Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Александр Волков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)
– Ну что, умник, получил? – ехидно спросила она, поворачивая ко мне лицо и указывая на темный, затянутый невесть откуда взявшейся паутиной провал. – Может, сам спустишься, потрогаешь, убедишься?.. Ну, давай прыгай, что ты медлишь? Хочешь сам поднять какую-нибудь ступень? Изволь!..
Хельда быстро задернула темный лицевой проем ржавой решеткой забрала, накинула край покрова на источенный мышами султан из конского хвоста, когда-то украшавший гребень шлема, и выбралась на край этой декоративной, неизвестно для кого приготовленной могилы.
– Вот! – сказала она, нажав пальцем на небольшую сердцевидную выемку в каменной плитке над краем ямы. – Нажимай любую, хоть все подряд!
Тем временем тяжелая могильная плита медленно провернулась вокруг скрытой от глаз продольной оси и, встав на место, вновь обратилась в широкую ступень, украшенную замысловатой каменной вязью, где строгие суровые очертания букв словно копьями вспарывали курчавый виноградник игривых сарацинских завитушек.
– Что, мой милый, страшно? – весело засмеялась Хельда, видя мое замешательство. Ее капюшон совсем сбился на спину, потянув за собой ворот и открыв худые, истертые тяжелой цепью ключицы.
«Ведьма!» – подумал я, глядя в ее темные от истерического восторга глаза, где вместо зрачков торчком стояли золотые наконечники свечного пламени.
– Иди за мной! Иди, не бойся! – чуть слышно шептала Хельда, плавно сходя вниз по ступеням и как бы заметая свой невидимый след подолом мантии.
И тут мне вдруг в самом деле стало страшно. Но не за себя, нет, я испугался того, что она действительно навсегда исчезнет из моих глаз, пропадет, заблудится в бесконечном запутанном лабиринте своих мрачных восторгов, где сны становятся явью, а живые люди обращаются в туманные призраки, сотканные из причудливых фантазий и смутных воспоминаний.
– Это все ты!.. Ты, мой любимый!.. – приговаривала она, останавливаясь на каждой ступени и оглядываясь на меня влажными, лихорадочно блестящими глазами. – И здесь ты!.. И здесь!..
– Я… не понимаю… Объясни… – чуть слышно бормотал я, осторожно спускаясь по ступеням следом за Хельдой и протягивая к ней руки.
– Стой! – вдруг воскликнула она, когда мои пальцы почти коснулись протертой мантии на ее плечах. – Зачем ты встал?.. Зачем ты пришел?!.. Назад! В могилу! В яму!..
Хельда истерически взвизгнула, отбросила мои руки и ничком упала на одну из могильных плит, так что я едва успел подхватить отброшенную и чуть не погасшую свечу.
– Ну не надо, успокойся!.. – зашептал я, опускаясь на колени рядом с ней.
– О, сколько раз я встречала тебя на мосту! Сколько суровых, изуродованных шрамами лиц склонялось к моим ногам!.. – глухо бормотала она, не поднимая головы. – Как я боялась ошибиться и принять за тебя кого-нибудь другого! А потом они уходили, навсегда оставив здесь свои железные оболочки, похоронив свой прежний облик под этими ступенями… С посохом и сумой, покорные судьбе!.. А я смотрела им вслед и вновь прощалась с тобой, только с тобой!..
– А как же блудницы?.. Дети?.. – потрясенно пробормотал я, чувствуя, что сейчас передо мной откроется такая бездна, в которую до меня вряд ли доводилось заглядывать хоть одному человеку.
– Что ты сказал?.. – Хельда оперлась на руки, обернулась и села на ступень чуть выше меня. Ее голос неожиданно зазвучал глубоко и ровно, как во время наших вступительных бесед в приемном зале.
– Дети, – повторил я, – или чрево твоих вакханок так же пусто, как склепы под этими плитами?
– Какой любопытный! – лукаво посмотрела на меня Хельда. – Все-то ему надо знать…
– Ну, если уж начали, так давай до конца, – с легкой нарочитой грубостью сказал я.
– Ишь какой настойчивый! – игриво воскликнула она. – А может, я не хочу – до конца?.. Помучать тебя хочу…
– Мало ты меня мучала?!.
– А это уж мне решать! – резко оборвала Хельда. – Теперь я здесь хозяйка!
– Это чувствуется, – усмехнулся я, – не припомню, чтобы я где-нибудь был окружен такой заботой и вниманием… Даже не знаю, как благодарить?.. Работой или еще чем-нибудь…
– Вот ты и ответил, – перебила Хельда, – сам дошел!
– Ах вот оно что! – воскликнул я. – Однако… Но почему каждый раз по двое?..
– Пришлю одну – а ты влюбишься! – весело засмеялась Хельда, живо поблескивая угольными зрачками.
– А если сразу в двух?..
– Так не бывает!.. А если и бывает, то так… на ночь!..
– Опять же производительнее, если сразу с двумя, – добавил я.
– Конечно, – с готовностью подхватила Хельда, – я хочу, чтобы тебя было много!..
– Что?!. – захохотал я, откидываясь на ступень. – Как ты сказала?
– А мальчика нашего бродячие актеры унесли, – вдруг тихо и скорбно произнесла она, – пришли вечером, дали представление, остались ночевать, а под утро исчезли – и мальчик наш с ними!..
– Так, значит, был… мальчик? – прошептал я.
– Конечно, был, – с достоинством подняв голову, сказала Хельда, – как же ему не быть!..
Я уже не знал, чему верить. Я смотрел в ее глаза, ожидая увидеть в них хоть малейший намек на насмешку или узреть на дне зрачков неподвижно замершие искорки, свидетельствующие о помешательстве на некоей idee fixe, часто встречающемся среди монастырских затворниц. Но взгляд моей возлюбленной был исполнен такого достоинства, что я устыдился своих нелепых предположений. Следовательно, все, что она рассказывала, было чистой, хоть и несколько неожиданной, шокирующей воображение правдой. Итак, мне оставалось только выяснить, куда девались остальные младенцы и какова была участь того, кто выгравировал столь подробное, но совершенно вымышленное послание на полотне косы.
– Ах кузнец? – воскликнула Хельда в ответ на мой вопрос. – Пойдем, ты увидишь!..
Она протянула мне руку, толкнула низкую дверь в стене и, держа перед собой трепетную свечу, быстро повлекла меня вверх по узкой винтовой лестнице. Вскоре мы очутились на широкой плоской вершине одной из замковых башен. На самом краю каменной площадки сидел плечистый сухощавый старик и, ломая в ладонях сухие хлебные корки, размашисто бросал в воздух крупные ноздреватые крошки, которые на лету подхватывали жадные крикливые чайки. Камни площадки, плечи, спина и серые от седины космы старика – все было густо заляпано известковыми кляксами и потеками птичьего помета.
– Перестань, Динага! – мягко проговорила Хельда, подходя к старику и осторожно прикасаясь к его плечу. – А то эти птицы забудут дорогу к морю и совсем разучатся ловить рыбу!..
– Н-га! Н-га! – заволновался старик, взмахивая руками, словно крыльями, и восторженно вытягивая над пропастью растопыренные ладони. – Н-га!.. Н-га!..
– Ты не полетишь, ты свалишься и расшибешься! – строго одернула старика Хельда, удерживая его за ворот потертого кожаного плаща, широко раскинувшего по площадке потрепанные, загаженные птицами полы.
И тут я заметил, что из-под плаща к ржавой скобе, вбитой между камнями посреди площадки, тянется до упора натянутая железная цепь.
– Пришлось приковать, – пояснила Хельда, перехватив мой удивленный взгляд, – иначе он бы непременно соскочил вниз вместе со своей тележкой!
– С тележкой?
– А как же?.. Он ведь безногий – вот и катается!
И тут словно в подтверждение ее слов, старик раскинул руки, подхватил полы своего плаща, подоткнул их под себя, откатился назад, звеня ржавыми звеньями цепи, и, сильно стуча по камням костяшками кулаков, вытолкнул себя к самому краю площадки.
– Н-га!.. Н-га!.. – стонуще вскрикивал он, широко взмахивая руками и раскидывая по ветру седые, перепачканные птицами космы волос и бороды. – Н-га!.. Н-га!..
– Сарацины? – негромко спросил я, глядя, как дрожит у моей лодыжки туго натянутая цепь. – Язык вырвали?..
Хельда молча кивнула и, положив рядом со стариком бугорчатый холщовый мешочек, набитый, по всей видимости, объедками с монастырского стола, отступила к открытому люку в центре площадки.
– Кто его приковал? – спросил я, когда мы стали спускаться по винтовой лестнице.
– Он сам, – сказала Хельда, – и к тележке и к скобе…
– Все ясно, – машинально пробормотал я, как бы подводя итог разгадке этой тайны.
– Ты спрашивал насчет детей, – сказала Хельда, не дожидаясь, пока я повторю свой вопрос, – когда они подрастают, мы их отдаем…
– Кому?
– Странствующим актерам, музыкантам, монахам, собирающим подаяние на общину, – отвечала Хельда, плавно спускаясь по крутым высоким ступеням, – монахи говорят, что с детьми им удается собрать гораздо больше… Некоторые даже прикидываются слепыми, и тогда ребенок становится как бы поводырем – таким подают еще больше…
– А дальше? – взволнованно перебил я. – Что с ними происходит потом?..
– С монахами? – удивилась Хельда. – Ничего – прозревают… Впрочем, известны случаи, когда и не прозревали – Бог наказал… Странно, что не всех… Недосмотрел, наверное…
– Плевать на монахов! – воскликнул я. – Дети – куда они-то деваются?
– Не знаю, – на ходу передернула плечами Хельда, – мир большой…
– Большой, говоришь! – Я быстро догнал ее и сильным рывком развернул лицом к себе. – Как будто ты не знаешь, что делают с ними, маленькими, беззащитными – в этом огромном, страшном мире? Как их продают в рабство, как убивают, чтобы вырвать внутренности или напоить кровью и увлажнить мертвую кожу какой-нибудь старой развалины, смердящей от обжорства и разврата? Как их замуровывают в глиняные горшки, уродуя для потехи позолоченной черни и прочего площадного сброда? Как приносят в жертву на бесовских шабашах?
Мне показалось, что в ее глазах мелькнул страх, мелькнул и исчез, затянутый лиловой лунатической дымкой.
– Да что ты, милый!.. – напевно воскликнула она. – Какие шабаши? Где ты наслышался таких ужасов?.. Мало ли какой душещипательный бред несут по кабакам пьяные бродяги и оборванцы в надежде на лишнюю стопку…
– Тогда можешь выплеснуть эту столку в мои глаза! – перебил я. – Вот уж действительно голь кабацкая – только и смотрят, как бы что-нибудь стащить или кого-нибудь прикончить!..
– Ха-ха-ха! – звонким голосом рассмеялась Хельда. – Как ты смешно говоришь – совсем как шут в цветном колпаке с бронзовыми бубенчиками!
– Наш мальчик – шут, – зло сказал я, – кривоногий, горбатый, в лохмотьях, лицо обращено в застывшую уродливую маску стараниями какого-нибудь висельника-хирурга, зарабатывающего свой подлый хлеб регулярным выскребанием завязи в развратных чреслах придворных шлюх и обильными кровопусканиями из склеротических вен их вельможных покровителей…
– Нет-нет, замолчи! – испуганно прошептала Хельда, приложив палец к моим губам. – Ты найдешь нашего мальчика, ты узнаешь его!
– Как? – воскликнул я, с силой стискивая в пальцах ее тонкое запястье.
– Восемь маленьких родинок на его левом плече образуют шестиконечный крест, – сказала Хельда, – вот такой!
Она резким рывком сбросила с левого плеча жемчужно-серую мантию, обернулась ко мне спиной, подняла над головой свечу, и я увидел на ее бледной лопатке восемь темных, ровно расположенных звездочек размером чуть больше макового зерна.
– Он знает об этом знаке? – спросил я после того, как Хельда вновь закуталась в свою мантию и обернулась ко мне.
– Нет, – сказала она, слегка покачав головой, – и даже я не вполне уверена в том, что у него есть этот знак…
– Как это – не уверена? – опешил я.
– Знак проступает не сразу после рождения, а лишь через какое-то время, – тихо и таинственно прошептала она, поманив меня пальцем и отступая вниз по ступенькам, – он появляется в минуту смертельной опасности, и если наш мальчик уже видел смерть лицом к лицу, то его левая лопатка должна быть отмечена таким крестиком…
– Понял… Понял… – шептал я в тон Хельде, слегка поддерживая ее под локоть и стараясь не дышать на слабое пламя свечи.
– А теперь иди! – вдруг строго приказала она, незаметным толчком распахнув низкую дверь в стене. – Иди, иди!.. Уходи!.. Совсем уходи! Навсегда!.. Надеюсь, ты не будешь на всех углах болтать о том, как тебя принимали в нашей обители! Вопросы есть?..
– Нет-нет, что ты!.. – заговорил я, переступая порог и пригибая голову под низкой притолокой. – Но что с остальными детьми?.. Как я…
Но дверь за моей спиной резко захлопнулась, и я медленно побрел вперед, ведя ладонью по влажной стене и вытянутой ступней ощупывая кромешную тьму перед моими ногами. Вскоре, однако, в конце наклонного тоннеля забрезжил слабый розоватый свет, при приближении оказавшийся широким речным плесом, залитым лучами предзакатного солнца. Ход вывел меня к подножию глинистого обрыва, густо источенного норками стрижей, с пронзительным цвирканьем носившихся над неподвижной водой. По узкой, едва различимой тропке я спустился к воде, внимательно вгляделся в просветы между суставчатыми стеблями камыша и вдруг увидел невдалеке закругленный нос челна, выдолбленного из цельного дуба. Я подобрал полы своей хламиды и побрел по мелкой воде, высоко поднимая колени, шурша сухими камышовыми листьями и внимательно вглядываясь в мутную, буро-зеленую воду, дабы не провалиться в какую-нибудь из прибрежных ям. Дойдя до челна, я поднял голову и буквально наткнулся на неподвижный взгляд темных овальных глаз того самого странника, что всегда подходил к ежевичным кустам, растущим на обочине дороги, ведущей в замок, и говорил мне всего одну фразу: «Ну что ты сидишь? Иди, она столько лет ждала тебя!» Но на этот раз странник властным молчаливым взглядом указал мне на толстую, оставленную внутри челна перегородку, как бы приглашая сесть, что я и сделал, изрядно раскачав это неустойчивое судно и наполнив камыши беспокойным движением и шорохом от расходящихся кругами волн. Когда же равновесие восстановилось, странник отступил на корму и, вооружившись длинным тонким шестом, стал плавно выталкивать челн на открытую воду. Стрижи вычерчивали над нами свои длинные овальные орбиты, но, пролетая над головой моего высокого молчаливого перевозчика, на миг замирали и зависали в воздухе, мелко и неистово трепеща острыми серповидными крылышками. И вдруг я заметил, что шест в руках странника исчез, но сам он продолжает по-прежнему двигать руками, как бы подталкивая челн в объятия плавного широкого течения. А когда река действительно подхватила и медленно закружила длинную узкую долбленку, мой перевозчик сделался таким прозрачным, что я мог свободно разглядеть сквозь него волнистый след за кормой челна.
– Ну что ты сидишь, правь! – послышался надо мной его тонкий бесцветный голос.
Я поднял голову, но странник уже исчез, оставив на корме широкое, блестящее от воды рулевое весло. Течение медленно несло тяжелый челн вдоль мощных, уходящих в воду контрфорсов замка, покрытых ломкой коростой ракушечных панцирей до линии подъема воды во время весеннего половодья. В пологих лучах заходящего солнца высокая глухая стена и возносящаяся над ней башня казались залитыми тонким слоем воды, слегка подкрашенной кровью когда-то штурмовавших замок воинов, форсировавших реку в ночной тьме и сброшенных вниз копьями и мечами защитников этой неприступной твердыни. Густая голубизна вечернего неба над круглой вершиной башни серебрилась от бесчисленных чаек, чьи тонкие голоса едва достигали моего слуха. И вдруг я увидел, как от полукруглого края башенной верхушки отделился и ринулся вниз маленький темный комочек с развевающимися от плавно нарастающего падения краями. Ком, окруженный плотным визгливым роем чаек, летел прямо на меня, но в тот миг, когда мои глаза уже начали различать четыре колесика тележки, обитых блестящими железными полосами, чайки вдруг со всех сторон подхватили клювами широко разметавшиеся вокруг днища полы кожаного плаща безумного кузнеца и остановили его стремительное падение. Сквозь плеск и трепет птичьих крыльев различив его восторженные заходящиеся «н-га!.. н-га!..», я быстро перебрался на корму своего шаткого суденышка, схватил весло и стал стремительно выгребать против течения, стараясь приблизиться к тому месту, где тележка с отчаянным воздухоплавателем должна была опуститься на воду. Ориентиром мне служил длинный обрывок цепи, отвесно свисавший вниз и неуклонно приближавшийся к речной глади. Но едва крайнее звено цепи коснулось слегка задранного носа моей плавучей посудины, как струящуюся вдоль бортов челна воду покрыла густая лиловая тень. Я вскинул голову и увидел чаек, недвижно зависших внутри плотного кольцеобразного облака, окружившего тележку и словно стянувшего ее широкой темной петлей. Я поднял весло, положил его поперек осклизлых бортов, но течение не увлекло челн, как будто прикованный к ржавому разорванному звену на конце цепного обрывка. Стало так тихо, что я отчетливо различал редкий плеск капель, стекающих с мокрой лопасти весла. Я вновь взял весло в руки и попробовал грести, чтобы вывести челн на освещенную солнцем стремнину. Но погруженная в воду лопасть не встретила ни малейшего сопротивления, а челн не дрогнул даже тогда, когда я встал на одно колено и стал работать веслом изо всех сил. А когда я поднял голову, стараясь разглядеть днище тележки сквозь плотный сизый туман, темное облако вдруг заиграло всеми радужными переливами и стало медленно возноситься в небо. Цепь затрепетала, натянулась, и мне показалось, что она либо вот-вот лопнет, либо поставит челн «на попа» и потащит его за собой. Но вместо этого из-под палевого облачного испода выпросталась пустая, грубо сколоченная и заляпанная птичьим пометом тележка на четырех колесах. В искристом тумане над моей головой возник и тут же растворился темный колокол сидящей человеческой фигуры, затем все облако резко уплотнилось и мгновенно обратилось в далекий плоский кружок, размером с серебряный диракль императора Констанция. Вода под веслом вдруг обрела вязкую плотность, я с силой обеими руками потянул на себя рукоять и едва успел отвести челн в сторону от рухнувшей в реку тележки. Волна плеснула через низкий борт моего утлого суденышка и, если бы я не присел на дно и не подработал веслом, наверняка опрокинула бы его. Но тут течение подхватило шаткий челн и понесло его вдоль обрывистого берега, густо заросшего пепельно-серебристым ивняком. Я устроился на корме, погрузил в воду лопасть весла и, плотно прижав к борту его разлохмаченный черенок, направил тупой обрубленный нос моей долбленки на далекий утес, угрюмо нависавший над длинной пологой излучиной. Солнце уже наполовину скрылось за далеким горизонтом, и слабый вечерний ветерок слегка морщил спокойную поверхность воды, зигзагами гоняя по ряби сухих голенастых водомерок, упорно направлявших к противоположному берегу свои длинные скользящие скачки. Я незаметно задремал, опираясь на весло, а когда проснулся, утес был уже далеко позади, а мой челн плавно и стремительно скользил по широкой лунной дорожке, слегка затуманенной испарениями ночной реки. Вдалеке нарастал какой-то неясный гул, но как я ни вглядывался вперед, выпрямляясь и поднимая голову над пеленой тумана, причина шума оставалась мне непонятна. И вдруг сизое туманное полотно как будто обрубили ударом невидимого меча, и перед моими глазами распахнулась иссиня-черная бездна, густо окропленная бледными, ослепленными луной звездочками. Гул перешел в страшный, оглушительный грохот, мгновенно запечатавший мои уши теплыми восковыми печатями, далеко впереди взметнулся серебристый водяной смерч, а когда я вскочил и бешено заработал веслом, стараясь направить челн поперек течения, гнилой черенок вдруг хрустнул, и я, потеряв равновесие, едва не свалился за борт. Но это случайное везение уже ничего не значило, ибо мое суденышко неудержимо неслось в ревущую пасть гигантского водопада. И едва я успел выпрямиться, чтобы в момент падения оттолкнуться от скользкого борта и попытаться выпрыгнуть из сплошной водной стены, дабы она в своем падении не размолола мое тело о придонные валуны, как нос челна навис над клокочущей бездной, опрокинулся вниз, а корма с силой катапульты подбросила меня высоко в воздух. На какой-то миг я завис среди жемчужных водяных смерчей, ощутив себя не человеком, а какой-то фантастической ночной птицей, зорко высматривающей добычу в недрах взбесившейся стихии, и едва я успел подумать, что этой добычей на сей раз становится сама жизнь, как рассыпчатая струя ударила мне в лицо, мгновенно перехватив дыхание и залепив глаза кольчатой багровой тьмой. Не знаю, как долго длился мой смертный сон на этот раз, но помню, что вдруг я вполне отчетливо различил собственное тело среди жемчужных бугров и провалов клокочущей воды. Бездвижное, безвольное, оно плавно погружалось в пенистую пасть водопада, мощные взлетающие струи воды, словно играя, перебрасывали его с горба на горб, и оно бессильно соскальзывало по прозрачным склонам воды, широко разметав по сторонам руки и ноги. Потом глаза мои словно захлопнулись плотными угольными шторками, все тело сдавили тяжелые холодные объятья, близкий голос Хельды прошептал: «Не бойся – я с тобой!» – и все исчезло.
Падре умолк и, слегка прищурившись, посмотрел на солнце, уже поднявшееся над верхушками деревьев.
– Какое счастье, – сказал он, – просто смотреть на восходящее солнце… Ничего не надо, ни славы, ни богатства – зачем, командор?
– Да-да, конечно, – машинально пробормотал Норман, выбивая о каблук остывшую трубку, – но я бы хотел знать, чем все это кончилось?
– А вы полагаете, что все уже кончилось? – усмехнулся падре. – Все кончается лишь со смертью, но стоит человеку хоть раз воскреснуть из небытия, как он перестает верить в смерть – вам не кажется?.. Что вы молчите?
– Я слушаю, – сказал Норман, глядя, как проснувшиеся гардары почесываются, протирают глаза и осматриваются вокруг в поисках сучьев для утреннего костра. Они уже привыкли к долгим беседам своих предводителей и потому не обращали на них ни малейшего внимания.
– Я очнулся в путах, – сказал падре, – я лежал на травянистой лужайке у деревянных мостков, опутанный рыболовной сетью, как сом, и слушал, как бабы вальками выбивают мокрое белье на деревянной колоде. Неподалеку от меня смачно выщипывал траву тяжелый крепкоклювый гусь с вялым складчатым зобом и вороненой шишкой на лбу… Потом со всех сторон стали подходить поселяне, оторванные от своих дневных трудов поимкой утопленника. Каково же было их удивление и даже ужас, когда опутанный сетью и водорослями мертвец вдруг заморгал глазами и выцедил сквозь ячейки сети длинную пенистую струю зеленоватой воды! Какой-то сухонький морщинистый дедок в ветхой холщовой рубахе, перехваченной лыковым пояском, по-видимому, принял меня за оборотня и даже замахнулся вилами, испачканными навозом, но какая-то невидимая сила остановила его руку на взлете, и вилы скользнули вниз, пригвоздив к земле стариковский лапоть… Впрочем, это все уже не важно, главное то, что они в конце концов распутали меня и не без некоторого опасливого почтения отвели в деревенский трактир, где хозяин, недовольно морщась, все-таки накормил меня похлебкой из гусиных потрохов, дал сухой, задубевший от пота балахон и ключ от каморки под лестницей. Я прожил в этой каморке два дня, а на рассвете третьего ушел, оставив на спинке стула хозяйскую одежду и положив на край стойки золотую монетку, обнаруженную мной в складках моего просохшего хитона. И вот с тех пор я начал странствовать по свету, переходя из города в город, не пропуская ни одного представления бродячих артистов и при возможности прибиваясь к этим комедиантам и выступая как жонглер и метатель кинжалов. Я старался выбирать труппы, где было наибольшее количество всевозможных карликов и уродов, изувеченных в младенчестве преступной человеческой рукой, но все мои попытки высмотреть крест на их искалеченных телах, порой состоящих из одного огромного горба с торчащими по сторонам кривыми ручками и ножками, оставались тщетны. Тогда я расширил сферу поисков, включив в нее кунсткамеры университетов и всевозможные придворные собрания пугающих уродств и восхитительных редкостей, проникая в них под видом ученого монаха и путешественника. Но оттуда мне не удалось вынести вообще ничего, кроме путаных, противоречивых сведений о местах обитания всевозможных птиц, рыб, зверей и насекомых, представленных в этих коллекциях в виде сухих пучеглазых чучел, бледных проспиртованных тушек и пыльных ломких трупиков, пронзенных тонкими булавками. И лишь однажды, пробившись в первые ряды площадной толпы, собравшейся по случаю сожжения одной юной ведьмы, я увидел, как сквозь пламя, съевшее ткань на плече смертницы, отчетливо проступил крест из восьми кровавых родинок. И тут я понял, что странствовал не там, что помеченных этим знаком надо искать среди отверженных, среди бродяг, нищих и прочего человеческого отребья…
– А как же ваши бумаги, падре? – усмехнулся Норман. – Неужели нельзя было обойтись без всего этого маскарада?.. Подойти ко мне в порту и сказать: мол, так и так – я бы охотно принял на борт кающегося грешника!..
– А слово! – воскликнул падре. – Я ведь обещал Хельде молчать обо всем том, что мне пришлось пережить в ее обители!..
– Однако проболтались…
– Только вам, – прошептал падре, наклоняясь вперед, – да и то лишь потому, что мы с вами оба видели это…
– Точнее, этих! – уточнил Норман.
– И этих, – с грустной усмешкой кивнул падре в сторону двух гардаров, ловко складывавших на прибрежном песке пирамидку из сухих сучьев. Пока один с закопченным медным котелком спускался к воде, другой щелкал огнивом и раздувал затлевший трут, а когда сквозь сучья стали просачиваться сизые струйки дыма, оба гардара воткнули рогульки по сторонам костра и, пропустив сквозь дужку котелка крепкий прут, подвесили его над вершиной пирамиды.
– Говорят, что человек может бесконечно долго смотреть на три вещи, – задумчиво сказал Норман, – на огонь, на воду и на то, как работают другие…
Падре сделал легкое движение, как бы желая что-то возразить или добавить к этой фразе, но в этот миг за его спиной раздался легкий шум, треснул сучок под чьей-то неосторожной ступней, кусты раздвинулись, и среди блестящей глянцевой листвы показалась дико разукрашенная физиономия Дильса.
