Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Александр Волков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
И вот как-то раз, приблизившись к подножию громадного корявого дуба, выросшего посреди поляны и спаленного Огненным Копьем Перкунаса, Бэрг ощутил всей спиной мгновенный холодок и, оглянувшись, увидел над собой рысь, припавшую к толстому обломанному суку. Он едва успел выставить перед собой крепкую колотушку, и это спасло его от первого прыжка зверя: удар пришелся рыси по носу, она отскочила и упала на спину, чиркнув по воздуху всеми четырьмя лапами с выставленными и растопыренными когтями. Пока она вскакивала, Бэрг успел вскарабкаться на сук и выхватить из-за пояса длинный кривой нож из клыка неизвестного кеттам зверя, добываемого маанами в той стороне, куда на ночь уходил Синг. Но теперь рысь не спешила. Она посмотрела в глаза человека спокойным и уверенным взглядом прищуренных глаз цвета сосновой смолы, повернулась и исчезла за стволом дуба. Бэрг услышал, как она урчит, как точит когти о сухое дерево, обдирая остатки коры, и тихо переполз на сук повыше, зажав в зубах нож. Повадки рыси он знал больше по рассказам взрослых охотников, сам только раз видел ее издалека, но часто натыкался на свежие следы, когда она вытаскивала мелкую дичь из ловушек и петель или уносила косулю, убитую дротиком самострела. Теперь он рассчитал верно: рысь белкой вскарабкалась по другой стороне ствола и прыгнула как раз в то место, где только что сидел Бэрг. Он хотел броситься ей на спину, но поскользнулся на влажном клочке коры и чуть не свалился спиной прямо в лапы разъяренному хищнику. Он успел упереться в сук руками, но рысь прыгнула и лапой выдрала клок мяса из его икры. Запахло кровью. Рысь спрыгнула на землю и опять исчезла за дубовым стволом. Бэрг воспользовался этим, чтобы переползти на следующий сук и кое-как перемотать поясным ремнем кровоточащую ногу. Рысь вскарабкалась по стволу, опять прыгнула и опять щелкнула клыками в пустом воздухе. Они еще раз посмотрели в глаза друг другу, и Бэрг прочел во взгляде зверя безжалостную и неотвратимую смерть. Он с последней надеждой осмотрелся вокруг, но поляна была пуста, и вдалеке слышался лишь ровный и редкий перестук колотушек удаляющихся загонщиков. Когда рысь снова исчезла за стволом, уже не спрыгивая на землю, а плавно и мягко перескакивая с ветки на ветку, Бэрг крепко стиснул рукоятку ножа, схватил свободной рукой подвешенную к поясу колотушку и изо всех сил начал бить ею по стволу, словно силясь перестучать деловитого дятла у самой верхушки, расколотой ударом Перкунаса. Эхо дробными переливами раскатилось по полуденному лесу и потонуло в разноголосом птичьем щебете, пронизанном двойным екающим кличем кукушки. Бэрг припал к стволу чутким ухом, но услышал лишь мерное гудение множества пчел, вившихся вокруг губастого дупла высоко над его головой. Он успел подумать, что если рысь вскарабкается по стволу, чтобы прыгнуть на него сверху, и потревожит улей, то пчелы накинутся на нее, и тогда он будет спасен. И тут его ухо различило тихое и близкое дыхание зверя; Бэрг скользнул вниз, а по стволу над ним метнулась серая тень. Он повис на нижнем суку, спрыгнул на землю и, припадая на раненую ногу, стал отступать от дуба, не сводя глаз с рыси и держа на изготовку костяной нож. Отступая, он зацепился пяткой за торчащий корень и, уже откидываясь на спину, увидел, как рысь оттолкнулась задними лапами от ствола и распласталась в воздухе. Бэрг из последних сил повалился на бок, подставляя зверю плечо и выбросив из-под мышки острие ножа. Но тут он услышал над самым ухом свист летящего камня, сухой треск кости и почувствовал, как лапа хищника мягко и бессильно шлепнула его по плечу. Бэрг перекатился через спину и вскочил на ноги. Рысь лежала, подвернув под себя передние лапы и уткнувшись мордой в траву. По ее пятнистой шкуре мелкой рябью пробегали предсмертные судороги. Бэрг оглянулся: через луг к нему, сворачивая на ходу ремень пращи, неторопливо шел Эрних. Подойдя и увидев выступающую из-под ремня кровь на ноге Бэрга, он молча склонился перед ним, размотал ремень, смочил пальцы слюной, провел по краям раны и приложил к месту вырванный с мясом клок кожи, прошептав несколько слов на непонятном Бэргу языке.
– Больно? – спросил он.
– Нет, – замотал головой Бэрг.
– Пройдись, – сказал Эрних.
Бэрг сделал несколько шагов по траве, стараясь не опираться на раненую ногу.
– Быстрее, быстрее! – приказал Эрних. – Беги! Прыжок!
Бэрг безмолвно подчинился Эрниху и почувствовал, что его ноги так же легко и беспрекословно повинуются ему.
Потом они вдвоем втащили мертвую рысь на дуб, привязали ее лапы к сучьям и бросились догонять ушедшую вперед облаву. Все это случилось уже после того, как они привязали Эрниха к осине и стали забрасывать его земляными комьями. Бэрг подумал, что уж кто-кто, а Эрних мог бы стать лучшим охотником племени. Если бы захотел. Если бы он не был зачат в Ночь Священного Погребения и не должен был со временем заступить место Унээта. «Но как он может стать Верховным Жрецом, – размышлял Бэрг, возвращаясь вместе со всеми с похорон Миты, – если он не верит Унээту? А кому он верит? Неужели этому одноногому хитрецу Гильду, выползающему из пещеры только для того, чтобы поглазеть на чьи-нибудь похороны?» Бэрг оглянулся. Гильд ковылял по тропе, опираясь на две можжевеловые палки, а Эрних шел рядом с ним и что-то говорил, показывая пучок мха, зажатый в ладони.
Но прежде чем вступить в ряды охотников, Бэрг должен был взять себе жену и зачать младенца в ее лоне, чтобы род его не прервался, если сам он погибнет на охоте. Уставшие за ночь воины при входе в пещеру не зря потешались над ним, глядя, как он ворошит руками опавшие листья, вышаривая перламутровые скорлупки пустых раковин. Бэрг ни разу не видел Тингу, дочь вождя маанов Кламма, но его отец, при жизни дважды ходивший к людям, живущим в шалашах, за рыбьим зубом и кожами, успел не только присмотреться к ловкой красивой девочке, но и внести за нее залог: два копья с кремневыми наконечниками. Теперь, когда отца не было в живых, Бэрг должен был исполнить его волю и взять Тингу в жены.
Вечером в пещере у Подземного Озера собрались все мужчины племени, чтобы решить, кто отправится к маанам на этот раз. Про тех, кто ушел к маанам три луны назад с глиняными горшками, кремнями и мягкими теплыми шкурками соболя и куницы, не говорили. Только Унээт взял из очага дымящийся уголь, быстрым движением руки очертил на освещенной факелом стене профиль волка и несколькими штрихами изобразил у него в брюхе человеческую фигурку. Это означало, что стая волков выследила людей и те не сумели защитить себя от хищников. Один Янгор сказал, что надо позвать Гильда; пусть тот посмотрит в свою миску. Послали за Гильдом. Одноногий не стал упираться, но сказал, что не двинется с места, если с ним рядом не будет Эрниха. Условие донесли Унээту. Тот помолчал, выдернул из края мантии воронье перо, подпалил его на алых углях очага, понюхал, закатил глаза и кивнул головой в знак согласия. Гильда привели под руки. Эрних шел за ним с миской в руках, а когда старика усадили на покрытый медвежьей шкурой камень, спустился к Озеру, зачерпнул черной воды и, поднявшись, протянул миску Гильду. Охотники затихли и почтительно прикрыли глаза тяжелыми от красной глины веками. Лишь Унээт возвышался над Гильдом, скрестив на груди перехваченные кожаными браслетами руки, и сквозь прорези в маске глядел на темную круглую дыру в ладонях старика, поглощавшую даже пламя факелов, озарявшее пещеру дрожащими красными бликами. Потом он увидел, как из тьмы проступило подножие скалы, разбросанные по земле сучья, копья, луки, горшки, окровавленные клочья звериных шкурок. Видение пропало.
– Они не успели добыть огонь, – сказал Гильд, – их нет. Никого.
– Посмотри еще, – приказал Унээт.
Гильд опять склонился над глиняным кольцом. Из тьмы выступили две тонкие березовые верхушки. К ним было привязано что-то вроде узких мешков, свисавших вдоль стволов на длину человеческого тела. Вот одна из верхушек поплыла на Гильда, мешок стал заслонять собой редкий подлесок на опушке, и вдруг Унээт ясно различил вместо крупного узла на мешке истлевшую человеческую голову с пустыми глазницами и вырванной нижней челюстью. Все опять пропало.
– Мааны? – спросил Унээт.
– Не знаю, – сказал Гильд, – не вижу.
– Посмотри еще! – яростно прохрипел Верховный. – Пусть все видят! Янгор, Дильс, Алькор, ко мне!
Охотник и два воина подняли на Унээта изрубцованные глиняными знаками лица, выступили вперед и встали по обе стороны от Гильда, оттеснив Эрниха.
– Эрних! – позвал старик.
– Я здесь, – тихо ответил юноша.
– Зачерпни!
Он легко отвел рукой каменный торс Дильса и протянул Эрниху миску. Тот спустился к Озеру, вылил воду на его темную гладь и, зачерпнув новой, вернулся, дал чашу Гильду и почтительно отступил на два шага.
– Вернись! – остановил его старик. – Смотри сам!
Эрних занял место Гильда, взял в ладони плоский глиняный сосуд и так низко склонился над ним, что его длинные светлые волосы совсем занавесили неподвижную поверхность воды. Янгор хотел было протянуть руку и отвести их, но Гильд жестом остановил его.
– Видишь? – спросил Унээт.
– Да, – прошептал Эрних.
– Мааны?
– Нет, Верховный, мааны не разрывают человека, привязав его за ноги к двум березовым верхушкам…
– Знаю, – буркнул Унээт, – что еще ты видишь?
– Вижу следы на глине, – медленно проговорил юноша, – много следов, глубоких следов…
– Дван? – коротко спросил Верховный.
– Нет, – ответил Эрних, почти упав лицом в чашу, – они похожи на раннюю или позднюю луну, но совсем маленькие, как у ребенка…
– Кассы! – испуганно, как показалось Эрниху, выдохнул Унээт. Иссеченная следами глиняная площадка между березовыми стволиками растворилась в темной глубине чаши. Юноша поднял голову и закинул за плечи длинные пряди золотистых волос. Лоб его был покрыт крупными каплями пота, глаза блестели, тонкие ноздри заострившегося носа трепетали от напряжения.
– Хорошо, мой мальчик, – прозвучал в тишине голос Гильда, – очень хорошо!
– Что ты несешь, старый болван! – рявкнул Унээт. – Если кассы доберутся до нас, они убьют всех мужчин, разорвав их надвое березовыми верхушками! Тебя, одноногого, может, и не тронут, – добавил он, помолчав, – заберут в рабство, будешь крутить каменное колесо и лепить горшки, пока не сдохнешь!
– А если откупиться? – сказал Янгор.
– Чем? – Унээт стянул маску с большим вороньим клювом и посмотрел на охотника. – Горшками? Шкурами? Кремневыми копьями? Что они против копий и стрел кассов, против их кривых блестящих клинков, выделанных из неизвестного нам камня, острого и блестящего, как Священная Чаша на дне кратера?
Никто из кеттов никогда не видел ни одного касса, но приходившие мааны рассказывали, что кассы передвигаются верхом на сильных, коренастых и невероятно быстрых животных, видом схожих с безрогими оленями. Именно эти звери оставляли после себя отпечатки в форме неполной луны, и потому мааны считали, что и сами кассы выходят из той страны, куда на ночь удаляется Синг. А так как кассы появлялись со стороны восхода Синга, они думали, что он и приводит их к становищу племени. Жрецы, рассчитав время появления кассов, пробовали приносить Сингу в жертву слабеньких, обреченных на раннюю смерть младенцев. Иногда это помогало, но чаще бог не внимал молениям и наводил на становища страшных желтолицых всадников, на скаку попадавших стрелой в летящую утку. Мааны давали кассам дань: красивых девушек, байги, выдолбленные из цельных древесных стволов, тонкие ровные жерди, шкуры оленей, блестящие белые камешки, которые они извлекали из речных раковин. Давали желтые, прозрачные, как древесная смола, камни, иногда получая взамен копье или длинный нож, сделанные из тяжелого блестящего камня, легко разрубавшего костяные клинки и наконечники кеттов. Один раз давно, когда еще был жив Зейг, несколько охотников с двумя воинами отправились к маанам за клыками и рыбьими кожами. Для обмена взяли все, что и всегда, но один из воинов по имени Сег унес в поясном мешочке несколько тяжелых желтых камешков, добытых им из стены пещеры неподалеку от алтаря Игнама. По прошествии трех лун охотники вернулись, и Сег похвалился длинным тяжелым клинком, полученным от маанов за несколько желтых камешков. На другой день старая жрица, следившая за огнем у алтаря Игнама, поднимаясь по ступенчатой галерее, споткнулась о человеческое тело и, посветив себе под ноги факелом, увидела распростертого на ступенях Сега. Клинок, которым он на обратном пути прорубал в буреломе целые коридоры и один раз даже отсек голову бросившемуся на охотников вепрю, торчал из его спины на целую человеческую ладонь. Но когда кетты сбежались на старухин крик и перевернули закоченевшее тело, все увидели, что рука Сега сжимает рукоятку клинка, а сам он лежит так, словно споткнулся о ступеньку и напоролся на острие животом. Унээт приказал было похоронить Сега вместе с его убийцей, но над раскрытой могилой, уже сорвав голову рябчику и брызнув кровью на густо покрытый глиняными знаками труп, вдруг спрыгнул вниз и тут же вскарабкался по бревенчатым стенкам с тяжелым клинком в зубах. С того дня он всегда носил его на поясе под мантией, а у входа на галерею, ведущую к алтарю Игнама, днем и ночью стояли на страже две молодые жрицы. Но то было давно, и с тех пор никто не приносил из галереи желтые камешки, и даже когда мааны пришли за одной из девушек, обещанных в жены сыну вождя, и стали расспрашивать кеттов, как бы невзначай сводя разговор к этому предмету, кетты, помня о Сеге и о клинке под мантией Унээта, только пожимали плечами: камешки? Сег?.. Да, был у нас такой воин, но погиб от лосиного копыта. Охотники знают, что от лося во время гона лучше держаться подальше, а он – воин. Возгордился. А перед зверем гордиться не надо, зверь – это Раан, а Раана надо чтить… И так далее, пока так не заморочили маанам голову, что они едва не забыли о цели своего посольства. Впрочем, если не считать этой болтовни, все было сделано, как и положено по обряду: девицу в мантии из перьев белой вороны под руки вывели из пещеры, провели между двух костров по набросанным ветвям березы и ели, осыпали цветами, хмелем, овеяли опахалами из листьев папоротника, а сами мааны забросали невесту горстями блестящих белых камешков. Унээт смотрел с возвышения, скрестив на груди крепкие, стиснутые кожаными обручами руки. По его сигналу жрицы подвели невесту к толстому дубу, разошлись в стороны, а охотники, выстроившись в ряд на расстоянии полета копья, вскинули растянутые изогнутые луки из рогов тура и осыпали невесту черным, шуршащим в воздухе вихрем длинных камышовых стрел с вороньим оперением. Стрелы густым гребнем утыкали белую мантию, в кучке маанов раздался согласный вздох, но невеста легко освободилась от своего не слишком стеснительного наряда и вышла из камышового частокола, увитая вокруг чресел двумя цельными собольими шкурками и несущая на лбу и плечах плоские круглые знаки Синга из красной глины. Обнаженные груди были разрисованы знаками падающей воды, соски увенчивались двумя высушенными змеиными мордочками с розовыми бутонами в широко распяленных пастях, живот и спину обильно покрывали волнистые полосы и квадраты, нанесенные на кожу тонким слоем серой глины, низ живота украшал кривой свежий шрам в форме опрокинутой луны, перехваченный редкими крупными стежками. Стройные мускулистые бедра оплетали черные чешуйчатые изображения янчуров, скользких ползучих тварей, когда-то, если верить рисункам на стенах, в изобилии водившихся в Священном Подземном Озере. Из уст в уста шепотом передавалась легенда о том, что кетты исчезнут, как только из Озера уйдет последний янчур. Старые жрицы полукругом окружили невесту и стали теснить ее к маанам; их предводитель веером раскинул по земле горсть блестящих белых камешков и расправил на руках шуршащий плащ из рыбьей кожи, отороченный по краям нежным белым мехом неизвестного кеттам зверя. Но в тот миг, когда плащ уже готов был принять невесту в свои объятия, Унээт подошел к ней сбоку, выхватил из-за пояса темный клинок и быстрым взмахом рассек жилы, стягивавшие соболиные шкурки на девичьих бедрах. Девушка вздрогнула от легкого укуса клинка, но тут предводитель маанов набросил на нее плащ. Унээт отступил, закрыл лицо клювастой черной маской, старая жрица подала ему барабан, и он стал мерно бить по нему сухой белой костью. Жрицы согласно и протяжно взвыли, навсегда провожая девушку в чужое племя.
Теперь надо было отправить к маанам людей за невестой для Бэрга. Но по обычаю кеттов Бэрг должен был сам идти с ними, чтобы вручить вождю выкуп за невесту.
– Говоришь, кассы? – сказал Унээт, когда Эрних вылил воду из чаши в озеро и опять подошел к охотникам.
– Я не знаю, кто такие кассы, – ответил мальчик, – я говорю только то, что видел…
– Это они, – продолжал Унээт, уже ни к кому не обращаясь, – они пытают человека, прежде чем привязать его к верхушкам и разорвать надвое. Но если его пытали, то за что?
– Мааны говорят, что иногда они еще привязывают человека к хвосту своего верхового зверя и скачут до тех пор, пока до костей не обдерут с него мясо, – сказал Дильс.
– Так они казнят преступников, трусливых воинов и беглых рабов, – сказал Унээт, – а если они хотят что-то выпытать, они привязывают человека за ноги и отпускают верхушки до тех пор, пока он не заговорит. Кто это был, Эрних?
– Тьорд, сын Сега, – ответил мальчик.
Глава вторая
ИСХОД
Унээт усталым повелительным жестом распустил людей и сбросил на руки жрицам пыльную, царапающую плечи мантию, сменив ее на легкую накидку из заячьих шкурок. Хотел было кликнуть Гильда, переставлявшего свои можжевеловые подпорки и легко бросавшего вперед сухое тело. Решил вдруг, что это ни к чему: Гильд будет преданно смотреть в глаза, кивать головой, поддакивать всему, что бы он ни изрек, но так и не произнесет ни единого слова. И это Гильд, взглядом двигающий камни и ребром ладони оббивающий края кремневых булыжников. Так ведь и не сказал, где он пропадал три года, уйдя добывать шкуру Двана. Нес какую-то околесицу про пещерного льва, про лося, из шеи которого вместо головы росло человеческое тело с руками и бородатой головой, про крылатых собак, живущих где-то на белых вершинах, видных только с макушки Священного Дуба в самую ясную погоду. Про девиц с рыбьими хвостами. Нанюхался, наверное, своих травок, накурился дымком, вот и привиделась всякая дрянь. Но что тогда думать про его обрубок; на памяти Унээта не было случая, чтобы человек, получивший такую страшную рану, не истек кровью. Да и те, кто не умирал сразу, чьи раны переставали сочиться и покрывались черной коркой засохшей крови, кого переносили в пещеру под присмотр молодых жриц, жили недолго. Начинали метаться, потеть, ладонями и пальцами судорожно соскребать с тела магические знаки, и вдруг вытягивались, как лук, оборвавший тетиву, и навсегда замирали, закатив мутные глаза. Правда, все это было до того, как появился Гильд. У него на руках умирали редко, да и то лишь те, кому проламывало грудь, сворачивало на сторону череп или перебивало позвоночник. Тут старик был бессилен. Он подводил к раненому Эрниха, тот опускался на колени перед ложем, гладил ладонями воздух над бездыханным телом и, приблизив к приоткрытым губам умирающего до блеска отполированную раковину, двумя пальцами опускал ему веки. Потом они о чем-то подолгу шептались с Гильдом, разглядывая насечки на плоском широком ребре мамонта. О чем? Как-то одна молодая жрица, покинув алтарь Игнама и блуждая в темноте по узким галереям и переходам, случайно подслушала их шепот, но ничего не поняла; беседа шла на языке, которого кетты не знали. Но откуда тогда Эрних и Гильд узнали этот язык? А чаша, глядя в которую не только Гильд, но теперь уже и Эрних могли видеть гораздо дальше, чем самый зоркий охотник? Бред? Фантазии? Хотелось бы, конечно, чтобы это было так, но Гильд настолько точно передавал собравшимся вокруг него женам, что происходит во время охоты с их мужьями, что те смотрели на него с гораздо большим ужасом и почтением, чем на самого Унээта, который, разумеется, делал вид, что ему все это глубоко безразлично, более того, что все чудеса белоголовый калека и золотоволосый мальчик творят с его позволения и благословения, но, принося искупительные жертвы и глядя в непроницаемые глаза кеттов, иногда читал в них вместо священного ужаса лишь тупую покорность. Бывало и хуже. На похоронах Сега, когда он вылез из могилы с клинком в зубах, Тьорд, скуластый, широкоплечий, уже стянувший волосы узлом на макушке и нацепивший на шею тонкожильный шнурок с кристаллом хрусталя, чуть не метнул в него ритуальный дротик, сдернув кожаный чехол с костяного наконечника. И метнул бы, но Дильс, стоявший рядом, погасил порыв юного воина, незаметным движением вонзив ему палец под ребро. Тот оцепенел, а Дильс успел так быстро перехватить дротик и так потряс им в воздухе, что все приняли этот жест за знак скорби по погибшему Сегу. Все, кроме него, Верховного. Он же, вместо того чтобы наложить табу если не на обоих воинов, то по крайней мере на Тьорда, тоже сделал вид, что ничего не заметил, и довел обряд похорон до конца. Сейчас, лежа на густой медвежьей шкуре, покрывающей алтарь Игнама, он думал, что напрасно поступил так. Потом он, правда, постарался исправить свою ошибку и послал Тьорда с охотниками к маанам, в последний миг незаметно подменив крепкие тетивы и сухие колышки для добывания огня на гниль и трухлятину. Волки настигли свою добычу; одноногий вещун не зря черпал воду и трудился над наполненной ею чашей. Но то, что увидел вслед за ним Эрних, нагнало на Унээта такой страх, что он постарался поскорее удалиться, чтобы не выдать себя. Теперь, лежа на шкуре и проводя пальцем по острию тяжелого клинка у пояса, он довольно ясно представлял последний путь Тьорда, не оставивший следов на темной поверхности воды. Воображение работало так сильно, что он даже ощутил, как его лодыжки захлестывают ременные петли, в голубом тумане под закрытыми веками мелькнули опрокинутые верхушки деревьев, напряглись и растянулись жилы в паху. Он открыл глаза и, быть может, застонал; молодая жрица, стоявшая с факелом у входа в зал, воткнула светильник в стенную ямку и поспешно подошла к изголовью ложа с небольшим, вздутым, как плод, сосудом и плоской чашей, изготовленной из верхушки черепа Двана. Сам череп – мощные выпирающие скулы, толстые надбровные валики и могучие челюсти, окружавшие бездонные впадины глазниц, носа и рта, – увенчивал верхушку Игнама, которая протыкала его насквозь и возвышалась над теменем. Жрица наклонила устье сосуда над краем чаши, пролив на темный зубчатый шов между костями прозрачную голубоватую струйку. Пока лилась влага, Унээт провел крупной сухой ладонью по ее обнаженной груди, скользнул по животу и паху бесстрастным от старческого бессилия взглядом, затем подставил пальцы под чашу, поднес ее к губам и долгим тягучим глотком осушил. Жрица приняла опустевшую чашу из его рук и низко склонилась над ложем, почти касаясь набухшими сосками седой бороды Унээта. Он почувствовал легкие беглые прикосновения пальцев к животу, откинул голову и закрыл глаза: а вдруг напиток из травы ци, тайно переданный ему предводителем маанов во время сватовства, сотворит чудо? Ведь так уже бывало, и не раз: влажный, затуманенный взгляд из-под ресниц, жаркое прерывистое дыхание, томные утробные стоны молодой жрицы, клокочущий вулкан в паху, откатывающийся к горлу и исторгающий из уст протяжный торжествующий вопль. Жрицы шепчутся за его спиной, он чувствует на себе их восхищенные почтительные взгляды – а все трава, голубоватый прозрачный отвар. Он сам варил его на очаге перед алтарем Игнама, заваливая вход в подземное святилище тяжелой каменной плитой, в остальное время закрывавшей широкую трещину в стене, плотно прилегающей к зубчатой выемке вокруг нее и совершенно сливающейся с поверхностью. А пока в пузатом кувшинчике, поставленном прямо на красные угли очага, булькало и парило чудодейственное варево, пока пар сверкающим бисером оседал на Игнаме и слабо курился сквозь дыры в черепе Двана, Унээт протискивался в щель с факелом и попадал в маленькую каменную каморку. Здесь, в глубине скалы, скрывалось самое главное чудо и великая, непостижимая тайна: все стены и выгнутый высоким куполом потолок каморки пересекали неровные блестящие полосы из мягкого желтого камня. В трясущемся пламени факела они то оживали, переливаясь, как струи ручья, освещенного полуденными лучами Синга, то свивались в тонкие тетивы, исчезая в черном камне стен. Окаменевший Гнев Богов – так называл Унээт свою великую тайну.
– Тих-тих-куху-манан-ву, – бормотал он, осторожно, слабыми постукиваниями деревянной дубинки по кремневому зубилу вырубая из желтой плоти мягкие податливые чешуйки. – Аба-ата-ана-ка-ха.
Тот Верховный, что был до него, сказал ему это заклятие, но не отвалил плиту, а только намекнул на некую тайную силу, освящающую алтарь Игнама. Он запомнил, но держал это знание в себе до той поры, пока некий внутренний голос не сказал ему: пора! Тогда он поднялся по галерее в зал, отослал всех жриц, встал перед застеленным шкурой алтарем и стал мерно выкликать непонятные ему звуки, обращаясь к глухим стенам и темным углам священного зала. В воздухе стоял легкий чад: новая жрица по неопытности сунула в очаг сырое полено – ничего, приучат. Сухие шероховатые стены, покрытые изображениями Игнама и сценами поклонения, молчали, но в одном месте чуткому уху Унээта почудилось слабое эхо. Он подошел к стене и несколько раз стукнул по ней осколком глиняного горшка: за стеной была пустота.
Пальцы молодой жрицы, приятно щекоча кожу и слегка царапая ее острыми ногтями, подбирались к чреслам Унээта. Он приподнялся на локте и, глядя на ее твердо торчащую грудь, потянул к себе еще не остывший кувшинчик и отхлебнул глоток пряной, пощипывающей небо жидкости прямо из узкого надколотого горлышка. Капли пролились на бороду, и он обсосал ее, захватив губами жесткие кольца волос. Посмотрел на плиту, прикрывавшую щель, заметил в одном месте тонкую трещинку, чуть сместившую черный, проведенный углем штрих. Опять откинулся на ложе и приспустил веки, наблюдая сквозь ресницы, как двигается в сиреневом травяном дыме – выдумка Гильда – покатая спина жрицы, как шевелится и блестит ее умащенное барсучьим жиром бедро, припадая к медвежьему меху. Захотелось вдруг резко протянуть руку и, влепив ладонь в гладкую мерцающую плоть, выхватить ее пальцами из дымной пелены, как рыбу из ручья. По чреслам бурундуком пробежал легкий беспокойный сквознячок: неужели началось? Неужели опять пучок травы ци, тайно полученный от Верховного Жреца маанов в обмен на горсть желтых чешуек, вольет остатки живой силы в тугой венец его увядающей плоти, к которому уже так близко подступили ловкие пальцы жрицы, простреливающие кожу колкими невидимыми искрами? Судорога пробежала по твердому, выстланному каменными голышами мышц животу Унээта. Рука стиснула вдруг рукоятку клинка, занося его в смертоносном ударе. Тонкие пальцы жрицы метнулись, пытаясь остановить ее, но рука Унээта как бы вышла из повиновения: покрепче схватив клинок, сама собой отвела его вниз и вновь метнула в бок жрицы, пронзив туго натянутую кожу между бедром и темной ямкой пупка. Жрица страшно вскрикнула, двумя руками выдернула из тела острие, прижала к ране ладонь, и Унээт увидел, как ее белеющие в полумраке пальцы стала заливать чернота. Жрица в последний раз взглянула на него жалким, молящим и ненавидящим взглядом и рухнула на каменный пол перед алтарем.
И тут Унээту опять стало страшно. Вид распростертого на полу тела не пугал его: смерть как смерть, рано или поздно она настигает каждого, – он со страхом смотрел на свою руку, все еще сжимавшую рукоятку. Ведь он этого не хотел. Он хотел совсем другого. Он уже чувствовал, что это другое вот-вот подступит, захватит, захлестнет, – и вдруг вместо этого такое? Вспомнил, как он выследил Сега, как еще в галерее услышал шумное пыхтящее дыхание и, осторожно приблизившись ко входу в зал, увидел, что воин идет вдоль стены и постукивает по разрисованному камню рукояткой клинка. Обнаружив место пустого звука, Сег положил клинок на пол и стал пальцами нашаривать щель между плитой и стеной. И тогда Унээт бесшумно вошел в зал, поднял клинок с пола, отступил на два шага, негромко окликнул воина и, когда тот резко развернулся и прыгнул, выбросив вперед каменные кулаки, пригнулся и направил Сегу в живот острие клинка. Но там он сам все знал наперед с того мига, когда услышал впереди тихое постукивание, а здесь он просто смотрел на собственную руку и не мог ее остановить. Он думал об этом, отодвигая закрывавшую проход плиту и втаскивая в зал коченеющее тело. Мелькнула мысль о Гильде: перенести к нему, и он спасет, остановит кровь, прикосновением пальцев сведет края раны – зачем? Чтобы эта дурочка ожила и все рассказала? Они все и так неизвестно о чем шепчутся за его спиной, думая, что он уже настолько оглох от старости, что не в состоянии распознать в этом шелесте языков и губ собственное имя. И не только они: Гильд, Эрних, Бэрг, Янгор, Дильс – все, все… Унээт опустил тело жрицы на пол, сходил в зал за факелом и, вернувшись, поднял его над головой. Влажные стены и купол потолка тускло замерцали в рваном красноватом свете. А что, если они знают и про это? Знать-то, может быть, и не знают, но догадываются. Что, если кто-то, кроме Сега и Тьорда, знает про эту плиту, прикрывающую вход? Унээт оттащил тело к дальней стене, положил на спину и скрестил на груди мертвые руки молодой жрицы. Прошел по кровавому следу до алтаря и вытер подсыхающие на камнях потеки клочком заячьей шкурки. Затем вернулся к мертвой, опустился на колени и кровью пометил ее лоб, плечи, груди, лоно и колени знаком Ворона. Летучие мыши, влетавшие в пещерку сквозь широкую темную щель в куполе, беспорядочно и бесшумно заметались над головой Унээта. Крупная смолистая капля щелкнула по его плечу и стекла на грудь, застыв на коже тонкой упругой пленкой. Скоро мыши зальют своей смолой весь труп, окутав его бледным прозрачным саваном. А когда он вернется сюда? Унээт в последний раз высоко поднял факел, загнав в щель черные хлопья мышиных теней, осмотрел себя, вытряхнул из набедренной шкуры две запутавшиеся в ней желтые чешуйки, растер по бедру брызги крови и выбрался в алтарный зал, плотно задвинув за собой тяжелую плоскую плиту.
На другой день Унээт собрал все племя перед входом в пещеру. Две молодые жрицы, потупив глаза, поднесли ему мантию, и он облачился в нее, чувствуя, как царапают кожу ости вороньих перьев. Но даже сквозь мантию он ощущал на спине враждебные вопросительные взгляды. Пока еще среди них были испуганные, но и в этом испуге зрела темная глухая угроза. Унээт взошел на помост из толстых жердей, поднял руку, и по его знаку Дильс и Мэнг, второй воин, встали по краям помоста. Их глаза не выражали ничего, кроме готовности убить любого по приказу Верховного Жреца.
