Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Александр Волков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
К тому моменту, когда Норман подошел к основанию угловой башни, воины уже успели втащить по бревенчатому настилу массивный лафет, украшенный по бокам резными изображениями батальных сцен, и, сбросив вниз веревки, ждали, пока гардары надежно обвяжут тупую чугунную чушку ствола. Поверхность ствола была так густо изъедена глубокими кавернами ржавчины, что от гравированных надписей, нанесенных в честь некогда громких, но давно забытых побед военно-морского флота враждебной Норману и его королю державы, остались лишь обрывки имен, дат и названий мест, где происходили эти славные сражения. Бегло просмотрев несколько строк и восполнив по памяти то, что было начисто истреблено морской солью, Норман поискал глазами Люса и, не обнаружив искусного пушкаря в пределах видимости, осведомился о нем у гардаров, усердно толкавших вверх по настилу обвязанный веревками ствол. Но так как всецело поглощенные тяжелой работой гардары не услышали вопроса, Норману пришлось дождаться, пока они дотолкают ствол до возможного предела и отступят подальше на тот случай, если веревки оборвутся и массивное чугунное бревно покатится вниз. Но веревки, длинным редким веером расходящиеся от установленного на верхней площадке бревенчатого ворота, выдержали, и ствол плавно пополз вверх по бревнам, обмазанным прогоркшим китовым жиром.
– Где Люс? – спросил Норман, глядя, как Дильс и Свегг со скрипом вращают деревянные рукоятки ворота.
В ответ гардары стали недоуменно оглядываться по сторонам и молча пожимать лоснящимися от пота плечами. Вопрос достиг чуткого слуха кеттов, но они тоже не смогли сказать ничего определенного, и только Дильс ненадолго отпустил ворот и знаками объяснил Норману, что Люс спозаранку поднялся на площадку, показал, где и как устанавливать лафет, а затем исчез и с тех пор не объявлялся. И вот этот, казалось бы, незначительный сам по себе факт почему-то встревожил Нормана. Он давно притерпелся к тому, что его трудные и порой весьма рискованные предприятия не обходятся без жертв, что его отчаянные и привыкшие полагаться лишь на кинжал и пистолет спутники гибнут в морских стычках, разбиваются о скалы при кораблекрушениях или бесследно исчезают в непролазных зарослях и топях островов, на которые еще никогда не ступала нога человека.
От долгих странствий у Нормана как-то сама собой выработалась способность почти сразу после высадки на берег определять, обитаема или нет та часть суши, к которой прихотливой волею волн, ветров и морских течений прибился его корабль. Острова дикие, не потревоженные ни жадными любопытными взглядами морских разбойников, ни дерзкой вызывающей поступью потерпевших поражение бунтовщиков, обдавали Нормана доверчивым радушием юной девственницы, еще не познавшей темного и всесильного зова плоти. В прибрежных зарослях и камнях обитаемых берегов чуткие уши и зоркие глаза Нормана улавливали тонкие флюиды настороженной враждебности, заставлявшие его и его спутников уже за сотню локтей до берега вытаскивать из-за широких шелковых кушаков пистолеты и, подсыпав на полки свежего пороха, сухими щелчками вздергивать клювики курков с зажатыми в них кремнями.
Здесь, на золотоносной земле Пакиах, пропали уже двое: гардар, не стерпевший мучительных истязаний плоти и среди ночи отправившийся искать облегчения в построенное на сваях поселение туземных жен, и одна из молодых женщин, обдиравшая кору на срубленном дереве и внезапно похищенная свирепым мохнатым существом, похожим, как говорили насмерть перепуганные свидетельницы происшествия, на небольшого, но весьма ловкого и стремительного в движениях медведя. Янгор и Сконн бросились было в погоню, но вскоре потеряли след, потому что похититель вместе со своей добычей вскарабкался на одно из деревьев и, по-видимому, ушел по тесно сомкнутым кронам.
Но в утреннем исчезновении Люса было что-то загадочное и тревожное, и как Норман ни старался успокоить себя вполне резонными ссылками на долгую бессонницу, приступы лихорадки, общую полуденную вялость, вызванную жарой и, быть может, теми крупицами засохшей пены, что накануне добавлял ему в табак падре, тревога не проходила, а, напротив, собиралась в некое подобие холодного твердого комка под грудинным сплетением ребер.
Весь день он, как обычно, объезжал верхом земляной вал, проверял клинком ширину зазоров между бревнами, поглядывал сквозь бойницы, как углубляют ров под стеной, как наполняют землей глубокие корзины, подвешенные к перекинутым через блоки веревкам, как эти корзины плавно и равномерно ползут вверх и перекидываются через заостренный бревенчатый частокол, извергая жирную, пронизанную корешками и червями землю из своей плетеной утробы. Иногда он небрежно, как бы вскользь, спрашивал о Люсе, но в ответ ему либо недоуменно пожимали плечами, либо усиленно морщили загорелые лбы, чесали в плоских густоволосых затылках и в конце концов начинали нести какую-то невнятицу, растерянно поглядывая по сторонам и переминаясь с ноги на ногу, как бы желая отлучиться по малой нужде. Норман подумал было об Эрнихе и уже чуть не тронул шпорами бока лошади, движением узды направляя ее к пологим сходням с набитыми поперек плоских плах брусками, но в последний миг передумал, решив, что не следует беспокоить юного ясновидца по таким пустякам.
Но Эрних словно прочел его мысли на расстоянии. Он вдруг на полпути остановил сверкающий взмах топора, выпрямился, посмотрел в глаза Нормана ясным лучистым взглядом и, проверяя пальцем остроту лезвия, сказал: «Не переживайте, командор, никуда он не денется!»
– Ты о ком? – спросил Норман, раздраженно вталкивая в тесные ножны длинный непослушный клинок.
– Вам лучше знать, – усмехнулся Эрних, опускаясь на гладко стесанную половину бревна и почесывая за ухом доверчиво прильнувшего к нему хвостатого хоминуса, как окрестил этих странных зверьков методичный падре.
– Этих разбойников надо держать вот так! – Норман со свистом вогнал клинок в упрямые ножны и потряс сжатым кулаком. – И ты не должен забывать об этом!
– Почему я?
– Потому что когда строительство форта будет в основном окончено, мы с падре отправимся в небольшую экспедицию, и в наше отсутствие кому-то надо будет взять на себя командование всем этим сбродом, – сказал Норман.
– Вы хотите поручить это мне, командор?
– Больше некому, – нахмурился Норман, – я понимаю, ты слишком юн и порой излишне мягок по отношению к окружающим. Мои славные сподвижники могут этим воспользоваться и за пару дней обратить хорошо укрепленный форт в обыкновенный прибрежный бордель…
– Бордель? Что такое – бордель?
– Как бы тебе объяснить… – Норман замялся и несколько раз сухо щелкнул пальцами. – Много вина, женщины…
– Жрицы?.. Жены?.. – быстро спросил Эрних.
– Вот-вот, жрицы!.. – подхватил Норман. – Но и как бы жены… Общие, понимаешь?..
– Унээт имел много жриц, – пробормотал Эрних, прикрывая веками затуманившиеся воспоминаниями глаза, – много жен… Зачем?
– Вот видишь! – воскликнул Норман. – Ты же сам понимаешь, что это ни к чему, так?..
– Тинга – жена Бэрга, – продолжал бормотать Эрних, – у Янгора была жена – моя мать… Унээт увел ее к алтарю Игнама… Много жриц… Много жен… Дван убил Унээта… Номинус – маленький дван…
– А если Тингу захочет взять Люс? – вкрадчиво зашептал Норман, давая шпоры лошади и направляя ее шаг на верхнюю ступеньку сходней. – Или Сконн?..
– Бэрг убьет, – коротко сказал Эрних, открыв глаза и в упор глядя на осторожно спускающегося по сходням всадника.
– А если кто-нибудь из моих головорезов прикончит Бэрга?
– Есть Дильс и Свегг – они отомстят.
– Согласен, – кивнул Норман, осаживая коня, – они – великолепные бойцы, но мушкетной пуле, да еще пущенной в спину, исподтишка, – все равно…
– Зачем вы говорите мне все это, командор? – перебил Эрних.
– А затем, – прошипел Норман, свешиваясь с седла и постреливая глазами по сторонам, – что по возвращении я бы не хотел застать здесь стадо осатаневших скотов, для укрощения которого мне придется вздернуть на валу парочку самых отъявленных негодяев!
– Но почему я, командор? – также шепотом спросил Эрних, почесывая за ухом блаженно урчащего хоминуса. – Есть Дильс, Свегг – ваши, как вы их называете, головорезы, по-моему, относятся к ним с достаточным для покорности почтением.
– Они просто здоровые мужланы, – процедил Норман, мельком глянув на одну из башен, где оба воина укладывали на лафет тяжелый пушечный ствол. Их лоснящиеся от пота тела в узких набедренных повязках казались сплошь покрытыми живым подвижным переплетением выпуклых яшмовых лент, бугров и узлов, вырубленных и отполированных искуснейшим камнерезом.
– Но хороши, просто великолепны! – добавил он, невольно залюбовавшись точными ловкими движениями двух могучих кеттов, бережно опускавших толстые подствольные штыри в полукруглые гнезда на лафетах.
– Вот видишь, – сказал Эрних, – они действительно смогут держать весь этот, как вы говорите, сброд вот так!
И он выбросил перед собой плотно сжатый кулак.
– Чушь! – буркнул Норман. – По сравнению с тем, что делал ты…
– А что я делал? – Эрних вскинул голову и посмотрел на Нормана вопросительным недоумевающим взглядом.
– Не прикидывайся идиотом, – поморщился Норман, – вспомни все эти фокусы с чашей, с покойником на берегу. – Да после таких представлений тебе достаточно будет только моргнуть глазом, чтобы вся эта рать, даже если она совсем сорвется с цепи и осатанеет, сделалась как шелковая!
– Но я не знаю… – забормотал Эрних, крепко прижимая к себе оробевшего хоминуса. – Я не помню… это все они…
– Кто – они? – Норман легким прыжком соскочил с седла и вплотную приблизился к Эрниху. – Кто?..
– Я не знаю, – монотонным голосом ответил он, прикрывая глаза подрагивающими пленками век, – они приходят и уходят, а я остаюсь один… Они говорят: ты должен!.. ты должен!.. А я не знаю – что?.. А вы знаете, командор?
– Делай что должно, и пусть будет – что будет! – лихорадочно зашептал Норман, охватив ладонями потные виски Эрниха и напряженно вглядываясь в его затуманенные полуприкрытые глаза. – И все сбудется, слышишь меня?.. Все, все будет прекрасно!.. И мы достигнем земли обетованной, где не только души, но и тела наши обретут вожделенный покой и где все будут любить друг друга без зависти и страха и будут счастливы счастьем ближнего, а не бедой и горем его! Ибо счастье это будет столь велико и безмерно, что его хватит на всех, и каждый возьмет лишь ту часть, которую он сможет вынести, ибо безмерное горе и безграничное счастье – близнецы, и далеко не каждый может достойно пройти испытание счастьем, легко обольщаясь его обманчивыми мгновенными призраками – властью, богатством, славой!
– Унээт был власть? – спросил Эрних, медленно открывая глаза. – Сказал: Дильс, убей! Дильс пошел и убил… Это власть, да?
– Да, мой мальчик, – сказал Норман, поднимаясь с колен, – и еще многое, многое другое: жизнь, счастье, любовь – все это дает власть… Или отнимает, если это нужно ей самой!
Сказав это, Норман легко вскочил в седло и поднял на дыбы храпящую, перебирающую точеными копытами лошадь.
– Власть может все! – воскликнул он, выхватив из ножен клинок и очертив над головой прозрачный сверкающий круг. – Она может сделать человека счастливым, несчастным, возвести его на сияющие вершины богатства и славы, а затем низвергнуть в бездну безвестности и нищеты! Она может все, кроме одной вещи…
– Какой?
– Она не может сделать бывшее – небывшим, – невесело усмехнулся Норман, осадив лошадь и небрежным жестом вбрасывая клинок в кожаную петлю на поясе. Он дернул поводья, чуть коснувшись лошадиных боков серебряными звездочками шпор, и умное животное, круто выгнув искусанную гнусом шею, зацокало по сходням стертыми подковами.
Поднявшись на вал, Норман привстал на стременах и поверх острых кольев ограды посмотрел в сторону леса. Вырубка перед рвом уже покрылась пепельно-зеленым тростниковым подростом, густым и колючим, как сапожная щетка. Кое-где сквозь эти заросли просвечивали перламутровые, изумрудные, карминные чаши, зонтики и купола невиданных, фантастических цветов; знойный воздух над ними гудел и трепетал от биения разнообразных крыльев; зависали, широко распахнув шелковые объятья, бабочки размером с широкополую пастушью шляпу, птички величиной с перстень покачивались над цветочными чашечками, запустив в их благоухающие недра тонкие, как комариный хоботок, клювики, – и над всем этим разгульным и в то же время изысканным пиршеством парил в бездонной синеве черный, как сажа, коршун с белой каймой на крыльях.
Норман невольно залюбовался этим восхитительным пиром жизни, но вдруг густой тростник на той стороне рва затрепетал, раздвинулся, обнаружив горбоносое разукрашенное лицо шечтля с прижатой к губам трубкой, и в следующий миг легкая короткая стрела со стуком воткнулась в заостренную верхушку бревна в двух пальцах от щеки Нормана. Он мгновенно вырвал из-за пояса пистолет, но лошадь дернулась, и выпущенная пуля не достигла цели, затерявшись в плотно сомкнувшихся стеблях. Норман опустился в седло и пустил лошадь медленным шагом, внимательно приглядываясь к стыкам между бревнами. Подъехав к угловой башне, он спешился, осмотрел пушку, установленную на круглой деревянной платформе, и обошел все амбразуры, откидывая ставни и глядя на копошащихся во рву людей. В них шечтли почему-то не стреляли, из чего Норман заключил, что сегодняшний стрелок выслеживал именно его. Но эта мысль не встревожила, а, напротив, успокоила его своей привычностью, воплотив общее ощущение опасности в конкретного вооруженного человека, против которого можно и должно защищаться всеми доступными способами.
Норман приказал развернуть пушку и направить ее ствол в боковую амбразуру, из которой открывался вид на крепостную стену и вырытый перед ней ров. Крикнул Эрниху, чтобы тот ударил в колокол, призывая к полуденной трапезе, и, глядя, как по этому сигналу люди во рву вонзают в землю лопаты и по сброшенным веревочным лестницам поднимаются на стену, стал заталкивать в темный пушечный зев холщовые мешочки с порохом. Заложив порох растрепанными кусками войлока из старой лошадиной попоны и плотно забив этот пыж тяжелым деревянным сальником, Норман приказал Дильсу спуститься и выбрать из груды ядер у подножия башни парочку картечных. Понятливый воин кивнул головой и, минуя настил, прыгнул вниз с высоты в два человеческих роста. Легко опустившись на полусогнутые ноги, он шагнул к ядрам, быстро нашел нужное и, почти не размахиваясь, бросил его стоящему рядом с Норманом Свеггу. Приняв от воина ядро, Норман передал ему свою широкополую шляпу с пышным страусиным пером, водрузив ее на острие клинка. Свегг понял его без всяких объяснений и, взявшись за рукоятку клинка, двинулся вдоль бревенчатой стены, то поднимая тулью шляпы над заостренным частоколом, то вновь опуская ее.
Норман тем временем закатил в пустой темный зев пушки ядро, забил пыж и навел ствол на заросли так, чтобы ядро разорвалось над самой серединой тростниковой стены на высоте примерно в три сажени. Сделав все это, он щелкнул огнивом, раздул затлевший от искры трут и поднес его к взлохмаченному фитилю.
Ждать пришлось недолго. Не успел Свегг пройти и половины пути до следующей угловой башни, как среди тростниковых вершинок у самой кромки рва мелькнули пестрые перья шлема, и в тот же миг пламя фитиля исчезло в чугунном пушечном лоне, заставив его содрогнуться и со страшным грохотом извергнуть из себя толстый растрепанный сноп огня и дыма. В следующее мгновение этот звук перешел в разрыв картечного ядра, почти заглушивший короткий пружинистый скрип деревянной платформы под пушечным лафетом. Когда дым рассеялся, Норман и прильнувшие к смотровым щелям люди увидели среди сплошного тростникового массива неровную примятость и растерзанное свинцом тело шечтля, откинувшее в сторону полуоторванную руку с зажатой в кулаке трубкой.
Труп лежал на самом краю обрыва, его рука свешивалась вниз, и когда один из спустившихся вниз по стене гардаров осторожно потянул за нее, растерзанное картечью тело шечтля мягко, как детская тряпичная кукла, повалилось на отвесный склон и упало на дно рва, увлекая за собой комочки подсохшей глины. Тело погрузили в плетеный короб, на веревке подняли наверх, перевалили через зубья частокола и положили в тени, прикрыв длинными широкими листьями и обложив толстыми пластами непросохшего дерна. После этого Норман взял у Свегга свою шляпу, нахлобучил ее на толстый короткий сук и два раза объехал верхом весь вал, время от времени поднимая над частоколом свой головной убор и поглядывая в узкие бойницы, прорубленные на стыках двух бревен. Но никаких подозрительных шевелений в тростнике больше не замечалось, и лишь к вечеру, когда зной стал спадать и пышные благоухающие заросли окрасились в приглушенные сумеречные тона, откуда-то из-за стен лагеря донесся приближающийся рокот барабанов.
Норман, помогавший Свеггу и Дильсу устанавливать на платформе массивный лафет четвертой, и последней, пушки, отвел ставень амбразуры и увидел, как по прорубленной накануне просеке к переброшенному через ров мостику быстрым и даже чуть подпрыгивающим шагом приближается падре. Время от времени он останавливался, переводил дух, рукавом стирал пот с лица, поправлял кожаный ремень своего походного короба и спешил дальше, подхватив выцветшие обтрепанные полы своей сутаны. Ступив на шаткий мостик, падре поднял голову и, увидев в проеме амбразуры лицо Нормана, встревоженно замахал руками, указывая в сторону приближающегося барабанного гула.
– Эрних, отбой! – крикнул Норман и тут же услышал за спиной три двойных удара колокола, означавших, что на сегодня работа окончена. Усталые землекопы не заставили себя упрашивать и, побросав в плетеные короба лопаты, стали быстро взбираться на стены по веревочным лестницам. Последний, перемахнув через частокол, встал подошвами кожаных сандалий на торцы изнутри приставленных к стене бревен и принялся втягивать за собой лестницу, аккуратно укладывая себе под ноги перекладину за перекладиной.
Как только падре преодолел шаткий скрипучий мостик и, еле переводя дух, вбежал в лагерь, четверо гардаров закрыли за ним массивные двустворчатые ворота, продели сквозь кованые скобы три длинных квадратных бруса и за перекинутые через блоки веревки подняли и притянули к воротам легкий мостик, связанный из полых коленчатых стеблей.
И тут в конце просеки показались радужные перьевые шлемы первых барабанщиков. Шечтли двигались узкой плотной шеренгой, высоко поднимая мускулистые, крест-накрест окрученные ремнями ноги. Но едва Норман, глядя в амбразуру, успел подумать о том, что Люс почти наверняка пал жертвой собственной неосторожности, как услышал за спиной сухой одышливый шепот: «Эх, пальнуть бы по ним сейчас, а, командор?!»
– Где тебя черти весь день носили, Люс? – сквозь зубы, не поворачивая головы, процедил Норман.
– Носили, да не унесли! – нагло огрызнулся тот. – Смотрел, откуда ближе воду в ров проводить…
– Ну и как, высмотрел? – уже спокойнее спросил Норман.
– Высмотрел, – сказал Люс, подвигаясь к нему и тоже выглядывая в амбразуру.
– Откуда?
– Надо начинать копать выше по ручью, и тогда для наполнения рва вполне хватит небольшого канала, – сказал Люс, – дайте мне трех крепких парней, командор, и завтра с утра мы начнем…
– Да, разумеется, – буркнул Норман, глядя на остановившихся перед рвом шечтлей, – если только эти горбоносые не будут путаться у нас под ногами!
– А давай пальнем, командор! – просяще заскулил Люс. – Всего одно маленькое ядрышко – ба-бах! – и никто не будет путаться! Одно ядрышко, командор!..
– Заткнись! – рявкнул Норман и оглянулся, чтобы окликнуть Эрниха. Тот стоял у камышового навеса и о чем-то беседовал с падре, краем глаза наблюдая за тем, как маленький хоминус пытается оседлать рысенка. Человекоподобный зверек привязался к Эрниху после того, как тот вдохнул жизнь в его тощее мохнатое тельце, раздавленное половинками бревна, и теперь проводил в лагере большую часть суток, отлучаясь лишь по утрам и возвращаясь к своему спасителю с тяжелой гроздью желтых продолговатых плодов, по вкусу напоминавших дыню.
– Эрних! – крикнул Норман. – Поднимись на башню, поговори с этими петухами!
– Да что с ними говорить, – проворчал Люс, – шарахнуть картечью – и весь разговор! Вон они как выстроились, как нарочно, – вот, полюбуйтесь, какие мы славные разукрашенные парни, в натуре!
– А по-моему, ты слишком разболтался, – сквозь зубы процедил Норман и, взяв тщедушного пушкаря за плечи, сильно тряхнул его.
– Оставьте, командор, я пошутил, – вяло промямлил Люс, даже не пытаясь высвободиться из цепких командорских рук. И тут Норман обратил внимание на его глаза, точнее, на огромные черные дыры зрачков, смотревших, как казалось, в какую-то бесконечно далекую неподвижную точку над частоколом.
– Да что с тобой, Люс? – спросил Норман, вглядываясь в безумные глаза пушкаря. – Опять напился? Отвечай, мерзавец!..
– Напился? – удивленно пробубнил Люс, изобразив на лице блаженную бессмысленную улыбку. – Кто напился?.. Нарушить сухой закон – ни-ни!.. Повесить негодяя!.. Подвесить за…
– Я сам решу, за какое место тебя подвесить! – рявкнул Норман. – А ну дыхни!
Люс приоткрыл рот и, отведя пальцем густые, свисающие почти до нижней губы усы, выдохнул в лицо Норману густую смесь пряных ароматов, настоянных на крепком табачном перегаре.
– Странно, – пробормотал Норман, отпуская плечи пушкаря и обращаясь к подошедшему Эрниху, – кажется, он и в самом деле не пил… Впрочем, я звал тебя не за этим.
– Я понимаю, командор, – кивнул Эрних, – вы хотите узнать, зачем явились шечтли?.. Сейчас выясним.
С этими словами он широко распахнул тяжелые ставни амбразуры и, сложив ладони раковиной, громко выкрикнул короткую щебечущую фразу. Барабанный бой мгновенно смолк, и после паузы с той стороны рва посыпались звуки, напоминающие щелканье сухих желудей под конскими копытами.
– Чего они хотят? – нетерпеливо спросил Норман, как только ответная речь вновь сменилась глухим нарастающим рокотом барабанов.
– Они хотят получить тело своего соплеменника, – сказал Эрних.
– Это для них очень важно? – насторожился Норман.
– Да, командор, – кивнул головой Эрних, – они заворачивают покойника в плащаницу, помещают в плетеную зыбку, подвешивают ее к потолочной балке в погребальной хижине и держат до тех пор, пока тело совсем не истлеет…
– Какая дикость! – поморщился Норман. – впрочем, какой с них, язычников, спрос?!.
– Обычай действительно странный, я бы даже сказал, омерзительный, – продолжал Эрних, прикрывая ставни, – так как пока тело разлагается, сочится и кишит червями, мужчины племени ежеутренне усаживаются вокруг зыбки и, собирая в ладони капли трупных истечений, обмазываются ими с головы до ног, веря в то, что лишь таким способом им удастся сохранить силу племени, утратившего одного из своих членов.
– Ну что ж, – покачал головой Норман, – в этом есть какая-то логика, разумеется дикая, но все же…
– Падре тоже так считает, – сказал Эрних, – мы только что говорили с ним об этом.
– Так что же нам делать? – спросил Норман, прислушиваясь к нарастающему грохоту барабанов.
– Паль… – слабым голосом затянул Люс.
– Заткнись, кретин! – рявкнул Норман. – Эрних, говори!
– Мы с падре уже успели посоветоваться на этот счет, – сказал юноша, – и решили, что тело следует выдать на определенных условиях…
– Каких? – быстро спросил Норман.
– В обмен на проводников, носильщиков и заложников, – сказал Эрних, чуть приоткрыв ставни и глянув в образовавшуюся щель.
– Думаешь, они согласятся?
– У них нет другого выхода, – сказал Эрних, – форт хорошо укреплен, отбить труп силой они не смогут, так что им остается только принять наши не слишком жесткие условия…
– О! – усмехнулся Норман. – Я слышу речь не мальчика, но мужа! Ты растешь прямо на глазах!
– Благодарю вас, командор! – кивнул головой Эрних. – Прикажете начать переговоры?
– Не спеши, – покачал головой Норман, – пусть немного потерпят, побарабанят, понервничают – это сделает их сговорчивее.
– А если еще разок пальнуть… – вкрадчиво зашептал Люс.
– Да что с ним сегодня? – воскликнул Норман. – Чуть что – сразу палить!..
Но Люс, казалось, не услышал этой фразы. Он повернулся к сходням и стал шаткой, развинченной походкой спускаться вниз, оступаясь на поперечных брусьях. Но когда до земли оставалось каких-нибудь три-четыре шага, гардара вдруг сильно качнуло, он шагнул мимо мостков, рухнул вниз и бессильно, как тряпичная кукла, распластался на примятой вытоптанной траве.
– Падре! – крикнул Норман. – Посмотрите, что с Люсом! Похоже, что он малость перегрелся на солнышке… Впрочем, это может быть и приступ местной лихорадки – проверьте!..
Сказав это, Норман потянул носом душный вечерний воздух, поморщился и покосился на заваленного дерном покойника.
– Омерзительный обряд, – сказал он, кивнув головой в направлении барабанного рокота, – и падре еще надеется достучаться до этих каменных сердец и тронуть их заскорузлые в невежестве души словом Божиим…
– Но вы ведь тоже вкушаете плоть вашего Бога и пьете его кровь во время причастия, – сказал Эрних, – ведь именно так говорится в той книге, которую дал мне падре.
– Он и читать тебя научил? – спросил Норман.
– Что вы, командор! – усмехнулся Эрних. – С этим делом я справился сам…
– Сам?
– А что тут такого? – удивился Эрних. – Я не вижу особых заслуг в том, что один человек понимает то, что изобрел другой, – вы со мной не согласны?
– Согласен, – кивнул головой Норман, – начинай переговоры. Мне нужны два проводника, два носильщика и пять заложников. Не будут давать пятерых, сговорись на трех, но не меньше. И долго не торгуйся – я хочу, чтобы они забрали своего покойника до темноты, а то к утру он порядочно развоняется. Иди!..
Эрних повернулся и пошел по плотно утоптанному валу, переступая через острые бледные ростки, тянущиеся из обрывков почвенных корней и пробивающиеся сквозь грунт прямо на глазах. За ночь эти ростки достигали высоты почти в человеческий рост, так что утром на плоскую вершину вала приходилось посылать женщин с серпами, срезавших верхнюю часть стеблей и с корнями вырывавших все остальное. Норман попробовал было вымостить один небольшой участок плотно пригнанными каменными плитами, но неукротимые ростки стали отыскивать щелочки, трещинки и пробиваться сквозь них, раздвигая и выворачивая массивные, грубо обтесанные камни. Попытка замазать швы глиной и обжечь вымощенную площадку, разведя на ней костер, лишь на сутки отсрочила появление ростков, но зато когда они начали пробиваться, каменные плиты опять стало выворачивать, и одна лошадь, оступившись на такой плите, сломала себе ногу. Падре не дал Норману пристрелить благородное животное, но смог вправить кости и наложить крепкие лубки лишь после того, как Эрних усыпил лошадь, ладонями прикрыв ей глаза и что-то пошептав в стоящее торчком ухо. После этого борьба с ростками была признана бессмысленной, а вскоре и вообще вредной, так как падре вдруг обнаружил, что верхушки суточных стеблей после нескольких часов варки в подсоленной воде, добытой из вырытого посреди лагеря колодца, становятся вполне съедобны. И теперь женщины не просто срезали стебли серпами, а сразу же связывали их в небольшие снопики и на весь день развешивали в тени лагерной стены, чтобы к вечеру собрать слегка подвяленные пучки и перенести их в небольшой песчаный погреб, прикрытый бревенчатым накатом и обложенный толстыми пластами жирного глинистого дерна. И теперь, подходя к воротам, Эрних вспомнил об этом погребе и в душе отдал должное предусмотрительности бывалого священника, порой как бы между делом говорившего, что нет ничего сквернее положения осажденного, у которого не осталось никакой надежды и утешения, кроме глотка затхлой воды и робкой молитвы.
Остановившись перед воротами, Эрних поднял руку, и по этому знаку двое гардаров стали медленно перебирать рукоятки круглого бревенчатого ворота, ослабляя натяжение канатов, притягивавших подъемный мост к наружной стороне ворот. Мост стал опускаться, и в тот миг, когда его свободный край коснулся противоположной стороны рва, Норман дал знак взмахом платка, по которому взобравшиеся на вал стрелки выставили в узкие амбразуры бревенчатого частокола граненые стволы мушкетов. Но эта предупредительная угроза, по-видимому, не произвела на шечтлей никакого впечатления: они все так же колотили ладонями по своим барабанам и не сводили немигающих глаз с ворот, из которых должен был появиться Эрних. И вот тяжелые, сбитые коваными гвоздями из грубых бревенчатых плашек створки со скрипом поползли в разные стороны, и в проеме ворот перед толпой решительно настроенных горбоносых воинов предстал безоружный золотоволосый юноша, одетый в просторный, подпоясанный веревкой хитон, сотканный из размочаленных между камнями травяных стеблей. Ступив на мост, он знаком остановил двух жилистых, вооруженных суковатыми дубинами гигантов, хотевших было последовать за ним, и, дойдя до середины шатких мостков, довольно правильно, хоть и несколько скованно, заговорил на языке аскчуатль, используя старые, почти вышедшие из употребления обороты. Но от этого пышная, хоть и недолгая речь незнакомца звучала особо вежливо и учтиво подчеркивала, что если со стороны пришельцев и была совершена некая оплошность – если убийство в пределах необходимой обороны можно назвать оплошностью – то они готовы загладить свою вину всеми доступными и не унижающими их достоинства способами. Шечтли выслушали речь Эрниха, приглушив свои неумолкающие барабаны, а когда он закончил и в знак готовности выслушать их ответ, слегка прикрыл глаза и склонил набок голову, вновь оживленно застучали по натянутой коже своими жесткими умелыми ладонями. Прислушавшись к создаваемым ими звукам, Эрних вдруг понял, что шечтли не просто барабанят, а подают друг другу знаки, выражая удовлетворение таким мирным и учтивым началом переговоров. Грохот быстро нарастал и, достигнув некоей высшей точки, внезапно смолк, сменившись резкой и требовательной речью предводителя, выделявшегося среди всей делегации высоким ростом и чрезвычайной густотой татуировок, обращавших его лицо в темно-синюю маску, украшенную массивными глиняными дугами бровей, сходящихся на поперечной костяной пластинке, начинавшейся от кончика носа и верхним концом упирающейся в кожаный обруч над лбом. Шечтль с ходу, без всяких учтивых оборотов, потребовал не только выдать им тело богоподобного Хумак Кееля, но и во искупление совершенного убийства дать двух человек для жертвоприношения, совершаемого на макушках каменных истуканов при входе в лагуну. Заносчиво выкрикнув эту угрожающую фразу, шечтль решительно тряхнул перьями шлема и два раза ударил себя кулаком в мускулистую татуированную грудь.
