Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Александр Волков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
Когда он молча поделился своим наблюдением с Норманом, тот задумчиво выпятил нижнюю губу, выбил из трубки золу и, с сожалением оглянувшись на Эрниха, спящего на носилках под охраной Бэрга и Тинги, жестом приказал подать еще несколько запечатанных бутылок. Вождь к этому времени успел вернуться на свою жесткую циновку, лежавшую теперь не на земле, а на треугольном помосте, связанном из полых коленчатых стеблей. Скрестив голые мускулистые ноги и гордо вскинув голову, он тряхнул изрядно поредевшим шлемом. Тут же трое рослых шечтлей подхватили помост, легко и плавно взметнули его в воздух и подставили плечи под три попарно расходящиеся угловые развилки. Теперь вождь восседал над головами своих темпераментных подданных и, мерно постукивая ладонями по барабану, как бы задавал ритм прыгающим вокруг костра игрокам. Поймав на себе его твердый, но несколько осовевший взгляд, Норман приветливо улыбнулся и, помахав над головой двумя запечатанными бутылками, ловким ударом друг об друга отбил им горлышки. В ответ каменноликий вождь чуть приподнял пронзенную длинной палочкой губу, обнажив крупные зачерненные зубы, и несколько раз одобрительно качнул головой из стороны в сторону. Заметив этот жест, падре незамедлительно поднес Норману пустую плошку, а когда тот наполнил ее, церемонным, подчеркнуто замедленным шагом приблизился к помосту и протянул огненный напиток вождю. Пока тот пил, глядя перед собой налившимися кровью глазами, сообразительный Люс вооружился еще одной плошкой и стал быстро сновать между Норманом и вошедшими в азарт игроками, которые, не глядя, принимали из его рук плошку, единым духом опрокидывали в рот ее содержимое и с еще большей яростью начинали швырять друг в друга туго набитые песком головы. Но когда Люс поднес плошку одному из телохранителей, подпиравших плечами полые ребра помоста, вождь ленивым жестом протянул руку и так сдвинул его перьевой шлем, что тот закрыл лицо до самого подбородка.
Вскоре шечтли вокруг костра так разъярились, что стали не просто перебрасываться головами, а швырять их друг в друга с неистовой силой. Когда Люс стал обходить круг играющих по третьему разу, один из игроков, потянувшись за плошкой, слегка замешкался и тут же получил такой удар мячом в грудь, что упал на спину, перевернулся через голову и затих, обхватив руками переломанные ребра. Люс почувствовал страх. Становилось ясно, что с каждой выпитой плошкой сила броска будет возрастать, а точность, напротив, значительно снижаться. Он хотел было вообще прекратить это рискованное занятие, передав плошку кому-нибудь другому, но стоило ему лишь заикнуться об этом, как Норман молча ткнул ему в зубы ствол пистолета, а падре сунул в подрагивающие от напряжения руки наполненную плошку. Люс покорился, но теперь, скрываясь за спинами игроков, сам пригубливал обжигающее глотку пойло, производившее в его слабой голове легкий бесшабашный восторг, который со стороны можно было даже принять за храбрость.
Но теперь шечтли стали часто промахиваться и ползать по кустам, отыскивая улетевшие головы. Это быстро сломало четкий барабанный ритм игры, и, как вождь ни пытался восстановить его, гулко молотя ладонями по туго натянутой коже своего инструмента, эти звуки уже не оказывали на шечтлей своего магического возбуждающего действия. А когда мяч сорвался с ладони одного из самых яростных игроков и угодил в забранное перьями шлема лицо телохранителя, тот судорожно вздрогнул всем телом, бросил вниз руки и стал медленно оседать на землю, увлекая за собой увенчанный рогатиной угол помоста. Но вождь, хоть и опорожнивший к этому времени четыре плошки, успел отбросить барабан и в падении выставить перед собой унизанные браслетами руки.
Игра прекратилась; шечтли все как один повернули головы и тупо уставились на своего распластанного на земле повелителя. Рядом, с переломанной шеей и обращенным в кровавую лепешку лицом, валялся бездыханный телохранитель, а двое других нерешительно топтались вокруг, боясь потревожить священный покой вождя. Наконец тот сам пошевелился, приподнялся на руках и сел, помахивая руками и как бы стряхивая с груди и колен каких-то мелких, никому, кроме него, не видимых насекомых. Приведя таким образом себя в порядок, вождь мутными глазами обвел площадку и, остановив на Нормане нетвердый, блуждающий взгляд, дрожащими ладонями изобразил в воздухе довольно точное подобие бутылки.
И вот за эту последнюю бутылку двое телохранителей наутро доставили к месту будущего укрепленного лагеря несколько больших плетеных корзин, наполненных твердыми золотистыми зернами и прочей снедью: связками мелких сушеных рыбок, морщинистыми, вяленными на сухом, знойном ветерке плодами, кусками свежего, чуть подкопченного и густо нашпигованного пряностями мяса, в общем, всего того, что было теперь разложено на занозистом бревенчатом помосте. Но прежде чем Норман дал знак приступить к трапезе, падре набрал в глиняную чашу воды из протекавшего неподалеку ручья, пошептал над ней и, опустив в чашу связанную из пушистых камышей метелку, окропил все яства, широко размахивая над ними рукавом сутаны.
– Н-да, – ухмыльнулся Норман, постукивая по сушеной рыбке тяжелой рукояткой кинжала, – за неимением более надежного противоядия приходится полагаться на оберегающую силу веры, так, падре?
– Я опасаюсь, как бы они не явились к нам за новой порцией огненной воды, – нахмурился падре, отодвигая от себя чашу с метелкой и закатывая рукава сутаны.
– Наши молодцы, я полагаю, тоже были бы не прочь слегка расслабиться, – негромко сказал Норман, отрывая рыбке колючую сморщенную головку, – а потому, падре, следите за тем, чтобы никто из них не вздумал навестить корабль, воспользовавшись шлюпкой под предлогом ночной прогулки при луне!
Падре молча кивнул головой и потянулся к связке сморщенных маслянистых плодов, напоминающих изрядно усохшие на ветру груши.
Но в эту ночь шечтли не показывались, и падре напрасно вздрагивал от каждого шороха и поднимал голову над рукописью, вглядываясь в лесной пейзаж, залитый лимонным светом полной неподвижной луны.
А после полуночи, когда депеша была составлена, падре разбудил Нормана, и тот, не отрывая головы от конского седла, заменявшего ему подушку, стал неторопливо, слово за словом, читать ее, придерживая ладонью нижний край упругого свитка. Добравшись до последней строки, Норман одобрительно прикрыл набрякшие от усталости веки, взял из перепачканных чернилами пальцев падре свежеочиненное перо и, обмакнув его в подставленную чернильницу, твердой рукой поставил в правом нижнем углу листа изящный вытянутый росчерк.
– Вы, должно быть, изрядно устали, Падре? – вдруг спросил он, подставляя лунному свету поблескивающие чернильные вензеля.
– Я привык к ночным бдениям, – сказал падре, присыпая роспись мелким сухим песком.
– Вы что, собираетесь к утру тайнописью переписать все это донесение?
– Да, я бы хотел покончить с этим делом как можно скорее.
– Буду вам бесконечно признателен, – сонно пробормотал Норман, – широту и долготу лагуны вы помните?
– Да, командор, – коротко ответил падре.
– В таком случае вот вам печать, а я, пожалуй, еще немного подремлю…
С этими словами Норман стянул с пальца массивный золотой перстень с плоской рубиновой печаткой, опустил его в подставленную ладонь падре, закрыл глаза и, откинув голову на седло, тонко засвистел в густые прокуренные усы.
К утру побледневший и осунувшийся падре выложил перед посвежевшим после ночного сна командором три короткие, плотно свернутые пергаментные трубочки, покрытые густым причудливым узором, исполненным острием тонкой стальной иглы. Норман бегло просмотрел их, сидя под навесом и посапывая короткой кривой трубкой с обугленным чубуком. В одном месте он чуть запнулся, но, расправив свиточек и подставив его лучам восходящего из-за каменных идолов солнца, разобрал неясное место и неодобрительно покачал головой.
– Я полагаю, что это лучше сократить, – пробормотал Норман, чиркнув по восковой поверхности пергамента острым ногтем мизинца.
– Воля ваша, командор, – безропотно согласился падре, подавая ему тлеющий на конце сучок.
Норман развернул все три свитка, наложил их друг на друга, тщательно совместил края и, поместив сомнительное место на выпуклую шляпку железной заклепки, прожег угольком аккуратную сквозную дырочку. Затем он вновь разделил листки и, свернув каждый из них в плотную и короткую, не длиннее мизинца трубочку, поместил все три свитка в легкие полые тростинки, которые извлек из своего сундучка предусмотрительный падре. Тростинки с обоих концов плотно заткнули пробками, немного подержали в расплавленном пчелином воске и, запечатав оба торца Нормановым перстнем, на шлюпке доставили на корабль.
В шлюпке, кроме Нормана и падре, находилось еще четверо гребцов: Дильс, Бэрг и двое гардаров. Вернувшись на берег, Бэрг рассказал Эрниху, как Норман, поднявшись на палубу, вынес из своей каюты три клетки с рябыми острокрылыми соколами, как они с падре привязали запечатанные тростинки к желтым когтистым лапам ослепленных меховыми колпачками птиц, как сорвали эти колпачки с взъерошенных, яростно щелкающих загнутыми клювами птичьих голов…
– Птицы называются сайколы? – перебил Эрних.
– Да, – сказал Бэрг, – их было три… Но когда они пролетали над цепью, шечтли убили одного сайкола стрелой из трубки, он упал в воду, и его съела большая рыба… А два других улетели.
На этом немногословный Бэрг закончил свой рассказ и, перекинув через натруженное плечо истертую веревку, отправился за следующим бревном. Тем временем гардары уже успели воздвигнуть над земляной насыпью две высокие треноги из тонких бревен и перекинуть через них еще одно бревно. К нему подвесили на крюке небольшое железное колесо с глубоким желобком по всему ободу, перебросили через этот желобок крепкую новую веревку и, отпустив ее до самой земли, намотали конец на стальную скобу, вбитую в грубо обтесанный топорами торец огромного корявого пня. Толстые переплетающиеся корни обрубили у самого основания, превратив пень в некое подобие большой и тяжелой деревянной головы, вроде тех, что выставляли посреди своих кочевых стоянок охотники мааны, развешивая на вбитых вокруг них кольях отрубленные лапы и хвосты добытой дичи. Но эта «балда», как называли ее гардары, предназначалась совсем для другого. Несколько человек, взявшись за свободный конец перекинутой через колесо веревки, начинали пятиться, поднимая «балду» в воздух, затем наводили ее на плоский торец торчащего над насыпью бревна, после чего отпускали веревку, и «балда» сильным ударом вгоняла бревно в землю примерно на ширину ладони. Повторив такой удар раз десять – пятнадцать и вогнав бревно в землю на полтора-два локтя, гардары передвигали крюк на расстояние двух шагов и, установив его над следующим бревном, опять начинали тянуть вверх корявую увесистую «балду». Вбив таким образом четыре-пять бревен, гардары переставляли все сооружение и начинали вколачивать в рыхлый скат насыпи следующий ряд.
Женщины до самых торцов переплетали вбитые бревна полыми суставчатыми стеблями длинного гибкого тростника, корзинами поднимали из рва перед насыпью свежую землю и, высыпав ее к основанию плетня, плотно утаптывали ее твердыми босыми ступнями.
Когда внешняя сторона такой стены была окончена и весь лагерь окружил крепкий, успевший уже брызнуть свежей зеленью плетень, гардары передвинули обе треноги и, с треском бухая по торцам уже порядком размочаленной и местами надтреснутой «балдой», начали вколачивать в землю бревна более редкого внутреннего частокола. По мере того как он длинным широким овалом обступал уже несколько обжитое пространство лагеря, женщины переплетали намертво вбитые бревна упругим, похрустывающим на сгибах тростником и, засыпая в образующийся плетеный короб влажную бурую землю, плотно утаптывали ее ногами.
Над наружной стороной образовавшейся стены возвели еще одну стену, составленную из плотно наложенных друг на друга бревенчатых половинок. Расклинив и расколов бревно, Эрних слегка протесывал плоскость горбыля топором так, чтобы при сооружении стены между заходящими краями не оставалось щелей шире лезвия кинжала. Норман сам проверял эту часть работы, прогуливаясь верхом на лошади по утоптанной земляной насыпи и вонзая в замеченные просветы острие длинного четырехгранного клинка. Если клинок проходил в щель между бревнами, он коротким свистом подзывал к себе Свегга и молча повторял эту операцию перед ним. Воин хмурился, но согласно кивал перехваченной кожаным ремнем головой и, пальцами раскачав слабо пригнанную половинку, с силой выдергивал ее из земли. Отложив вынутую плашку в сторону, Свегг высматривал на земле подходящую ей замену и, найдя таковую, громко окликал Эрниха, продолжавшего все так же вколачивать клинья и с треском разваливать надвое упругие волокнистые стволы. Юноша останавливал работу, отыскивал указанную Свеггом плашку, чуть подтесывал ее плоский край и подавал наверх. Воин обеими руками принимал торец бревна, сильным рывком втаскивал его на стену, закладывал проем и, взгромоздившись верхом на массивную волнистую изгородь, тяжелой дубиной вколачивал новую плашку на предназначенное ей место.
– Объясни своим, что эти краснорожие идолы своими стрелочками попадают в птицу, летящую со скоростью пущенного из пращи камня, – кричал Норман Эрниху, покачиваясь в седле и на ходу подкармливая лошадь кусками слоистой лепешки, испеченной из золотистых зубовидных зерен, размолотых в каменной ступке старательным любознательным падре.
Священник почти не принимал прямого участия в возведении укреплений. Отправив послание, он вооружился тонким кисейным сачком, легким плетеным коробом с множеством перегородок и целыми днями пропадал в окрестном лесу, возвращаясь лишь к вечернему костру в сопровождении подросшего и окрепшего рысенка. Ночами падре сидел под своим камышовым навесом и при свете потрескивающей лучины раскладывал на крышке сундучка свою дневную добычу: расправлял подвяленные жарой стебли и листья растений, распинал и прикалывал к стенкам пробочных желобков огромных бабочек с узорчатыми крыльями, оставлявшими на подушечках его пальцев радужные мазки бархатной пыльцы, внимательно разглядывал сквозь толстое выпуклое стекло пушистые сердцевинки цветов и беспорядочно разбегающиеся жилки на слюдяных крылышках мух и стрекоз.
Порой в колеблющемся свете лучины появлялся страдавший бессонницей Норман и, молча присев на брошенное перед сундучком седло, принимался старательно набивать трубку с чубуком в виде однорогого черта.
– При всем моем уважении к вашим занятиям, – говорил он, почесывая обглоданным мундштуком пятнистый лоб рысенка, – я не вижу в них большого практического смысла…
– Угу… м-да… – неразборчиво бормотал в ответ падре, тонкими палочками поднимая жесткое глянцевое надкрылье ветвисторогого жука и расправляя на подложенном листке пергамента сморщенное шелковистое крыло.
– Пряности!.. Золото!.. Жемчуг!.. – вдохновенно восклицал Норман, гладя мурчащего от удовольствия рысенка по круто выгнутой спине и выпуская трубочный дым в его зажмуренную морду.
– В таком случае попробуйте вот это, – сказал как-то падре, щелчком послав в ладонь Нормана сморщенную громыхающую коробочку размером с крупную сливу, увенчанную неким подобием хрупкой восьмилучевой короны.
Норман зажал в зубах трубку и, повертев коробочку в пальцах, разглядел в основании «короны» ряд мелких дырочек, из которых ему на ладонь высыпалась щепотка крошечных зернышек, похожих на медовые, тщательно отшлифованные неведомым ювелиром крупинки янтаря. Норман лизнул крупинки языком, пожевал и почувствовал во рту мятную опьяняющую свежесть.
– Н-да, – пробормотал он, обламывая хрупкую «корону» и опрокидывая в рот оставшееся в коробочке содержимое, – недурственно…
– А теперь дайте вашу трубку, – попросил падре, – и щепотку табаку!
– Держите, – сказал Норман, протягивая ему пахучий кожаный мешочек с торчащим из завязок мундштуком.
Падре взял мешочек, развязал его и выложил содержимое на крышку сундучка. Затем протянул руку за спину и достал пучок тонких стеблей с белыми вздутыми шапочками засохшего на косых срезах сока. Соскоблив кончиком кинжала несколько таких шапочек, падре поместил их в маленькую медную ступку, растолок твердым деревянным пестиком, добавил табаку, тщательно перемешал, набил чубук полученной смесью и передал трубку Норману. Тот повертел ее в руках, понюхал, а затем решительно чиркнул огнивом и сунул в обугленное жерло чубука затлевший трут.
– Вы же знаете, падре, – проговорил он, раскуривая трубку, – что я всегда не прочь испытать какое-нибудь новое необычное ощущение…
– Нам обоим не чужда любознательность, – согласно кивнул выбритой макушкой падре и, отложив в сторону круглое выпуклое стекло на изящной медной рукоятке, поднял на своего командора помаргивающие, окруженные малиновыми ободками век глаза.
Но едва Норман сделал несколько сильных, глубоких затяжек, чуть задерживая дыхание перед тем, как выдохнуть дым, как лицо падре закачалось перед ним в дымчатом полумраке, отделилось от лежащих на плечах лиловых складок капюшона и стало возноситься под камышовый испод навеса, бессмысленно хлопая длинными, выгоревшими на солнце ресницами. Норман протянул к падре унизанную крупными, тяжелыми перстнями руку, но граненые камни вдруг стали излучать такой яркий нестерпимый блеск, что он невольно прикрыл глаза и свободной рукой набросил на перстни сорванный с шеи шелковый платок.
– Что вы сейчас чувствуете, командор? – вкрадчиво прошептала висящая в дымном воздухе голова падре.
– Легкость, – сказал Норман, – легкость и радость…
Он сделал еще две глубокие затяжки, чувствуя, как дым обдает небо влажным мятным холодком и наполняет грудь гулкой бездонной пустотой. Все, что тревожило его в последние несколько дней: подозрительно быстро подтаивающие запасы бутылок с огненной водой в корабельном трюме, лихорадочный зуд и озноб от укусов мелких двукрылых, странные темные ранки на лошадиных шеях – вдруг исчезло, как бы собравшись воедино и отодвинувшись в далекую, едва различимую на горизонте точку. Норману даже показалось, что стоит ему сделать над собой небольшое, совсем крохотное усилие, и сама эта точка взорвется ослепительным сиянием восходящего над морем солнца. Он чувствовал, что впервые за эти тревожные ночи, наполненные скрипами, шорохами и прочими беспокойными звуками, засыпает чистым безмятежным сном человека, исполняющего свое истинное предназначение на этой земле. При этом он отчетливо слышал вкрадчивый шепоток падре и вполне осознанно отвечал ему.
– Хотите спать, командор? – шелестел вопрос.
– Я ничего не хочу, – шевелил пересохшими губами Норман, – мне хорошо…
– Как хорошо? – спрашивал падре, выдергивая длинную иглу из мохнатой спинки распятой ночной бабочки.
– Я не могу объяснить это словами, – отвечал Норман, растягивая гласные и беспорядочно рассыпая ударения по всей фразе, – меня нет… все ушло… Сафи горит… Мне хорошо…
Он прикрыл глаза и сквозь сетку ресниц, размытую внезапно брызнувшими слезами, увидел, как падре протягивает к нему руку, откидывает камзол и глубоко вонзает иглу в покатый мышечный бугор у него на груди.
– Зачем вы это делаете, падре? – прошептал он, глядя, как из-под иглы выступает черная капля крови, – вы перепачкаете мой камзол…
– Вы чувствуете боль? – спросил падре, глядя ему в глаза.
– Боль? – удивился Норман, вскинув ресницы. – Что такое – боль?
Падре согласно закивал головой, подобрал с земли сухую ветку, подержал ее в плоском пламени лучины, а когда ветка загорелась, взял в руку мягкую безвольную кисть Нормана и поднес под нее горящую ветку.
– Осторожнее, падре! – тихо воскликнул Норман. – Эти манжеты из брабантских кружев вспыхивают как порох!
– Вам совсем не больно? – вкрадчиво спросил падре, отпустив его неподвижно застывшую над пламенем ладонь и откидывая подальше к локтю изрядно потрепанный кружевной манжет.
– О чем вы, святой отец? – блаженно улыбнулся Норман. – Разве такой человек, как вы, может причинить боль живому существу? Ведь вы мухи не обидите, разве не так?
– Так, мой командор!.. Конечно же, так! – восторженно забормотал падре, бросая горящую ветку себе под ноги и затаптывая ее подошвой грубого деревянного башмака.
– А кто ударит тебя в правую щеку, – продолжал Норман, глядя перед собой подернутыми туманной поволокой глазами, – подставь ему левую, да?..
– Естественно, сын мой, как же иначе!.. – восхищенно шептал падре, смазывая его обожженную ладонь прозрачным маслом, выжатым из красных продолговатых ягод колючего низкорослого кустарника.
– О Господи, да неужели же я нашел тот всевластный дурман, о котором упоминает великий Авиценна? – продолжал бормотать он, отыскивая под ногами разломанную Норманом коробочку. – И теперь для того, чтобы сделать сложнейшее рассечение с последующим удалением, больного не придется распинать на столе, пристегивать ремнями и постоянно держать наготове жаровню с углями для прижигания крови, выступающей из рассекаемых тканей от болевого напряжения… Не говоря уже о тех случаях, когда больные умирают просто от боли, так, командор?
– И это золото на дне… все дно усыпано золотом!.. – томно тянул Норман, распустив на лице блаженную улыбку и прикрыв ресницами затуманенные глаза.
– Какое там еще золото! – воскликнул падре, тыча ему в лицо целый сноп косо срезанных стеблей, увенчанных засохшими пенными шапочками. – Вот – золото!.. Все золото мира ляжет к нашим ногам за несколько щепоток этого дьявольского зелья!
Этот полуночный вопль разбудил спящего неподалеку Люса. При виде истерически пляшущего под навесом падре, щуплый с виду, но весьма подвижный и ловкий гардар мгновенно вскочил на ноги и взвел курки двух пистолетов, лежавших под седлом у него в изголовье. Люс огляделся по сторонам, прислушался, но не обнаружил в обозримых пределах ничего более подозрительного, нежели прыгающий и выкрикивающий что-то невразумительное священник. Фигура сидящего со скрещенными ногами Нормана выражала величественное спокойствие, которое не мог возмутить даже падре, который метался вокруг командора и тыкал ему в нос растрепанный пучок какой-то соломы. На недостроенных угловых башнях, предназначенных для установки доставленных с корабля пушек, смутно виднелись припавшие к смотровым щелям фигуры дозорных – двух воинов и двух охотников из подобранного в океане племени кеттов. Норман сам поставил кеттов в ночную стражу, убедившись, что эти поистине двужильные люди могут к тому же видеть в темноте. Да и стрелять из пистолетов эти дикари научились поразительно быстро, так что Люс, сам обучавший этому тонкому искусству некоего юношу по имени Бэрг, не уставал молча восхищаться тем, как ловко его подопечный с разворота выстрелом срубает полый коленчатый стебель, едва он показывается над бревенчатой оградой.
Люс тихо, не сводя глаз с падре и Нормана, возвратил на полочки плоские железные клювики пистолетных курков. После этого он осторожно положил пистолеты под седло и, пригибаясь, стал бесшумно обходить навес, приближаясь к нему со стороны единственной камышовой стенки, вечерами заслонявшей спину падре от палящих лучей предзакатного солнца.
Подобравшись к стенке, Люс двумя пальцами проделал в ней небольшую щель и, прильнув к ней глазом, увидел довольно странную картину. Норман сидел со скрещенными ногами, прямой как столб, и смотрел прямо перед собой остановившимся и словно затуманенным взглядом, невольно напомнившим Люсу неживой, ювелирно составленный из двух жемчужин глаз его бывшего приятеля Джумы, найденного удавленным на корме корабля. Впрочем, особенно напрягать память ему не пришлось, потому что теперь этот глаз украшал один из перстней на пальцах Нормана и падре в свете лучины разглядывал этот перстень, смазывая маслом обожженную ладонь командора Ладонь, по-видимому, была сожжена довольно порядочно, потому что даже из узкой, проделанной Люсом смотровой щели слегка потягивало паленым. От этого запаха у Люса защекотало в носу, и он чихнул, едва успев заткнуть рот и нос потрепанным рукавом камзола. Но падре был настолько погружен в свои занятия, что даже не повернул головы на этот звук. Он смазал ожог, стер промасленным шелковым лоскутком засохшую кровавую дорожку на обнаженной груди командора и, взяв с крышки сундучка сморщенный овальный плод с зубчатой коронкой, стал вытряхивать из него крошечные яшмовые крупинки себе на ладонь. Еще Люс заметил на столбе под лучиной целую связку стеблей, часть из которых была увенчана этими плодами, а часть лишена головок. Выдернув из пучка один из таких голых стеблей, падре соскреб с косого среза шапочку засохшего пенистого сока, растолок ее в ступке, смешал с табаком, натолкал этой смеси в чубук и, когда Норман пошевелился и с блаженной улыбкой вытянул перед собой раскрытую ладонь, сунул ему в пальцы раскуренную трубку. При этом он бросил через плечо легкий выпотрошенный плод, и тот выкатился из-под навеса прямо к ногам Люса. Гардар опустил руку и, нашарив в темноте морщинистую шероховатую коробочку, подобрал ее, сунул в нагрудный карман камзола, крадущимися шагами вернулся к своей ветхой тростниковой подстилке и свернулся на ней, положив голову на твердую прохладную ложбину кавалерийского седла.
Наутро Норман проснулся с легкой давящей головной болью и горьковатой пепельной сухостью во рту. Открыв глаза, он увидел, что лежит под навесом, а падре сидит на сундучке и ловкими движениями вплетает свежий прут в прохудившуюся стенку своего походного короба. Когда он окликнул его, падре живо повернул голову и спросил, как он спал.
– Хорошо, – ответил Норман, – спасибо вам, святой отец!..
– Ну вот и замечательно, – сказал падре, наполняя деревянную плошку прозрачным желтоватым отваром из мелких подсушенных листьев, сорванных им с густого низкорослого кустарника, густые заросли которого он обнаружил на пологом южном склоне мыса, выдающегося далеко в море.
– Как вы не боитесь в одиночку забредать в такую даль? – спросил Норман, садясь и принимая из рук падре деревянную плошку. – Мне сдается, что аборигены настроены к нам далеко не дружелюбно…
– Вы помните наш первый вечер в кругу этих разукрашенных детей природы? – спросил падре, длинным рывком очищая от листьев новый прут.
– О да! – воскликнул Норман. – Это было незабываемое зрелище!
– Они тоже никак не могут забыть голубой огонь, наполнивший недопитую плошку, – усмехнулся падре.
– Огненная вода?
– Да, – кивнул головой падре, – на днях четверо шечтлей выследили меня на мысу и стали молча приближаться, оттесняя к морю…
– И вы до сих пор молчали? – вскинулся Норман.
– Пренеприятнейшая могла выйти история, – невозмутимо продолжал священник, – но, отступив от них на несколько шагов, я достал огниво, протянул руку к воде и несколько раз щелкнул кремнем, высекая искры. Дикари тут же пали ниц и жестами принялись умолять меня не воспламенять воды великого Океана!
– Какая прелесть! – расхохотался Норман. – А я-то не понимал, почему они не особенно препятствуют возведению форта и лишь являются за огненной водой, взамен снабжая нас вполне сносным провиантом!
– Так-то оно так, – согласился падре, – но я не исключаю и того, что рано или поздно какой-нибудь местный умник вроде шамана разгадает этот фокус, и тогда стены форта станут нашей единственной защитой.
– Но у нас есть Эрних, – вполголоса проговорил Норман, набивая трубку, – вспомните случай на корабле, да и после, на берегу… Я, признаться, до сих пор не могу думать обо всем этом без некоего восторженного содрогания!..
– У меня все записано, – холодно прервал падре, – и со всем этим нам еще предстоит разобраться. А пока пусть каждый из нас занимается своим делом: вы – строительством форта; я – исследованием и сбором даров местной природы…
– Значит, разобраться… – сказал Норман, глядя, как Дильс и Свегг по бревенчатому настилу втаскивают на угловую башню тяжелую корабельную пушку. – Что значит: разобраться? Я лично видел все своими глазами…
– Если глаз твой соблазняет тебя, – сурово сказал падре, – вырви его, ибо лучше лишиться одного из членов своих, нежели быть вверженным в геенну огненную! К тому же я не исключаю влияния местного климата, способствующего произрастанию весьма необычных по своим свойствам растений, едва уловимый запах которых мог разлиться в окружающем воздухе и произвести весьма сильное воздействие на ослабленные долгим морским переходом организмы. – Вы согласны со мной, командор?
Норман вздрогнул и с испугом посмотрел на сухую разломанную коробочку в руках падре.
– Так вы согласны? – настойчиво повторил падре, ногтем сколупывая пенную шапочку с косо срезанного стебля. – Да или нет?
– Да, но я… – невнятно пробормотал Норман.
– Никаких «но», дорогой командор! – жестко прервал падре. – Ибо любое ваше сомнение в нынешнем положении подобно смерти!
– Вы думаете?
– Я не думаю – я знаю.
– А как быть с огненной водой, точнее, с тем страхом, который она внушает этим краснорожим дьяволам, – как долго он еще продлится?
– Я думаю, что до окончания строительства форта этого страха хватит.
– Но наши люди не знают об этом и потому боятся слишком далеко отходить от лагеря…
– Пусть боятся, – кивнул головой падре, – это спасительный страх, ибо он подгоняет их и не дает расслабиться… И вообще, – вдруг истерически взвизгнул он, – народ надо держать в страхе, и если он перестает бояться Бога, то пусть боится хотя бы дьявола, а уж мы сами решим, кем его представить!
– Опять тайное знание, – усмехнулся Норман, – для избранных?
– Да, мой командор, – убежденно произнес падре, – ибо так устроил сам Всевышний, разделив все человечество на тех немногих, кто ценою своей жизни добывает зерна истины, и на невежественную толпу, которая лишь пожирает плоды с дерев, выращенных из этих зерен!
– Я не помню такой притчи ни в одном из евангелий, – сказал Норман.
– Это из апокрифа, – медленно и отчетливо произнес падре, глядя в поблекшие от долгого сна глаза Нормана.
– Вы очень образованный человек, падре, – усмехнулся тот, выдерживая его взгляд, – и тем не менее эта притча представляется мне плодом еретических измышлений…
– Делайте свое дело, командор, – повторил падре, – а я буду делать свое.
– Что ж, возможно, вы и правы, – вздохнул Норман, выплескивая под ноги последние капли остывшего настоя, – надо бы проследить за установкой пушки…
С этими словами он встал и направился к угловой башне, на ходу заправляя в обгорелый чубук трубки золотистые волокна табака.
Угловых башен было четыре, по количеству доставленных с корабля пушек. Строительством башен в основном руководил Люс, весьма сведущий по части установки и последующей стрельбы из всевозможных больших орудий огненного боя. Прежде чем доставлять пушки на связанном из тростниковых снопов плоту, Люс разметил основания башен, очертив вокруг вбитых Норманом угловых кольев четыре полукруга радиусом в полторы сажени. Затем он плотно утоптал землю в одном из кругов и кинжалом изобразил в нем три проекции пушечного ствола, выставив их в отверстия будущих амбразур так, чтобы пушечный выстрел можно было направить вдоль всей наружной стены форта в случае, если шечтли или какие-нибудь другие осаждающие пойдут на приступ.
