Текст книги "Попугай с семью языками"
Автор книги: Алехандро Ходоровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
– Нет, я! Я! Я! – закричала Боли. – Перестань считать себя пупом мира! Если ты превратился в Аурокана, виновата я! Что мне стоило сойтись с тобой? Мой эгоизм – причина твоей чистоты, а твоя чистота привлекла внимание бога. Это из-за меня все завертелось…
– Прекрати! – вмешался фон Хаммер, возложив себе на голову черепаху. – Это я похитил тебя. Если бы ты не влюбилась в меня, ты давно стала бы женой Лауреля. Mea culpa!
– Простите, сударь, но катастрофа разразилась из-за меня. Я посчитал простое скопление народа антиправительственной демонстрацией! Я вызвал войска! Из-за моего промаха явился второй всадник, с мечом в руке.
Генерал Лебатон нервно хрипел и откашливался, пытаясь добавить хоть немного сахара в свой голос, привыкший к непристойностям:
– Извините, госпожа Загорра, но я не могу допустить, чтобы такая женщина, как вы, волокла на себе тяжкий груз. Хоть никто и не хочет разговаривать со мной, я вмешался в беседу, дабы признать свою ошибку. Достаточно было одной команды, чтобы эти макаки не сделали ни выстрела, но я в это время играл с солдатиками.
Загорра, забыв, что вокруг люди, погладила его погон.
– Генерал, я так раскаиваюсь, что заставила вас проглотить.
– Сеньора, мы оба вспыльчивы. Это мне следует раскаиваться. Вы оказали мне благодеяние.
– Должна признаться, что, пусть даже с вами никто не хочет разговаривать, – я все равно считаю вас достойным моего уважения!
– О!
Тут, к изумлению всех присутствующих, и в первую очередь – себя, Лебатон разразился слезами, склонив голову на грудь миллионерши.
Зум, бледный, с дрожащими коленями и потупленным взглядом, ковыряя землю, пропищал тоненьким голоском:
– Если бы только мне не захотелось поиграть в «слепую курочку»…
Хумс прервал его:
– Пустяки! Это ведь я приказал им заснуть под помостом!
– Неблагодарная шлюха! Я пытался сделать так, чтобы тебя не проткнули шесть штыков, и навлек на всех беду!
– Солдаты стреляли, потому что напились! Это я нашел ящики с водкой! И от этого случилась бойня!.. – завопил Толин, испугав своих птичек.
Энанита и Ла Кабра заговорили одновременно, очень тихо, чтобы не разбудить ребенка, хотя вокруг стоял гвалт.
– Это мы предложили пойти на кладбище, помянуть Ла Роситу. Если бы не поминальный банкет, никто не оказался бы здесь. Мы – подлинные виновники!
Марсиланьес и Барум вспомнили, что они заявились к концу пиршества, из-за чего образовалось нужное число апостолов. Не соберись их двенадцать человек, Аурокан не вернулся бы.
Акк скривил губы в холодной усмешке, поправил пестрый галстук и стукнул в ладоши, держа их пальцами вверх, как учил его наставник, – правда, пальцы не утратили своего всегдашнего полнокровия.
– Довольно! Настало время искренности! Я не чувствую себя виновным ни в чем! Я удовлетворен! Я умиротворен! Жизнь продолжается!
Молчаливое негодование. Все замерли, но эта обездвиженность скрывала под собой вулканический поток гнева. Первым пришел в себя Хумс. Закусив губу, он вырвал из подмышки у Акка тетрадь. С пронзительным «а-а-а-а!» тот кинулся на учителя, но подножка Зума заставила его проехаться носом по каменным плитам. Не успел Акк подняться, все еще полный боевого задора, как Га пригвоздил его спиной к полу, наступив ногой на грудь. Хумс кинул тетрадь в камин, листки вспыхнули. Акк в эпилептическом припадке высвободился, дотянулся до пламени и, весь в ожогах, вытащил заветную птицу, которая под дыханием ветра уже лишилась сотни крыльев. Роман Акка стаей черных воронов устремился к вечным снегам.
– Вот тебе урок! Хватит высасывать из нас все соки! Ищи персонажей в другом месте!
Это высказывание Хумса получило всеобщее одобрение. Генерал поднял свой пистолет:
– А ну-ка, молокосос, делай ноги! И побыстрее!
Акк, полиловев, удалился с воплем:
– Все началось потому, что я помочился в рот солдату, а не на ваши рожи! От меня не так-то легко избавиться! Я проберусь на ваши вечеринки, переодетый паяцем!
Лебатон выстрелил ему вслед. Акк исчез в направлении гор. Деметрио, изнывая от презрения к самому себе, не сдержался:
– Меня, меня накажите! Я никому не помог, опьяненный запахом смерти! Мои желания были преступными! Я хуже солдат, потому что бойня доставила мне животное удовольствие!
Поэт ожидал взрыва возмущения, гнева, жалости, но лавры были у него тотчас же отняты. Лаурель впал в кратковременный обморок и очнулся другим человеком. Кисти его задвигались, грудь выпятилась, губы надулись, жилы на шее набухли, и он заговорил голосом Ла Роситы:
– Да, ребята, вот наконец и я. Как я по всем скучал! Amicus Plato, sed magis amica veritas[17]: легенда о моей смерти лжива. Никогда не было во мне столько веры, чтобы воспарить ввысь. Этот мой полет а-ля Иосиф Купертинский – выдумка Бето, церковного служки. Кто не знает, позади статуи Святого Георгия есть уютная ниша. Там-то мы с Бето всегда и прятались, прямо посреди мессы. Бето обычно размахивал кадильницей и забегал в нишу, где я задирал ему рясу. А тем вечером церковь была пуста, потому что показывали соревнования по боксу. Испытав блаженство, я вспомнил о своих альпинистских достижениях и решил взобраться на макушку Святому Георгию. И мне это удалось! Но к несчастью, я потерял равновесие и упал прямо на копье. Acta est fabula![18] В общем-то, такая смерть мне подходила: сзади я напоминал цыпленка на вертеле, а спереди парящего в небе орла! Желаю и вам того же. Относитесь к гибели людей спокойно. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Если вы пороетесь в отделе периодики национальной библиотеки, то увидите, что подобные события случались и раньше. В 1906-м в Икике были расстреляны шесть тысяч забастовщиков, горняков, которые требовали повышения зарплаты. В 1921-м в Сан-Грегорио войска уничтожили несколько сотен рабочих вместе с их женами и детьми. В 1925-м – обстрел Ла-Коруньи из пушек; шестьсот оставшихся в живых добили солдаты, вошедшие в город. Надо ли продолжать? Массовые расстрелы – часть нашей национальной традиции. Помните девиз на чилийском гербе: «Разумом или силой!»? Чтобы совсем покончить с вашими душевными муками, отдайте кесарю кесарево: это я был учителем Лауреля и, следовательно, виноват во всем. Сколько раз в кафе «Ирис», после заседаний академии, мы беседовали о «Восхождении на гору Кармель», о «Подражании Христу»! Я показал ему архивные сокровища, касающиеся арауканской религии, я дал ему прочесть работы Блаватской, ибн Араби, «Зогар», «Догмы и ритуал высшей магии». Я внушил ему, что моя библиотека подарит тому, кто принесет себя в жертву ей, не только вечную жизнь, но и беспредельную власть. «Читай, читай, учись, работай, перечитывай, молись и достигнешь своего». С меня все началось – пусть на мне и закончится! До встречи, родные мои! Любовь и культура!
Лаурель снова впал в беспамятство на несколько мгновений, затем открыл глаза.
– Что со мной?
Боли всхлипнула:
– Посмотри, что мы наделали! Могли обрести нового бога, а получили продырявленного мошенника!
С гор повеяло ночным холодом и запахом мокрого камня. Внутри у каждого словно разлилось море чернил, губы сжались, пальцы суеверно скрестились, вздохи смешались с лаем собак вдали. Зум нарушил молчание, произнеся вычитанную где-то фразу:
– К чему оплакивать пролитое молоко, если все силы мироздания объединились, чтобы опрокинуть кувшин?
Загорра, блеснув вставной челюстью – в машине обнаружилась запасная, – предложила Лебатону пойти поискать изгнанника. Генерал повиновался, маршируя за ней гусиным шагом.
Хумс занялся приготовлением пирожков с луком. За неимением вина запивать пришлось святой водой. Вернулись Загорра с генералом, а за ними – Акк, кутаясь в воображаемую мантию. Ему устроили королевскую встречу. Он снисходительно протянул Хумсу с Зумом руку для поцелуя и жадно накинулся на предложенный пирожок, едва не проглотив язык.
Энанита попросила аббата крестить ее младенца. Все встали перед алтарем, образовав восьмиугольник. Мать решила назвать сына Кристобалем Колоном. Рожденный в ночи, которая казалась бесконечной, этот ребенок вырастет, и, быть может, под его водительством все они пойдут в рай, чтобы разбить херувимское воинство, отразить удары огненного меча, преодолеть запретную дверь и вкусить от плодов Древа Жизни.
Вдали, на горной дороге, засветился огонек. Три темные фигуры понемногу приближались под мелодию вальса. Один напевал, двое подыгрывали на гитаре и перкуссии. Да это же голос паяца Пирипипи! К его шее было подвешено деревянное блюдо, полное монет из бронзы; монеты подпрыгивали в такт мелодии. И к тому же – черный фрак, джемпер с высоким горлом, прямо над которым – алые губы, словно огненный корабль, ноздри, выкрашенные серебром, большие красные башмаки – две яркие бабочки на поле брани!
Знаю, заповедей десять,
но одна лишь для меня…
Эми и Эма, две старухи, искусные в танце живота, усыпанные блестками, усыпанные с ног до головы блестками, вели ослепшего музыканта. И вот они приблизились к бывшему – увы, бывшему! – монастырскому приюту для путников.
…быть свободным, словно ветер,
вечно помня о корнях!
Странников усадили у огня, дали им мятной настойки. Эми достала из пакетика, завернутого в шелк, три рисовых колобка. Одна из женщин наклонилась назад, другая – вперед, а слепец сидел между ними, прямой, как стрелка весов. Все трое принялись за еду, тщательно пережевывая каждое зернышко. Скупые на слова и жесты, древние как мир, нищие отбрасывали гигантские тени на развалины монастыря и казались тремя волхвами. Энанита положила младенца на колени Пирипипи; паяц возложил на крошечную головку руку в перчатке, и белокурый Кристобаль Колон заснул глубоким сном.
Загорра вспомнила, что ее просили устроить паяцу бенефис. Никому не были нужны его выступления – не только из-за дряхлости самого Пирипипи, но и потому, что он отказывался заменить двух тронутых старух молоденькими балеринами. «Они – два столпа моего храма», – так объяснял паяц. Оттого он и сделался нищим бродягой, распевая как ни в чем ни бывало:
Пусть дорога утомила, -
я ее давно спрямил:
кто скитается по миру,
тот в себе вмещает мир!
Внезапно миллионерша предложила:
– Давайте откроем цирк! Все смогут участвовать! Расходы на мой счет! Ну, кто здесь смелый?
Лебатон мгновенно откликнулся:
– Я в полной боевой готовности, сеньора! Правда, я знаю только военное дело. Но, став сеньором Моралесом, я охотно примусь за дела цирковые!
Эстрелья Диас Барум присоединилась:
– Я могу заняться чревовещанием.
– Только чтоб голос не был как из-под земли! – вступил в разговор Марсиланьес и предложил себя в качестве живой куклы.
Энтузиазм рос на глазах. Толин и Ла Кабра обеспечат музыку. Хумс и Зум будут выступать как дуэт ясновидцев, «Хамс и Зам». Га, прирожденный Геркулес, станет разрывать цепи. Фон Хаммер – жонглировать кинжалами. Лаурель и Боли – исполнять номера на канате. Энанита – дрессировать кошек…
Акк оборвал поток мечтаний:
– Давайте посмотрим трезво: никто из нас ни к чему не способен! Все мы в лучшем случае – паяцы, и не больше!
И продолжил издевательским фальцетом, кривляясь по-клоунски:
– Да, ребята, вот наконец и я! Сколько раз я вас находил, хотя так и не начал поисков!
Все отозвались такими же пронзительными голосами:
– Спасибо, доброй ночи, не за что!
VIII. В ПОИСКАХ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЯ
У нас все прекрасно! Нужно только одно: избавиться от этой бесконечной тревоги. Га, из речи на открытии цирка.
– Предатель! Бесстыдник! Продажная шкура!
Хромец Вальдивия не смог дальше сыпать оскорблениями в адрес президента, выступавшего по радио, потому что к горлу его подкатили рыдания.
– А ведь в сорок шестом мы выбрали его подавляющим большинством… Поверили его собачьей улыбке…
Политическая жизнь в стране замерла: только что Коммунистическая партия была объявлена вне закона. Завтра военные начнут преследовать, бросать в тюрьмы и пытать сорок тысяч партийных активистов.
Председатель Поэтического общества дон Непомусено Виньяс открыл третью бутылку вина и наполнил бокал хромого Вальдивии, своего друга и секретаря Отдела пропаганды. Как рисовальщик букв (он работал в кинотеатре «Идеал», где ежедневно меняли вывеску), он обладал способностью судить о литературной продукции своих сотоварищей. Его мнение весьма ценилось. Вальдивии достаточно было беглого взгляда, чтобы определить, насколько поэт злоупотребляет буквой «м», и наоборот – велик ли недостаток в «т» и «п». Сверх того, он говорил по-французски. Но не потому, что учился этому языку в школе – он начал трудовую жизнь в девять лет, продавая засахаренный арахис в фойе кинотеатра: просто отец его был французом. Вальдивией он звался по матери. Некогда Франко-Чилийский институт культуры пригласил Жана Како Ле Ру распространять галльское наречие среди студентов, аристократов и людей искусства, имея в виду развитие туризма и создание новых рынков для французских товаров. Месье Ле Ру пришлось покинуть свою холостяцкую комнатку (два на три метра, туалет в конце общего коридора) и приземлиться в пансионе сеньоры Панчи, дабы тотчас же ощутить свою никому-не-нужность, заняться утоплением тоски в стакане «перно», забросить занятия, быть изгнанным из Института, изнасиловать служанку в приступе белой горячки, произвести на свет дитя, у которого колени получились согнутыми под тупым углом, из-за чего ребенок ходил на цыпочках, наклонившись вперед, как птица.
Жан Како Ле Ру, уже неспособный протрезветь, решил, что его сын – попугай, и заставил свою «бабенку» одевать его в зеленое. До девяти лет юного Вальдивию принуждали исполнять роль птицы, и он не слышал в свой адрес нежных слов, кроме: «Попугайчик, съешь бананчик». Отец его не мылся, не снимал одежды и однажды ночью, выбравшись на улицу, был сожран бродячими псами. В «Робинзоне Крузо», с которым Ле Ру никогда не расставался, нашли бумажку с его собственноручной фразой: «Voici une blessure: lie-la et porte-la toute ta vie…»[19]
Дон Непомусено Виньяс, после пинка в зад, полученного от Ла Кабры на памятном заседании Общества, точно свалился с неба на землю. Понемногу он понял, что прежним ему уже не стать. В его мир, пусть и через задний ход, ворвался ураган, разметавший все: кумиров, поэтические теории, представления о себе самом. Тысячу и один раз дон Непомусено воображал, как он, желтый от гнева, опускает кулак на голову святотатца, – и все же произнесенные избитым Ла Каброй слова указывали путь: Лотреамон, Руми, Экхарт, Беме, Рильке, Басё, Халадж.
Хромец заходил раз в месяц – во-первых, прочесть свои последние сонеты и подсчитать, насколько в них соблюдено равновесие между буквами (дон Непомусено придавал непомерно большое значение употреблению «U» и «I», считая первую букву символом женского органа, а вторую – мужского, и поэтому любой, самый возвышенный стих для него отдавал борделем), а во-вторых, принять горячую ванну. Виньясу было нелегко отказать товарищу в помывке, однако хромой Вальдивия был настолько рассеян и дурно воспитан, что всякий раз забывал вынуть пробку, выставляя на обозрение грязную жидкость, полную волос и чешуек кожи. Правая рука Виньяса, привычная к начертанию полных небесной гармонии строк, погружалась в зловонную воду и открывала ей путь прямиком в канализацию. В последний раз он подумал, что запустить в ванну рыбок будет неплохим выходом из положения.
– Дорогой Вальдивия, ты знаешь: что мое – то твое. Но сегодня, к сожалению, ванна отменяется: я решил разводить в ней рыбок.
– Это неважно, светоч нашей поэзии. Я не буду пользоваться мылом. А холодная вода как раз полезна для моих коленей. Представьте себе, они теперь сгибаются под прямым углом, и если не принять мер, мне придется купить специальный костыль для шеи…
Хромец плюхнулся в воду, рыбки скончались. Непомусено счел невежливым отказаться от предложения изжарить их и ел, подавляя приступы тошноты.
После удара ногой в зад он достал во французском переводе «Песни Мальдорора», «О запечатлении всего сущего» Беме, «Проповеди» Экхарта, «Речи» Руми, «Дуинские элегии» Рильке, сборник хайку Мацуо Басё и жизнеописание Халаджа. Секретарю пришлось являться каждый день после малевания очередной вывески, чтобы тщательно, слово за словом переводить все эти тексты; Виньяс ничего не понимал, но таинственным образом осознал, насколько поверхностно его собственное творчество. Он решил придать ему необходимую глубину и, начав с «Песни в честь Ганди», быстро пришел к «Гимну эксплуатируемым». Компартия немедленно раскрыла ему объятия, и на пятитысячном митинге Виньяс был представлен как выдающийся поэт, поставивший свое перо на службу народу. Дон Непомусено полупро-чел-полупропел свое сочинение среди усталой, потной и озлобленной толпы. Хотя никто не услышал поэта – каждый, шумно чмокая, был занят своим эскимо, – он все же получил свою порцию аплодисментов и значок красного цвета. Наконец-то Виньяс обрел других слушателей, кроме сонных пророков, заседающих в Обществе, и окрестных кухарок, которых приглашал к себе и, соблазнив пропитанными коньяком местного разлива пирожными, заставлял изображать персонажей своего «Гимна языческим радостям».
– Пора в путь, товарищ Виньяс! Сейчас они, наверное, учиняют разгром в Обществе! Давайте сюда партийный билет!
Хромец взял удостоверение, присоединил к нему свое, сжег оба и спустил пепел в унитаз, а затем поспешил к Виньясу– так быстро, что тот подпрыгнул на месте, решив, что другу сломали обе ноги.
– Давайте обнимемся, товарищ Виньяс. Судьба уравняла нас. Теперь вы – не председатель, я – не секретарь. Мы оба – отверженные! Давайте же примем ванну в последний раз, продадим все, что у вас есть – поскольку у меня нет ничего, – и пойдемте бродить по дорогам, скрываясь, пока предатель не издохнет от собственного яда!
При слове «отверженный» Непомусено почувствовал, что его творчество внезапно обрело значимость. Благодаря своим стихам он станет врагом государства, защитником угнетенных, кошмаром для предательского режима… Он даже снизошел до того, что потер Вальдивии спину и в конце купания, напевая, погрузил руку в роковую жидкость и вынул пробку.
Вальдивия изобразил на двух больших кусках картона фразы: «Отведайте наших гигантских хот-догов!» и «Посетите „Лай без собаки!“».
– Что делать, дорогой друг! Мои колени не спрячешь под темными очками. Может быть, в наряде человека-сэндвича меня не узнают.
Непомусено облачился в костюм пожарника, оставшийся от его отца, и вместе с фальшивой ходячей рекламой вышел на улицу. Сердце его билось: каждый встречный был потенциальным доносчиком. Он специально начистил свой шлем, чтобы отвлечь внимание прохожих. Кое-кто уже начал с ним раскланиваться:
– Здравствуйте, Дон Непомусено. Как поживает сеньор Вальдивия?
Все спокойно. Знакомое здание цело. Значит, никто не озаботился тем, чтобы поджечь помещение Общества! Военное министерство не снизошло до них!.. Виньяс взбежал по лестнице, открыл дверь, обнаружил за ней бюст Диснея и собрание сочинений Гарсиа Лорки. Национальный герб, вышитый на ткани, лениво свисал над букетиком увядших маргариток, муха усердно покрывала испражнениями портрет Рубена Дарио. На полу валялся свежий номер газеты. На первой странице большими буквами извещалось о гонениях на поэта и сенатора от Коммунистической партии Хуана Неруньи.
– Что за несправедливость! Почему рекламируют его, а не меня?! Или его стихи лучше? Товарищ Вальдивия! Хотя темное и невежественное правительство не глядит в нашу сторону, мы докажем прочность своих убеждений! Бежим отсюда! И если мы будем настойчивы, то когда-нибудь подвергнемся преследованиям… Вперед!
Героическим жестом он сорвал чилийский флаг, растоптал партитуру гарделевских танго, поджег клочки бумаги, и оба спешно покинули помещение. После чего Виньяс потащил Вальдивию к Центральному вокзалу. Там они по невнимательности забрались в вагон-рефрижератор и, дрожа от холода, вверили свою судьбу локомотиву.
Хумс, изображавший Пьеро, но только в черном костюме, прокрался под брезентовым куполом крохотного цирка, вышел наружу, распрямился, стряхнул с себя землю и на цыпочках, легко ступая серебристыми туфлями, прошагал двадцать метров по грязи, то и дело глядя на огромную луну, свою мучительницу. Споткнувшись о ржавую бочку, он остановился, тяжело дыша. Слышали его паяцы или нет? Минута неподвижности. Вздох облегчения: все в порядке, представление продолжается! Пирипипи с Эми и Эмой стоял у входа, наигрывая вальс, ожидая, что в цирк занесет какого-нибудь пьяного матроса из «Ареналя», обширного кабака, полного сутенеров, где танцевали и пили с ножом в руке… Большой цирк Цветущего Клубня! На лицах наших оседает морская соль, превращаясь в маску; скоро от нас не останется ничего. Талькауано: анус мира. Все становится призрачным видением. Хумс подошел к грузовику и со всеми предосторожностями достал ящичек, обитый кожей, с надписью «Осторожно, хрупкое», а потом побрел обратно по грязи к куче выщербленных камней. Болели сердце и живот. Четыре дня – больше он не может терпеть. Пусть представление идет без него – в конце концов, там восемнадцать паяцев на трех зрителей. Хумс спрятался за камнями, нацепил очки на белый от пудры нос, спустил брюки до колен, вынул из ящичка фарфоровый ночной горшок, сел на корточки, прижал мягкие ягодицы к разверстому жерлу, открыл малоформатную книжечку и в лунном свете принялся читать «La Quête du Graal»[20], тужась, пока не послышался сухой треск. Ему нравилось вот так сдерживать пук, доходить до конца фразы и затем выстреливать. Хумс дошел до слов «Je suis dans la solitude jusqu’à ma mort»[21], когда сосуд раскололся. Сидя на собственных отбросах, черный Пьеро зарыдал, как дитя. Нет, это невозможно! Благородный инструмент выдержал натиск другого измерения, и даже космическая пустота не смогла поглотить его. Больше полувека это вместилище оставалось целым, принимая золотые нити его скудных испражнений. Почему же это случилось сегодня? Не обращая внимания на прилипший к ягодицам кал, Хумс исследовал осколки. Кто-то провел стеклорезом по фарфору, сыграв с ним злую шутку!.. Слезы побежали по его щекам, смывая трупный грим. Он знает, чья это преступная рука, – никаких сомнений! Лицемер, кровосос, изворотливый двурушник Акк! Только Акк способен на такую изощренную подлость.
До ноздрей Хумса дошла вонь, довольно-таки сильная. Он выдрал из книжки несколько страниц, тщательно подтерся, закопал останки горшка, взяв с собой левую ручку, острую, как наваха, и вернулся в цирк, лелея планы мести…
Офис-чулан паяца «Мистера Уолл-и-Стрит» располагался на деревянных мостках, которые вели от входа к арене. Правая сторона клоуна, «Мистер Уолл», представляла обычные атрибуты миллионера: костюм из блестящего кашемира, жилет с позолотой, белая перчатка, кольцо с огромным бриллиантом, гвоздика в петлице. Левая сторона, «Мистер Стрит», была одета по-нищенски: бородатая щека, неопрятные патлы, перчатка с разорванными пальцами, грязная рубашка. «Офис» с мебелью, украшенной блестками, был отделен черной линией от «чулана». Солидный письменный стол черного дерева с металлическими инкрустациями по ту сторону границы становился чем-то невообразимо убогим. Богач плохо обращался с бедняком. Правая рука то и дело давала пощечины левой щеке, а когда паяц перебегал из свинарника в кабинет и назад, одна из половин чувствовала себя не на месте и рвалась обратно, из-за чего Мистер Уолл-и-Стрит бегал туда-сюда, лишь изредка приседая на пограничной черте.
Загорра придумала эту историю, рассчитывая, что она будет забавлять ее до конца жизни. Сейчас, утомленная цирковым гамом, она прижалась затылком – наполовину чистым, наполовину грязным, – к подголовнику кресла, наполовину темного, наполовину блестящего, прикрыла веки – одно испачканное, другое украшенное символом доллара, – и отдалась во власть фантазий, которые нахлынули туманной рекой и унесли ее обратно в детские годы.
Непослушная девочка изображает из себя волчок. Она вертится, щупальца мира исчезают, превращаясь в мутный круг. Теперь никто не дотронется до нее. Осталась только бесконечная радость, замкнутая на самой себе, исходящая из центра круга. Желание вновь глотнуть той, детской свободы заставило ее купить цирк, и выделить немалую часть состояния, чтобы содержать своих клоунов, пока смерть не унесет их… После бойни у бенедиктинского монастыря безумие улетучилось. Мир предстал иллюзией, поработившей реальность, и единственным выходом было спрятаться под брезентовым навесом цирка. Так они и жили, переодетые паяцами, двадцать четыре часа в сутки, перевоплотившись в своих персонажей, не допуская, чтобы повседневность вторгалось в их миниатюрную Вселенную. Они входили в цирк, как входят в храм!
Выехав из Сантьяго, они подкинули монетку, решая, куда направиться – на юг или на север. Лаурель Гольдберг, одетый раввином, еще до прибытия публики нырнул в стальную ванну – единственный его реквизит – и начал представление. (Этот номер мог продолжаться до бесконечности. Тот, кто входил в шатер, видел, как паяц тонет в ванне, в то время как остальные рассуждают о том, как его спасти, но не желают при этом шевельнуть и пальцем. Все это длилось в зависимости от запаса терпения у публики, которая обычно расходилась, бормоча ругательства, после двух, трех или четырех часов истерического спора. Через три минуты пребывания в воде Лаурель расслышал, как некий голос в его голове, где-то в области лба, декламирует: «Я в горах скитался и спустился вниз, отворите двери, ради всех святых». Мышцы его ослабли, сознание унеслось прочь, и Ла Росита завладел мозгом несчастного, извлекая из голосовых связок Лауреля жеманные дамские интонации:
– Привет, мордашки! Приплыла несчастная сиротка и хочет пошалить.
Тут он принялся завывать, литрами глотать воду, бить по ней руками, звать на помощь, погружаться и выныривать с открытым ртом.
Зум, испанский цыган по прозвищу «Ослиная морковка», – с его широкополой шляпы свешивался оранжевый плод с надписью «ПРАВДА», который он безуспешно пытался укусить, бегая вокруг ванны, – потребовал:
– Пусть никто не помогает ему, пока не выясним в точности, что он просит помощи! Этот развратник может кричать «на помощь!», чтобы сказать «доброе утро!»
Га, «Маленький член», со шляпой в форме головки и башмаками в виде волосатых яиц, засомневался:
– Прежде чем действовать, давайте выясним, просит ли он помощи для себя, для нас или для человечества в целом, у глухого или же несуществующего Бога…
Генерал Лебатон – «Сеньор Моралес» – глава труппы, в смокинге, галстуке-бабочке, накрахмаленной сорочке, крагах и лакированных туфлях, вмешался:
– По-моему, каждый сидит там, где заслуживает. Мы сами виноваты в том, что с нами происходит.
Ла Росита прорычал:
– Во имя вашего любимого порока, сделайте что-нибудь!
– Не так-то легко сделать что-нибудь, – заметил Акк, «Салат-латук», делая неясные жесты под зеленым брезентом. – Состояние моего духа и финансов нельзя назвать блестящим. По какому праву буду я помогать другим, если пока не смог помочь себе?
Толин, «Священный кот», окруженный кенарами, возбужденно замахал руками в боксерских перчатках с огромными когтями:
– Не верю! Разве Тони Раввинчик и правда в опасности? А может, он уперся ногами в ванну и хочет ухватиться за чью-нибудь руку, чтобы втащить его в ядовитую воду.
В спор вступило «Святое семейство». Энанита, одетая Девой Марией, ходила с тремя кинжалами в груди и с раздавленной змеей на каблуке. Ла Кабра, Иосиф, в тунике, отпустил длинную гриву и потрясал плотничьими орудиями из тряпок. Кристобаль Колон, с париком и фальшивой бородкой, в терновом венце из резины, выглядел карликовым Христом.
– Сын мой, смири гордыню. Довольно этих буйных телодвижений. Лучше помолись. Если небеса призывают тебя, преклони колена и готовься к смерти, – посоветовала Дева, выпустив из пронзенной груди трехметровую струю крови.
Святой Иосиф благословил паяцев, публику, ванну, опилки, все предметы вокруг себя, а когда они закончились, благословил собственное благословение.
Ла Росита, глотая воду, замолчал с выражением блаженства на лице, словно он купался в одной из райских рек… Такая перемена встревожила клоунов, и представление началось по новой, только теперь все, прибегая к разнообразным и взаимоисключающим доводам, умоляли Ла Роситу попросить о помощи. Ведь не хочет же он лишить их жизнь смысла! Они собрались здесь, чтобы спасти его и ни для чего больше! Если убрать проблему, то кем станут те, кто предлагает решение проблем? Им нужен утопающий – в нем суть этого номера, цирка, Вселенной в целом. Иначе мироздание лишится своей оси. Дав себя убедить, Ла Росита с гордым видом возобновил свои просьбы. Паяцы столпились возле него и снова заговорили, не протягивая спасительной руки.
Для трех зрителей это было уже слишком. Двое покинули цирк, пригнувшись, чтобы не сильно обижать актеров, а третий захрапел во всю мочь. Боли, «Одинокий хобот» – нож, воткнутый в кровоточащий конец слоновьей гордости, говорил о ее насильственном отторжении от тела, – красным и белым изобразила на лице спящего, стараясь не разбудить его, растянутый в улыбке рот.
Черный Пьеро, расталкивая товарищей, пробился к «Салату» и с криком «Последний привет от дона Жабы!» разрезал ему щеку. По ткани стало расплываться кровавое пятно. Акк, не говоря ни слова, опустил голову так, что вся кровь скапливалась у него на груди. Паяцы, стоя неподвижно, тихо приветствовали рукоплесканиями каждую новую каплю. Установился ритм, поначалу тягучий и печальный, затем все более бодрый. Растущее пятно словно загипнотизировало всех. Хумс, сжимая в руке фарфоровый осколок, молча рыдал. Взволнованные актеры, наблюдая за вытекающей кровью, ожидали чуда, подобного тому, о котором вполголоса поведал переставший плескаться Ла Росита: «Когда в Багдаде умертвили святого шейха Мансура Халаджа, капли крови, падая на землю, сложились в слово „Аллах“!» Если Акк – настоящий писатель, то жизнетворная влага образует некое слово – ключ к его творчеству.
Точно облако, постоянно меняющее форму под воздействием ветра, гранатовое пятно никак не могло определиться со своими очертаниями: из сердца оно сделалось полипом, потом зародышем, шляпой, чертом, тараканом, пока наконец не стало обычным уродливым пятном, лишенным всякого изящества, в котором самое разнузданное воображение не усмотрело бы никакого символа.
Никто не знал, что сказать. Проявить сочувствие к романисту означало бередить еще свежую рану. Акк поднял голову, приложил к ране платок и нарушил молчание, заговорив преувеличенно мягким тоном:
– Комедия окончена. Утомленный паяц возвращается в постель – на свой трон, где будет рукоплескать сам себе. Наше путешествие бессмысленно.
