Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Александр Волков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
– Да мы ведь, собственно, ничего от них не хотели, – нерешительно начал Эрних, – это они первые начали: накинулись, приковали…
– Да знаю я все, – досадливо отмахнулся тэум, – а нам, думаешь, легче от этого знания! Ведь трагедия в том, что все всегда происходит чуть-чуть не так, как хочется, ну а если что-то уже произошло, то никто, запомни, ни одна сила не может сделать бывшее – не бывшим!.. Остается, правда, Вечность, в которой исчезает все, – но нам-то от этого не легче… Ведь мы пока еще существуем – так или не так?.. Ну что молчишь? Говори, не бойся…
– Я… Я не боюсь, – растерянно пробормотал Эрних, – все это так, вы совершенно правы, но мне-то что делать?..
– А это уж смотри сам, – задумчиво сказал тэум, – по обстоятельствам… Они вон тряпку на палке воткнули и говорят: знамя – поклоняйтесь!
Тэум махнул широким рукавом в сторону дотлевающего кострища, вблизи которого торчал из земли высокий шест, вырубленный накануне вечером в зарослях толстого трубчатого тростника. Срубив твердый суставчатый ствол, гардары оборвали с него листья, натянули по всей длине шеста тонкую двойную бечевку, вкопали шест посреди поляны и, пришив к бечевке широкое шелковое полотнище с тремя вытканными в центре звериными головами в зубчатых золотистых коронах, втянули полотнище на самую верхушку шеста. При этом они безумно ликовали, дули в надраенные до лунного блеска трубы, рукоятками кинжалов отбивали горлышки засмоленных бутылок, извергавших из себя шипящие пенные фонтаны, палили из пистолетов по раскидистым древесным кронам, приводя в яростный восторг стаю пепельно-зеленых мартышек, перескакивавших по раскидистым ветвям и на лету подхватывавших ловкими лапками подкинутые в воздух бутылки.
– И кто им дал такую власть, – продолжал тэум, извлекая из рукава кисточку и нанося на медленно вращающийся шар темные расплывчатые пятна, – кто дал право так уверенно судить ближнего и отделять добро от зла?
Тэум спрятал в рукав кисть, ногтями наскреб в ладонь немного сухой земли и стал мелкими щепотками посыпать поверхность шара. Темные песчинки исчезали в матовых пятнах росы и приставали к бурым, оставленным кистью мазкам, придавая им легкую, едва задевающую взгляд шероховатость.
– Интересно? – вдруг спросил он, подняв голову и посмотрев на Эрниха темными, как черные жемчужины, глазами. – И кажется, что все это так просто, да?
– Не знаю, – завороженно прошептал Эрних, – я, во всяком случае, так не думаю…
– А ты хоть понимаешь, что это? – спросил тэум неожиданно глубоким и чистым голосом.
– Н-нет, – запнулся Эрних, – но я думаю…
– Думаешь? – насмешливо посмотрел на него тэум. – Ну, думай, думай…
Он осторожно взял шар двумя пальцами, остановив его медленное вращение, положил на ладонь, еще раз внимательно осмотрел его, сбивая острым поблескивающим ногтем невидимые песчинки, и поднес к лицу Эрниха.
– Видишь? – спросил он тихим, торжественным голосом.
– Вижу, – чуть разжав губы, пролепетал Эрних.
– А теперь – дунь! – коротко приказал тэум.
Эрних взволнованно облизнул кончиком языка пересохшие губы, набрал в грудь воздуха и осторожно подул на мерцающую поверхность шара, прорвав окружавший его матовый туманный кокон.
– Ну вот и все! – облегченно вздохнул тэум. – А ты боялся…
Он неожиданно засмеялся сухим потрескивающим смешком и, выпустив шар из ладони, слегка подтолкнул его вверх. Шар на какое-то мгновение завис в воздухе, вновь окружив себя сплошным туманным облачком, а затем стал медленно подниматься вверх, заливая поляну и неподвижные фигуры спящих ровным холодным светом, не порождающим теней, но странным образом создающим вокруг спящих причудливые мерцающие ореолы. При этом Свегг продолжал все так же бесшумно переходить от дерева к дереву, держа наготове поднесенный ему шечтлями костяной топорик на длинной рукоятке; привязанные лошади с легким шорохом обмахивались хвостами, сбивая с широких крупов поблескивающие чешуйки ночных насекомых; и только падре, подняв голову над своим сундучком, смотрел на шар неподвижным, зачарованным взглядом.
А он все поднимался, поднимался, продолжая медленно и плавно набирать обороты и даже как будто слегка увеличиваясь в размерах. Редкие ночные бабочки беспорядочно вились вокруг шара, но когда какая-нибудь по неосторожности подлетала к нему слишком близко, шар замедлял вращение, летунья на миг зависала перед ним, мелко трепеща крыльями, а затем сухим листом соскальзывала в матовое облако и растворялась в нем. Воспарив к нижним ветвям плотно сомкнутых над поляной древесных крон, шар замер, словно высматривая проход, а затем описал широкую дугу и стал как бы по спирали ввинчиваться в расходящуюся перед ним листву. Попутно он легким прикосновением слизнул с провисшей лианы сухую корзинку птичьего гнезда, бесследно поглотил задремавшую на обломанном суку обезьянку и, воспарив над лесом, стал ярким стремительным пятном уноситься к едва различимым звездочкам, оставляя за собой широкую ленту бледно мерцающего света.
Поляна вновь погрузилась в густую тьму, и лишь в том месте, где сидел тэум, еще светилось слабое бесформенное сияние.
– Вот так-то, – раздался посвистывающий шепот где-то совсем рядом с Эрнихом, – вот так стараешься, делаешь, – глядишь, что-то из всего этого и выйдет… Правда, тяга слабовата… Слабовата тяга…
– Какая… тяга? – пробормотал Эрних, судорожно сглатывая подкативший к горлу комок.
– Ничего-то вы еще не знаете, ничего, – разочарованно просвистело в отдаленье.
Эрних хотел еще что-то спросить, но вдруг почувствовал на себе чей-то тяжелый пристальный взгляд. Он повернул голову и увидел, что падре бесшумно бродит по краю поляны, собирает сухие сучья и, не глядя, точными движениями бросает их на тлеющие угли кострища. Сучья обугливались, на них сухо лопалась и стружкой завивалась кора, а когда в их густом пересечении вспыхнул первый язычок пламени, падре подошел к костру и, подняв голову, опять молча посмотрел на Эрниха.
– Ну что вы так на меня смотрите, падре? – с улыбкой спросил Эрних. – Лучше садитесь и пишите, пишите…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Огненная гора
Глава первая
ФОРТ
Утром начали устраивать и укреплять лагерь. С корабля на шлюпке были доставлены железные пилы, лопаты и тяжелые топоры, с одного удара перерубавшие ствол толщиной в человеческую ногу. По работе, с виду неспешной, размеренной, несуетливой, было видно, что гардары знают свое дело и что устройство укрепленного лагеря им не в диковинку. В одном только они изрядно уступали кеттам – в силе. Никто из них не мог так быстро и легко свалить дерево, как это делали Бэрг или Янгор, не говоря уже о Дильсе или Свегге. Оба воина, выбрав себе топоры потяжелее и собрав в пучок на затылке длинные жесткие волосы, высматривали в чаще самые толстые, самые корявые стволы, но, прежде чем нанести дереву первый удар, подзывали Эрниха. Он подходил, плевал на ствол, а потом опускал на глаза широкий кожаный ремешок и срезал кусок коры, обнажая сочную свежую древесину. Затем все так же, на ощупь, откалывал острую щепку и с размаху втыкал ее в подставленную грудь воина. Выступившая кровь стекала по щепке, и когда первая ее капля падала на лезвие топора, воин издавал резкий отрывистый клич и, крутанувшись на месте, глубоко вгонял топор в основание древесного ствола. Вырубив в дереве глубокий, заходящий за середину ствола косой клин, вальщик переходил на другую сторону и врубался в ствол на локоть-полтора повыше.
При этом Дильс не просто валил дерево, но еще и развлекал работавших поблизости гардаров. Когда между зарубами оставалось расстояние не больше ладони, он быстро, цепляясь пальцами за трещины в коре, взбирался вверх по стволу, ловил брошенный ему снизу топор, отсекал самые толстые, опутанные лианами сучья и бесшумно, как огромная ящерица, соскальзывал на землю. Теперь все дерево удерживалось от падения лишь силой недорубленной, проходящей через весь ствол пластины. Дильс отступал на три коротких шага, поворачивался к дереву спиной, чуть приседал, сжав колени жилистыми ладонями, а затем резко вскрикивал, подскакивал на месте и с разворота наносил по стволу страшный удар оттянутой стопой. Кора трескалась, дерево вздрагивало от корней до самой макушки и тяжело, натужно хрястнув, начинало медленно заваливаться набок, сминая соседние кроны и разрывая густые сплетения лиан.
Свегг не одобрял этих представлений и беззлобно поругивал Дильса.
– Похваляется, – нарочито громко ворчал Свегг, подходя к новому дереву и внимательно осматривая ствол от корней до нижних сучьев, – шут гороховый!..
Суетливый Люс, успевший с утра хлебнуть рома, попробовал было раззадорить Свегга, цокая языком и на пальцах объясняя ему, что Дильс-то валит дерево побыстрее, чем он, Свегг. Воин вначале сделал вид, что не понимает, но когда Люс стал откровенно передразнивать его неторопливые и как бы несколько сонные движения, Свегг молча вогнал топор в недорубленный ствол, сгреб тщедушного полупьяного гардара в охапку, раскачал и бросил в кучу свежесрубленных веток. Потом вернулся к дереву, выдернул топор, постучал обухом по замшелой коре и, вбросив топорище в кожаную петлю на поясе, быстро полез вверх по стволу, не обращая внимания на истошные вопли любопытных обезьян, перескакивавших с ветки на ветку и швырявших в Свегга надкушенные, истекающие липким соком плоды.
Сперва воин с некоторой опаской поглядывал на эти красные, как обожженная глина, шары и даже пытался уворачиваться от них, но когда один пахучий плод угодил в его исцарапанную острыми щепками грудь, Свегг прижал его ладонью и ощутил легкое приятное жжение. Он присел на сук, отнял от груди ладонь, всмотрелся в пузырчатую волокнистую мякоть плода, отколупнул ногтем кусочек глянцевой пористой кожуры, понюхал его, лизнул языком липкий палец, а затем прикрыл веками глаза и выжал в рот несколько капель сладкого, пахучего сока Во рту стало свежо, приятно. Свегг открыл глаза и посмотрел на рассевшихся тут и там по веткам хвостатых зверьков с умными лукавыми мордашками. Один из них подбросил лапкой красный глянцевый шар размером с крупное яблоко, надкусил его и вдруг с визгом запустил в голову Свегга. Воин поймал плод на лету, тоже надкусил и ответным броском сшиб зверька с его насеста. Тот совсем по-человечески раскинул мохнатые лапки, испуганно заверещал и, пролетев несколько локтей, зацепился хвостом за обрывок лианы. Но как только Свегг захохотал, глядя, как зверек болтается между небом и землей, хватаясь за воздух всеми четырьмя лапками, как снизу раздался громкий насмешливый возглас Дильса.
– Похваляется! – кричал тот, передразнивая интонации Свегга. – Шут гороховый!..
Воин выругался, выдернул из петли на поясе топор и, по рассеянности перерубив изогнутую под его собственной тяжестью ветку, полетел вниз и рухнул в кучу свежей листвы, чуть не раздавив разморенного послеполуденной духотой Люса.
Когда пространство вокруг поляны было расчищено, Норман широкими шагами промерил размеры укрепления, маленьким топориком вытесал четыре коротких толстых колышка и вбил их в землю по углам будущего лагеря. Затем он огляделся вокруг и, заметив сквозь изрядно поредевший лес поблескивающее под солнцем зеркало лагуны, приказал прорубить широкую просеку, выходящую к самому побережью. Впрочем, приказы свои он издавал больше для вида, потому что к полудню каждый уже представлял себе окончательную цель всей работы и старательно делал свое дело: самые сильные мужчины валили деревья; те, кто был послабее, обрубали сучья, стесывали со стволов лобастые бородавчатые наросты, длинными рваными полосами снимали ломкую кору, обнажая влажный костяной глянец древесины; женщины оттаскивали в стороны ветки и сучья, наваливая у самой кромки леса огромные вянущие кучи. Кору отделяли и, сняв с нее длинные широкие волокна лыка, раскладывали тяжелые корявые пластины поверх лежащих на земле жердей из толстого коленчатого тростника. По этому же тростнику мужчины на корабельных канатах подтаскивали к намеченным линиям будущих стен скользкие голые бревна, подправляя их движение короткими толстыми баграми с коваными крючьями на концах.
Порой вдалеке между древесными стволами появлялись и тут же исчезали пестрые радужные шлемы шечтлей, заставлявшие мужчин невольно хвататься за висящие на поясе пистолеты и бросать быстрые взгляды в сторону мушкетов, составленных в две невысокие остроконечные пирамидки посреди лагеря. Но шечтли почтительно держались в отдаленье, а если кто и досаждал строителям, так это небольшие, ростом с рысенка зверьки с хитрыми плоскими мордочками, длинными цепкими хвостами и темными голыми лапками, удивительно похожими на человеческую ладонь.
К полудню эти зверьки и их лапки стали представляться вездесущими. Они забирались в узкие горлышки глиняных кувшинов, растаскивали инструменты, нажимали на курки составленных в пирамиды мушкетов, отчего те со страшным грохотом палили в чистое безоблачное небо, заставляя истерически визжащих зверьков разбегаться и прятаться за разбросанные бревна и вынуждая сидящего под камышовым навесом падре откладывать обгрызенное перо и вновь засыпать порох и забивать круглые свинцовые пули в нагретые солнцем и огнем выстрелов граненые стволы. Каждый раз, покончив с этим делом и прислонив тяжелый заряженный мушкет к тускло поблескивающей пирамиде, падре поднимал голову, широко разводил руки и, обратив к небу изможденное морщинистое лицо, начинал громко и вдохновенно призывать Господа.
– Боже милостивый! – восклицал он, потрясая широкими рукавами сутаны. – Просвети этих глупых неразумных тварей, вложив в них хоть малую толику пресветлого разума Твоего! Ибо не ведают, что творят, отвлекая меня, слабого и ничтожного раба Твоего, от составления почтительнейшего послания на высочайшее, после Тебя и святейшего наместника Твоего на земле, имя!
Выкрикнув эту патетическую фразу на одном дыхании, падре опускал руки, возвращался под свой навес, расправлял края тонкого воскового пергамента, камешками прижимал их к выпуклой крышке сундучка и, обмакнув разлохмаченное перо в выточенную из бивня мамонта чернильницу, старательно выводил в начале строки блестящую, украшенную завитушками букву.
Но когда один из зверьков вскарабкался по флагштоку и стал теребить передними лапками шелковую бахрому и забираться в бархатные складки повисшего вдоль шеста знамени, падре оторвался от работы, ткнул перо за ухо и, подойдя к основанию шеста, начал ласково уговаривать зверька спуститься на землю. Тот заинтересовался странными звуками, исходившими от одетого в плотную вылинявшую сутану человека, опустился до середины шеста и склонил вниз любопытное ухо, обвив шест хвостом и упираясь в него кривыми задними ногами. Но когда падре попробовал потянуть за одну из бечевок, чтобы спустить флаг, зверек вновь вскарабкался вверх по шесту и, до подбородка завернувшись в бархатное полотнище, стал возмущенно цокать языком и грозить человеку темным жилистым кулачком.
При виде этой картины Норман, размечавший будущий ров вокруг лагеря, воткнул в землю заостренный кол, приблизился к падре и со смехом потянул из-за пояса пистолет.
– Нет-нет, ни за что! – решительно запротестовал падре, прикрывая ладонью темную дырочку направленного вверх дула. – Мне доводилось кое-что слышать и читать об этих любопытных созданиях! Они столь забавно и невинно передразнивают человеческие ухватки, что порой кажется, будто они также ведут свое происхождение от Адама и Евы, познавших друг друга еще до того, как они вкусили от запретного плода!
– Падре, это ересь! – расхохотался Норман, пряча пистолет за пояс. – А я не могу поручиться за то, что ни один из моих славных парней не спас свою драгоценную жизнь в обмен на определенные обязательства в отношении некоей не очень приметной, но весьма могущественной организации!
– Организация, о которой вы говорите, – строго оборвал его смех падре, – не ограничивает свободу мышления! Она лишь следит за тем, чтобы плоды этих духовных упражнений не становились достоянием грубой невежественной толпы!
– Тайное знание? – притихшим и даже как бы несколько испуганным голосом пробормотал Норман. – И вы, падре, один из тех, кто…
– Не является недостоверным, что не о людях говорится в Писании, а об ангелах или неких демонах, восхотевших женщин и породивших гигантов, – вдруг прошептал падре, тревожно оглядываясь по сторонам, – и еще: часто говорилось и многими утверждается из личного восприятия и из свидетельств других очевидцев, в достоверности которых не может быть сомнения, что лешие и фавны, которые в народе называются инкубами, обуянные страстью к женщинам, добивались плотского соития с ними и его с ними совершали и что некоторые демоны, называемые у галлов дузами, усердно пытались творить подобные скверны и часто их совершали…
– Было бы наглостью отрицать это ввиду достоверности людей, утверждающих подобное, не так ли? – подхватил Норман. – Так писал блаженный Августин: «О граде Божием», книга пятая, глава двадцать третья – так, святой отец?.. Я не ошибся?
– Ни в едином слове, сын мой, – ошарашенно пробормотал падре, – но откуда?.. каким образом вы?..
– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам! – уклончиво рассмеялся Норман. – Но что вы прикажете делать с этим меньшим братом?
И он кивнул на зверька, смуглыми пальчиками обрывавшего легкие золотистые кисточки бахромы и бросавшего их на покатые плечи и гладко выбритую макушку падре.
Тот ладонью смахнул с блестящей лысины золотистую кисточку и, двумя пальцами поймав ее на лету, растерянно оглянулся по сторонам. Взгляд его упал на Эрниха, раскалывавшего длинное, ослепительно сверкающее на солнце бревно.
Он был еще слаб, и взял на себя эту работу, потому что она не требовала больших физических усилий. Мужчины, накинув взлохмаченные веревки на стертые до крови плечи, подтаскивали к нему наголо ошкуренный ствол, разворачивали его и устанавливали в нужном положении, после чего Эрних осматривал один из торцов бревна, отыскивал природную трещинку и легким точным движением вгонял в нее лезвие топора. Затем Бэрг брал тяжелый молот и с размаху по самый обух вбивал топор в торец, отчего ствол трещал и по всей его длине пробегала тонкая, прямая, как тетива, трещинка. Теперь Эрниху оставалось лишь расширять ее небольшими острыми клинышками до тех пор, пока все бревно не лопалось и не распадалось на две половины, подобно перезревшему яблоку.
Падре с самого начала обратил внимание на то, что нахальные зверьки отнюдь не мешают Эрниху, а лишь разбегаются при доставке очередного бревна и, дождавшись, когда юноша останется один, вновь окружают его широким неподвижным кольцом и как-то очень внимательно присматриваются к его работе. А когда один, видно самый любопытный и назойливый, забрался между не до конца расколотыми половинками, выдернул клин и оказался намертво зажат, Эрних мгновенно выхватил клин из его ослабевших лапок и, опять вбив его в трещину, осторожно извлек из смертных объятий бревна бездыханное полураздавленное тельце.
Падре с интересом наблюдал всю эту картину, сидя под своим камышовым навесом и держа на отлете растрепанное высыхающее перо. Он видел, как Эрних опустился на колени, бережно положил зверька на истоптанную траву, прижал ухо к его мохнатой груди, а потом вытянул перед собой руки ладонями вниз и стал плавными круговыми движениями разглаживать душный воздух над распластанным тельцем. Остальные зверьки стали робко подвигаться ближе, постепенно образовав вокруг Эрниха плотное молчаливое кольцо, над которым возвышались только худые загорелые плечи юноши и его золотоволосая голова. Падре даже показалось, что вокруг этой головы на миг вспыхнул и тут же пропал лучистый серебристый нимб; он прикрыл пальцами усталые глаза, чтобы избавиться от полуденного миража, но, услышав буйные радостные вопли зверьков, поднял веки и увидел, что Эрних стоит во весь рост и держит на руках маленькое буро-зеленое существо, доверчиво обнимающее его за шею мохнатыми мускулистыми лапками.
После этого случая зверьки перестали так нахально хвататься своими цепкими ручонками за все подряд, но когда Эрних оставался наедине с очередным бревном, обступали его со всех сторон и начинали весьма ловко и понятливо помогать юноше, подавая ему подходящие клинья и удерживая бревно в нужном положении. Эти картины так увлекли любознательного от природы священника, что он едва не позабыл о цели своего сочинения, ибо, сбившись с его главной линии, начал подробнейшим образом заносить на пергамент свои наблюдения и спохватился лишь тогда, когда расщепленный кончик пера соскользнул с завернутого края листа и ткнулся в медную заклепку на крышке сундучка. Увлеченный падре машинально приподнял крышку, чтобы взять новый лист, но тут со стороны мушкетных пирамид опять раздался оглушительный выстрел, заставивший священника уже в четвертый раз сунуть перо за ухо и, подобрав тяжелые полы сутаны, выскочить из-под своего камышового навеса. И каково же было его возмущение, когда он увидел, как одна из этих маленьких человекоподобных тварей со скоростью белки взлетела на самую верхушку флагштока и стала самым нахальным образом трепать тончайшую золотистую бахрому королевского штандарта. Но позволить Норману пресечь подобное кощунство посредством свинцового шарика размером с небольшой грецкий орех падре не мог и потому, воочию убедившись в том, что сверкающая перстнями рука командора выпустила полированную рукоятку пистолета, падре сложил ладони раковиной и крикнул через всю площадку: «Эрних!.. Эрних!..»
Но юноша не обернулся, то ли увлеченный, то ли наполовину оглушенный своей шумной работой. И тогда один из зверьков, внимательно наблюдавший за тем, что происходит вокруг шеста, опустился на четвереньки, боком подскочил к Эрниху и несколько раз осторожно хлопнул его по плечу своей темной тонкопалой лапкой. Юноша опустил топор, обернулся и, увидев, что падре призывно машет ему, вогнал топор в бревно и направился к шесту, переступая через разложенные вверх горбами половинки бревен. Зверьки стали поодиночке боком перебегать следом за ним, но, когда до шеста осталось шагов двадцать, остановились и расселись на бревнах, словно зрители в ожидании театрального представления.
– Ты, я вижу, успел подружиться с этой хвостатой публикой, – небрежно бросил Норман, когда Эрних подошел к нему.
– О! – воскликнул Эрних. – Вы даже представить себе не можете, какие это понятливые и усердные помощники!
– В таком случае объясни одному из этих понятливых, что я не хотел бы дырявить пулей и пачкать кровью новенький бархатный штандарт, вознесенный над этим диким берегом в знак того, что нога первого цивилизованного человека уже вступила сюда! – сказал Норман, почесывая ногтями жесткий небритый подбородок.
– Боюсь, что это будет очень сложно, командор, – сказал Эрних, подняв голову и глянув на хитрую смышленую мордочку завернувшегося в бархатное полотнище зверька.
– В таком случае, падре, – проговорил Норман, положив ладонь на рукоять пистолета, – у меня не остается иного выхода… И, кроме того, данная акция может внушить этим тварям гораздо большее почтение, нежели все ваши причитания.
С этими словами он вытащил из-за широкого красного кушака длинный, изъязвленный гравированными сценками псовой охоты пистолет и, оттянув курок до щелчка, прыснул на полочку щепоть лоснящихся пороховых кристалликов.
При виде этих приготовлений зверек на верхушке шеста забеспокоился, но, вместо того чтобы выпутаться из знамени и соскользнуть вниз, еще плотнее завернулся в бордовый бархат и испуганно зацокал языком, обнажая кривые желтые клыки.
– Не спешите, Норман, – остановил его руку падре, – подождем, пока ему надоест там сидеть, и…
– …дождемся, когда эта назойливая публика сядет нам на шею, – закончил Норман, оглядываясь на зверьков, густо обсевших потемневшие на воздухе бревна.
– Не надо спорить, – вполголоса заговорил Эрних, приближаясь к шесту и поднимая голову, – сейчас мы спокойно побеседуем, и он все поймет… Ведь ты все понимаешь, да?.. Ведь ты умница, правда, мой маленький?.. Ведь ты не хочешь, чтобы дядя рассердился и сделал «бум» – или хочешь?..
Норман посмотрел на падре и, кивнув головой в спину Эрниха, выразительно покрутил у виска дулом пистолета. Падре в ответ лишь неопределенно пожал плечами, как бы давая понять, что с некоторых пор им обоим пора перестать удивляться тому, что творит этот юный золотоволосый язычник.
А зверек тем временем склонил вниз темную плоскую мордочку, от уха до уха опушенную длинной, поблескивающей на солнце бахромой, и стал как будто вслушиваться в монотонное, усыпляющее бормотание стоящего под шестом человека.
– Иди ко мне, иди, – продолжал Эрних, пристально глядя в карие, окольцованные золотистой радужкой глазки, – слезай, миленький, спускайся вниз, не бойся, дядя хороший, дядя больше не будет на тебя сердиться…
Зверек бросил мгновенный опасливый взгляд на Нормана и, как бы воочию убедившись в том, что тот находится на достаточно безопасном расстоянии, стал осторожно высвобождать свое щуплое маленькое тельце из жарких бархатных складок.
– Ну вот и молодец, – бормотал Эрних, не сводя с него немигающих глаз, – а теперь иди ко мне, иди, мой миленький!..
С этими словами Эрних подошел к шесту, протянул руки, и зверек послушно и безбоязненно соскользнул в его распахнутые объятия.
– Однако, – негромко присвистнул Норман, сдувая порох с пистолетной полки и осторожно снимая со взвода плоский железный клювик курка с зажатым кремнем, – это, однако, черт знает что!.. Простите, падре, сорвалось словечко с языка!
– Бог простит, – через плечо бросил падре, возвращаясь под свой навес и склоняясь над мелко исписанным пергаментом. «Не то, все не то, – подумал он, пробегая глазами стройные ряды черных клиновидных значков, – или все это только видимость, бесовское наваждение?.. Нет, не похоже… Но кто он тогда такой, если и звери лесные повинуются ему?..»
Падре рассеянно присыпал мелким песком просохшие чернила, затем сдул песок, свернул пергамент в трубку и, расправив на крышке сундучка чистый лист, стал выкладывать камешки по его упругому волнистому краю. Покончив с этим, он решительно очинил свежее перо и легким точным движением воткнул его в узенькую воронку чернильницы. Но прежде чем украсить левый верхний угол листа изящным узорчатым вензелем, падре задумчиво поднял голову и наткнулся на лукавый взгляд Эрниха.
– Что вы так странно смотрите на меня, святой отец? – спросил тот, сохраняя на лице самое невинное выражение. – Вы пишите, пишите…
К вечеру от лагерной площадки до песчаного берега лагуны была прорублена широкая прямая просека, открывшая вид на выпуклую линию горизонта, двух каменных идолов и стройные мачты корабля с плотно подвязанными к реям парусами. Люди порядком вымотались, подтаскивая на истертых веревках скользкие тяжелые бревна, и потому, когда одна из веревок лопнула и торец бревна, выбив кол из рук Сконна, сшиб его с ног и едва не расплющил о свежий пень кудлатую голову самого вяга, Норман три раза ударил в блестящий медный колокол, укрепленный под навесом. К этому времени вокруг будущего лагеря уже наметился пока еще неглубокий, но довольно широкий ров, внутренняя сторона которого образовывала рыхлую пологую насыпь с торчащими во все стороны обрывками корешков.
С наступлением сумерек падре встал из-за своего сундучка и, потягиваясь и разминая затекшие ноги, отправился собирать сучья для ночного костра. Женщины подносили ему высохшие куски коры, и падре, чередуя их с ветками и сучками, вскоре сложил над остывшим за день пепелищем высокую хворостяную кучу наподобие муравьиной. Зверьки, весь вечер наблюдавшие за тем, как Эрних топором заостряет тупые торцы бревенчатых половинок, бросились собирать свежие щепки и, поглядывая на старания падре, тоже сложили из них высокую взъерошенную пирамиду.
Но когда падре достал из складок сутаны небольшой кожаный мешочек и, вынув из него огниво с трутом, стал высекать кремнем яркие трескучие пучки искр, зверьки побросали щепки и стали мелкими перебежками покидать площадку, порой поворачивая к разгорающемуся костру испуганные круглоглазые мордочки и потягивая воздух широкими приплюснутыми носиками.
Постепенно народ стал собираться вокруг огня, устало вгоняя в бревна тяжелые топоры и с силой втыкая в землю затупившиеся от работы лопаты. Бэрг и Янгор выложили из бревенчатых половинок довольно ровный, остро пахнущий свежей древесиной настил, а когда женщины расставили по нему глиняные плошки, Норман водрузил в центр настила закопченный медный котел и стал большим деревянным черпаком раскладывать по плошкам густое дымящееся варево из желтых зерен, по форме и размеру напоминающих человеческие зубы. Две большие плетеные корзины этих зерен были накануне получены от шечтлей в обмен на заплесневелую, запечатанную воском бутылку горькой, прозрачной, как вода, жидкости, обжигавшей глотку и вспыхивавшей от поднесенного огня тягучим голубоватым пламенем. Впрочем, молчаливые подозрительные шечтли согласились на такой обмен лишь после того, как Норман сам отбил рукояткой пистолета горлышко одной из таких бутылок и, плеснув в глиняную плошку изрядную дозу ее содержимого, единым духом осушил плошку до дна.
А когда Люс двумя пальцами взял из костра уголек и, бросив его в плошку, до краев наполнил ее призрачным синеватым пламенем, потрясенные шечтли на некоторое время даже перестали лупить ладонями по своим барабанам и вновь взорвались лишь тогда, когда их вождь с величественным видом принял из рук падре новую плошку, наполненную жидкостью из той же бутылки и, каменея горбоносым татуированным лицом, в несколько длинных глотков опорожнил ее. Стойко проделав эту нелегкую для его непривычной глотки процедуру, вождь прикрыл глаза тяжелыми от глины веками, немного посидел в полной неподвижности, а затем запрокинул голову и издал долгий торжествующий вопль, от которого выбритая макушка падре покрылась холодной испариной, а руки гардаров сами собой повыхватывали из-за поясов пистолеты и защелкали взводимыми курками.
Но все обошлось мирно. Когда клекочущее эхо вопля рассыпалось и растворилось в нарастающем многоголосье ночного леса, вождь с силой хлопнул ладонями по утоптанной земле, подскочил на месте, звонко звякнув блестящими браслетами на сухих жилистых щиколотках, и стал плавными скользящими шагами двигаться по площадке, озаренной яркими багровыми всполохами костра. При этом он чутко прислушивался к беспорядочному лесному гвалту и время от времени обнюхивал площадку, опускаясь на четвереньки и почти упираясь в землю крупным горбатым носом. Приблизившись таким образом к одному из барабанщиков, вождь внезапно выхватил у него барабан и стал с истерическим хохотом биться головой в тугую кожаную поверхность инструмента, разбрасывая по сторонам радужные перья из своего великолепного шлема. По-видимому, в этом припадке был скрыт некий повелительный знак, потому что остальные шечтли тут же оставили свои барабаны, стали по одному подходить к падре и, преклоняя одно колено, протягивать обе руки за быстро наполняемой Норманом плошкой. А так как плошка была довольно вместительной, то вскоре все мужчины племени шечтлей возбужденно скакали вокруг потрескивающего костра и, завывая дикими звериными голосами, перебрасывались небольшими сморщенными шарами, подобрав один из которых падре с ужасом разглядел на его кожаной поверхности аккуратно зашитые жилами глазницы, ноздри и рот.
