Текст книги "Пришелец"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Глава третья
ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА

– Дильс?!. – воскликнул Норман. – Откуда?..

Он даже протер глаза и пребольно ущипнул себя за мочку уха, чтобы убедиться в том, что перед ним действительно воин-кетт, а не утренний призрак, навеянный фантастическим жизнеописанием падре. Но призрак не исчез, а совершенно явственно прижал палец к губам и, бесшумно перескочив куст, опустился на корточки рядом с падре. Тот повернул голову, но, казалось, нисколько не удивился при виде раскрашенного глиной и охрой воина. Гардары продолжали возиться у костра, вынимая из дорожных мешочков скрученные ленты вяленного на солнце мяса и подвешивая их над поднимающимся из котелка паром.

– Все живы – хорошо! – негромко сказал Дильс. – Где лошади?

– Пали, – низким шепотом отозвался Норман, оглядываясь по сторонам, – наелись какой-то дряни, вспухли и… Лучше скажи, что в лагере?

– Стоит, – сказал Дильс. – Посольство. Большие Игры. Мы ушли. Так надо.

– Какое посольство? Какие игры? Кому надо?.. – живо спросил Норман, ошарашенный таким скупым невразумительным ответом.

– Иц-Дзамна! – отчетливо и торжественно произнес Дильс, гулко стукнув себя кулаком в грудь. – Катун-Ду! Огненная Гора! Мы идем! Честь!

– Что за бред? Какая честь? – потряс головой Норман. – Падре, что с ним?

– Сейчас выясним, – сказал падре, поворачиваясь к воину и мягко опуская руку на его жилистое татуированное плечо. – Дильс, расскажи нам, что случилось в лагере во время нашего отсутствия?

– К шечтлям пришли люди от великого Катун-Ду, – монотонно и размеренно начал Дильс, – они сказали, что Верховный устраивает Большие Игры в честь великого бога Иц-Дзамна – Отца и Покровителя всей земной твари…

Сказав эту длинную и вполне вразумительную фразу по-гардарски, Дильс начал запинаться и путаться в дебрях кеттско-гардарского словаря, чертить на песке лагерные ворота с подъемным мостом, по которому в сопровождении нескольких разукрашенных шечтлей прошли в лагерь прибывшие послы, а затем увлекся собственным рассказом и пустился в такие подробности, что падре едва удалось остановить поток его пылкого, но несколько косного красноречия. При этом воин говорил вполголоса, поминутно озирался и вообще всем своим поведением выказывал если не страх, то довольно заметное беспокойство. Для того чтобы понять причины такого необычного поведения, падре еще раз прокрутил в голове рассказ Дильса, точнее то, что он извлек из его путаного монолога, но не обнаружил в нем ничего угрожающего. Выяснилось, что Эрних не сразу принял приглашение прибывших, ссылаясь на то, что в отсутствие командора он может распоряжаться людьми лишь в пределах форта и его ближайших окрестностей. Тогда шечтли представили ему трубку Нормана и заявили, что если люди форта откажутся принимать участие в Играх, то им придется либо дать заложников, которых по окончании празднеств принесут в жертву, либо готовиться к войне с легионами Катун-Ду, что неизбежно окончится уничтожением лагеря и окровавленным жертвенным камнем у подножия истукана. Сама по себе трубка Нормана была, конечно, слабым аргументом в пользу гибели ее хозяина, но шечтли поднесли ее Эрниху с таким почтительным и торжественным видом, словно обугленный чубук представлял собой реликварий и содержал не остатки пепла и табачного нагара, а крупинки командорского праха. Приняв трубку с подобающими церемониями, Эрних попросил ночь на размышление, а наутро разбудил гарнизон тремя гулкими ударами в корабельную рынду и, поднявшись на одну из угловых башен, громко объявил, что через два дня участники Больших Игр выступают в поход. А когда кто-то из гардаров, кажется, Люс, попытался выяснить у него, что представляют собой эти самые Большие Игры, Эрних сказал, что в детали его еще не посвятили. Впрочем, по некоторым признакам, в частности, по тому приему, который оказали им шечтли, можно было и так заключить, что несравненный Иц-Дзамна вряд ли удовлетворится какими-нибудь детскими шалостями вроде костей, покера или безобидной травли полосатых диких свинок на лесных лужайках. Впрочем, особого беспокойства эти предположения не вызвали, напротив: кетты и гардары, уставшие от скуки и бессмысленного напряжения гарнизонной жизни, отупевшие от жары, азартных игр и тихого потаенного пьянства, как будто даже обрадовались перемене обстановки и двое суток живо обсуждали состав команды и демонстрировали друг перед другом свои разнообразные способности. Когда же один из оставленных в лагере заложников-шечтлей знаками намекнул Свеггу, что одним из главных состязаний будет священная игра в мяч, воин принес с каменистого побережья несколько тяжелых, обточенных волнами булыжников и, построив будущих игроков в две шеренги, заставил их до упаду перебрасываться этими каменными шарами, безжалостно направляя броски в голову и корпус противника. И даже сейчас, продираясь по узкой, успевшей зарасти тропке, игроки тащили эти камни с собой и на каждом привале устраивали небольшие игры, внешне напоминавшие смертельные схватки тех времен, когда человек еще не знал никакого иного оружия, кроме булыжника и дубины. В этих отчаянных играх особенно выделялись оба могучих воина и, как ни странно, хилый тщедушный Люс, перехватывавший летящие в него камни с ловкостью молодого хоминуса и буквально расстреливавший противников молниеносными ответными бросками. Удары выходили весьма чувствительные, и, чтобы не перекалечить друг друга раньше времени, игроки стали прикрывать колени, локти и голени щитками из половинок толстого полого тростника, а на головы надевать шлемы из ворсистой скорлупы крупных местных орехов, что росли под высокими растрепанными верхушками пальм и сбивались на землю пущенными из пращи камнями.

– Во время Игры их нельзя будет надевать, – сказал про эти доспехи Дильс, – но и играть мы будем не камнями.

– Догадываюсь, – сказал падре, принимая из рук гардара теплую деревянную плошку с темным лиственным настоем, – но я вижу, ты все время оглядываешься и как будто чего-то боишься?..

– Гуса, – прошептал Дильс, понизив голос, – шаман…

– Шаман? – спросил Норман. – Где?.. Откуда?..

– Не знаю, – нахмурился Дильс, – меня послали – я смотрю.

– А где остальные?

– Идут, – воин коротким копьем ткнул в сторону тропы, ведущей к подвесному мосту, – послы, шечтли, наши – все.

– А шаман?.. Гуса?.. – спросил Норман, оглядываясь на гардаров, забрасывавших песком дымящиеся угли костра.

– Не знаю, – ответил Дильс, – я не видел. Эрних видел. Вас тоже видел.

– Ясно, – сказал падре, вспомнив о плоской глиняной чаше с водой в руках юного жреца, – чудо…

– Пора бы уже привыкнуть, – буркнул Норман.

– Да-да, конечно, – задумчиво сказал падре, – но все-таки в душе я не перестаю удивляться…

– Довольно о душе, – перебил Норман, – пора подумать о ее вместилище – теле.

Решено было укрыться в кустах неподалеку от тропы и, переждав, пока пройдут послы и шечтли, соединиться со своими. Дильс помог отвязать и сплавить ниже по течению тяжелый плот, нагруженный экспедиционным скарбом, и скрылся между деревьями, сказав напоследок, что сам придет за путниками, когда отряд Эрниха достигнет висячего моста. Оба гардара, напуганные возможным появлением неуязвимого черного покойника, хотели было увязаться за воином, но кетт исчез так стремительно, что совершенно исключил возможность выследить, а тем более настичь его в непроходимом сумрачном лесу. Норман тоже чувствовал себя несколько неуютно, но не показывал виду, глубоко затягиваясь трубочным дымом и с бульканьем выдувая его через погруженную в воду тростинку. И лишь падре невозмутимо сидел посреди плота, прикрытого низко нависшей разлапистой кроной, и тщательно перекладывал сухой шершавой осокой свои походные сборы. Чтобы как-то успокоиться, гардары принялись чистить оружие, давя в пальцах и сучками проталкивая сквозь пистолетные стволы жирных мохнатых гусениц, но этого занятия хватило ненадолго. Тогда Норман передал им свои пистолеты, и они, до блеска отполировав тонкую золотистую гравировку на гранях стволов, туго забили в них свежие усиленные заряды. Закончив эту кропотливую, но почти бессмысленную работу, оба гардара позатыкали за кушаки свои пистолеты, вскарабкались на старый высохший матанг по толстому шишковатому стволу и устроились в его нижней развилке, занавесившись со всех сторон разрезными глянцевыми листьями лиан. Впрочем, людей можно было не опасаться: Дильс достаточно твердо заверил Нормана в том, что во время Больших Игр ни один шечтль не поднимет оружия, а посему Норман может быть совершенно спокоен не только за себя и своих спутников, но и за оставленный на женщин и нескольких больных мужчин форт. Только Тинга наотрез отказалась расстаться с Бэргом и, несмотря на упорный немногословный протест Свегга и Дильса, склонила Эрниха принять решение в ее пользу. Но известие о новом воскресении неуязвимого негра несколько смешивало карты, внося в общую картину если не подвластного, но вполне объяснимого мира некую неукротимую и непредсказуемую величину. При мысли о том, что в любую минуту за спиной может раздаться треск сучьев и из-за ствола появится слепой черный гигант, сокрушающий все на своем пути, Норману становилось как-то зябко, и он лишь сильнее втягивал в плечи рыжеволосую голову и изо всех сил тянул дым через обгрызенный мундштук трубки. Но никаких тревожных звуков из сумеречной чащи не доносилось: так же ровно и монотонно гудела в душном воздухе невидимая мошкара, истерично визжали снующие в высоких кронах хоминусы, и их крики смешивались и сливались с редкой полуденной перекличкой сонных, разомлевших от жары птиц. Порой в кронах вспыхивала яростная птичья брань, сопровождаемая суматошным хлопаньем крыльев, после чего сквозь листву и переплетения лиан известковыми лепестками сыпались яичные скорлупки и крики постепенно затихали, растворяясь в общем гомоне густого сумрачного леса. Иногда Норман поднимал голову, стараясь отыскать взглядом виновника птичьего разорения, но не видел ничего, кроме провисающих бородатых лиан и вороватых черноглазых мордочек хоминусов. Гардары, сидя в разлапистой развилке матанга, играли в «чертову дюжину», потрясая сжатыми кулаками и время от времени выбрасывая перед собой растопыренные пальцы, а падре, уложив в плетеный дорожный саквояж свою коллекцию, сидел на краю плота и дремал, скрестив ноги и широко разведя костлявые колени, обтянутые вылинявшей до белизны сутаной. Вдруг он вздрогнул, поднял голову и, глянув на Нормана, знаком приказал ему погасить трубку. Приказ был настолько резок и внезапен, что Норман импульсивно отбросил трубку в реку, но падре ловко поймал ее над самой водой и с легким шипением притоптал тлеющий табак мокрым пальцем.

– Т-с-с! – едва слышно прошипел он. – Слышите?..

Норман повернул голову в ту сторону, куда указывал падре, и прислушался, прижав к уху сложенные раковиной ладони. Сперва его слух не выделял из лесного шума ничего необычного, но вскоре неподалеку раздался сухой костяной щелчок треснувшего сучка и легкий шорох палой листвы, потревоженной чьей-то неосторожной ступней. Гардары тоже услыхали эти звуки и припали к толстым сучьям, просунув сквозь листву пистолетные стволы. Но шорох не повторился, а вместо него чуть ниже по течению послышался тихий всплеск, напомнивший Норману звук спускаемого по доске покойника. Падре тоже услышал этот звук и, повернув голову, стал пристально всматриваться в просветы между свисающими до самой воды ветками. Но блестящая под солнцем поверхность реки оставалась неподвижной, и лишь слабое течение медленно несло по водной глади сухой неразличимый мусор. Эта тишина показалась Норману подозрительной, и тут, словно в подтверждение его тревоги, у противоположного берега реки едва приметно дрогнули стебли осоки и из воды показался круглый черный предмет, оказавшийся человеческой головой. Следом потянулись облепленные водорослями плечи, и вскоре на прибрежную полосу твердым тяжелым шагом поднялся Гуса, несколько раз обкрученный лианой вокруг талии. Он медленно повернулся лицом к реке и, не сводя с противоположного берега мертвого остекленевшего взгляда, стал мерными движениями выбирать лиану из воды. Вскоре она поднялась и тугой струной протянулась над поверхностью воды, соединив оба берега реки подобно тетиве, стягивающей концы упругого боевого лука. Норман оцепенело следил за движениями черного великана до тех пор, пока лиана не вздрогнула, прошив речную гладь частой строчкой сверкающих капель, и не провисла под еще невидимой путникам тяжестью. Но разрешение этой загадки не заставило себя долго ждать: в просветах между ветками мелькнула голень, оплетенная ожерельями из человеческих зубов и хрупких птичьих черепов, и вскоре путники увидели шамана. Он легко скользил над рекой, ощупывая босыми ступнями мокрую лиану и вибрируя в воздухе длинным гибким шестом. Мишень была прекрасная, и Норман готов был поставить один против ста, что пристрелит колдуна с первого выстрела. Он уже потянул из-за кушака пистолет, но в последний миг встретился глазами со священником.

– Ни в коем случае! – почти беззвучно, одними губами прошептал тот. – Большие Игры! Мы не должны нарушать Закон!

В преддверии Больших Игр Город жил на счет казны. Игроки, прибывавшие с посольствами, с утра рассаживались на паперти многоколонного Храма, покрывавшего центральную площадь густой прохладной тенью, и когда молодые служительницы выходили к ним, запускали руки под их прозрачные покровы, находя в потаенных местах подвешенные мешочки с золотыми монетами. Одного мешочка вполне хватало на то, чтобы к вечеру игрок еле стоял на ногах от выпитого за день вина, а кроме того, мог оплатить грубые, но весьма опытные и действенные ласки какой-нибудь из бывших весталок, изнывающих от жары и скуки в своих камышовых клетушках. Под утро, когда Город погружался в тяжелый бредовый сон, сборщики податей с факелами обходили эти клетушки и кабаки, с тихим звоном вытряхивая в мешки содержимое выставленных на мостовую пустых глиняных фигурок Иц-Дзамна, неистощимого в своих милостях. Собранные монетки доставлялись в Храм, где молодые служительницы быстро пересчитывали их и рассыпали по кожаным мешочкам на длинных волокнистых поясках, мягко охватывающих бедра и распускающихся от легкого прикосновения к мешочку дрожащей с похмелья руки. Закон гласил: во время Больших Игр количество обращающихся в руках монет должно быть неизменно! Это означало, что все розданные утром на паперти деньги к исходу ночи вновь доставлялись в Храм, и если при пересчете недоставало даже одной монетки, то допустившая небрежность весталка или хозяин кабака по прошествии Игр лишались своего промысла и отправлялись либо на заготовки сладкого тростника, либо в каменоломни. Иногда случалось и так, что какой-нибудь из игроков по пьяной рассеянности терял одну-две монетки в складках мешочка, что и обнаруживалось на утренней паперти в тот момент, когда игрок вручал молодой служительнице пустой мешочек взамен полного. Впрочем, такие случаи были достаточно редки, но всеведающий Закон все же не только предусматривал их, но и определял наказание для виновника. Нерадивого игрока возводили на вершину Огнедышащей Горы, накладывали на закрытые глаза золотые монетки, прижимая их к опущенным векам повязкой из сброшенной кожи гремучника, подводили к самому краю кратера и отступали назад, оставляя ослепленного преступника над жаркой клокочущей бездной.

– Ослепленный золотом, ступай! – страшно кричал ему в спину Толкователь Снов, сложив раковиной сухие бурые ладони и изо всех сил раздувая лиловые вены на жилистой шее.

Ослепленный широко разводил руки, покачиваясь в струистом палевом тумане, делал робкий предсмертный шаг, оступался и, переломившись в пояснице, исчезал за зубчатым венцом кратера.

Но такие случаи были исключением; обычно игроки за день прокучивали все до последней монетки, так что некоторые, устраиваясь на ночлег, стоивший вместе с ласками не дороже трех рцы, просто выворачивали свои мешочки наизнанку в поисках этой ничтожной суммы. Впрочем, если эти старания оканчивались ничем, бедолагу пускали в тростниковую клетку и за так, ибо Закон гласил: дающему воздастся! Для непосвященного слуха такая статья звучала несколько расплывчато, но племена, поклоняющиеся Несравненному Иц-Дзамна, племена, присылавшие своих лучших воинов на взаимное заклание в честь Дарующего Свет Бога, украшали этими словами выдубленные шкуры ягуаров и янчуров, тщательно пробривая извилистые дорожки в густой плотной шерсти и нашивая на шершавые щитки узор из выбеленных птичьих лопаток. Шкуры растягивали на высоких гибких копьях с золотыми наконечниками и кольцами, приспособленными для того, чтобы продевать в них сухие упругие сухожилия длиннохвостых большеглазых саути, привязывая волнистые заскорузлые края этих штандартов к полированным суставчатым древкам.

Объявив Большие Игры, Катун-Ду стал открыто пользоваться своей зрительной трубкой, и теперь целыми днями просиживал у подножия священного истукана, не сводя круглого сверкающего стеклышка с выступа горной гряды, нависающего над узкой, выбитой в отвесной скале тропкой. Когда глаз уставал, Верховный отводил трубку в сторону и, прищурившись, смотрел на пологие, сплошь покрытые лесом холмы, отмечая дымок сигнального костра, свидетельствующий о том, что посольство шечтлей продвигается к Городу, чтобы принять участие в Больших Играх. Впрочем, Катун-Ду несколько удивился, когда дымок, повисев над лесом, растворился в воздухе, а через некоторое время вновь поднялся из того же места, но случившийся рядом Толкователь Снов тут же объяснил ему эту странность, небрежно заметив, что долгое предшествующее безделье могло несколько притупить бдительность Смотрителя Костра, забывшего запастись топливом и вынужденного заново раздувать угасший от бескормицы огонь. Катун-Ду промолчал, а когда через некоторое время двойной дымок закурился над вершиной следующего холма, Толкователь Снов уже сошел к подножию лестницы, и рядом с Верховным не было никого, кроме одноногого старика, опирающегося на свои подпорки и пристально вглядывающегося в бледную извилистую змейку дыма.

– Ты думаешь так же, как и Толкователь Снов? – спросил Катун-Ду, оборачиваясь к старику.

– Следом за людьми с побережья двигается еще посольство другого племени, – уверенно сказал старик.

– Почему ты так думаешь?

– Я не думаю, Верховный, я знаю.

– Ты так много знаешь, что порой, глядя на тебя, я начинаю думать, что человеческая глупость помещается в ногах и что количество ума возрастает пропорционально ее уменьшению!

– Человек может узнать все, – сказал старик, – но его конечности здесь ни при чем.

– А что надо делать, чтобы узнать все?

– Ничего, – сказал старик, – надо просто не бояться знания, ибо только страх перед знанием останавливает и глушит свежие ростки истинного прозрения в человеческой душе…

– Может быть… Все может быть… – задумчиво повторил Катун-Ду. – И я, кажется, начинаю догадываться, о каком племени ты говоришь…

– Вот видишь, – сказал старик, – предсказание начинает сбываться!

– А Толкователь? – быстро спросил Катун-Ду. – Он – знает?

– Скорее всего, да.

– Но почему он тогда говорит какую-то чушь?

– Он слишком умен, – усмехнулся старик, – чрезмерно.

Толкователь Снов усталым шагом спустился в исповедальню. С некоторых пор он стал испытывать по утрам сильную боль в ступнях и лодыжках. Старая весталка, доставлявшая Толкователю сухие пучки горных трав, сказала, что эта боль приходит с годами и остается с человеком до самой смерти. Помогал горный воск: Толкователь по утрам растапливал его в глиняной плошке над очагом, ставил ноги на теплые камни и до самых лодыжек обкладывал ступни податливыми горячими лепешками. Проделав эту процедуру, Толкователь доставал из-за пазухи сморщенный мешочек из чешуйчатой змеиной кожи, высыпал на плоский ноготь большого пальца щепотку жемчужного порошка и, вставив в ноздрю коротенькую тростниковую трубочку, с тонким свистом засасывал в голый череп искрящуюся горку освежающего мозг зелья. Затем по его знаку молчаливые нэвы ставили на камни очага большую глиняную бадью с темным пенистым варевом и оставались поддерживать слабый огонь, в то время как сам Толкователь покидал исповедальню и по высоким ступеням поднимался к подножию истукана Иц-Дзамна для утренней беседы с Верховным. Иногда он заставал рядом с ним старика Хильда, который совершенно не удивился, когда Толкователь первый раз назвал его по имени. Они обменялись тогда коротким понимающим взглядом, но, не заметив в глазах старика ни малейшей искорки страха, Толкователь решил, что Хильд – не истинное имя одноногого бродяги. Но тогда выходило, что значки на сырой глине обманули его, и эта мысль беспокоила Толкователя, как застрявшее между зубами волокно квоки. Впрочем, не только это тревожило ум и душу Толкователя; гораздо неприятнее было то, что с некоторых пор он стал ощущать на себе чей-то внимательный и неотступный взгляд, чувствовать где-то совсем рядом чье-то чужое настороженное ухо и, что самое ужасное, видеть по ночам такие сны, разгадка которых неизбежно привела бы самого сновидца на край круглого колодца и поставила перед ним сандалии с толстыми золотыми подошвами. Он видел какого-то черного мускулистого гиганта, голыми руками разрывающего оскаленную пасть риллы посреди залитой кровью арены, видел, как из кратера Огнедышащей Горы вырывается веер огненных перьев, обдающий испепеляющим жаром недостроенный храм на склоне Горы и обращающий маленькие темные фигурки строителей в светлые призраки, улетающие в опаленное небо легкими серебристыми хлопьями. Вначале Толкователь приписывал эти видения затяжному действию жемчужного порошка, но когда один из таких серебристых призраков засветился в конце узкой каменной галереи и стал быстро приближаться, вырастая до размеров взрослого человека, Толкователь едва успел укрыться в тесной боковой нише, слабо освещенной двумя ночными болотными светляками кокуйо. Привидение промелькнуло мимо, обдав Толкователя колким знобящим холодком и оставив на противоположной стенке галереи ряд слабо мерцающих значков, составлявших одну из статей Закона. Статья гласила, что если сам Толкователь увидел сон, который может быть истолкован неблагоприятно для него самого, он должен назначить себе преемника и отправиться искать истину на дне Священного Колодца. Надпись медленно угасла, заставив Толкователя вздрогнуть и суетливо оглянуться на ребристые светящиеся брюшки висящих по углам кокуйо. А когда ему вдруг показалось, что между скрюченными лапками одного светляка приоткрылся и заморгал влажный блестящий глазок, Толкователь выбросил перед собой сухой жилистый кулак и с жирным хрустом растер кокуйо по стене. Потом он снял со стены второго светляка, поднес его к слабо мерцающему пятну и стал высматривать среди прилипших чешуек твердое прозрачное зерно глазного хрусталика. Не обнаружив его, Толкователь решил, что хрусталик соскользнул на пол, но не стал продолжать поиски, а выставил из ниши уцелевший живой светильник и вернулся в исповедальню самым коротким коридором, под острым углом пронизывавшим узкие поперечные галереи. В тот день он застал в исповедальне одного из двух осведомителей, расставленных вдоль всей тропы, которая соединяла побережье с Городом. Осведомитель сказал, что сам видел, как многочисленное посольство шечтлей по висячему мосту перешло реку Хнац-Кук – «Дорога к Морю» – и углубилось в лес, потрясая радужными перьями на шлемах и мерно колотя в тугие барабаны мягкими меховыми колотушками.

– Ты видел только шечтлей? – спросил Толкователь, пристально вглядываясь в маленькие увертливые глазки осведомителя.

– Да, Всевидящий! – испуганно пролепетал осведомитель, падая ниц перед тлеющим очагом.

– А где Тью? – Толкователь шепотом назвал имя второго осведомителя. – Может быть, он видел еще кого-нибудь?

– Да, Проникающий Взглядом, Тью видел – но Тью мертв! – подобострастно зачастил осведомитель. – Некто черный убил его, когда Тью бежал ко мне и что-то кричал.

– Как убил? – спросил Толкователь, небрежно помешивая палочкой зелье в глиняной бадье.

– Он вышел из-за дерева, посмотрел на Тью и, когда тот замер на месте, подошел и руками раздавил ему голову! – прошептал осведомитель, испуганно оглядываясь на застывших под лестницей нэвов. Толкователь хотел было подать им знак, но вдруг остановил руку на полпути, вспомнив, что у него осталось не так уж много осведомителей и что во время Больших Игр на счету будет каждый человек. При Игре в Мяч многие осведомители, до неузнаваемости разукрасив лица цветной глиной, занимали места над самой площадкой и незаметно подбрасывали под ноги игрокам ядовитые шипы чичиго, вызывавшие у соперников острые вспышки ярости и доводившие Игру до грани побоища. И потому рука Толкователя лишь достала из-за пазухи чешуйчатый мешочек и, милостиво наградив осведомителя двумя щепотками жемчужного порошка, остановила чуть дрогнувших нэвов плавным успокоительным жестом. И в этот миг Толкователь явственно ощутил затылком чей-то благосклонный взгляд, но, быстро повернув голову, не увидел за спиной ничего, кроме засохших на каменной стене глиняных мазков. Осведомитель, не поднимаясь с колен, со свистом втянул ноздрями заслуженную награду и стал медленно отползать к лестнице, исподлобья глядя на Толкователя колючими преданными глазками. И вот теперь, оставив на вершине пирамиды недоумевающего Катун-Ду и спустившись в исповедальню, Толкователь вновь увидел на алом фоне очага острые уши и узкие сутулые плечи осведомителя. Но тот даже не повернул головы на звуки шаркающих шагов Толкователя, а продолжал завороженно смотреть на косо стесанные камни под закопченным потолком исповедальни. Толкователь бесшумно приблизился, встал за спиной осведомителя и, проследив линию его взгляда, сам увидел на месте одного из камней блестящую золотую пластинку, полированная плоскость которой отбрасывала в глаза Толкователя круглое отражение булькающего в бадье варева.

– Что ты туда уставился, Са-Ку? – приглушенным голосом спросил Толкователь. – Хочешь попробовать?

Толкователь потрогал осведомителя за плечо и, нашарив в прохладной каменной нише маленький рыбий пузырь, наполненный отцеженным и охлажденным зельем, протянул его Са-Ку. Но вместо того чтобы с благодарностью взять с ладони Толкователя тугой прозрачный мешочек, увенчанный полой, остро отточенной птичьей костью, осведомитель пальцем подманил к себе Толкователя и безмолвно указал ему на золотую пластинку, в которой теперь отразился татуированный горбоносый профиль Верховного. Толкователь Снов судорожно стиснул сухими пальцами морщинистую шею осведомителя, но в тот миг, когда он уже был готов отбросить его обмякшее тело в железные объятия нэвов, отражение Катун-Ду повернулось лицом к Толкователю и посмотрело ему в глаза острым пронзительным взглядом.

– Так это ты, везде ты! – яростно прошипел Толкователь и, отпустив шею Са-Ку, швырнул в пластинку тяжелый ком влажной глины. Но липкая грязь соскользнула с золотой поверхности, как вода с птичьего крыла, вновь открыв лицо Верховного, слегка искаженное гневной надменной усмешкой. Тогда Толкователь вскочил и, выдернув из-за пояса одного из подступивших нэвов кривой кинжал, бросился к стене, пытаясь дотянуться до края пластинки острием клинка. Но пластинка была укреплена под самым потолком, и для того чтобы достать ее, Толкователю пришлось вывернуть один из камней очага и, обжигая и пачкая ладони, подкатить его к стене. Сделав это, Толкователь застопорил шаткий овальный булыжник мелкими камешками, вскочил на него и, переступая с ноги на ногу, поддел острием край пластинки и со звоном сковырнул ее. Золотая плитка косо скользнула по локтю Толкователя и ударилась о глиняный край бадьи с булькающим зельем. Глухой треск и шипение углей не заглушили предсмертного вопля осведомителя, и когда Толкователь спрыгнул с камня, все было кончено: над сипящими углями косо торчала расколотая бадья и сквозь слабо озаренный настенным факелом чад виднелись силуэты нэвов, опускающих тело Са-Ку на дно каменной ниши. Он хотел было крикнуть, остановить их, но, поняв, что уже поздно, отыскал на каменном полу тугой продолговатый мешочек и, на ощупь проткнув птичьей костью вздутую жилу под локтем, пальцами выжал содержимое рыбьего пузыря в ее упруго пульсирующую полость.

Подъем по крутым ступеням, устланным измочаленными тростниковыми циновками, был тяжел для утомленного долгим переходом падре, и он с легкой завистью и грустью смотрел, как легко, почти без всяких усилий, одолевают подъем к вершине пирамиды Дильс и Свегг, как развевается впереди белая шелковая блуза Нормана, как Янгор и Сконн высоко, почти до подбородка, вскидывают узловатые колени кривых жилистых ног. Следом за ними, слегка поддерживая Тингу под руки, поднимались Эрних и Бэрг, и когда тень молодой женщины ложилась на высокую вертикальную грань ступени, падре казалось, что ее живот выдается вперед чуть больше обычного.

Последнюю треть пути Тинга проделала верхом на одной из трех оставшихся лошадей – две другие были навьючены поклажей, – и когда усталая процессия вошла в Город, неистово пляшущая и орущая уличная толпа вдруг словно остолбенела при виде всадницы. Бэрг, ведший лошадь под уздцы, остановился и потянулся к пистолету, но в следующий миг весь этот раскрашенный, оперенный и не вполне трезвый сброд шатко, вразнобой повалился на булыжные мостовые, испуганно глядя исподлобья на двухголовое четвероногое существо, прикрывавшееся от палящего солнца широким зонтом из пальмовых листьев. Процессия двинулась дальше, переступая через вытянутые руки и с влажным хрустом топча свежие стебли болотного тростника, устилавшие широкую прямую улицу до самой Центральной Площади.

Норман впервые видел так причудливо построенный город: узкие переулочки, разделявшие приземистые глиняные короба с маленькими квадратными окошечками, отвесную скалу, весь ступенчатый склон которой лохматился от бесчисленных циновок, кое-как прикрывавших жалкие каморки, лепившиеся друг к другу наподобие пчелиных сот. По правую руку вдоль всей улицы тянулась невысокая каменная терраса, где беспорядочно громоздились храмы и капища неизвестных Норману богов и божков, чьи уродливые истуканы охраняли входы в эти языческие святилища. За этим причудливым, курящимся от бесчисленных алтарей пантеоном, высокими узкими уступами поднималась ввысь грань пирамиды с плоской вершиной, увенчанной массивным идолом, богато украшенным неразличимой издалека резьбой. Идол торчал на фоне многоколонного храма, пристроенного к длинному пологому склону гигантской горы, оканчивавшейся широким дымящимся кратером.