Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Александр Волков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
– Потрясающе, падре! – воскликнул Норман.
– Но самая большая трудность была еще впереди, – продолжал священник, – и заключалась она в том, что мне надо было прикидываться таким же дегенератом, как мои бывшие товарищи, чьи полубезумные, облепленные волосяной коростой головы торчали из колодок по обеим сторонам от моей полузасыпанной песком и моими собственными испражнениями ямы… И я старался изо всех сил: закатывал глаза, хрипел, что-то бормотал и выкрикивал, искусно подражая воплям из соседних ям, и даже хлебал вонючую жижу из деревянной миски, укрепленной в развилке перед моим лицом и опрокидывающейся мне в рот при малейшей попытке пошевелиться…
– Это ужасно… – брезгливо поморщился Норман.
– Согласен, но другого выхода у нас не было. Я говорю: у нас, потому что мы с моей избавительницей в какой-то миг вдруг без всяких слов поняли друг друга и решились вместе бежать из этого песчаного ада. План был прост, но требовал от меня страшной, почти нечеловеческой выдержки: я должен был до конца сыграть свою роль – роль человека, постепенно теряющего разум, память, чувства и превращающегося из подобия Божьего в безмозглую одичавшую тварь, вроде той, что нынче явилась нам со дна речного омута. Главная трудность здесь заключалась даже не в том, чтобы одолеть брезгливость, – это как раз происходит довольно быстро, можете мне поверить, – а в том, чтобы обмануть местного шамана, порой проверяющего степень деградации пленников весьма грубыми и простыми, но достаточно эффективными методами: раскаленные иглы в ноздри, горящие угольки на темя – и при этом я должен был не просто терпеть этот кошмар, но и делать вид, что это всего лишь слабая щекотка, не более!.. Скажу вам больше: все картины ада, сотворенного дьяволом для вечных мук непрощенных грешников не идут ни в какое сравнение с теми адскими муками, которым один человек может подвергнуть другого человека – и за что?.. Ну мы, положим, были наказаны за дело, но среди даунтов – так называли этих дебилов по снятии колодок и отправке на работы – были наверняка и самые обычные пленники, по тем или иным причинам не проданные в цивилизованное человеческое рабство. Итак – за что? Неужели просто за то, что они были иные, другие, не такие как те, кто забил их в колодки?..
– Не знаю, – передернул плечами Норман, – мне как-то не приходили в голову подобные вопросы…
– Еще бы, – усмехнулся падре, толстой веткой помешивая в кострище алые переливающиеся угли, – вы убивали, потому что у вас не было иного выхода, кроме как поменяться местами с будущим покойником, да?..
– Да, именно так! – воскликнул Норман. – Но я никогда не стрелял в спину, не прятал под ногтем пузырек с ядом и не смазывал отравой кончик своего клинка…
– Верю! – подхватил падре. – Но не об этом речь… Мы бежали через двадцать девять дней после того, как с меня сняли колодки и мои ноги немного окрепли после полугодового неподвижного стояния в яме. Я, конечно, все время шевелил ими, чтобы поддерживать мышцы в должном тонусе, но в то же время не слишком перемешивать песок на дне ямы, ибо это могло быть истолковано моими тюремщиками как остаточные проблески некой более сложной жизни, нежели та, до которой они стремились довести даунтов… Кроме того, само бегство требовало серьезной подготовки: маршрут, еда – сами знаете…
– Бегали, знаем, – кивнул Норман.
– Этим всем занималась Хельда, – продолжал падре, – хозяин – туй, по-местному, – был стар, и если и призывал женщин на свою широкую, расшитую шелком и золотом тахту, то лишь затем, чтобы они в холодные ночи согревали его дряхлеющее, остывающее, как у степного ящера, тело… К тому же он был подслеповат, глуховат, и потому Хельде без всяких подозрений удавалось за нитку бисера подложить ему в постель любую из его полутора сотен наложниц, разумеется, кроме совсем одряхлевших морщинистых старух на тот случай, если повелителя одолеют воспоминания и он от бессонницы вздумает немного поблудить своими подагрическими ручонками… Оставались еще евнухи, стража, но с ними Хельда рассчитывалась по их потребностям и возможностям, и я не виню ее за это, тем более что за две ночи до нашего бегства она так уморила стражей винного погреба, что те даже и не заметили, как она проникла в хранилище и подмешала сонный порошок в несколько кувшинов, очередь до которых должна была дойти в ближайшее время. И потому в ночь побега весь улус был охвачен таким глубоким сном, что нам с Хельдой удалось не только незамеченными выбраться за его пределы, но и увести двух старых кляч, выщипывавших жесткую травку на истоптанном копытами выгоне. Уйти на этих одрах далеко нам, конечно, не удалось, но мне это было уже и не нужно. Сальная колодка не сжимала мою шею, не давила на плечи, мои руки и ноги были свободны, и этого было довольно, чтобы достойно встретить посланную за нами погоню. Да и какая это была погоня: три всадника на низкорослых мохнатых лошаденках, решивших, видно, издалека утыкать стрелами вонючего, но слишком резвого даунта, а потом вознаградить себя за труды, позабавившись с Хельдой. Я успел подумать обо всем этом, едва заметив на горизонте три черные точки, окруженные размытыми коконами сухой степной пыли. Далее все шло так, как я и рассчитывал: настигающий топот копыт, всхлипывающий посвист подлетающей стрелы… В последний миг я резко отклонился вбок, а когда стрела навылет пробила шею моего коня, рухнул вместе с ним и неподвижно затаился за его тушей, все еще перебиравшей в воздухе сбитыми неподкованными копытами. Ждать пришлось недолго, какие-то минуты, достаточные для того, чтобы лучник спешился и подскочил к моему издыхающему коню, выдергивая из-за пояса длинный охотничий нож для прикалывания крупной дичи. Я не знаю, зачем он это сделал: хотел ли завладеть конской шкурой, уступив очередь к Хельде своим товарищам? приколоть меня, заметив хоть ничтожные признаки жизни в моем иссохшем, изрубленном плетьми надсмотрщиков теле? – не знаю. Но стоило лучнику приблизиться и наклониться, как я изогнулся, выбросил вверх обе ноги и, захватив лодыжками его шею, рывком переломил ему шейные позвонки. Двое других ничего не заметили, увлеченные даже не погоней, а скорее игрой с заведомо обреченной жертвой, то настигая и подхлестывая кнутами измученную клячу Хельды, то нарочито отставая и вдруг вихрями налетая с обеих сторон и короткими дротиками срывая с всадницы клочки разноцветных одежд и нашитые на них монетки. Оба были настолько опьянены этой игрой и предвкушением сладости безнаказанного наслаждения, что когда один из них вдруг на всем скаку раскинул руки и стал заваливаться набок, уронив под копыта лошади свой дротик с клочком шелка на острие, другой даже не придержал коня и лишь расхохотался, приняв мгновенную смерть приятеля за ловкую и удачную шутку. Впрочем, смеялся он недолго. Не успел я достать из колчана вторую стрелу, чтобы на всем скаку вогнать ее в расшитый халат между лопатками последнего преследователя, как его рука вдруг выпустила кнутовище, а сам всадник скрючился в седле и свалился в пыль вместе со своим конем, запутавшимся в петлях длинного прочного кнута. Когда я на косматой лошаденке подскакал к Хельде, ее загнанная кляча шумно хрипела и тяжело вздымала темные от пота бока, а сама всадница старалась привести в порядок истерзанные в клочья одеяния. Я кое-как, где жестами, где звуками, дал ей понять, что теперь она может сменить не только одежду, но и коня, и вскоре, облачившись в халаты наших преследователей и оседлав их коней, мы тронулись дальше. Когда мы расположились на первый ночлег и разожгли костер, мне в голову полезли всякие игривые фантазии, но Хельда, уже откинувшая с лица черную кисею, по-видимому, не склонна была поощрять их. К тому же той жалкой влаги, что оставалась в кожаных поясных флягах наших преследователей едва хватило на утоление жажды, а о том, чтобы смыть с меня вонючую полугодовую коросту, оставалось лишь мечтать. Кроме того, моя прекрасная спутница не расставалась с изящным небольшим кинжальчиком, уже вкусившим распаленной похотливым воображением крови последнего из наших преследователей, но это как раз меня бы не остановило. Стреножив с помощью пояса халата копыта своего жеребца, Хельда вернулась к костру, распахнула халат и, слегка надрезав кинжальчиком кожу на груди, передала клинок мне и жестом приказала сделать то же самое. Остальное было понятно без всяких слов: смешав нашу кровь, мы стали братом и сестрой и безмолвно поклялись перед затухающим костром умереть в один и тот же день, что бы с нами ни случилось…
– Выходит, она до сих пор жива? – спросил Норман.
– Хельда?.. Да, конечно… – рассеянно ответил падре. – Она в монастыре: послушница, монашка, настоятельница – весь земной путь к вратам небесной обители…
– А вы…
– Хотите знать, почему я здесь? – перебил падре. – Я постараюсь до рассвета удовлетворить ваше любопытство, выстроив возносящийся к небесам храм духа из воспоминаний о странствиях души… Храм, быть может, и не выйдет, но время все-таки пройдет, и надеюсь, не впустую…
– Моралите? – усмехнулся Норман.
– Боже упаси!.. Все было совсем иначе: восемнадцать дней и ночей по выгоревшей от солнца и пожаров степи… Кровные брат и сестра, едва понимающие язык друг друга и по большей части разговаривающие глазами и жестами… Кровавые круги перед глазами. Мозг плавится и кипит под раскаленной крышкой черепа. А впереди все время блестит вода, много воды, озеро, море, океан – но, когда ты приближаешься, все это влажное великолепие внезапно каменеет, обращаясь в гигантскую соляную чашу, покрытую сетью глубоких извилистых трещин. И потому когда перед твоими глазами вдруг возникает туманная фигура в ослепительно белом плаще, откидывает остроконечный капюшон и, устремив в самое дно твоей измученной души темный неподвижный взор продолговатых глаз, опрокидывает над тобой чашу с прохладной живительной влагой, ты из последних сил шепчешь: благодарю тебя, милосердная избавительница!..
Падре умолк и посмотрел на Нормана долгим пристальным взглядом, словно прикидывая, стоит ли продолжать свой рассказ. Некоторое время они не мигая смотрели в глаза друг другу, потом Норман перевел взгляд на огромную ночную бабочку, мазнувшую его по щеке шелковистым чешуйчатым крылом и удалившуюся в предрассветную мглу.
– Не верите? – сухо спросил падре. – Что ж, я был готов к этому, точнее, мы оба – я и Хельда – были готовы к тому, что нам никто не поверит… Мы даже договорились, что никогда никому не расскажем о том, что с нами было! И договорились уже не на пальцах, не при помощи мычащих нечленораздельных звуков, мало похожих на человеческую речь, нет: мы – заговорили! Точнее, мы вдруг услышали и поняли друг друга так ясно, словно были вскормлены одной матерью… Голод, жажда, усталость внезапно исчезли, и наши тела вдруг обрели такую силу и легкость, какая бывает лишь после долгого и спокойного сна. Но чудесное видение не пропало, а лишь отодвинулось и воспарило над потрескавшимся дном огромной соляной чаши, прикрыв капюшоном бледный вытянутый лик…
Падре замолк и прикрыл глаза, словно далекое видение вновь поразило его своим ослепительным величием.
– Я верю вам, святой отец, – чуть слышно прошептал Норман.
– Да-да, – подхватил падре, очнувшись от мгновенного забытья, – верите, потому что сами видели, а если бы – нет?.. Я, быть может, потому и рассказал все это вам, потому что мы с вами вместе видели это!..
– А дальше?.. – спросил Норман внезапно пересохшими губами.
– Мы полетели… – сказал падре, откинув капюшон и посмотрев на светлеющее от далекой зари небо, – над нами вдруг зависло нечто похожее на плотное вытянутое облако, напоминающее по форме огромный камень-голыш, так резво скачущий по воде после сильного броска озорного мальчишки. Оно опустилось совсем низко и словно вобрало нас в свои прохладные недра. Но прежде чем исчезнуть в этом облаке, я оглянулся вниз и увидел, что оно не отбрасывает тени…
– Вам было страшно?
– Не знаю… Не помню… Но скорее нет, чем да… Наверное, в какой-то миг мне стало немного не по себе от столь резкой перемены декораций, но я поднял глаза и, встретив твердый взгляд зеленых глаз Хельды – а у нее были удивительные глаза, зеленые с рыжими крапинами, – я устыдился собственной слабости и воспрял духом…
– И что было… дальше?
– Мы вознеслись высоко над землей, так высоко, что небо над нами внезапно сгустилось и потемнело, а звезды сделались крупными, как вишни, и чистыми, как бриллианты в короне императора… Земля осталась далеко внизу, и предстала перед нашими глазами в виде выпуклой отполированной линзы, изготовленной из огромного голубого карбункула, перебитого мощными вкраплениями и прожилками кварца, агата, опала, нефрита, аметиста… Я чуть было не принял это видение за предсмертный мираж, потому что один раз слышал нечто подобное от товарища, навылет пораженного копьем в грудь, побледневшего и похолодевшего от потери крови, но вдруг вынырнувшего из полутрупного забытья и из последних сил поведавшего мне о белых призраках, подхвативших его под руки и вознесших на страшную, гибельную высоту… Я чувствовал, что умираю, но эта смерть была совсем не страшна, в ней было нечто, превосходящее всякое человеческое воображение, всю привычную меру физических и духовных чувств, я как бы умирал, но в то же время как бы вновь рождался в ином, доселе неведомом мне мире, откуда мою прошлую жизнь можно было окинуть одним взглядом!.. О, что это была за жизнь, командор!.. Сплошной кошмар: кровь, своя и чужая, муки, страдания, боль, темный змеиный клубок страстей, в котором уже невозможно разобрать, где чья голова и чей хвост!.. И все это выло, вопило, рыдало, хохотало сумасшедшим смехом, язвя самое себя, – и все это был я сам… Я вдруг ощутил чьи-то горячие пальцы на своих веках и словно прозрел от их прикосновения: если до этого жизнь человеческая порой представлялась мне горящей лучиной, зажженной в темной пещере неведомым божеством и тут же брошенной за ненадобностью в недвижное черное зеркало подземного озера, то теперь я понял, что это всего лишь краткое мучительное блуждание во мраке среди себе подобных, не отличающих небесного света от болотных огней и принимающих вопли площадного глашатая за чистый зов божества!..
Падре умолк и зябко поежился, втянув голову в плечи и накинув капюшон на начинающую зарастать волосами макушку.
– Зов божества… зов божества… – забормотал он, задумчиво покачиваясь и перебирая в пальцах смуглые ореховые четки. – Мы слышали его… Я говорю: мы – я и Хельда… Ее рука на моем плече, легкое прикосновение тонких и сильных пальцев, и голос, идущий отовсюду, трубный глас…
Падре вдруг резко выпрямился, откинул капюшон и, выбросив над еле тлеющими углями сухую жесткую ладонь, медленно и торжественно произнес, глядя куда-то поверх головы Нормана лихорадочно сверкающими глазами:
– Он придет, и вы не узнаете Его!.. Он будет говорить, и вы не услышите!.. Он будет делать, и вы не увидите!.. Горе!.. Горе не принявшим Его…
Падре набрал в грудь воздуху, как бы собираясь говорить дальше, но вдруг осекся на полувздохе, бессильно опустился на поваленный ствол, уронил голову на грудь и обхватил себя за плечи, стараясь унять мелкую дрожь, внезапно охватившую все его тело.
– Так вы думаете, Эрних и есть… тот самый?.. – осторожно заговорил Норман.
– Не знаю… – прошептал священник, быстро оглянувшись на спящих под кустом гардаров. – Ничего не знаю… Молчу… Никто не знает, когда придет срок и что будет тогда, когда Он придет…
– А что было… потом?..
– Тьма! – мгновенно отозвался падре, вскинув голову.
– И… надолго?
– Не знаю!.. Миг?.. Столетие?.. Мы были в Вечности, командор…
– Ах да, конечно… – прошептал Норман, дрожащими пальцами заталкивая в трубку сухой и ломкий растительный мусор. – Все слова, слова, а тут совсем другое дело…
– Потом мы лежали под скалой на берегу лесного озера, – вновь заговорил падре, – во рту у меня почему-то горело, и, когда я попросил пить, Хельда спустилась к озеру и принесла пригоршню воды… Вдруг издалека стал приближаться топот копыт, и из-за скалы появились всадники в белых одеждах с алыми крестами на груди и спине… Они молча окружили нас, подняли, посадили на конские крупы и по извилистой каменистой тропке доставили в мрачный замок на вершине скалы. Когда нас привели к хозяину замка, я сказал, что Хельда моя жена…
– Это правда? – спросил он, повернув к ней бледное, пересеченное рваным шрамом лицо.
– Да, – сказала она.
По его знаку нас отвели в отдаленные покои и оставили одних. Половину комнаты занимало широкое ложе, окруженное прозрачной складчатой кисеей, а перед ним стоял накрытый стол, где было все, чего только может пожелать самый изысканный вкус. Но не успели мы приступить к трапезе, как я почувствовал на себе чей-то взгляд. Я взглянул на Хельду и по ее глазам понял, что она чувствует то же самое. Мы начали есть и пить вино, а когда где-то над нашим окном послышалась перекличка ночной стражи, Хельда наполнила свой бокал до краев и опрокинула его на потрескивающую лучину. Та погасла, влажно всхлипнув напоследок, и мы остались в темноте.
Первое время я различал лишь какие-то шаги, шорохи и прочие неясные звуки, но вскоре глаза мои привыкли к темноте, и я увидел за воздушными складками полога обнаженный силуэт Хельды.
– Чего ты ждешь? – спросила она глубоким грудным голосом. – Ведь я твоя жена… Иди ко мне!..
Падре умолк, поднял голову, и посмотрел на Нормана долгим затуманенным взглядом.
– Говорите, говорите, я слушаю! – кивнул тот.
– Да-да, говорить… – пробормотал священник, словно выходя из забытья. – Мы уснули под утро, но наш сон был, по-видимому, недолог, потому что, когда по всему замку загрохотали кованые подошвы сапог и наша дверь слетела с петель от страшного удара, было еще темно, и лишь горящие факелы ворвавшихся в наши покои стражников освещали каменные стены и потолок рваными кровавыми всполохами… Я вскочил с постели, заслонив собой Хельду и, схватившись за спинку стула, вдруг почувствовал, что моя ладонь прилипла к резной деревянной планке.
– Кровь! Кровь! – закричали стражники, окружившие меня широким кольцом. – Он – убийца!..
Я посмотрел вниз и увидел, что мои руки и белая ночная сорочка покрыты темными пятнами и потеками. Я так растерялся, что когда стражники подступили ко мне, даже не попытался защититься и лишь безучастно наблюдал, как они суетятся вокруг, заводя за спину мои окровавленные руки и скручивая запястья сыромятными ремнями. Меня вытолкали из комнаты и повели по узким темным переходам куда-то вверх. Из обрывков разговоров я понял, что ночью был убит хозяин замка и что я и есть его убийца. Сами понимаете, командор, что это была ложь, но кровь на моих руках и одежде свидетельствовала против меня. Допрос проходил на башне, круглой открытой площадке. Меня привязали к спинке стула, поставленного на самом краю площадки и стали бросать в ножки стула мелкие круглые камешки. Когда они попадали в дерево, стул слегка вздрагивал и как будто подвигался к самой кромке, а когда промахивались, камешки улетали вниз, и я не слышал звука их падения. У меня было лишь два выхода: либо упорствовать в отрицании совершения этого преступления и в конце концов полететь в пропасть за моей спиной, либо взять эту кровь на себя и попытаться хоть так выиграть время, в надежде, что после признания мои палачи не сразу сбросят меня вниз. Я выбрал второе, попытавшись оправдаться ссылкой на врожденные приступы лунатизма, внезапно овладевающие моей душой и обращающие мое тело в безвольное орудие неведомых мне сил. Сказав это, я закрыл глаза и в ожидании последнего толчка стал безмолвно призывать снизошедшее к нам в пустыне божество. Оно не явилось, но и толчка не последовало. Вместо этого я услышал грубый согласный хохот моих мучителей, которым так понравилась моя «сказка о лунатизме», что они решили дождаться ночи и проверить ее подлинность самым простым и натуральным способом…
– Но лунатизм непредсказуем, как сама стихия! – взволнованно перебил Норман. – Зачем крутится ветер в овраге, подъемлет лист и пыль несет, когда корабль в недвижной влаге его дыханья жадно ждет? Зачем от гор и мимо башен летит орел, тяжел и страшен, на черный пень, спроси его? Зачем арапа своего младая любит Дездемона? Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона!.. Помните?..
– Разумеется, – кивнул падре, – но мои тюремщики, к счастью, оказались не столь образованными людьми и решили поставить опыт в соответствии со своими представлениями о человеческой психике… Они закрыли мое лицо плотной кожаной маской, оставив отверстия лишь для рта и носа, и втолкнули меня в какой-то загон, напоследок сунув в ладонь ребристую рукоятку кинжала. Стало тихо, но вскоре я услышал неподалеку слабый шум дыхания и почувствовал едкий запах зверя. Судя по редким одышливым вздохам и тяжелому скрипу песка, зверь был крупным и сильным, но порядочно одряхлевшим и зажиревшим от долгой малоподвижной неволи. Это мог быть только медведь: запах сопревшей от мочи шерсти и густая вонь изо рта не оставляла на этот счет ни малейших сомнений. Так что когда зверь плотоядно рыкнул и пошел на меня, загребая песок когтистыми лапами, я вдруг увидел его так ясно, словно никакой маски на моем лице не было. Я мог убить его сразу, едва он приблизился и встал на задние лапы, но взволнованно шумевшая где-то вокруг и надо мной публика ждала представления, и я не стал ее разочаровывать. В какой-то миг я даже пожалел громадного, одуревшего от дармовой жратвы зверя, но эта мгновенная заминка чуть не стоила мне жизни: я не успел отскочить в сторону и медвежий коготь сорвал клочок кожи с моего плеча. Я услышал резкий пронзительный крик Хельды и, отпрянув к стене, крепко сжал рукоятку кинжала. Теперь, когда зверь уже почувствовал запах свежей крови, игры с ним становились весьма опасны. Он бросился вперед, но я припал спиной к бревнам, перекатился по ним и услышал над ухом яростный рев оскаленной пасти, обдавшей мою щеку пенистыми брызгами вонючей слюны. Надежда на то, что мне удастся повторить этот фокус, была ничтожна, и потому я оторвался от стены, развернулся и по самую рукоятку вогнал клинок под левую лопатку припавшего к бревенчатой стене зверя…
Падре умолк, поднял голову и посмотрел в голубеющие просветы между древесными кронами.
– Ох, командор! – воскликнул он вдруг, моргая красными от бессонной ночи веками. – Как часто мне казалось, что я не доживу до утра, но там, – он почтительно ткнул в небо сухим старческим пальцем, – по-видимому, были какие-то иные соображения на мой счет… Ведь сказано: ни один волос не упадет с головы без Его воли!
– Это преувеличение, – усмехнулся Норман, – и вообще в той книге, на которую вы так часто ссылаетесь, при внимательном чтении можно найти множество несуразностей: все эти нелепые допросы, предательства, сребреники, отречения – к чему столько хлопот?.. Надо было просто оставить Его в покое; народ постепенно привык бы к Его возвышенным призывам, Его исцеления и воскрешения вскоре перестали бы поражать убогое воображение черни, вся Его свита вернулась бы к своим обычным промыслам, а Он сам, оставшись в одиночестве, либо прибился бы к какой-нибудь плотницкой артели, либо обратился в одного из обычных полусумасшедших пророков, вполне безвредно сотрясающих воздух над головами избранного народа…
– Все случилось так, как должно было случиться, командор! – резко оборвал падре, сурово поглядев на Нормана. – И не нам с вами судить о том, что выше нашего разумения!..
– Нет-нет! – неожиданно засуетился тот. – Я, собственно, не против!.. Пусть так, конечно… Слияние низкого и высокого… Эти глупые рыбаки и потом падшая женщина с этим несчастным кувшином, заброшенный сад, лунная ночь, набегающие со всех сторон тени, поцелуй предателя – как-то все неловко, второпях, как будто не по своей воле и разумению, а по чьей-то чужой, злой, холодной, невыносимой, которую надо поскорее исполнить, а потом все века оправдываться… Не понимаю… Не понимаю!..
– Мне очень жаль… – печально сказал падре. – Я тоже когда-то не понимал и думал, что сам добьюсь в этой жизни всего, чего пожелаю… Бывают, знаете, такие минуты торжества и соблазна, когда тебе кажется, что твоя жизнь вся в твоих собственных руках… Когда слышишь предсмертный захлебывающийся хрип убитого тобой зверя, когда с твоего лица срывают намертво прижатую маску и в рваном пляшущем свете факелов ты видишь глаза возлюбленной и понимаешь, что отныне будешь творить лишь ее волю, как если бы она была твоим богом, провидением, небесами, – понимаете?..
Норман молча кивнул, и падре продолжил свою повесть.
– Она сидела рядом с хозяином, целым и невредимым. Он властным жестом приказал мне оставаться на месте, а сам, не глядя, подставил окованный серебром рог под пенистую струю вина, бьющую из пузатого меха, и, облапив Хельду, поднес рог к ее губам, чтобы она выпила за мою победу. Она быстро переглянулась со мной и, прочтя в моих глазах холодную твердую решимость встать в должный миг на защиту ее чести, пригубила вино, оставившее на ее верхней губе волнистую кровавую полоску. А хозяин все приказывал ей пить, громко крича, что я достойно прошел полный круг и теперь могу претендовать на то, чтобы пополнить ряды его славного воинства… При этом он задирал рог все выше и выше, так что вино струилось через чеканный ободок и темными потеками лилось по полуоткрытой груди и пышному белому платью Хельды. Вокруг стоял восторженный многоголосый рев, в клубящемся чаду факелов вокруг меня в сумасшедшем хороводе вились и мелькали бородатые, бритые, носатые и безносые рожи, а я как столб стоял в центре этого ада и смотрел, как хозяин отводит рог от лица Хельды и, крепко охватив ладонью ее затылок, склоняется к ее губам. Кинжал вылетел из моей руки так быстро, что никто, кажется, даже не заметил, как из-под мышки хозяина вдруг выскочила резная костяная рукоятка с круглым набалдашником. А так как лезвие было узким и удар пришелся точно в сердце, то крови из раны выступило немного, и она вся впиталась в нижнее белье. Все видела только Хельда, и потому, когда тело хозяина вдруг обмякло и стало наваливаться на нее, она осторожно освободилась от объятий покойника и, ловко выдернув кинжал, спрятала его в пышных складках платья. Затем она решительно выпрямилась, встала на барьер и, выкрикнув какое-то восторженное приветствие, спрыгнула на арену рядом с медвежьей тушей. Хозяин остался лежать в широком, устланном шкурами кресле и являл собой вид скорее мертвецки пьяного, нежели мертвого человека. Хельда пробралась ко мне, проскальзывая между пляшущими, но их руки сомкнулись, и мы оказались в центре бешено кружащегося смерча из орущих человеческих, точнее, совсем уже озверевших физиономий. Убийство хозяина, на этот раз настоящее, могло открыться в любую минуту, и потому нам следовало как можно скорее выбраться из этого пьяного кровавого балагана. Это оказалось не так просто: как только мы с Хельдой как бы невзначай приближались к человеческому кольцу, чья-то рука или нога необыкновенно ловко отбрасывала нас на середину арены. Все это вдруг показалось мне не просто пьяным шабашем, а некой игрой, заговором, спектаклем, смысл и цель которого понимал, наверное, лишь грубый, подлый, осатаневший от пьянства ум его автора, уже стоявшего, как я полагал, у врат преисподней. А потому разорвать намертво сомкнувшееся вокруг нас кольцо из человеческих тел можно было лишь таким грубым, примитивным приемом, который заставил бы наших не в меру разошедшихся мучителей поверить в то, что мы так же, как и они, включены в эту безумную игру. Мы стали двигаться в сторону убитого зверя, постепенно смещая центр смерча, и когда плясуны стали перескакивать через медведя, я незаметно выхватил у Хельды кинжал и, резким рывком опрокинув тушу на спину, длинным взмахом острого клинка раскроил мохнатую шкуру зверя от глотки до паха.
Со всем остальным мы управились быстро, и, когда Хельда помогла мне облачиться в липкую, тяжелую, воняющую кровью и жиром шкуру, восторгу толпы уже не было никаких пределов. Меня стали валять по песку, поливать вином из больших деревянных ковшей, а кончили тем, что позволили мне встать с четверенек и, посадив Хельду на мои плечи, стали подталкивать нас к подножию деревянного, окруженного лосиными рогами трона, на котором величественно покоился остывающий труп хозяина. Но в тот миг, когда до бревенчатой стены оставалось не более полуметра, я слегка дернул плечами, дав знак Хельде. А когда она ухватилась руками за барьер, подтянулась и, оттолкнувшись ногами от моих плеч, взобралась наверх, я сбросил на преследователей тяжелую шкуру и двойным рывком преодолел расстояние от арены до подножия трона. Оглянувшись вниз, я увидел огромных косматых собак, яростно рвущих клыками шкуру и ободранную тушу медведя, походившую на мускулистый труп могучего воина. Скамьи вокруг арены были пусты, потому что когда медведь был убит и наступил час травли человека, все бросились вниз, прыгая на песок прямо через острые колья ограды, кое-где увенчанные звериными и человеческими черепами, голыми и желтыми от дождей, снега, зимних холодов и летнего зноя. Недавно попавшие на колья черепа, безглазые, покрытые шелудивыми остатками кожи и волос, источали приторную, сладковатую вонь, а на одном даже сидел сутулый седой ворон и редкими точными ударами сильного клюва дробил податливую височную впадину. Мельком глянув на все это, я выхватил широкий меч из ножен на поясе хозяина, одним ударом снес ему голову и, воткнув ее на ближайший кол, сбросил обезглавленное тело на угрожающе поднятые, растопыренные ладони наших преследователей. Арена пришла в совершеннейшее неистовство: пламя высоко поднятых факелов озаряло трепещущий лес человеческих рук, по дрожащим верхушкам которого мелкими толчками двигалась раздутая, расшитая золотом безголовая кукла, кропя кровью пышные, густо накрахмаленные манжеты, представлявшие собой как бы кроны этого чудовищного леса; псы бросили рвать в клочья медвежью тушу и стали тихо, утробно подвывать, задрав к ночному небу оскаленные окровавленные морды. Мне даже показалось, что они на свой собачий манер выражают скорбь по погибшему, но все эти сентиментальные иллюзии вмиг рассеялись, как только обезглавленная человеческая туша в конце концов продавила ослабевший шевелящийся покров из растопыренных пальцев и исчезла в потном орущем людском месиве. Толпа тут же раздалась в стороны, освободив псам пространство вокруг тела, которое вмиг исчезло под рычащим мохнатым клубком, а когда и он распался, на месте покойника осталось лишь несколько клочков окровавленного тряпья. При этом все происходящее совершалось так быстро, что мой мозг не успевал осознать то, что делали мои руки, видели мои глаза и слышали мои уши. И лишь когда с останками хозяина было покончено и над ареной вдруг стало тихо, Хельда осторожно, но настойчиво подтолкнула меня к деревянному трону, вокруг спинки которого густо топорщились отростки лосиных и оленьих рогов. Я понял ее и, не сводя глаз с притихшей, озаренной блуждающими всполохами факелов толпы, занял место хозяина и медленным торжественным жестом простер руку над ареной. И тут случилось нечто неожиданное: моих ушей достиг неразборчивый, но почтительный ропот, и укрощенная неведомой силой человеческая свора плавной широкой волной рухнула на колени, уткнув в окровавленный песок потные, распаренные лица. Меня несколько озадачил столь резкий переход от беспощадной травли к полной и безусловной покорности, граничащей с унижением, но я вспомнил, как во время нашего бегства через мертвую соляную пустыню Хельда рассказывала мне о племенах и народах, возводящих на трон только странников и чужеземцев. Порой их просто захватывают в плен и усаживают на место правителя чуть ли не силой, в других случаях процесс бывает более сложным: пришелец должен выдержать ряд неожиданных испытаний и, лишь пройдя через них, занять почетное, ко многому обязывающее кресло. Ритуальные убийства порой составляли главную и заключительную часть этой церемонии, но в нашем случае хозяин обставил путь к нему столь сложными и непроходимыми препятствиями, что преодолеть их можно было только чудом. Коллекция черепов на кольях достаточно ярко свидетельствовала как о непреодолимости этих преград, так и о несчастной судьбе моих предшественников, ставших невольными претендентами на такую, казалось бы, почтенную должность. Я понял, что должен сказать какие-то слова, но, как ни старался составить в своем измученном мозгу хоть мало-мальски внятную фразу, означающую, что я принимаю на себя почетные обязанности хозяина, у меня ничего не получалось. Я не ощущал в своей душе ничего, кроме ненависти к этим подобострастно изогнутым спинам и вызывающе торчащим кверху задницам, обтянутым блестящими шелковыми материями и окруженным тяжелыми сборчатыми фалдами узорчатых халатов. И тогда я понял, что сейчас могу говорить и делать все, что мне вздумается. Я свободным жестом опустил руку и приказал провести меня по всем покоям и подземельям замка. В ответ на мой приказ из коленопреклоненной толпы поднялся высокий морщинистый старик с гладко выбритым лицом и голым как яйцо черепом. Он провел нас по огромным залам с каменными полами и высокими сводчатыми потолками, облепленными густой бархатной копотью, по узким винтовым лестницам, пронизывающим круглые площадки с двумя-тремя небольшими пушечками, тупо созерцающими пространство сквозь пологие кирпичные воронки бойниц, вывел на верх самой высокой башни, откуда во все стороны открывался вид на бесконечные холмы, поросшие темным вековым лесом. Потом он незаметно наступил ногой на один из камней, которыми была вымощена площадка, пол под нами задрожал и стал медленно опускаться вниз. Я схватил нашего проводника за горло, но он так невозмутимо и бесстрашно посмотрел мне в глаза, что я устыдился своего малодушия и разжал пальцы, уже готовые сдавить его хрупкую старческую гортань. Тем временем пол опускался все ниже, и мы вместе с ним как бы медленно погружались на дно глубокого колодца с сырыми осклизлыми стенами.
