную науку раскрыл.
* * *
Начальник связи Овсюгов по пути в роту прикинул, что обязательно проверит внутренний распорядок, осмотрит оружие в пирамидах. Конечно, будет найдена «ненормальность». Наверняка придется сделать замечание старшине, дежурному по роте, а может быть, командиру взвода. Вот ведь Аксанов не доложил, а дал отпуск Жаликову. Забыл об уставе внутренней службы.
Войдя в помещение, начальник связи действительно обнаружил «внутренние беспорядки».
– Красноармейцы должны чувствовать твой приход. Пришел старшина – гроза пришла, – наставлял Овсюгов Поджарого. – Пыль на сундучках, не протерты окна, беспорядок с вещевыми мешками, плохая заправка коек…
Поджарый стоял не шевелясь. Глаза его виновато перебегали с сундуков на вещевые мешки, с суконных одеял на койках к очередному дневальному, протиравшему окна тряпкой. Старшина тоже изучил характер начальника связи и знал, в таких случаях лучше молчать. Наконец Овсюгов отпустил Поджарого и прошел в ленинскую комнату.
– Ты что-нибудь знаешь о домашнем отпуске красноармейца Жаликова? – спросил он политрука Кузьмина, снимая фуражку и садясь рядом. Это означало – предстоит длительный разговор. Политрук ответил, что знает.
– Прекрасно-о! Но-о домашний отпуск красноармейца производится с разрешения… – Овсюгов приподнял голову, многозначительно посмотрел на политрука. Тонкие губы его сжались.
Кузьмин предупредил:
– С разрешения комроты или политрука.
– Правильно-о! Ты разрешал?
– Нет, но Жаликову было сказано доложить дежурному по роте о домашнем отпуске.
Овсюгов сделал удивленные глаза, быстро заговорил о другом.
– Я хочу сказать… В его отпуске надо усматривать…
– Знаю, знаю.
Комроты вскинул белесые брови, округлил глаза.
– Жена может…
– Повлиять в плохую сторону? – Политрук прищурился, постучал пальцами по полевой сумке, лежавшей на коленях. – Допускаю: Жаликов особенный красноармеец. Он всегда был на грани поощрения и взыскания. – Политрук сделал паузу, прямо взглянул на командира роты. – Но Жаликов стал другим. Внимание наше дисциплинировало красноармейца.
– Я доволен, – заметил уже в дружеском тоне Овсюгов. – Но пусть красноармейцы будут научены горьким опытом Жаликова и знают, как плохо быть на военной службе, имея под боком жену.
– Это не совсем верно. Наш тыл, – осторожно намекнул политрук, – это не вооруженный отряд…
– Вы демократ, политрук! – Начальник связи привстал, надел фуражку. Дружественность в его тоне исчезла. – Железная дисциплина!.. Приезд жены красноармейца без разрешения – это удар по дисциплине.
– Ваши понятия о дисциплине, – спокойно продолжал Кузьмин, – подернулись ржавчиной…
– Что-о? – возмутился Овсюгов. – Что-о вы сказали?
Начальник связи стоял перед политруком с раскрытым ртом. Он знал, что Кузьмин так же твердо повторит свои слова. Этой твердости он завидовал.
– Вы нетактичны, – тише сказал Овсюгов.
Кузьмин рассмеялся. Командир выбежал из казармы. За ним вышел политрук.
– Мне, беспартийному специалисту, трудно с вами, – сказал начальник связи, когда они были на крыльце.
– Сходите к Шаеву… Объяснитесь. Это необходимо вам, как фляжка воды в походе, – сходя с крыльца, бросил политрук. Не оглядываясь, он направился в сторону просеки. Вскоре повстречал Аксанова. Командир взвода рассматривал золотистые березы, одиноко стоящую рябину с красными кистями спелой ягоды.
– Краски просятся на полотно, – сказал Аксанов подошедшему Кузьмину, – давно не рисовал, – но заметив возбужденное лицо политрука смолк.
Кузьмин, все еще раздосадованный неприятным разговором с Овсюговым, спросил:
– Доведены ли задания до бригад?
– Перевыполнит задание бригада Сигакова. Сегодня закончат рыть ямы. Через пятидневку можно переносить центральную станцию в новое помещение.
– Что? – переспросил Кузьмин.
Мимо проскрипели передки, фыркнули лошади.
– Которая? – крикнул Аксанов.
– Шестая лежка, – ответил Мыларчик.
– По-ударному работают. Еще три – и дневное задание будет выполнено, – Аксанов посмотрел на солнце. – Только обед… Молодец Сигаков.
Политрук вспомнил, что хотел сказать.
– Вечером соберите бригаду. Надо рассказать об опыте Сигакова. Я буду сам.
ГЛАВА ВТОРАЯАксанов зашел в редакцию. Светаев вычитывал полосы «Краснознаменца».
– Я за тобой.
Ожидая товарища, Аксанов взял лежащие на столе центральные газеты, полученные с последней почтой. Прочитал фельетон братьев Тур в «Известиях», пробежал быстрым взглядом по столбцам.
– Для нас центральные газеты теряют свое значение. В руках самый свежий для нас номер, а события в нем описываются месячной давности. Все знакомо по радиосводкам…
– Верно, а газету все-таки ждешь с нетерпением. Развернешь ее – и словно окно в мир раскрыл: перед тобой вся жизнь. Гляди на нее, учись сам и учи других, – не отрываясь от чтения, проговорил Светаев. – Что на стройке делается?
– Фельетонные дела творятся…
Аксанов отложил газеты в сторону. С досадой в голосе заговорил:
– Вчера на волейбольной площадке я услышал от Шехмана: «игры не будет, каждый за себя играет». Хорошо сказал, где тут быть хорошей игре, если отброшены общие интересы. И у нас на стройке так: начальник связи одно, политрук другое. Политрук решил на лежках строить. Вырыли канавы до твердого грунта. Клади лежки, строй. Приходит начальник. Осмотрел. Не годится, говорит, на столбах строить надо. Вчера прихожу на стройку, а у политрука лицо, как у репинского Ивана Грозного. «Вы за стройку отвечаете? Что здесь творится?» Я тоже не вытерпел, выпалил: «Вы отдали распоряжение зажечь костер, а начальник приказал раскидать его. Вы решили на лежках строить, а Овсюгову захотелось на столбах. Кого слушать?»
– Да, действительно фельетонные дела, – сказал Светаев и передал вычитанную полосу печатнику.
Они вышли из редакции. По «Проспекту командиров» шагали красноармейцы и командиры. Над тайгой нависли тучи.
– Спешить надо с земляными работами, а то погода испортится.
Минуту они молчали.
– А что если фельетон написать?
– Не взирая на лица, – поддержал Светаев, – на пользу службе будет…
Они поравнялись с группой командиров, заговорили о новом пополнении, прибывающем в гарнизон.
* * *
Аксанов сидел у раскрытого окна ленинской комнаты и не мог понять, что же происходит на партийном собрании. Он безразлично смотрел на запад. В небе догорал яркий закат. Облака, вытянувшись по горизонту, оранжевыми, розовыми и лимонными ступенями поднимались ввысь, где уже зажглись первые звезды. Над тайгой прогуливался свежий ветер, и она шумела то чуть сильнее, то слабее, будто шум ее перекатывался морской волной.
Разговор начался с его коротенького сообщения о делах на стройке, перешел на взаимоотношения, сложившиеся между начальником связи и политруком и, казалось, захлестнул собой все, о чем говорилось до этого.
Собрание шло хорошо, ясными были его дальнейшие выводы. Несколько выступающих коммунистов-красноармейцев и командир отделения Сигаков говорили о том, что бригады, работающие на заготовке и вывозке леса, могут значительно перевыполнять нормы, если ликвидируют простои на выгрузке бревен у лесопилки, будут своевременно подготовлять новые участки для вырубки и подъездные пути к ним.
Говорили о других хозяйственных неполадках, о недостающем инструменте, о плохой его подготовке, о нехватке пиломатериалов на строящихся объектах. Все это помогало лучше организовать стройку, поднять дисциплину труда. Аксанов чувствовал в выступлениях коммунистов хозяйскую озабоченность.
Но вот выступил политрук, и весь разговор пошел по иному руслу. И Аксанов недоумевал, неужели он дал к этому повод своим до конца не продуманным заявлением, сказав, что нет согласованности в распоряжениях начальника связи и политрука и это мешает ему руководить работами на стройке. Кузьмин говорил о серьезных ошибках Овсюгова и обвинял в том, что тот подрывает его авторитет перед красноармейцами.
Невольно получалось, что партийное собрание вынуждено было обсуждать ненормальные взаимоотношения между Овсюговым и Кузьминым. Облокотясь на подоконник и разглаживая пальцами левой руки упорно смыкавшуюся складку на переносье, Аксанов глубже задумался над словами политрука: прав он или неправ в резком обвинении действий начальника связи на партийном собрании, где присутствовали красноармейцы и младшие командиры? Не нарушается ли тут военная субординация, имеет ли право партячейка обсуждать ошибки беспартийного начальника в его отсутствие? Как понимать демократичность применительно вот к этому конкретному случаю?
Чем настойчивее пытался ответить Аксанов на поставленные вопросы, тем сложнее и запутаннее становились они для него.
Он опять взглянул в окно. Небосвод побледнел. Теперь только чахлые и блеклые полоски облаков лежали на западе. Припомнилось: в разговоре со Светаевым, которому Аксанов верил, как более опытному коммунисту – Федор давал ему рекомендацию в партию, – они бегло коснулись этого вопроса. Аксанов не знал, почему так все круто повернулось на собрании. Он задумался: правильно ли идет обсуждение?
К Кузьмину он относился с уважением, хотя и считал, что в роте связи, где находятся наиболее грамотные красноармейцы, «полковая интеллигенция», как назвал связистов Шаев, политрук должен быть более подготовленный и глубже разбирающийся в политике и технике. Но это было личное мнение Аксанова, он не высказывал его открыто. Все приказания политрука он выполнял аккуратно, и если что-либо считал не так, то стремился незаметно подсказать, как следовало бы лучше сделать. Требовалась помощь, и Аксанов немедля оказывал ее. Он считал, что это был его прямой партийный долг.
Сейчас политрук высказался резко об Овсюгове, и комвзвода усомнился в правильности его выступления, но не был твердо уверен в этом, хотя и не мог опровергнуть Кузьмина какими-то вескими доводами. Он только интуитивно чувствовал, что разговор об авторитете командира на собрании, да еще в его отсутствие, бестактный. Аксанов порывисто повернулся, присел на подоконник, нетерпеливо сказал:
– Неудобно обсуждать действия Овсюгова за его спиной. Если говорить об этом надо, то следует сказать открыто и при нем…
Кузьмин недовольно сверкнул глазами и на мгновенье оторопел. Он надеялся на единодушную поддержку коммунистов, а теперь выходило, что Аксанов возражал.
Политрук привык выражаться прямолинейно и сейчас, долго не раздумывая над словами Аксанова, отрубил:
– Как это неудобно обсуждать действия Овсюгова, если они ошибочны? Заменял политзанятия спецделом в твоем взводе? Заменял…
– Но это была вынужденная замена. Я не был готов к политзанятиям, – ответил Аксанов.
– Это из другой оперы. А мои распоряжения отменял? Как это назвать? Не подрыв ли это моего авторитета?
Все, что говорил сейчас политрук было правильно, неоспоримо. И если Аксанов высказался против, то не потому, что считал действия начальника связи правильными, наоборот, он сам возмущался ими. Однако направление разговора было не то. Он восстал против тона, в каком обсуждался этот вопрос, не подлежащий обсуждению на собрании, по его мнению.
– Товарищи, уместно ли говорить об этом на собрании? – как бы спрашивая коммунистов и настораживая их, вновь заговорил Аксанов.
Политрука такая настойчивость комвзвода огорчила.
– Мы, коммунисты, не должны стоять в стороне, – поставив полевую сумку на стол и положив на нее руки, как на спинку стула, продолжал Кузьмин. – Меня удивляет позиция Аксанова, оберегающего Овсюгова от партийной критики.
Это было уже обвинение, брошенное политруком. Аксанов не нашел слов, чтобы сразу ответить ему и яснее выразить свою мысль, и замолчал. «Может быть, я чего-то недопонимаю». Он посмотрел в окно. Все небо загустело синью, в нем ярко блестели звезды. «Какая темень вокруг».
Выступил Поджарый. Он жаловался, что начальник связи незаслуженно «отчитывает его за махонькие беспорядочки» в присутствии красноармейцев, которые потом и «насмехаются над старшинкой».
– Это уж слишком! Перехватили через край! – опять не вытерпел Аксанов.
Председатель собрания постучал карандашом по графину, призывая комвзвода не нарушать порядка.
Аксанов вскинул обе руки вверх, – мол, сдаюсь, но черные брови его хмуро и недовольно нависли над главами. Он молчал до конца собрания. Когда голосовали за предложения, подработанные Кузьминым, в которых тот проводил свою линию, Аксанов, единственный из коммунистов, не поднял руки.
– Против что ли? – спросили у него.
– Нет, воздерживаюсь, – ответил он.
Политрук только недоуменно развел руками.
