Текст книги "Переворот (сборник)"

Автор книги: Александр Щелоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

– Я вас, молодой человек, сразу поставлю в известность о двух фактах. Чтобы между нами не было непонимания. По национальности я армянин. Это первое. По социальному статусу – русский дворянин и русский офицер. Это второе.

Синицын с удивлением посмотрел на старика, не понимая, к чему тот завел этот разговор.

– Пусть вас не смущает, что я именно русский дворянин. Подчеркиваю это потому, что мои корни идут от знаменитого рода Лазарянов. От рода, который посвятил себя укреплению дружбы Армении с Россией. Моя дядя имел честь быть командиром гусарского полка русской армии. Я, как принято говорить, прошел путь от курсанта до полковника. И считаю себя русским офицером без малейших изъятий. Иначе не служил бы в Нерчинске, в Чирчике, в Виннице…

– Понимаю вас, товарищ полковник.

– Можно и проще, молодой человек. Я – Гарегин Тигранович. По убеждениям сторонник социализма и твердой власти. Все, что произошло с отделением Армении от России, я глубоко и болезненно переживаю. Маленький народ, даже если он предельно горд, не должен себя вести так, как повел. Армянами много сделано обидного для русского сердца, хотя русские ни в чем не виноваты перед Арменией. Больше того, Баграмян, Бабаджанян – это русские полководцы…

– Давайте лучше уйдем от национальной темы? Я не специалист, вопрос этот деликатный. Скажите, вы назвали себя сторонником социализма. Как это понимать?

– Для меня социализм – это идеал. Он вдохновлял и вдохновляет христиан, мусульман, коммунистов. Однако любой идеал – во все времена розовая мечта. Любые попытки ввести принципы социализма в практику нарушают законы природы. В диком мире главный закон – выживает сильнейший. Когда в лесу исчезают волки, то зайцы начинают хиреть и вымирать. И знаете почему? Косые жиреют, перестают бегать, становятся домоседами и спариваются с самками своего же помета. Это ведет к вырождению. Есть русская пословица: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал». Народ инстинктивно или по другим каким-то причинам понимал – щука не просто хищник. Она – регулятор карасиного благополучия. Социализм нарушил законы естественной смены власти в обществе. Волки, оказавшиеся наверху, окружали себя баранами, лишь бы не ощущать присутствия молодых и опасных конкурентов. Так постепенно власть переходила в руки социально пассивных элементов общества. К брежне-вым, Черненкам. Они заботились только о том, как самим посытнее поесть, поспать, выслушивать здравицы и аплодисменты в свой адрес. Наличие баранов на руководящих постах не отрицало права волков рождаться и существовать. Отсюда и переворот. Волки никогда никому не позволяют держать себя долгое время в униженном состоянии. Конечно, в силу долгого пребывания в низах они вынуждены были рядиться в зайцев-демократов. Но зубы в конце концов никуда не спрячешь.

– Вы говорите об этом так, словно вам нравятся те, кто позубастей.

– А почему нет? Законы природы отменить невозможно. И не обойдешь их при всем желании. Куда правильнее знать и понимать: волк – это волк, баран – это баран. И, если родился пескарем, то не хозяином страны должен себя ощущать, а обычным мальком, хамсой…

– Разве у общества, у цивилизации не иные законы, чем у дикой природы?

– В этом нас долгое время старались убедить. Хамсе говорили, что она и есть правящая сила моря, его гегемон. Хамса в это уверовала. Стала требовать себе благ и привилегий, которые ей природой не отмерены. Что вышло? Думаете, шахтерские забастовки помогли шахтерам сравняться с предпринимателями? Получить жилье? Обрести социальное благополучие? Нисколько. Все их трепыхания играли на руку только интересам акул. Чем больше сил теряет хамса в попытке скрыться от хищного окуня, тем проще для хищника слопать весь косяк.

– Что же тогда дал обществу переворот, совершенный в годы перестройки?

– Он восстановил естественные законы на нашей земле. Каждый оказался в своей экологической нише: волк будет жрать баранов, бараны – жрать сено.

– Печально, но что-то в вашей теории есть реальное.

– Только что-то? В ней реально все.

– Значит, социализм – это мечта практически недостижимая?

– Вполне достижимая. Когда Земля начнет угасать, когда люди поймут, что цивилизация с ее неумеренными аппетитами постоянно возрастающих потребностей догорает и что человечество может выжить только по правилам муравейника: кто не работает, тот не ест. Настанет социализм. Уравнительный, полный ограничений и запретов. Только кто-то подумает: хочу собственную машину, его посадят на кол. И настанет порядок, против которого сегодня выступают даже те, кому наш бедный, уравнительный строй что-то сулил и давал.

– Почему же народ выступил против социализма так резко и нетерпимо?

– Вы не правы. Что обещали демагоги типа Горбачева? Обещали: «больше социализма, больше демократии». И общество верило: именно к этому стремится правительство.

– Как вы думаете, есть у Горбачева шанс вернуться?

– Дорогой мой! Вы знаете случаи, когда бы на Руси покойников носили назад с погоста?

– Какой же выход вы видите в нынешней ситуации, Гарегин Тигранович? Когда страна раздрызгана, разорвана, больше того, трагически унижена демократической бесправностью? Насколько я понимаю, Елкин и его команда выборов не допустят. Они попытаются установить диктатуру.

– Да, это возможно. Однако я думаю, есть силы, которые будут противодействовать.

– Кто?! Какие силы?! – Синицын даже не пытался скрывать свой скептицизм. – Кто сумеет остановить медведя с красными глазами?

– Военные, – сказал полковник и пристукнул кулаком по столу. – Нужен военный переворот и военная диктатура. Власть должна перейти в чистые руки.

– У военных чистые руки?! Да вы что?! У Хрычева они в крови и дерьме.

– Неверное обобщение, – спокойно парировал полковник. – Оно, между прочим, задевает и вашего покорного слугу…

– Простите, я не подумал…

– Я не обижен, это так, кстати. Что касается военных, те, у кого руки в крови и дерьме, на переворот не пойдут. Переворот в обществе начнется с переворота в армии. С восстания людей чести против тех, кто погряз в коррупции.

– Признаться, Гарегин Тигранович, я боюсь диктатуры военных. Они не допустят демократии…

– А вы, Валерий Алексеевич, уверены, что сейчас у нас в стране демократия? Если так, то глубоко ошибаетесь.

– Ко всему военные – это война, – упрямо твердил биолог.

– Война, дорогой, это продолжение политики иными, вооруженными методами. Так? Тогда надо помнить, что все войны – дело рук политиков и дипломатов. Военные поливают своей кровью землю и дожинают кровавые плоды бездарности своих правителей. Военные знают цену миру куда лучше, чем те, кто нами сегодня правит.

В ту ночь, несмотря на усталость, Синицын долго не мог уснуть. В который уже раз за последнее время он прикасался к словам «диктатор» и «диктатура». Не значило ли это, что общество уже в самом деле готово принять нового, твердого властителя, который будет честен в обещаниях навести в стране порядок, обеспечить законность и уверенность в завтрашнем дне?

* * *

Крымов позвонил Штанько около полуночи.

– Вася, привет! Я тебя не разбудил?

Полковник сразу узнал голос старого товарища по бригаде спецназа.

– Привет, мой генерал! Я – сова. Мне в такое время не спать только в пользу. Вот если ты мне в двенадцать дня брякнешь…

– Пошлешь?

– Тебя? Скорее нет, но радости от звонка не испытаю.

– Можно я к тебе подскочу?

– Валяй, только прошу – без мигалки. Иначе ты мне репутацию у соседей подмочишь. Я гражданин законопослушный, тихий и вдруг…

– Договорились. Приеду тихо. Ты все в той же берлоге?

– Я же не генерал, чтобы каждый год хату менять.

– Ладно, давай без выпадов. Еду.

Они встретились в той же комнате, где Штанько недавно принимал заказчика, назвавшегося Алексеем Михайловичем Ремезовым. Полковнику потребовалось ровно два дня, чтобы установить: его гостем был начальник личной охраны банкира Васинского Арнольд Шапиро – спецназовец и афганец с боевым опытом. Фирма, что и говорить, солидная. Ей средств на оплату заказа хватит. Это главное.

Визит Крымова несколько встревожил полковника: не пронюхали чего-то в президентской охране? Но первые же фразы Крымова успокоили.

– Ты, Вася, мужик занятой, верно?

Штанько качнул головой, подтверждая.

– Есть дела.

– И я к тебе по делу. Надо бы дырку просверлить, ты в этом мастер.

Штанько вздохнул с облегчением, ощутив, что с плеч свалился свинцовый груз. Конкурирующая фирма искала его услуг. Это всегда пожалуйста. Отказывать нет причин.

– Материал? – спросил полковник. – В чем и когда нужна дырка?

– Ты его знаешь.

Крымов вынул блокнот, достал оттуда фотографию. Положил на стол.

Штанько удивленно вскинул брови.

– Это же…

Крымов положил палец поперек губ. Штанько понимающе кивнул.

– Так ты согласен?

– Почему нет? – Штанько ерничал. – Нам, краснодеревщикам, что буфет сколотить, что старый шкаф сломать… Мы завсегда, абы гроши платили.

– Сколько?

– Сперва несколько вопросов. Как должно выглядеть происшествие: несчастный случай, дело рук конкурентов, может, внутренняя разборка?

– Последнее. Ты знаешь, объект связан с уголовными авторитетами. И сам к ним относился.

– Понял. Теперь о сроках.

– На все про все – неделя. Не больше.

– Ваша наружка его пасла?

Крымов замялся.

– Тебе-то что?

– Вот те, бабушка, и Юрьев день! Мне что, за неделю выяснять его пристрастия, привычки, маршруты передвижения?

– Ты прав, об этом я не подумал.

– Тогда мне нужно проглядеть материалы.

– Проглядишь.

– Все ясно. Я прошу триста тысяч.

– Сколько?!

– Триста зелеными. Сюда войдет цена оружия, экипировки и, конечно, самой работы.

– Забито, – сказал Крымов, не сумев скрыть удовлетворения. Он боялся, что Штанько заломит куда большую цену.

Крымов встал.

– Теперь еще, – остановил его Штанько. – Никаких финтов, мой генерал. Я краснодеревщик, работаю чисто. Всегда со страховкой. Если со мной после работы что-то случится, заказчикам не поздоровится. Береги меня, мой генерал.

– Вася! – Крымов картинно развел руками. – Видит бог, с тобой я играю честно.

– Мое дело предупредить.

– Считай, ты это сделал. А теперь верни фотографию… Отсчет времени жизни Резо Иосифовича Шарадзенишвили пошел с минуты, когда твердый листок фотобумаги вернулся в блокнот Крымова.

* * *

После потери главной своей колонии – России Великая Грузия утратила имперский статус и стала жить свободой и воспоминаниями о русском хлебе с маслом. Именно в это время Георгий Пагава из кахетинского городка Сагареджо, который не на каждой карте найдешь, открыл в Москве шикарный ресторан «Табака» и сразу стал считаться «новым русским». Конечно, злые языки болтали, что и ресторан-то принадлежит не Пагаве, и денег у того, кроме грузинских купонов, не было, что дело фактически финансировал другой «новый русский», Резо Шарадзенишвили, но Георгий Пагава опровергал сплетни.

– Кланус, – говорил он. – Бладь буду, хозяин здэс я. Резо мой друг, мой рэсторан лубит и суда ездит, да. Часто ездит. А хозяин – я.

Достоверно известно одно; название ресторану выбрал сам Пагава. Родилось оно в творческих муках поиска.

– Как зват будэм? – спросил Пагава своего приятеля, знатока русского языка из тбилисского района Сабуртало Гуревича– Кобалию.

– Жар-птица, – предложил тот. – Это звучит красиво и очень по-русски.

– Жарэный птис? – усомнился Пагава. – Это плохо. На-вэрно, лутше «Жареный куриц».

– Тогда уж «Цыпленок табака», – подсказал знаток грузинской кухни Гуревич-Кобалия.

– Ва! – согласился Пагава. – «Табака» – это замэчателно!

Ресторан Пагавы с морем грузинских вин московского розлива, дагестанского коньяка с этикетками грузинского «Самтреста» и цыплятами табака из подмосковного совхоза «Птичное» стал излюбленным местом тусовки черноусых крутых парней, носивших как форму длинные черные пиджаки, и их боссов, щеголявших в бордовых пиджаках с золотыми пуговицами. Над этой армией полууголовной и уголовной вольницы глыбой возвышался Резо Шарадзенишвили, босс боссов московской Грузии.

Когда Резо в плотном окружении телохранителей появлялся в ресторане и шел к любимому столику, который не смел занимать никто другой, ресторанная публика прекращала разговоры. Все всячески старались обратить на себя внимание босса, кланялись ему, приветственно махали руками, плыли улыбками. Здесь Резо величали не иначе как «батоно», что эквивалентно русскому «мой господин».

У входа в ресторан Резо всегда встречал сам Пагава, высокий жилистый мужчина с носом, чуть меньшим, чем у североморской птицы тупика. Распахивая руки для объятий, Пагава неизменно говорил:

– Когда вы приезжаете, батоно Резо, наступает праздник моей души.

Он сам помогал официанткам обслуживать высокого гостя, а после трапезы провожал его до самого выхода.

За день до выбранного срока Штанько с видом фланирующего бездельника прошелся по улице мимо ресторана «Табака». Возвращаясь, вошел в телефонную будку, снял трубку, огляделся, подсунул руку под металлическую полочку и закрепил под ней петарду на магнитной держалке. Теперь стоило подать радиоимпульс, безобидная хлопушка должна была взорваться с громким пугающим звуком.

В день акции полковник приехал к месту работы за два часа. Вошел в заранее избранный дом. Лифтом поднялся на десятый этаж. Прошел по лестнице к чердачной двери, открыл отмычкой тяжелый висячий замок. Из масленки, предназначенной для швейной машины, обильно полил дверные петли – чтобы не скрипели. Подождав немного, пока масло протечет на всю длину шкворней, потянул металлическую створку на себя и, пригнувшись, вошел на чердак.

Оглядевшись, он подошел к слуховому окошку, выходившему на улицу. Обзор отсюда был прекрасный. Дорога просматривалась до следующего перекрестка. Вход в ресторан виднелся как на ладони.

Штанько натянул на руки тонкие прозрачные хирургические перчатки. Раскрыл большую черную сумку, в которых торговцы-челноки таскают по базарам товары, достал оттуда аккуратно свернутую в рулончик полиэтиленовую пленку. Размотал ее и постелил у окна. Вынул разобранный на части малокалиберный карабин. Достал отвертку. Встав на пленку коленями, ловкими и в то же время неторопливыми движениями стал собирать оружие. Плотно закрутил хвостовой винт, добившись совмещения прорези с риской на металле прилива хвостовика. Надел на ствол кольца, подтянул стяжные винты. Вытащил глушитель, завернутый в обрывок газеты «Волжская трибуна» за минувший год. Детективы, которые пойдут по его следам, любят подобного рода улики, и не подбросить им их просто нечестно.

Навернув глушитель до отказа, Штанько осмотрел карабин со всех сторон и вдвинул в пазы основания полозки оптического прицела. Совместил контрольные риски, затянул винты крепления. Осторожным движением открыл затвор и вынул его из ствольной коробки. Достал из сумки патрон, за которым тянулись два проводка – систему лазерного контроля.

Улегся поудобнее на полиэтиленовой подстилке, взял оружие, вставил патрон в патронник и прицелился в доску кинообъявлений, висевшую на стене дома в конце улицы. Красный глазок лазерного луча хорошо просматривался в прицеле. Подведя световую точку к центру буквы «о» в слове «ОНА», анонсировавшем новый кинобоевик, совместил с той же буквой перекрестие прицела.

Сделав дело, отложил карабин, достал два патрона с золотистыми пулями. Вложил их в магазин. Нажимая пальцем на гильзы, проверил, хорошо ли работает пружина подавателя. Остался доволен. Взглянул на часы. Ждать оставалось немного.

Резо вышел из ресторана, окруженный охраной. Четыре крутых прикрывали его своими телами со всех сторон. Когда группа двинулась к стоянке машин, позади нее раздался взрыв. Это сработала петарда, установленная Штанько. Четыре настороженных боевика разом обернулись на звук. Их руки привычно рванулись за пазухи пиджаков.

Плотный заслон телохранителей сломался. Перекрестие прицела легло на переносицу Шарадзенишвили, в точку, где сходились две черные линии густых красивых бровей.

Палец ласково потянул спуск. Затыльник приклада привычно толкнул в плечо. Быстро передернув затвор, Штанько выкинул стреляную гильзу, вогнал в патронник новый патрон.

– Резо не ощутил боли, но лицо его перекосила гримаса: углы рта растянулись в стороны, нос словно сплюснулся, глаза закатились в подлобье и мертво уставились на мир белками, подернутыми мелкими красными прожилками.

Перекрестие прицела опустилось на уровень золотой пуговицы, придерживающей полы модного клубного пиджака. Тело мертвого Резо еще падало, когда вторая пуля вошла ему в живот.

Штанько встал, взял карабин за ствол и что было сил хряснул прикладом о бетонную балку. «Шейка ложа переломилась, и обломок отлетел далеко в сторону. Собрав полиэтиленовую подстилку, Штанько сложил ее в сумку. Оглядевшись, подхватил ее и, осторожно ступая, ушел с чердака.

Первый же следователь, увидевший сломанный карабин, сказал уверенно:

– Оружие разбито. Это знак, что убийство заказное. Типичная мафиозная разборка.

* * *

Неделю спустя после приезда Синицын знал почти всех мужиков Мартыновки. Жители здесь были гостеприимны и общительны, не по городскому интересные.

– Ты случаем не артист? – спросил Иван Тимофеевич Кузьмин, однажды вечером пригласивший Синицына на чай.

– Нет, а почему такой вопрос?

– Не обожаю я эту публику. Вот жена моя, та млеет…

Они сидели в просторной светелке сухого деревянного дома, сохранявшей следы былой колхозной зажиточности: цветной телевизор в красном углу, туркменский ковер на стене, тульская двустволка на ковре. На другой стороне – обычный сельский иконостас фотографий родных, близких и знакомых, как постоянное напоминание о любви и дружбе. Здесь же в аккуратных рамках висели Грамоты за ударный труд.

Сам Кузьмин, крепкий, кряжистый, пил чай по-старинному из блюдца, держа его на растопыренных пальцах, и складывал губы трубочкой, отчего его рыжеватые усы смешно топорщились.

– Чем же вам артисты не нравятся? – спросил Синицын. – Люди как люди…

– Во! – сказал Кузьмин и поставил блюдце на стол. – Золотые слова! Именно обычные люди. Повара, на мой прикид, и только. Каждодневно готовят варево для зрителей. Кто кладет больше соли, кто перцу, а в целом обычный супчик. Мужик нынче без ящика, как без хлебова. Даже детей строгать перестали – вечера у них заняты.

– Но при чем здесь артисты? – пытался возразить Синицын. – Они только удовлетворяют потребности зрителя.

– Во! Золотые слова! Удовлетворяют потребности. Зачем же их тогда во все дыры суют? Вы видели, чтобы повара интервью давали? И чтобы они говорили: «Ах, в этом борще я хотел выразить широкую душу народа. А в пельменах отразил свое понимание демократии»? Не видел такого? Нет. Зато режиссеры и артисты лепят такое почти каждый день. Сам поганенький, вроде Лени Голубкова, а все^ уже учит жить, на все события имеет мнение, все комментирует.

– Сел на свово конька, – осуждающе сказала Варвара Ивановна, жена Кузьмина. Высокая, дородная, она в свои пятьдесят все еще сохраняла следы былой красоты. – Ты, Ваня, не любишь телевидения, а я от него таю. Особенно обожаю сериалы. Душевно все и просто. Почти в каждом красивый сыкс. Че ты лыбишься? Сам всякий раз сидишь, как кобель, слюну роняешь, а все вроде тебе неладно.

– Видите, граждане, – оживился Кузьмин. – Вот и выходит их разврат наружу. Старуха, а туда же!

– Какой разврат?! Олух ты недоношенный! – и уже обращаясь к Синицыну, Варвара Ивановна стала рассказывать: – Хоть на старости лет посмотрим, как настоящая любовь случается. Я ведь красавицей была в свое время. Иной раз только в бане и посмотришь на себя, полюбуешься. А какая любовь? Повалит тебя, бывало, Иван в чем есть на солому, в ватнике ты, так в ватнике, в полушубке – так прямо в ем, и вся-то радость. А чтобы грудь поцеловать, поласкать всю – такого и во сне ни разу не привиделось. Только теперь, на старости лет, узнаю, как это у нормальных людей деется. Думаете, Иван не смотрит? Еще как! А все ворчит: сыкс, сыкс, буржуазная отрыжка…

Она встала, одернула юбку, зло махнула рукой:

– А ну вас, к дьяволу. Мне лично сыкс нравится…

Спор супругов прервало появление плотника Андрея Удалова, соседа Кузьминых.

– Хлеб-соль, – сказал он, увидев хозяев и гостя, пьющих чай. – Гость у вас, а где же бутылочка? Не по обычаю…

– У нас нонеча день трезвости, – объяснил Кузьмин. – Тридцатое февраля. – И тут же спросил: – Мне как, господин Удалов, встать и запеть: «Боже, царя храни»? Или еще не свершилась для вас благая радость?

– Вот, послушайте, – обратился Удалов к Синицыну. – Одно слово – коммунист. Вместо того, чтобы предложить чаю, он запел «Интернационал». Где ты, Иван, свой партбилет хранишь? Красные корочки, а?

– Садись, Андрей Андреевич, – предложила хозяйка и принесла чашку. – Надоели вы мне со своей политикой. Про любовь у нас уже и не говорят.

– Нет, Варвара, – возразил Удалов. – Политика – это стержень. Без политики и любви не будет. Пока нет в стране хозяина, порядка не ждите. Без хозяина и бардак – не бардак.

– Поехал, – засмеялся Кузьмин. – Оседлал конька. Он у нас – монархист.

– Ты бы помалкивал, коммунар, пока тебя народный гнев не коснулся! Глянь, на твоих руках кровь. Это вы, большевики, расстреляли государя. Это вы совершили неслыханное в истории преступление.

Удалов достал из кармана красную бумажную салфетку и вытер губы.

– Простите, – сказал Синицын. – Если вы ведете серьезный разговор, то нельзя игнорировать факты. Это ведет к ошибкам.

– В чем ошибки-то? – ощетинился Удалов.

– Во-первых, тот, кого вы называете государем, еще до прихода большевиков отрекся от прав на престол. Временное правительство, отправляя Романовых в ссылку, имело дело с семьей обычных граждан России. Граждан, лишенных каких бы то ни было прерогатив.

– Так, – сказал Удалов мрачно. Обычно это слово таким тоном и с таким выражением лица произносят, когда предупреждают: еще немного и последует расправа.

Синицын не обратил внимания на зловещий вид и грозный тон собеседника.

– Во-вторых, преступление большевиков имело немало исторических прецедентов. Борьба за власть во все времена была жестокой и кровавой. Побеждал тот, кто меньше боялся отрубить конкуренту голову, даже если тот брат или отец. Вспомните князя Святополка. Ради власти он поубивал своих братьев Бориса, Глеба и Святослава. Было это? Да, было. В любезном вам, Андрей Андреевич, роду Романовых в восемнадцатом веке был убит император, я это хочу подчеркнуть – император Иван Антонович. Кто это сделал, напоминать не стану. Скажу одно: большевиков рядом и в помине не было. Далее, божьей милостью император Павел Первый. Убит для того, чтобы освободить трон сыну Александру…

Удалов слушал молча, на его щеках двигались мощные желваки. Маленькие глаза под лохматыми бровями светились лютой ненавистью. До сих пор здесь, в Мартыновке, никто так не задевал его монархических убеждений. Удалов знал историю плохо и полемики не терпел.

– Я думал, в душе вы русский, – сказал Удалов мрачно и швырнул на стол обрывки салфетки. Они рассыпались по белой скатерти каплями крови. – Жаль. Если русский человек не воспринимает идею монархии, он теряет право считаться русским. А истинно русские сегодня понимают – стране нужна твердая рука. Нужен царь…

Не допив чаю, Удалов поднялся.

– Бывайте, хозяева, я пойду…

– Зря вы его обидели, – сказал Кузьмин, когда гость ушел. В целом он мужик безобидный. Как говорят, чем бы дитя ни тешилось. А, да ладно. Как там Жора Климов? Вы ему вроде звонили?

– Спасибо, у Жоры все нормально. Обещал приехать.

В Москву Синицын позвонил от Мелик-Лазаряна прошлым вечером.' И нарвался на выговор.

– Я ж тебя предупреждал, – взорвался Жора, услыхав знакомый голос. – Сиди, не высовывайся!

– Но это же телефон, – пытался оправдаться Синицын.

– Телефон! – возмутился Жора. – Да это один хрен, что через площадь кричать мне: вот он, я тут!

Синицын так и не понял его тревоги, но разговор оставил мутный осадок.

От Кузьминых биолог возвращался по дороге, накатанной позади огородов. Отсюда открывался прекрасный вид на поля и далекий лес. На дороге стояла черная «волга». Синицын на нее особого внимания не обратил: ну, стоит и пусть.

– Валера? – произнес вкрадчивый голос за его спиной. Синицын инстинктивно обернулся. В лицо ему ударила струя вонючей аэрозоли. Перехватило дыхание. Очертания предметов, незнакомое лицо – все поплыло, теряя четкость линий. Ноги обмякли… Чужие крепкие руки подхватили его, и он воспринял это как благо. Его поволокли к машине. Оттуда на подмогу выскочил лоб в кожаной куртке.

Мычащего Синицына загрузили в салон, и «волга» сорвалась с места.

Первым, что услышал биолог, придя в себя, были слова:

– Смотри, уже ожил.

– Заделай ему глаза, – предложил голос с переднего сиденья.

В кино Синицыну приходилось видеть, как пленникам завязывают глаза, чтобы отвезти их в место, которое нельзя засвечивать. Но вот он попал в такое же положение сам. Правда, глаз ему не завязали: просто натянули на голову до самого рта колпак, сшитый из черного сатина, и затянули завязки на шее. И мир вторично погас. Ощущения сузились. Он ощущал только крепкие плечи охранников, сжавшие его с двух сторон, слышал звук работающего мотора. Нос улавливал непривычные запахи: от одного из громил пахло дешевым одеколоном, от второго табаком и пивным перегаром. Все. В этом теперь заключался весь его мир.

Машину трясло и подбрасывало на ухабах. Должно быть, они все еще ехали по проселку. Синицын весь обратился в слух. Вот они приостановились и снова тронулись. Машина пошла ровно, прибавила скорость. Значит, выехали на магистральное шоссе. Слева от них, громко просигналив, промчалась какая-то машина. Некоторое время спустя, какое именно, Синицын определить не мог даже с точностью до десятка минут, гонка с завязанными глазами кажется нескончаемо долгой, его прижало к левому охраннику. Они, должно быть, повернули направо. И опять езда по тряской дороге. Потом остановка. Водитель кому-то прокричал:

– Да отворяй ты, свои.

– Пропуск, – потребовал простуженный голос снаружи.

– Ты что, не узнаешь? – снова спросил водитель.

Машина тронулась. Их пропустили в ворота…

Полковник Штанько начал подготовку к операции «Охота на Медведя», едва получив аванс – пять «зеленых лимонов» наличными. Как в лучших американских боевиках деньги были туго уложены в большой «атташе-кейс». Его привез лично господин Ремезов-Шапиро. Полковник взял кейс в руку и почувствовал приятную весомость груза. Он тянул килограммов на десять, не меньше.

В тот же день группа доверенных людей полковника выехала на разведку в район президентской дачи. Как ни смешно, расположиться возле логова Бизона оказалось не так уж трудно. Группа появилась там под видом рабочих, ремонтирующих дорогу. Чтобы не вызвать подозрений у охраны, ремонт начали метрах в трехстах от главных ворот и повели в сторону, уходившую отдачи. Окажись рабочие ближе, у них бы наверняка проверили документы, но отдаленность от охраняемого объекта ни у кого настороженности не вызвала.

Всего два дня ушло на определение радиочастот, которыми пользовалась охрана президента в своих переговорах, За ночь люди Штанько расположили по наружному периметру забора подслушивающие устройства и уже к концу недели имели записи непрекращавшейся болтовни охраны между собой и своими командирами. Материала вполне хватило для того, чтобы установить места расположения постов внутри охраняемой зоны, определить маршруты движения и график смены нарядов. Но главное, что особо интересовало полковника, – был изучен распорядок выездов и приездов Бизона.

Сам Штанько взял на себя изучение маршрута, по которому Бизон ездил из дому и с дачи в город.

Темно-зеленый фургончик военного образца проехал от Филей по Минской улице, миновал круговую развязку на пересечении с Кастанаевской и вкатился под путепровод, по которому шло Можайское шоссе. Одно время эту старинную московскую дорогу переименовали в проспект Маршала Гречко. Посредственный военачальник, по таланту сравнимый разве что с Хрычевым, выбился при Брежневе в военные министры. За сей подвиг после смерти его, как и других высокопоставленных чиновников, удостоили чести стать названием столичной улицы. Среди москвичей, особенно среди военного люда, получил хождение такой анекдот: «Как доказать истину, что от великого до смешного всего один шаг? Очень просто. Надо встать в том месте, где Кутузовский проспект переходит в проспект Маршала Гречко».

Штанько этот анекдот знал, посмеивался, когда слышал его, но в данный момент его целиком поглощало изучение путепровода.

Въехав под его сень, Штанько прижал машину к ряду опорных бетонных столбов, зажег мигающие огни аварийной остановки. Вылез из машины, достал из нее ведро с краской и кисть. Не торопясь, оглядел ближайший столб и стал его красить.

Проезжавшие мимо машины, заметив моргающие огни и работягу в комбинезоне, который неторопливо красил столб, сбавляли ход и осторожно проезжали мимо опасного места.

Штанько знал – наверху у развилки, которая вела к бывшей сталинской даче в Давыдково, рядом с еловой рощицей расположен милицейский пост. Там всегда дежурят сотрудники спецдивизиона ГАИ, обслуживающие правительственную автомобильную трассу.

За десять минут Штанько окрасил два столба, но никто не проявил к нему интереса. За это время он успел осмотреть конструкцию путепровода и с удовлетворением отметил, что между откосом и бетонным перекрытием есть широкая щель, похожая на полку. Если туда загрузить десяток тротиловых шашек, замаскированных под обычные кирпичи, то ни одна собака не догадается посмотреть, что же это. Таким образом, взрывчатку можно заложить за неделю или даже полторы до акции.

Бросив кисть в ведро, Штанько вернулся к фургончику, уложил имущество, погасил мигающие огни и тронулся в сторону Ломоносовского проспекта.

Главный пункт проведения акции был выбран. Оставалось узнать от заказчика назначенную им дату.

* * *

Вера Николаевна Самохвалова появилась в штабе элитной дивизии генерала Щукина с мандатом одной из центральных московских газет. Генерал, закормленный вниманием прессы, наверняка не придал бы значения появлению у него очередного журналиста, если бы не сумасшедшая красота женщины, посетившей его. Она буквально потрясла Щукина с первого взгляда. Точеная фигура, спокойное милое лицо, проникновенный грудной голос, величественная простота в общении…

Генерал Щукин уже третий год был в разводе. Женился он курсантом-выпускником воздушно-десантного военного училища на смазливой официантке из военторговской столовой. Маленькая разбитная красотка-куколка Диночка Быстрова пользовалась вниманием офицеров, знала и ценила это. Потому курсант Щукин был горд, что сумел увести ее из-под носа у многих других соискателей.