Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Александр Волков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
Глава вторая
ИСПОВЕДЬ
Если в чем-то падре и командор не противоречили другу другу, так это в том, что все то время, пока шар, подобно опаловому маятнику, раскачивался между двумя туманными собеседниками, их лица невидимыми волнами обдавал тихий, слегка покалывающий кожу холодок. Но как раз об этом, казалось бы, не очень значительном обстоятельстве они оба почему-то старались не вспоминать, а если один невзначай проговаривался, стирая со лба внезапно выступивший пот, то другой тут же делал абсолютно непроницаемое лицо и, глядя мимо виноватых глаз собеседника, вскользь бросал какое-нибудь ничтожное замечание. И еще: после той ночи падре и командор, зачастую вступавшие в перепалку по самым, казалось бы, пустяковым поводам, стали ощущать некое странное, непривычное для обоих чувство родства душ. На деле это порой выражалось в сущей ерунде, вроде просьбы очинить свежую зубочистку или взглянуть на странно изогнутый, тускло поблескивающий над тропой сук, но когда на кончике зубочистки оказывался представитель смертоносной разновидности синего местного муравья, а сук оборачивался роскошным экземпляром Crotalus horridus – полосатого гремучника, оба опять ощущали на лицах волну легкого колкого озноба, который Норман про себя называл «холодком смерти».
И потому сборы в поход к Золотой Излучине происходили при столь полном взаимном согласии, что Норман, несмотря на свое трепетное отношение к лошадям, не возражал и не вмешивался, когда падре, прикинув на гибком тростниковом рычаге вес того или иного тюка, предназначенного для носильщиков, сам распаковывал его и перекладывал что-нибудь в один из лошадиных вьюков.
На том, что во время их отсутствия главным лицом в форте Сафи, названном так по настоянию Нормана, останется Эрних, падре и командор сошлись почти не сговариваясь и даже не помня, кто из них первым назвал его имя.
Сам Эрних воспринял это предложение, высказанное Норманом в его обычной категорической манере, довольно сдержанно.
– Я, конечно, постараюсь сделать все, что от меня зависит, – сказал он, поглядывая на то, как маленький, покрытый песочной шерстью хоминус пытается просунуть лапку в узкое горло глиняного кувшина, – но я не уверен, что в ваше отсутствие гардары не выйдут из повиновения.
– Они всего-навсего люди, – загадочно высказался падре, – толпа, и ей, чтобы выйти из повиновения, надо иметь перед собой хоть какую-то цель, достижение коей могло бы оправдать возможные жертвы…
– О чем вы, святой отец?
– Я так, вообще… – уклончиво ответил падре.
– Они видели тебя в деле, – перебил Норман, – и этого довольно!
– По-моему, если я что и делал, так только мешал им натолкать друг в друга побольше свинцового гороха, – растерянно пробормотал Эрних.
– Браво, мой мальчик! – воскликнул Норман. – Если ты будешь говорить с ними таким языком, а с языком у тебя дела обстоят более чем великолепно, ни одна собака в наше отсутствие даже вякнуть не осмелится…
– А если возникнут проблемы с местной публикой?
– Я полагаю, что с ними ты тоже как-нибудь справишься, – сказал падре.
– К тому же ваши люди научились довольно прилично стрелять, форт укреплен, в бункере пять заложников, так что я почти полностью уверен в том, что проблем здесь не будет, – сказал Норман.
– Так что с Богом, мой мальчик! – воскликнул падре, привычной рукой начертав в воздухе широкий размашистый крест.
Весь их небольшой отряд, куда, кроме Нормана и падре, входили еще двое сухих жилистых гардаров и четверо шечтлей, нанятых за две бутылки огненной воды, уже стоял перед воротами. Но вот по знаку Нормана закрутились рукоятки лебедок, мост со скрипом пополз вниз, перекрывая наполненный мутной водой ров, массивные створки ворот разошлись в стороны, и тяжело нагруженные походной поклажей кони стали один за другим переступать через высокий порог, пригибая холки под пологой бревенчатой аркой, трижды крест-накрест перевязанной железными скобами.
И вот теперь, сплавляясь на плоту по мутным желто-бурым водам реки Онко, которая, согласно составленной со слов пленных шечтлей карте, должна была вынести их к Океану всего в полутора-двух десятках морских миль от форта, Норман с некоторой тревогой представлял себе, что может ждать их при возвращении. Дело было даже не в том, что их долгий и мучительный поход так и не достиг вожделенной Золотой Излучины, в самом существовании которой за пару дней до того как пали кони, сомневался уже и сам падре. Впрочем потом все его сомнения рассеялись. Произошло это от того, что пока Норман и двое гардаров были заняты поиском подходящих стволов для постройки плота, падре утром поднялся чуть выше по течению реки, а возвратившись к вечеру и дождавшись, пока оба гардара уснут, развязал плотный кожаный мешочек и высыпал перед Норманом горку тончайшего золотого песка, перебитого мелкими пористыми самородками.
– Излучина? – недоверчиво спросил Норман, полируя один из самородков о потертый рукав бархатного камзола.
– Нет, – сказал падре, тонкой струйкой пересыпая в ладонях тяжелую золотую пыльцу, – но до нее осталось совсем немного, дня два пути, не больше…
– Почему вы так думаете? – спросил Норман, перебрасывая самородок из руки в руку.
– Я не думаю, я знаю, – спокойно сказал падре, глядя в огонь затухающего костра.
– Что? Как вы сказали? – вскинулся Норман, крепко сжав в кулаке золотой камешек.
– Я не думаю, я – знаю, – отчетливо повторил падре, не отводя от огня тяжелого неподвижного взгляда, – а что вы так встрепенулись, командор?.. Не верите?.. Вам, как всегда, нужны доказательства?..
– Нет-нет, этого вполне достаточно, – поспешно перебил Норман, хлопнув по сморщенному мешочку и выбив из него облачко сверкающей янтарной пыли.
– Так в чем же тогда дело?
– В том, что мне вдруг показалось, что я где-то уже слышал эту фразу…
– Ничего удивительного, – меланхолически отметил падре, – мне иногда приходит в голову мысль, что все ценное и достойное быть произнесенным человеческими устами уже давно сказано при тех или иных обстоятельствах…
– Да-да, – взволнованно прервал его Норман, – и нет ничего нового под луной, и в одну реку нельзя войти дважды, и так далее – слыхали!.. Но я говорю не о человеческих устах, – тихим шепотом добавил он.
– Не о человеческих? – с несколько наигранным интересом переспросил падре. – Это любопытно!.. А о… чьих же в таком случае?..
– Ну, об этих двоих, помните?.. – сбивчиво забормотал Норман. – Там, в лагере, ночью…
– А разве они о чем-то говорили? – подчеркнуто сухо спросил падре.
– Не то чтобы говорили, – заволновался вдруг Норман, – но в то же время как будто и говорили… Во всяком случае, потом я часто вспоминал тех двоих и словно слышал в собственной голове тихий посвистывающий говорок, причем один из них говорил на грубом гардарском, а другой – на изящной латыни, которую я понимал дай Бог на треть…
– Вы слишком много курите в последнее время, командор, – мягко перебил падре, – причем, как я успел заметить, экономя табак, подмешиваете в него изрядные порции всякой всячины, воздействие коей на человеческий мозг может быть весьма неожиданным…
– Оставьте этот лазаретный тон, падре, – с досадой воскликнул Норман, – а то вы еще скажете, что и те двое нам с вами просто пригрезились!.. Вроде тех святых, что являются всяким полоумным кликушам при жатве конопли!
– Нет-нет, Боже упаси! – взмахнул руками падре. – Но в то же время я бы не стал спешить с окончательными выводами относительно природы представшего нам явления…
Норман хотел еще что-то возразить, но, наткнувшись на твердый, непроницаемый взгляд священника, понял, что это бессмысленно. Так что на этом разговор оборвался, и оба легли спать, расстелив на сухом песке между бревнами конские попоны и прикрыв лица несколькими слоями ветхой истрепавшейся кисеи.
– А вы, падре, бывалый человек, – сказал как-то Норман, глядя, как загорелый исхудавший священник ловко управляется с тяжелым кормовым веслом, направляя плот в узкую пологую стремнину посреди речного завала.
– Жизнь всему научит, – сдержанно ответил падре, наваливаясь на грубо стесанный румпель и зорко всматриваясь в прибрежные заросли.
– Похоже, что она нашла в вас способного ученика…
– В этой школе отметок не ставят, командор, – усмехнулся падре, глядя на узкий висячий мостик, концы которого терялись в густых кронах и корявых сучьях по обоим берегам.
– Что это? – спросил Норман, когда плот проскочил стремнину и очутился под плывущим в небе мостом, составленным из коротких жердей, плотно перевязанных лианами.
– Не знаю, – ответил падре, – на карте этот мост не указан…
– Странно, – покачал головой Норман, – до сих пор наш шелковый путеводитель был точен, как память старого ростовщика…
– Я предлагаю пристать к берегу и постараться выяснить, в чем дело, – сказал падре, – потому что слепое блуждание в этих краях равносильно смерти.
Пристать решили чуть ниже по течению, найдя пологий спуск и высмотрев относительно чистое пространство между подмытыми и поваленными ветром деревьями. Когда падре и Норман шестами вогнали плот в тихую, покрытую серебристой ряской заводь, над водой вдруг показалась мохнатая, облепленная то ли водорослями, то ли волосами голова, странно похожая на человеческую. Но едва ошалевший Норман успел выхватить из-за пояса пистолет, как голова скрылась, а по мелкой ряске со страшной силой хлопнул раздвоенный чешуйчатый хвост, погнав навстречу плоту крупную шелестящую волну.
– Что за чертовщина!.. – дрожащими губами выругался Норман, заталкивая за кушак граненый ствол пистолета.
– Я полагаю, что это одна из жертв хапалемура, – спокойно сказал падре, – постепенное перерождение в результате укуса и последующего действия ферментов, занесенных с кровью предыдущей жертвы…
– Да, припоминаю, вы говорили, – пробормотал Норман, – но я не мог себе представить, что это так ужасно…
– Этому существу, я думаю, уже все равно, оно вполне приспособилось к жизни в воде, и это спасло его от неминуемой гибели, обычно настигающей жертвы такого кровосмешения на самых ранних стадиях перерождения… – продолжал объяснять падре, перескочив на упавший в воду ствол и затягивая узел швартового вокруг толстого корявого сука. – И если я о чем-то сожалею, то лишь о том, что мы не смогли добыть этот великолепный экземпляр!..
– Как?!. – воскликнул Норман. – Вам жаль, что я не успел сгоряча всадить пулю в это, быть может, единственное в своем роде существо?..
– Оно все равно погибнет, не оставив потомства… – сказал падре.
– И слава тебе Господи!.. Слава тебе, Господи!.. – согласно забормотали оба гардара, сидя посреди плота и мелкими щепотками крестя неподвижную воду и влажный сумеречный воздух.
– Нам, к сожалению, все равно никто не поверит, – продолжал падре, когда они с Норманом ненадолго покинули плот, оставив его на попечение своих до смерти перепуганных спутников.
– Даже если мы все трое согласно заявим, что вместе с вами наблюдали это необычное существо?.. – спросил Норман.
– Где заявим?.. Кому заявим? – с грустной усмешкой перебил падре. – О, если бы вы знали, сколько подобных свидетельств мне приходилось выслушивать по долгу службы!.. Кого мне только не описывали: сладкоголосых сирен, морских ангелов, сутками парящих над мачтами блуждающих кораблей и бросающих умирающим морякам горсти небесной манны… Мне даже показывали весьма искусно записанные партитуры и давали пробовать солоноватые белесые крупинки…
– Это ли не доказательства! – с жаром воскликнул Норман.
– Доказательства?!. – весело рассмеялся падре. – Вот уж не думал, что вас можно так просто обвести вокруг пальца, командор!..
– Но откуда могла взяться нотная запись?.. И манна?..
– Вот-вот, командор, – опять загрустил падре, – мы задавались теми же вопросами, но, в отличие от вас, ломали не собственные головы, а кости вдохновенных очевидцев, вздернув их на дыбу и подвигая к истине при помощи таких веских аргументов, как…
– Я знаком с этими аргументами, – сухо перебил Норман.
– И вскоре выяснялось, что автором партитур был не кто иной, как корабельный кок, он же бывший скрипач, вышвырнутый из дворцового оркестра за пьянство и подобранный капитаном корабля в портовом кабаке…
– Он же пек манну на медном противне, – подхватил Норман, – так, святой отец?..
– Ну так, так! – огрызнулся падре, подбирая полы сутаны и перебираясь через поваленный ствол. Перед ним была огромная лохматая куча нарубленных веток, покрытых бурыми стружками недавно увядших листьев.
– Командор, – негромко бросил он через плечо, – кажется, загадка разрешилась…
– О чем вы? – буркнул Норман. – О манне?..
– Мост, – коротко сказал падре, срывая с ближайшей ветки скрученный лист и разминая его между ладонями, – он переброшен через реку не далее чем неделю назад…
– Кем?..
– А это мы сейчас попробуем определить, – пробормотал падре, обходя кучу преющего хвороста и внимательно вглядываясь в бурый рисунок опавших листьев, плотным ковром покрывающих землю.
– Идя по тропе, они скорее всего ступали след в след, – продолжал он, наклоняясь к земле и поднимая переломленный сучок, – но во время работы перемещались беспорядочно… Один… Еще один… Вот эту кучу сложили трое, возможно, рабы, но если и так, то весь отряд был невелик, человек десять – двенадцать…
– А… доказательства? – усмехнулся Норман.
– Сейчас найдем и доказательства, – проворчал падре, поднимаясь по пологому откосу и хватаясь руками за тонкие, расщепленные топорами пеньки. Отыскав среди трухлявой лесной подстилки несколько характерных овальных вмятин, падре жестом подозвал Нормана, а когда тот приблизился, осторожно снял пальцами слой трухи и показал ему след босой человеческой ступни, глубоко впечатанный во влажную глину. По направлению следа было ясно, что человек, оставивший его, двигался в сторону форта.
– А теперь попробуем определить, сколько же их все-таки здесь прошло, хотя бы примерно, – сказал падре, стаскивая тяжелые, подбитые гвоздями башмаки. Оставшись босиком, он сделал несколько размеренных шагов по лесной подстилке рядом с едва различимыми вмятинами неизвестных путников, а затем сгреб труху с одного из своих следов и, подозвав Нормана, показал ему плоский, едва пропечатанный оттиск своей ступни.
– Все ясно, – сказал тот, едва взглянув на отпечаток, – их, должно быть, было не меньше дюжины… Но зачем они тогда наводили мост? Неужели нельзя было переправиться каким-нибудь более простым способом?..
– Для того чтобы это выяснить, надо прежде всего понять, кто они, – сказал падре. – Остатки разбитого племени? Дружина, отправленная за сбором установленной дани? Маленький купеческий караван?..
– Посольство…
– Все возможно, – подхватил падре, разбрасывая охапку гнилых листьев над отпечатком своей ступни, – но я бы не стал сейчас тратить время на все эти уточнения, а постарался как можно скорее добраться до форта…
– Полагаете, что там мы все выясним наверняка?
– Я в этом почти не сомневаюсь, командор, – сказал падре.
Вернувшись на плот, они уверили гардаров в том, что река, по которой они сплавляются, вне всякого сомнения, вынесет плот к Океану неподалеку от форта, и, выпив по маленькому тростниковому стаканчику рома из походного бочонка, тронулись дальше, стараясь держаться ближе к середине реки.
– И все-таки, падре, мне хотелось бы кое-что уточнить, – сказал Норман во время одной из ночевок, – представленные вами рекомендации с самого начала вызвали у меня некоторые сомнения…
– Какие сомнения, командор? – удивился священник, глядя на Нормана поверх ярко полыхающего костра. – Вы разве не помните, чья подпись стояла на моих бумагах, какие печати…
– Нет-нет, – поспешно перебил Норман, – дело не в подписях и не в печатях, при всем том что даже если они и подделаны, то качество этой работы выше всяких похвал…
– Вы забываетесь, любезный! – сухо заметил падре, оглянувшись на спящих гардаров. – Как вам вообще могла прийти в голову подобная мысль?..
– Ах, простите, ваше преподобие, – тихо засмеялся Норман, – привычка!.. Сквернейшая привычка все запоминать и ничего не брать на веру!.. Держу про запас всякую мелочь, всякий сор, который любой порядочный человек давным-давно вымел бы из головы поганой метлой… Вот, в частности, правая дужка буквы «О», выходит у его высокопреподобия всегда как бы несколько полнее, отчего весь росчерк слегка подтягивается и смотрится чуть увереннее. Зачем, скажите, порядочному человеку помнить о такой ерунде?..
– Это что, допрос?..
– Боже упаси! – замахал руками Норман. – Игра, всего-навсего игра воображения под названием «А что, если на самом деле все не так, как тебе вкручивают?» И дело вовсе не в каких-то там нажимах на плохо очиненное, вырванное из правого крыла перо, нет… Просто ваши рекомендации отличались некоторой, я бы сказал, скупостью и расплывчатостью представленной в них информации… Слишком общая картина… Пейзаж… С птичьего полета… Понимаете, о чем я говорю?..
– Может – да, может – нет, – уклончиво ответил падре, – но я не понимаю другого: зачем вы это говорите?
– Зачем? – воскликнул Норман, вытягивая из костра тлеющий сучок и раскуривая трубку. – Так, любопытство, бессонница… Не более того, святой отец, не более того!..
– Жалуетесь на память, – задумчиво проговорил падре, носком башмака подталкивая в костер откатившуюся головешку, – напрасно… Вы еще не знаете, как людей лишают памяти, как заставляют забыть обо всем, кроме мучительной боли, пронизывающей весь мозг от темени до затылочного позвонка… Как человека обривают наголо и натягивают ему на голову сырой, покрытый кровавыми колтунами скальп, снятый с убитого в схватке товарища… Впрочем, все это было так давно, что порой мне начинает казаться, что это не мое прошлое, а всего лишь длинный цветной сон, когда-то приснившийся мне в монастырской келье: Совет труверов на ветреном каменистом островке под стук лодейных днищ о скользкие прибрежные валуны, бородатый клингер, долотом выбивающий на скале решение об изгнании, прямые паруса, один за другим ныряющие за ослепительно белую черту горизонта – одна картина, за ней другая, потом третья… Я месяц питался одним мхом и сырыми моллюсками, ползая среди водорослей в полосе отлива и разбивая камнем найденные раковины. Порой удавалось поймать маленького краба, рыбку, морскую звезду, а один раз, после урагана, я нашел в камнях мертвую чайку, чье мясо было жестким, как ивовая кора, и страшно воняло рыбой… Но тем же ураганом к островку прибило ладью с такими же бедолагами, как я. Никакой вины за ними не было, если не считать виной позднее рождение, – младшие сыновья, оставшиеся без земельного надела!.. Им, впрочем, повезло больше, чем мне: община построила им большую ладью, дала старые сети и кое-какое оружие. Вначале они как будто не хотели меня брать, и даже отошли вечером подальше от берега, чтобы за ночь выспаться и уже утром решить, что со мной делать, но, когда я в темноте вплавь добрался до ладьи, по якорному канату вскарабкался на борт и придушил уснувшего караульного, они приняли меня к себе. Мы снялись с якоря и поплыли куда глаза глядят, а глаза глядели на солнце в его верхней точке, и руки сами собой направляли ладью так, чтобы вырубленная на ее носу голова дракона все время, даже когда солнце заваливалось за выпуклую дугу горизонта, смотрела своими пустыми деревянными гляделками в эту самую точку… Что влекло нас туда, я не знаю, но мы все плыли и плыли, приставая к безлюдным берегам и островкам, пока не вошли в широкую спокойную реку, по берегам которой кое-где виднелись темные, крытые камышом срубы. В них обитали желтоволосые низкорослые люди с плоскими мутноглазыми лицами. С виду они казались вялыми и медлительными, но, когда я увидел, как один из них ножом зарезал медведя, разорявшего пчелиную борть, я понял, что внешность бывает обманчива. А когда они не захотели даром отдать часть своих запасов, нам пришлось взяться за мечи и копья, и это была одна из самых кровавых и жестоких схваток, в которых мне приходилось участвовать… После того как мои новые товарищи увидели меня в деле, они избрали меня рорегом, что на их диалекте означало «сайкол». Эти парни были славными гребцами и морскими охотниками, ходившими с гарпунами даже на китов, но ремесло воина требует других навыков, и потому мне пришлось на целых полгода прервать наше плавание, разбить лагерь в лесу неподалеку от берега и заняться обучением своего маленького отряда. Дело, правда, продвигалось столь успешно, что когда по прошествии этого срока из-за утеса показалась целая речная флотилия, состоявшая из пяти широких плоскодонных парусников, приспособленных исключительно для речных передвижений, наша ладья подрезала нос флагманскому кораблю, а мои парни в мгновение ока облепили его правый борт и перебили полкоманды тяжелыми сучковатыми дубинами. Мы могли, разумеется, закрепить этот успех, воспользовавшись растерянностью противника, но я решил не горячиться и, взяв в заложники предводителей похода, приказал остальным кораблям пристать к противоположному берегу. Заложники держались довольно спокойно, полагая, что мы не станем ввязываться в большую свару, а просто потребуем выкуп, но когда я, как мог, объяснил им, что мы хотим добраться до тех благословенных земель, что лежат под самым солнцем, необыкновенно оживились и даже как будто обрадовались. Их ответ был такой: мы плывем как раз туда, куда вы стремитесь, а потому согласны не только показать вам путь, но и принять вас на службу и платить каждому по его заслугам. Я никогда не охранял караваны, но мой старший брат, подчинившийся решению Совета, рассказывал мне, что это дело довольно прибыльное, но чреватое всякими неожиданностями и даже прямыми подлостями, такими, скажем, как продажа в рабство по прибытии на место. Но выбора у нас не было, и если я и не сразу дал свое согласие, отложив окончательный ответ до утра, то это было не более чем тактическая уловка. Мне хотелось понять, насколько они спешат, и когда наутро предводители выставили перед каждым из моих молодцев по столбику серебра, а мне преподнесли меч, выкованный из железного бруска, три сотни лет пролежавшего в болоте, я понял, что мы нужны им не меньше, чем они нам. Правда, мои парни больше понаслышке знали о том, что на свете существует такая штука, как деньги, но, когда к вечеру караванные купцы выманили у них все серебро в обмен на вышитые холщовые рубахи и наручные браслеты из полированной меди, они быстро сообразили, что к чему, и с тех пор только и ждали, когда в борт воткнется оперенная стрела каких-нибудь береговых кочевников, кормящихся грабежом и разбоем. И надо сказать, что скучать подолгу нам не приходилось: были и стрелы, и бревенчатые завалы среди каменных клыков, рвущих зеленоватую стремнину в кипящие пенистые клочья, когда нам приходилось вынимать мачты из гнезд и на валках перетаскивать наши суда по берегу, отбиваясь от бешеных наскоков лесных разбойников. После порогов река замедлила свой бег и с каждым днем стала все дальше и дальше разводить по сторонам свои угрюмые лесистые берега. И вот как-то после полудня мы увидели впереди ослепительно белые стены и башни.
– Что это? – спросил я у одного из купцов.
– Город Кенинг, – ответил он.
– Должен вам сказать, командор, – продолжал падре, подбрасывая в огонь подобранные под ногами сучья, – что такой красоты мне не приходилось видеть никогда: я привык к жилищам, сложенным из грубых замшелых валунов, к бревенчатым срубам с низкими закопченными потолками, но здесь стены домов сияли холодной снежной белизной, а улицы были вымощены столь ровно стесанными и пригнанными друг к другу бревнами, что даже дождевые потоки не просачивались сквозь мостовые, а стекали в канавы по специальным желобам. Впрочем, не буду утомлять вас подробными описаниями всего нашего путешествия, скажу лишь, что оно едва не окончилось в полном соответствии с предупреждениями моего старшего брата. Нас не продали, но при расчете попытались надуть, а когда самые горячие из моих парней стали хвататься за мечи, в дело вмешалась городская стража, схватка с коей, даже в случае удачного исхода, не сулила нам ничего, кроме неприятностей, причем весьма крупных. К тому же дело происходило уже совсем в другом городе, за большим теплым морем, где жаркое солнце в полдень сияло над нашими выгоревшими головами и порой гвоздило по макушкам, словно огненная булава Хогста. Бежать нам было некуда, и потому, когда деньги стали подходить к концу, я стал искать хоть какую-нибудь работу для всех нас. И нашел. Мы поступили в войско местного правителя, погрузились на одну из ладей и отправились разорять поселения каких-то заморских кочевников. Не могу сказать, чтобы эта работа была мне по душе, да и моим парням сперва претило воевать с беззащитными женщинами, детьми и стариками. Но вскоре они вошли во вкус, особенно в отношении женщин, да и ваш покорный слуга далеко не всегда хранил целомудрие, хоть и каялся потом перед неким светлым и всепрощающим божеством, чей золотокупольный храм ему довелось посетить в белокаменном городе на речных холмах.
Здесь падре на мгновение прервал свой рассказ и несколько раз размашисто перекрестился, едва касаясь щепотью морщинистого лба и вылинявшей сутаны на плечах.
– Но терпение этого всепрощающего, как мне сказали в храме, божества оказалось небезграничным. Одному юноше удалось в ночи пробраться среди наших костров, увести коня, уйти от погони и затеряться в степи. Когда погоня возвратилась ни с чем, наши вожди, знавшие силу кочевников не понаслышке, тут же отдали приказ сворачивать походные шатры и отходить к морю, бросая все, что может замедлить отступление. Страх расстаться с награбленным оказался сильнее страха перед возмездием, но, когда на второе утро идущие в хвосте нашей орды заметили, как над горизонтом стала быстро расти густая темная травка из оперенных разноцветными вымпелами пик, было уже поздно. Передовой отряд кочевников настиг нас еще до полудня, и их конные лучники стали издалека осыпать наш караван длинными, благородно посвистывающими при подлете стрелами. Наши кожаные щиты, кольчуги и конические железные шлемы хорошо выдерживали высокий навесной удар такой стрелы, но когда легкие всадники рассеялись, освободив пространство для конных арбалетчиков, в нас стремительно полетели страшные короткие стрелки, пробивавшие за раз не только щит и кольчугу, но и пленника, точнее пленницу, если кому-то приходила в голову подлая мысль прятаться от смерти, подставляя ей другого человека. Тех же, кто в отчаянии давал шпоры коню и гнал его на беспощадных стрелков, подпускали совсем близко, а потом либо расстреливали в упор, либо со смехом сдергивали с седла хлестким ударом кнута и, взяв в кольцо, добивали плетями, как собаку.
– Их можно понять, – сказал Норман, щелчком выбивая из погасшей трубки горстку золы.
– Понять? – усмехнулся падре. – Мне странно слышать это от вас, мой командор. Впрочем, иногда война, а в особенности большая битва, представляется мне столкновением беспорядочных толп, сошедших с ума от страха и отчаяния, так что говорить здесь о каком-то понимании, я думаю, не приходится…
– Я придерживаюсь иной точки зрения, – сказал Норман.
– Быть может, оттого, что вас никогда не зарывали в горячий песок по самый подбородок, натянув на обритую голову кожу, содранную с головы павшего в бою товарища.
– Неприятно, должно быть…
– Да, особенно когда тебе показывают, в какую скотину превращается человек примерно через год после этой процедуры: глаза мутные, выкаченные, по подбородку стекают липкие слюни, все тело в язвах, наполненных клубками тонких белых червей, – труп, каким-то чудом еще не распавшийся на куски гниющего мяса! И эта тварь еще двигается, еще жрет всякие отбросы, размазывая по лицу мутные потеки конского навоза…
– Прекратите, падре, – брезгливо перебил Норман, – меня мутит…
– Ох-ох! – усмехнулся тот. – Какие мы нежные!.. Шучу. Н-да, на чем мы остановились?..
– Дальше, – буркнул Норман, – нечего на этом останавливаться!..
– Да-да, конечно, – сказал падре, – но я хотел бы еще добавить, что все это было сделано с глубоким, хоть и зверским умыслом. Впрочем, слово «зверский» здесь не совсем к месту. Зверь просто убивает и съедает, потому что голоден. А человек превращает в скотину себе подобного, чтобы не просто заставить его работать на себя, но и не допустить никаких протестов и возмущения. Ведь в насквозь проросшем собственными волосами мозгу не может зародиться вообще никакой мысли; он ничего не помнит, ничего не желает, кроме как насосаться пойлом из вонючего корыта и иногда совокупиться с такой же теплокровной жабой в женском обличье!..
– А потом дети, да?.. Такие же маленькие ублюдки?..
– Нет, командор! – воскликнул падре. – Представьте себе – нет!.. На моих глазах одна такая самка вылезла из ямы, где они все мешали глину для обмазки коптильни, отползла в мелкие колючие кустики и родила отличного крепкого мальчишку, которого тут же подхватили и унесли жены нашего хозяина…
– Младенцы все одинаковы, – скептически заметил Норман.
– Ошибаетесь, командор, – возразил падре, – в нашем племени здоровье новорожденного определяли по первому крику, и, если крик был слаб, младенца отнимали от матери, оплетали кусками старой сети и топили в море, чтобы наши собаки не нашли его и не узнали вкуса человеческой плоти и крови…
– А что они делали с новорожденными детьми уродов?
– По-видимому, выкармливали, а затем воспитывали по своим обычаям и принимали в свой род. Я видел нескольких взрослых юношей и девушек, чья внешность указывала на иное происхождение.
– Но как же вам удалось избежать этой скотской участи, падре?
– Благодаря женщине, командор, женщине, которая раз в сутки, ночью, пробиралась ко мне, стягивала с моего раскаленного черепа подсыхающий скальп и смазывала мне голову жидким пахучим маслом. Иногда ей даже удавалось слегка подбрить маленьким кинжальчиком отрастающие волосы, и лишь поэтому они не направили свой рост внутрь моей черепной коробки…
– Она была красива?
– Я видел ее только ночью, но и в слабом рассеянном свете звезд она представлялась мне небесным созданием, приносящим облегчение моей измученной, пылающей жаром голове, зажатой между двумя деревянными колодками… К тому же ее лицо до самых глаз закрывала густая черная кисея, но, присмотревшись, я заметил, что ее глаза отличаются от глаз местных уроженок и цветом, и величиной, отметил длинные светлые ресницы, тонкие брови, разлетающиеся к вискам изящными росчерками ласточкиных крыльев, высокий бледный лоб – все это говорило об иноземном происхождении моей великодушной избавительницы.
