Текст книги "Попугай с семью языками"
Автор книги: Алехандро Ходоровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Я обещал рассказать о том, что увижу! И выполняю обещание! Я вижу дерьмо. Одно дерьмо. Ничего, кроме дерьма.
И капитан пустил себе пулю в висок.
Позже шофер, выйдя из комы – капитан свалился прямо на него, сломав ему шесть ребер, – объяснял, со множеством мелких подробностей, почему тот не увидел ничего больше.
На место трагедии прибыли журналисты, взвод карабинеров, муниципальные советники, пожарные, врачи, дантисты, дамы из карточного клуба, сеньоры из охотничьего клуба, представители профсоюзов, торговцы и мусорщики.
Непомусено Виньяс и Вальдивия – в очередной раз секретарь – растворились в толпе. Хромец, пользуясь всеобщим замешательством, залез в кабину грузовика и стащил бутылку рома. Поэт стал топить в нем свое неизбывное горе: никто не собирался его преследовать.
Ровно в семь утра раздались гудки на судах и буксирах; к ним присоединились сирены пожарных, полиции, скорой помощи, а также церковный колокол. Похоронный кортеж возглавлялся муниципальным оркестром, который с величайшим чувством исполнял траурный марш. Солдаты, карабинеры, лидеры профсоюзов, пожарные в парадной форме, ученики государственных школ – все, держа в руках факелы, тускло блестевшие в лужах йода, шли за грузовиком с рекламой лимонада «Лулу». На грузовике помещался гроб: в нем сидел капитан, приложив руку к козырьку. Сидевший сзади карабинер отгонял от свежего трупа чаек.
Власти города были категоричны:
– Для городского корпуса карабинеров это вопрос чести. Все должны видеть, что капитан Сепеда умер счастливым.
В Талькауано не было похоронной конторы, которая занималась бы подготовкой трупов к погребению. Шлюхи из бара решительно отказались браться за эту работу. Пришлось напрячь одного из Тебянезвали. Тот попросил помощи, и ему пригнали двоих его сотоварищей. Поскольку на лице капитана застыла горькая улыбка, пришлось выбить ему прикладом зубы и при помощи иголки с ниткой пришить уголки губ к ушам. Осваивая дальше портновское ремесло, полицейские сшили веки и брови; лоб мертвеца украсился горизонтальными морщинами, сходившимися на макушке. В зад вставили стальной прут, чтобы поддержать капитана в сидячем положении, а рука, приложенная к козырьку, потребовала закрепления ее цементом.
Строгое начальство, увидев результат упорного труда, закашлялось изо всех сил, подавляя смех. Но времени что-то исправить уже не оставалось. Смех волной шел по тротуарам по мере того, как катафалк продвигался вперед. Печальная церемония как-то незаметно превратилась в карнавал. На кладбище народ уже разбрасывал конфетти. Кто мог, палил от души в воздух. Речи были краткими – впрочем, их никто не слышал. Приспустили знамена, возложили венки и начали закапывать гроб. Чтобы разбить бетон, требовалась кувалда, а чтобы вытащить железный прут – клещи. Алькальд, видя безуспешность попыток уложить труп как полагается, сглотнул слюну и приказал похоронить капитана в сидячей позе, с рукой у козырька.
– Жители Талькауано! – прохрипел он. – Для истинных храбрецов битва не прекращается никогда. Вот почему капитан Сепеда не может быть похоронен, как обычный человек: он сидит, приветствуя Смерть, побежденный Судьбой, да, но не униженный, сохраняя прямизну – прямизну своих идеалов, своей улыбки.
Земля летела с лопат. Скоро были видны лишь голова и ладонь, приставленная к козырьку.
^улыбки героя…
– Попая! – перебил его один из зевак.
Всеобщий хохот: действительно, покойный выглядел совсем как моряк Попай из мультфильма. Не хватало только трубки.
Раздался скрежет: один из карабинеров задел лопатой цементную нашлепку на руке Сепеды. Рука стала разгибаться, как бы в прощальном жесте. Это последнее прощание, эта беззубая улыбка привели толпу в ужас, и кладбище опустело меньше чем за пять минут. Разразилась гроза, хлынул дождь. Фуражку капитана унесло ветром, нитки разошлись под ударами ливня. На лицо умершего вернулась гримаса отвращения. Беззубые десны, усилив отвращение, превратили его в бесконечную ненависть к миру.
Затерявшись среди народа, Непомусено и Вальдивия следовали за процессией – не из уважения к памяти покойного, а из желания перекусить. Разнесся слух, будто после похорон компания «Лулу» предложит всем закуску. Грозу оба переждали, спрятавшись за каким-то могильным камнем и не отрывая жадных глаз от лимонадного грузовика. Ливень прекратился так же неожиданно, как начался. Представители властей вернулись на кладбище – завершить церемонию. Непомусено, повязавший штаны вокруг головы, чтобы вода не смыла третий глаз, захотел было надеть их обратно, но не смог: промокшая ткань села. Виньяс с необычайным проворством скользнул в могилу и обмазал ноги глиной. На могилу установили памятную табличку. Репродукторы вещали с грузовика: «„Лулу“ всегда с вами, даже в самые трудные минуты!» Двое, одетые в некое подобие традиционных индейских нарядов, что-то раздавали. Беглецы, расталкивая собравшихся локтями, подошли ближе, рассчитывая на пирожок или бутерброд. Но им достался лишь стакан минеральной воды и листок с рекламой. Выпив безвкусную жидкость, они стали внимательно изучать листок. Там было нарисовано аппетитное пирожное. Сверху шла надпись: «Мням!.. Собирай пробки от бутылок с «Лулу» и участвуй в розыгрыше! СЪЕШЬ МЕНЯ!» Хромец в припадке раздражения выкинул бумажку и обратился к председателю:
– А теперь что? Побираться?
– Никогда в жизни!
– Ну, если мы такие брезгливые, надо работать.
– Мои стихи не продаются!
– Никто и не говорит о ваших стихах: если мы начнем продавать их, то умрем с голоду!
– Наглец!
– Ладно, пусть, вы – поэт, и мне придется вас кормить. Вывески принесут нам деньги!
Неутомимый Вальдивия, скитаясь от лавки к лавке, от кабака к кабаку, предлагал свои услуги. За ним – в отдалении – следовал Непомусено, скрывавший от посторонних не только свой третий глаз, но и горящие щеки. И так как глина, покрывавшая ноги, усохла, ему приходилось передвигаться скачками.
IX. БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
Беспокойство из-за того, что мы будем не всегда, заставляет нас стремиться к овладению всем пространством.
Но бесконечность, в желании видеть нас более доступными, делает нас менее глубокими.
И все же, чтобы обрести длительность во времени, нам следует непременно овладеть материей, ибо в ней – ключ к Вечности. Карло Пончини. «О триполярности метафизики».
В девять утра, когда погасли псевдогреческие неоновые колонны, «Ареналь» – эта гигантская помойка – напоминал заснувшего кашалота. Морская соль, смешанная с селитрой, атаковала дерево, металл, цемент, камень, а от земли шел запах рвоты и мочи одновременно.
Девицы в накрахмаленных платьях, без тени косметики на лице, открыли ставни, впуская свет в огромное здание, принесли классную доску и под руководством наставницы – женщины в маске, общавшейся при помощи языка жестов, – сели за изучение Евангелия.
Цирк стоял в сотне метров от заведения, и хор голосов, читавший священные тексты, разбудил паяцев. Они выползли из-под навесов своих телег с видом кротов, вытащенных из нор, собрались в шатре, прервали сон последнего посетителя, спустили ему штаны, голубой ленточкой привязали к члену помпон и вытолкали в шею.
Поедая завтрак, клоуны признавались друг другу, что представление перестало развлекать их и надо что-то менять.
– А если паяц заявит, что воздух принадлежит ему и запретит всем остальным дышать?
– Давайте лучше считать себя виновными в том, что занимаем чужое пространство! Можно будет постоянно извиняться и ни минуты не сидеть на одном месте.
– Ну хватит! Одно и то же: хотим и не можем, собираемся что-то дать и все время отбираем, ищем совершенства и не двигаемся вперед. Надо придумать что-то новое!
Но никому в голову не пришло «чего-то нового». Черная собака издала свое ликующее «Да». Деметрио заткнул ей пасть пинком.
Ла Кабра и Энанита не присоединились к остальным, они были заняты Кристобалем Колоном, который требовал материнского молока. Им не хотелось ничего менять: они цеплялись за свой цирковой образ с таким же упорством, что и Пирипипи. Тот уже давно позабыл свой изначальный облик: лицо, имя, возраст, национальность, даже пол. Полвека он ходил загримированным. Облачить паяца в обычную одежду, стереть грим с лица означало бы лишить Пирипипи его подлинной сущности. И поэтому, когда Зум предложил ему богато украшенный клоунский костюм, чтобы поджидать публику в порту, наигрывая вальс с помощью монет, Пирипипи, величественный, как фараон, дал ему пощечину. Зуму пришлось выкинуть блестящий наряд. Подражая старику, Энанита и Ла Кабра поменяли местами жизнь и представление – и решили, что отныне навсегда, до самой смерти станут Иосифом и Марией.
Иосиф поглядел на зрачок младенца Христа, превратившийся в золотой диск. Диск этот, обретя солнечную мощь, проник своими лучами в такие отдаленные уголки сознания Ла Кабры, о которых он сам не подозревал. Его разум терпел крушение: река, вытекавшая из мозга, пересекала сумеречные области, поворачивала во все стороны пространства, пренебрегая силой тяжести, и впадала в золотой диск, ставший для него всем – сердцем, храмом, учителем, матерью, волей, – а затем, опьяненная Невежеством, обратившись в огонь, рассыпалась мириадами огней – Вселенским светом – повсюду в пространстве.
Энанита заметил, что по щекам Ла Кабры текут слезы: с остекленевшим взглядом, охваченный эпилептическим припадком, словно агонией, он парил в полусантиметре над землей. Такое зрелище не удивило ее: вот уже около месяца она проделывала то же самое. Энаните не хотелось, чтобы остальные знали об этом: чудо было пустяковым и дало бы повод к нескончаемому зубоскальству. Она вывела своего супруга из транса, закрыв глаза ребенку.
– Иосиф, история повторяется. Снова настают смутные времена. Надо скрываться…
Глубоким, не своим голосом Ла Кабра выговорил:
– Тогда мы бежали в Египет. Сейчас пойдем в «Ареналь».
И Святое семейство, не оставляя следов на грязной земле, направилось к борделю.
Утром, как и вечером, принесенное свежим морским бризом крылатое войско окружило громадный бар, чтобы отложить яички в щелях деревянных стен. Все столы были облеплены насекомыми. «Ареналь» превратился в мушиный храм, где жужжание заменяло музыку. Тысячи зеленых брюшек сверкали на солнце.
Виньяс с Вальдивией не успели даже испытать по-настоящему отвращение, так как увидели мух в момент взлета. Крылатые создания взмыли вертикально, на секунду сохранив форму здания, и вернулись к побережью. «Ареналь» открыл свои двери для публики. У председателя и секретаря волосы встали дыбом: им показалось, что сейчас оттуда выползет гигантский червяк и раздавит их. Но вместо этого вышла женщина со светлыми волосами и чистым взглядом, в белой тунике, толкая перед собой тележку с банками, кистями и двумя парами синих рабочих брюк, изрядно потрепанных.
– Мы ждали вас. Нам нужны художники. Наставница хочет придать «Ареналю» его подлинный облик. Нужно изобразить на стене египетского сфинкса.
Женщина предложила им достойную плату. Работы было много, но именно к такому труду привык Вальдивия. Им выдали, кроме всего прочего, две картонные коробки с хлебом, холодной курятиной, яйцами вкрутую, черешней и вином. Перед тем, как уйти, женщина показала прислоненные к стене крылья и голову сфинкса, контуры которых следовало обвести. Вальдивия сделал вид, что засучивает рукава рубашки, хотя давно уже отрезал их по причине многочисленных дырок. С профессорским высокомерием он обратил дона Непомусено в своего помощника, содрал с его ног глину, помог надеть синие брюки и стер третий глаз. Поэт, от души наевшись, рыгнул – так, что вместо звука образовалась мощная струя воздуха.
– Это занятие на долгие месяцы. Мы не можем согласиться! Вы забываете, товарищ, что мы – беглецы. Полиция разыскивает нас. Вспомните, что этот предатель, президент Геге Виуэла, ненавидит народных поэтов. Скоро мое фото будет висеть на каждой стене. Оставаясь долго на одном месте, мы рискуем своей шкурой…
– Вернитесь к действительности, дон Непомусено. Никто вас не преследует! Преследуют Хуана Нерунью, известного каждому. Вас не знает ни одна собака. Читателей ваших стихов можно пересчитать по пальцам одной руки!
– Вы недооцениваете меня, уважаемый соратник. Мой ответ на оду Неруньи «Да проснется мститель!», поэма «И да заснет Ипсилон!», была прочтена в сто двадцатом павильоне Центрального рынка. Зажженные огнем моего вдохновения, рабочие с окровавленными руками – бычья кровь есть символ Угнетения – рыдая, рубили мясо.
– А почему Ипсилон?
– О невежда! Всякому известно, что с надстрочным значком, идущим направо, эта буква означает «пять», а с подстрочным значком, идущим налево – пять тысяч. Достаточно сказать «Ипсилон», и всем будет понятно, что наверху – Геге Виуэла, который вместе с правыми реакционерами стоит в тысячу раз меньше угнетенных масс, предводимых левой партией.
– Отличный символ, только уверяю вас, что никто его не понял. И полиция должна искать вас, потому что вы сравнили президента Республики с буквой греческого алфавита? Бред!
– Сеньор Кривоногий, давайте прекратим этот бесплодный спор. Пусть даже я в безопасности – но в опасности Поэзия!.. И если преследуют Поэзию, то меня, у которого она в жилах, рано или поздно тоже начнут преследовать. Разве только тот, кто вытянул счастливый номер в лотерее Известности, имеет право быть гонимым? Никто не отнимет у меня моей Голгофы с ее скорбной славой!
Рыдание свело Виньясу челюсти, так что он не смог продолжить речь.
– Хорошо, хорошо, верю.
И Вальдивия протянул руку своему другу:
– Попугайчик дает лапку, лапку дает.
Непомусено схватил конечность и покрыл ее поцелуями, перемежая их рыданиями и икотой. От нахлынувших чувств у Вальдивии побледнели пальцы: он посмотрел на поэта и хотел что-то сказать, но не смог. Повернувшись к Виньясу спиной, он вернулся к кисти и краскам. Сглотнув комок в горле, он произнес:
– Все, закончили. Отныне и впредь вы – президент, я – секретарь. Зачем лишние сложности? Сеньор изгнанник, прошу вас, возьмите кисть и с присущим вам изяществом в движениях покрасьте в оранжевый цвет квадратики с номерами от десяти до ста. Это будут лапы твари…
– С величайшим удовольствием, досточтимый секретарь. Там, где вы знаете больше меня, я готов повиноваться.
И оба, насвистывая незаметно для себя прилипчивую мелодию из рекламы лимонада «Лулу», взялись за работу.
Стоило Иосифу увидеть Непомусено Виньяса, как память вернулась к нему: он вновь стал Ла Каброй. Перестав левитировать, он шлепнулся в грязь и поглядел искоса на Энаниту. Дева Мария, как и прежде, с плавностью трансатлантического лайнера плыла над лужами. Он заморгал; возвратилась давняя боль. Когда-то врачи в клинике сказали ему: «У вас в мозгу сгусток, огромный, как бочка. Операция невозможна. Запаситесь терпением. Или он рассосется, или убьет вас. Переносите страдания стойко, по-мужски». Став Иосифом, он больше не страдал. С памятью пришла боль. Стадо черных овец топочет в его голове… Невыносимо… Кристобаль Колон протянул ручонку и, соединив безымянный палец с мизинцем, жестом благословил Ла Кабру. Сразу же наступило облегчение. Явились другие воспоминания.
Обнаженная Энанита в его мастерской. Оба пьяны. Она завернулась в кусок серебристой бумаги и улеглась на кровать, напевая «Я – подарочек». Плохо соображая, Ла Кабра разорвал бумагу и, так как его внушительный Приап не пролезал в крошечную дырочку – из-за вечной Энанитиной печали лоно не могло увлажниться – он взял баночку с зеленым маслом и принялся смазывать путь, ведущий к наслаждению. Тут прогремел гром: в мастерскую спустился ангел. Он не обладал отчетливыми очертаниями: в воздухе все время носилось облако, менявшее свою форму с такой головокружительной быстротой, что человеческий глаз не мог уследить за превращениями. Там были звезды, лучи, волны, медузы, геометрические фигуры, взрывы, лица, тела. Энанита ничего не заметила и просила Ла Кабру войти в нее жестоким толчком, ибо истинный дар всегда причиняет боль одаряемому. Голос ангела, громоподобный, но достаточно приглушенный, чтобы не вызывать страха, объявил: «Я смешаю мой свет с твоим семенем!».
Ла Кабра наизусть помнил Новый завет. Его мать, стриптизерша в баре «Семь зеркал», имела чин лейтенанта Армии спасения и не давала сыну поесть, если тот не выучивал каждый день три новых стиха. При малейшей ошибке она совала ему в рот стручок красного перца. От такого учения язык Ла Кабры покрылся язвами: нервничая, он постоянно сбивался и вместо «Двадцать шестой стих. В шестой месяц, запятая» бормотал: «Двадцать. пятый? Нет, нет шестой. Двадцать шестой стих. В шестой месяц. Точка».
– Бездельник! Не точка, а запятая! Раскрой рот, или я выбью тебе зубы колотушкой от большого барабана! И скажи спасибо, что это всего лишь перец, а не раскаленный уголь!
На Ла Кабру сразу же накатила волна давнего отвращения к евангельским текстам, и он выкрикнул: «Ублюдок, дух дерьмовый! Иди со своим пророчеством куда подальше! Эту женщину осеменю я один!» И, сложив пальцы в непристойном жесте, он сделал резкий рывок бедрами, рассчитывая излить семя прежде, чем ангел успеет вмешаться. Но в миг оргазма он утратил контроль над собой, а также и наслаждение: ангел вихрем ворвался в Энаниту и своим сиянием усыпил сознание Ла Кабры. Проснувшись, тот обнаружил, что лежит на теле подруги; однако все удовольствие от совокупления у него похитили. Надменный херувим загремел: «Ты утратишь память об этом событии, пока не придет время исполнить твое предназначение». Что еще за предназначение? К чертовой бабушке предназначение! «Ты, крылатый гомик, прекрати нести чушь! Никакой ты не ангел! Давай, исчезай, ты – порождение белой горячки, такое же убогое, как все вокруг!»
И снова боль. Проклятый сгусток! Благослови меня, сын мой, ручками и ножками. Вот так. Спасибо. Но что делает здесь дон Непомусено Виньяс, председатель Национального поэтического общества, без тоги и лавров, одетый, как последний оборванец, измазанный краской? Да он еще и рисует сфинкса!
Ла Кабра потянул за пижамную штанину, обильно испачканную оранжевым, и когда поэт сошел с лестницы, подставил ему зад: «Ударь, друг мой, за мной должок!» Председатель и секретарь излечились от всех страхов. После встречи с обезглавленным, самоубийства капитана Сепеды, обратившегося затем в Попая, и наконец, этого бара – ночью Содом с Гоморрой, утром женский монастырь – ничто не могло их поразить. Оба с почтением оглядели святое семейство, решив, что перед ними банда попрошаек, и, тщетно обыскав пустые карманы, – Ла Кабру не узнал ни один – попытались предложить им хлеба и вина. Через окно дуновением ветра занесло трехметровую ленту серпантина – остаток ночной оргии, – и та проползла под ногами девы Марии. У Вальдивии мурашки пошли по коже. Лежа в грязи, умирающий от любопытства Виньяс просунул линейку между ступнями и полом. Сомнений не оставалось: Энанита действительно плыла по воздуху! Ла Кабра, отдирая фальшивую бороду, снова выпятил зад:
– Ну же, поэт, отомсти!
Тут оба опознали святотатца. Разве могли они его забыть? Тогда пришлось смоченной в спирту ватой отчищать собрание сочинений Гарсиа Лорки от кусочков мозга оскорбителя. Хромец, из-за своего увечья был неспособен ударить ногой, но именно потому страстно желал этого: порой, запершись в своей комнате, он надевал на правую руку носок с башмаком и бил по футбольному мячу, пока соседи не разражались жалобами. Изо рта Вальдивии потекли слюнки, и он толкнул приятеля локтем:
– Чего вы ждете, господин председатель? Воспользуйтесь блестящей возможностью!
Непомусено не слышал его. Взволнованный до слез, он поспешил выразить сочувствие крохотной женщине:
– Несчастная! Ты, наверное, ешь так мало, что буквально взлетаешь от голода!
Хромоногий, раскаиваясь, протянул Марии палку колбасы. Та улыбнулась:
– Тот младенец лежал между ослом и волом. Теперь мне нужны вы двое. Прошу идти за мной…
Приказание было отдано с такой мягкостью, что оба исполнили его беспрекословно, будто зачарованные. Рука, невидимая рука схватила их за волосы. Они взглянули вниз: ноги не касались земли! Пять миллиметров отделяли их от реальности. Ла Кабра вновь стал святым Иосифом. Колбаса обернулась розой. Так они доплыли до входа в «Ареналь», где их уже поджидала достойная дама. Да это же Гаргулья!
Помните квартал красных фонарей в Токопилье? Помните, дети мои, как вы состригали с моего лона волосы, чтобы приладить их на голову деревянного Христа? Прошли годы, корабли больше не приплывали, рудники истощились, народ разбежался. Я не могла покинуть эти места, связанная непонятными узами с городом-призраком. Однажды я повстречала на пляже Розу Кристину. Как всегда, она лепила что-то в воздухе: приближалась, отходила, поднималась по приставной лесенке, сглаживала, вытягивала, уминала, открывала невидимые двери, поправляла мелкие детали. Кожа ее только что не прилипала к костям, глаза светились. «Что на этот раз?» – спросила я. Она достала мешок и начала разбрасывать пригоршнями муку, по мере того как мы обходили ее новое творение. Белый порошок прилипал к невидимой поверхности, понемногу вырисовывались статуи, колонны, капители, химеры, алтари, овальные окна, ангельские хоры, мириады различных форм. То был обширный собор – плод упорного труда. В нем мы и жили долгое время, пока не нагрянула полиция. Я попросила их быть осторожнее: «невидимое» не всегда значит «несуществующее». Но они били по стенам – и вот собор, издав звук, какой произвели бы сто тысяч разбитых бокалов, рухнул, погребая под собой тело Розы Кристины. Надо было бежать. Я шла по долинам и горам, через пустыни, озера, реки, леса, – и так месяцы и годы; но, посмотрев под ноги, я поняла, что продвинулась лишь на сантиметр. Я по-прежнему была в Токопи-лье, но постарела и опиралась на палку, нижний конец которой уходил в землю. Деревянный Христос у меня на плечах, облысевший, изъеденный древоточцами, сделал так, чтобы в порту причалил американский корабль. Не знаю, как мне удалось прокрасться в трюм и спрятаться там. Я путешествовала в полумраке; крысы бегали возле моих ног. Одну из них я вовек не забуду: она уселась прямо напротив меня, уставившись мне в глаза. Усы ее свисали до пола, морда была испещрена морщинами: на вид – тысячелетнее создание. Я склонилась перед ней почтительно, как перед римским папой. Крыса раскрыла пасть и выплюнула мне в ладонь обручальное кольцо. Я заснула и пробудилась от криков, возвещавших о прибытии ангелов. Я посчитала, что мы уже в раю, но это оказался всего лишь Лос-Анджелес. На берег меня не пустили, пришлось возвращаться в Токопильо на том же судне, в том же трюме. В сумраке я повстречала немую наставницу. Как и я, она путешествовала тайно. Наставница помогла мне избавиться от Христа: мы выкинули его через иллюминатор в океанские волны. Она очистила мои одежды, исцелила раны, сделала меня взрослой. В ее пустых руках была вся любовь, заключенная внутри мира. Мы прибыли в Талькауано, самый глухой угол на планете, и, направляемые высшей волей, дошли до «Ареналя». Наставница села в глубине бара, созерцая стену, пока не появились девушки и не избрали ее своей предводительницей. Она знает тебя, а ты ее. Благодаря тебе она стала такой, как сейчас. Ты думал, что целую жизнь ткал в пустоте, но все исполнено смысла…
Гаргулья оправила тунику и пошла впереди Святого семейства. Виньяс, не очень понимая, какая ему отведена роль, колебался, мычать или кричать по-ослиному. Для него не было разницы, становиться ли символическим ослом или символическим волом, но все же он сделал выбор в пользу первого и выдал льстивое «иа», обращаясь к обеим женщинам. Вальдивия был на седьмом небе: никогда еще он не передвигался с такой легкостью! Поэтому, услышав ослиный крик, он замычал. В конце концов, – сказал он себе, – слово «вол» еще никого не кастрировало. И сглотнул слюну, представив себе, сколько женских лобков увидит в скором времени.
– Что это вы так тяжело дышите, товарищ Вальдивия?
Хромец быстро сунул руку в карман, скрывая внезапно выросшую шишку. Погруженный в свои фантазии, он, сам того не заметив, очутился в танцевальном зале. Вопрос председателя вернул его к действительности. Зрелище, которое открылось перед Вальдивией, притушило его энтузиазм – настолько, что он смог вынуть руку из кармана. Ковры устилали пол. От жаровни с ладаном исходили клубы дыма. Женщины с пучком волос на затылке двигались свободно в широких туниках под звуки некоего струнного инструмента, исполняя сложные упражнения, требовавшие немалой гибкости и умения контролировать дыхание. Разделенные на восемь групп, они танцевали на рассыпанных семенах – у каждой группы были свои. Тот, кто желал пересечь зал, должен был пройти по этим разноцветным зернышкам. Там, в дальнем конце, сидела Наставница. Сняв маску, она показала Энаните свое лицо. Диана Доусон!
Неисповедимы пути Провидения. Бессмысленные действия оказываются, годы спустя, краеугольными камнями больших построек… Откусив себе язык, зачеркнув прошлое, она в первый раз столкнулась с миром: миром без Дианы Доусон.
Ее компаньонки по шоу сохранили утраченный орган в пластмассовой коробочке. Когда Диана вышла из больницы, ей вручили эту коробочку вместе с собранными пожертвованиями – весьма скромными – и распрощались с ней, порекомендовав осесть в доме престарелых. Но Диана не позволила себе сломаться. Ей нужно было выжить, и она выжила, опустившись на самое дно. Банда преступников, с которой связалась актриса, изготовила для нее фальшивый язык с полостью для провоза героина. В один прекрасный день полиция все же задержала ее. Выйдя из тюрьмы, Диана целыми днями ничего не ела, спала где придется. Ее встретил на улице бывший обожатель и предложил работу на фабрике, где упаковывали зерна. Сначала работа была изнурительной, но затем Диана стала общаться с зернами. Те оказались носителями тысячелетней мудрости. Пшеница с твердой, обжигающей оболочкой. Маис, горячая влажность сумерек. Рис, сухое, еле заметное подводное небо. Просо, с незаметными движениями и точностью стихийных бедствий. Овес, уводящий к сердцевине сновидений. Ячмень, милосердная чаша для сердца, знающего слишком много. Гречиха, открывающая тайны любви к самому себе. Рожь, со всех ног бегущая среди неподвижности Становления. Диана Доусон крестилась, погрузившись в воду, где плавали семена всех восьми злаков. Вынырнув на поверхность, она уже знала свое имя и свое предназначение: Иоанна Крестительница, новый глас, которому дано воззвать в пустыне, дабы возвестить о возвращении Христа и явлении небесной Америки. Следовало немедленно покинуть город. Иоанна отправилась в порт, забралась на какой-то корабль, зная, что ею управляет высшая воля. Во мраке трюма она встретила Гаргулью, ставшую первой ее ученицей. Обе женщины сошли на берег в Талькауано. Увидев зловещую красную вывеску «Ареналь», Наставница вняла небесному зову и осталась в заведении. Она сидела неподвижно у стены, пока вокруг бушевали оргии; проститутки провозгласили ее святой. Наставница смогла основать свою школу. К счастью, заведение принадлежало женщинам, и Наставница постепенно превратила его в храм. Во сне ей было знамение о грядущем приходе Святого семейства. Поэтому и начались работы по рисованию Сфинкса. «Ареналь» должен был стать пустыней, убежищем для младенца-Христа в его новом обличии, ибо только проститутки были способны помочь ему спасти мир.
Дева Мария обняла Крестительницу, обе разрыдались. Святому Иосифу сообщили, что его миссия окончена. Поблагодарив за покровительство и защиту, его попросили покинуть вместе с животными место, куда допускались одни женщины. Почтенный плотник взобрался на вола-Вальдивию, и тот плавно вынес его за пределы храма. Осел-Непомусено, помахивая вынутой из кармана кистью, удалился с мушкетерскими поклонами, опускаясь все ниже по мере удаления от Мессии. Оказавшись за дверью, он перестал парить и коснулся земли. То же самое случилось с хромоногим, который под тяжестью Иосифа полетел носом в грязь. Его подняли. Святой Иосиф не знал, что делать. Он лишился жены и сына. Под образом Иисуса и Марии проступили прозрачные Энанита и Кристобаль Колон. Боль пронзила мозг, по телу пробежал холод, и левая половина лица оказалась парализованной. Теперь он видел и дышал с трудом, став опять Ла Каброй. Черт! Почему такая несправедливость? Он умрет здесь, как подзаборный пес? Но возвратился святой Иосиф: «Не теряй веры. Наша святая супруга и мать не забудет тебя. Она поможет тебе, ибо ребенок – твой отец. Садись в тени, отгоняй мух фальшивой бородой и терпеливо жди. Там, внутри, происходит то, что могут видеть только женщины».
Превозмогая боль, он растянулся на земле. Председатель и секретарь вернулись к своей работе. Когти на львиных лапах сфинкса были языками пламени.
Диана Доусон, Гаргулья и десять девиц раздели младенца. Дева Мария улыбалась, стараясь скрыть свое ликование. Все помещение окурили ладаном, и по приказанию Наставницы Гаргулья, приблизив губы к мужским органам Иисуса, зашептала безостановочно:
– Раввуни, Раввуни, Раввуни… Дай первый знак…
Апостолы повторяли «Раввуни» вслед за ней. Крошечный член налился кровью и стал подниматься, обнаружив необычайную стройность. Когда кожа натянулась до предела, по маленькому отростку прошло волнение, распространившееся на голову и тело. На глазах у взволнованных женщин отросток втянулся внутрь, превратившись во влагалище.
– Раввуни, божественный андрогин, дай второй знак! Говори!
Ребенок сделался красным, тело и подмышки покрылись горячим потом, на лобке и на голове стали пробиваться белые волоски. Младенец с шевелюрой старика махал ручками и ножками перед почтительно склоненными куртизанками; наконец, те пали на колени, ожидая послания, которое будет им передано посредством лепета, стонов, плача, телодвижений.
Заключить океан в одну-единственную каплю? Втиснуть вечность в обрывок сна? Путешествовать вдоль корней, бесконечных, словно струя растительного сока и выразить в малом цветке свою ослепительную мысль, обращенную в запах? Как все это ненадежно! Младенец грозил разлететься на клочки, а с ним – и вся Галактика. И поэтому пришлось начать с матери, преобразив каждую ее клеточку, укрепив яичники, придав крови солнечную мощь. И все же, когда ее накрыла яйцеобразная тень, Мария едва не обратилась в пепел: чтобы отдаться во власть Иллюзии и не распасться, ей нужно было развернуть свою любовь в полную силу. Ребенок должен был поглотить ее, мало-помалу, словно чистая и непрочная губка.
