Текст книги "Попугай с семью языками"

Автор книги: Алехандро Ходоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Мотоциклы с солдатами расчистили дорогу к госпиталю. Кортеж прибыл точно вовремя. Но где же оркестр, флаги? Почему все эти типы рядом с директором одеты в черное? Или это не праздник в честь его приезда? Скорее напоминает похороны. Где запах свежей краски? Со стен сыплется штукатурка. Как они встречают своего президента? Ладно, урежем им содержание.

Он уже готов был скомандовать отступление, когда врачи с преувеличенной любезностью пригласили его в лабораторию. Что, нет ни одной пластинки с самбой – оживить это унылое мероприятие? Геге усадили. Директор стал напротив него с влажными глазами; в руках – ничего, похожего на листки с речью. Ну-ну. Импровизируем, значит. Теперь понятно. Он забыл про какую-то важную дату, годовщину свадьбы или еще что. Сейчас полетят конфетти, заполощутся знамена, оркестр взорвет тишину, больные и самоотверженные практиканты зайдутся в овациях и осыплют его цветами – все как нужно. Он широко улыбнулся, приглашая бледного врача произнести эти слова, которые, по причине робости и большой любви к президенту застряли у него в горле.

– Господин президент. Лучше сказать об этом. Мужественный человек, как вы, не заслуживает, чтобы ему лгали.

Это еще что? Где приличествующие случаю фразы? Мы не в кабаке, где после энного мартини можно говорить «как мужчина с мужчиной».

– Лучшие медики страны изучили ваши анализы. Они единодушны: рак печени, операция невозможна. Вам осталось жить несколько месяцев…

– Что?

Виуэла остановился так резко, что хвост его фрака разлетелся пополам.

– К сожалению, это правда, дон Геге.

– Ваше превосходительство!

– Да, Ваше превосходительство. Опухоль на поздней, очень поздней стадии. И чрезвычайно коварная: боли возникают только под самый конец. Сейчас вы кажетесь вполне здоровым, но через месяц сделаетесь желто-зеленым, с ног до головы.

– Желто-зеленым, я?!! Кучка предателей! Отравители! Стервятники! Говорить мне такое! Продажные коммунисты! Геге Виуэла никогда не умрет! Сколько вам заплатили югославы? Я обвиняю вас в государственной измене.

И он сорвался на визг, чуть не охрипнув:

– Лагаррета! Ко мне! Здесь убийцы!

В лабораторию ворвались автоматчики под предводительством узколицего генерала.

– Арестовать!.. Объясню все потом. Закрыть госпиталь! Никто не должен входить и выходить до особого распоряжения. Заговор против меня! Посмотрим, кто кого, трупоеды! Я вас заставлю проглотить свои ланцеты!

Гнев рвался из него, ничем не сдерживаемый. Чтобы разжать сведенные судорогой челюсти, Геге без всякого стеснения вытащил часы и прямо на глазах Лагарреты принял тройную дозу. Тот непринужденно, как у себя дома, протянул длинные гвоздеобразные пальцы и кинул себе порошка в каждую ноздрю. Геге даже не заметил этого. В ярости он забыл захлопнуть крышку, кладя хронометр обратно, и в салоне «Кадиллака» поднялось кокаиновое облачко.

– Скажу вам на ухо… Не могу доверять своему шоферу: вдруг он понатыкал в машине микрофонов? Страна прогнила насквозь. Коммунистическое золото затопило ее. Даю вам два часа сроку, пока не началась встреча с депутатами и пресс-конференция. Вы должны заставить этих врачей признаться, что они пытались отравить меня, что они участвуют в международном заговоре и выдрессировали развратных собак. Накачайте их наркотиками, шантажируйте, возьмите их жен, детей, родителей, дедов, прадедов, загоните иголки под ногти, все, что угодно, но добейтесь этого. Еще за это время врачи должны взять вину за убийство министра обороны. Убьете его, разумеется, вы. Кресло министра останется за вами.

– Спасибо, Виуэлита, можешь мне доверять. Я не подведу!

Проклятый скелет! Он уже перешел на «ты»! Ладно, я подожду, пока тощие коровы не станут жирными. Ты заплатишь мне за все, наглец!

И состоялось историческое заседание Сената. Когда президент со слезами огласил предсмертное письмо своей супруги, атмосфера все еще оставалась ледяной. Но когда привели медиков, признавшихся, что они обучали собак, используя больных, организовали покушение на министра обороны (известие последних минут, немедленно сообщенное агентству новостей), и что все больные – на самом деле тайные агенты мирового коммунизма, зал взорвался аплодисментами: свидетельство безоговорочной верности режиму.

Геге Виуэла назначил преемника погибшему министру. Лагаррета поднялся на трибуну и вместо речи медленно выговорил национальный девиз – «Разумом или силой», с такой ненавистью, что прошла минута напряженного молчания, прежде чем разразились овации. Воспользовавшись моментом, президент дал слово кардиналу Барате. Тот высказался за введение не только чрезвычайного положения, но и инквизиционных судов.

И началась вакханалия. Президент взял из рук секретаря смоляной факел и зажег его. Огни потухли, двери открылись. Санитары вкатили тележку с телом первой леди. В неверном, зловещем свете пламени Геге Виуэла провозгласил, что не только врачи и собаки будут расстреляны, а жены министров сожжены заживо вместе с трупом Пили, но для острастки югославов, русских и их сообщников он приказывает поджечь госпиталь с его лжепациентами.

Вошли несколько сот солдат с факелами. Все затянули национальный гимн. Геге легко добился того, чтобы депутаты и сенаторы, отбросив все законопроекты о прибавке жалованья рабочим, занялись девальвацией песо.

В восемь вечера Геге за рулем спортивного автомобиля подкатил к своему личному самолету. У трапа стоял Лучо, президентский пилот, верно служивший ему вот уже десять лет. Пройдя в кабину, он оставил Пили и Геге вдвоем в небольшом салоне. Овчарка уже изгадила роскошные кресла, помечая свою территорию. К счастью, пес дремал, уполовинив жирного фазана. Пили выглядела довольно привлекательно в одежде своей кузины-лесбиянки. Геге попытался чмокнуть ее в губы.

– Нет-нет. Только в щеку. Если Ринтинтин проснется, он будет ревновать.

– Хорошо. Вот ключи от кейса. Открой его.

Пили ввела по ключу в каждое из пяти отверстий. Механизм сработал безупречно. Подняв крышку и увидев слитки золота, она не издала ни звука, а вместо этого невозмутимо извлекла из сумочки флакон.

– Конечно, Пили.

– Мы ведь знаем друг друга, Геге.

Пили достала один слиток прямо с поверхности, второй – из середины и третий – со дна кейса. Капнув из флакончика на золото, она поскребла каждый слиток и улыбнулась.

– Чистое золото, мой дружок… Не знаю, как благодарить тебя…

– Благодари Чили. Это дар нашей страны.

– Украденный тобой.

– Перестань. Этого золота хватит лет на триста. Я доверяю тебе. Ты приспособишься к европейскому образу жизни. К тому же ты будешь не одна. Хотелось бы рассказать все подробно, но, к сожалению, мне надо присутствовать на огненной церемонии. Она начнется через полчаса. Самолет взлетит через двадцать пять минут. Ты сможешь наблюдать за представлением сверху. Не пропусти. Потом сообщу тебе, как мы будем держать связь. Название банка, бумаги на виллу – все у Лучо. Если не понравится, продашь и купишь другую. До встречи, Пили…

И Геге Виуэла, без улыбки – вид обнаженных зубов теперь вызывал у Пили крапивную лихорадку – обнял жену, сдерживая слезы. Пили же не скрывала своей радости. Разбудив Ринтинтина, она ткнула его мордой в слитки:

– Смотри, сокровище мое, мир принадлежит нам.

Видя, как его супруга блаженствует, заставляя пса облизывать золото, Геге тихонько вышел из салона. Пили заметила его отсутствие только полчаса спустя.

– Быстрее, Лучо, – приказала она. – Если не взлетим сейчас, то все пропустим.

Внизу, в центре города, окутанном мраком – электричество отключили – крыши озарялись отблесками пламени, пожиравшего больницу. Пожарные подливали туда бензин. На улицах толпы народа потрясали факелами, перед дворцом пылали четыре костра. Средневековье! Пили усмехнулась. На одном из них сейчас сгорало ее прошлое. А она рождалась заново. Разбуженный Ринтинтин сам, без всякого побуждения, бросился на нее. Он просто чудо. Пока пес усердно работал, Пили отдалась во власть воображения. Зачем ей Геге при таком количестве золота? В паспорте указано, что она не замужем. Можно снова вступить в брак. Скажем, с президентом Франции. Если по-умному использовать это богатство, она станет миллиардершей. Супруг нужен только для обретения политического могущества. А что касается самцов, достаточно овчарки. Подступающая дрожь экстаза развеяла химеры. Легкое покусывание погружало ее в море наслаждения, все глубже и глубже, пока она не начала выкрикивать привычные непристойности, никого не стыдясь. На самой вершине оргазма ее застиг голос Виуэлы:

– Как ты там, Пили?

Дурак! Что за вопрос в такой момент! Все наслаждение разом пропало.

– Я приказал Лучо включить эту запись, когда вы будете пролетать над Тихим океаном, близ северного побережья страны. Выслушай меня. Это для тебя очень важно, ты даже не представляешь, насколько. Судя по всему, ты развлекаешься со своим псом, радуясь, что избавилась от меня и уже подыскивая себе политика рангом повыше^

Да! Геге знал ее вдоль и поперек! Они – два звена одной цепочки! Пришлось принести в жертву свое удовольствие, дав Ринтинтину свободу двигаться дальше. Геге знал, как привлечь ее внимание!

– Ты уже подсчитала стоимость золота, нафантазировала потрясающие коммерческие операции. Ты готовишь для себя новую жизнь, без меня, и думаешь остаться в выигрыше. Но ты ошиблась. Ты потеряла все!

Что?! Предательство? Нет, только не это! Рядом лежит кейс, полный золота, Лучо – умелый пилот, он доставит ее в Европу… Геге бредит – наверное, от ревности.

– Я мог тебя спасти – все-таки я не совсем каменный, – но ты допустила роковую ошибку, влюбившись в эту омерзительную псину. Я все позволил бы тебе, если бы ты отвела мне почетное место в своей жизни. Ты была неуязвима, совсем как я – в каком-то смысле, девственница. Вглубь твоего сердца никто не мог проникнуть. Мы шли в одну сторону, восхищенно глядя друг на друга с соседних вершин, – двое равных. Но ты проявила неуважение, сравнила меня с животным и погубила себя. Ты насмехалась надо мной, потому что хотела быть только с ним, каждую секунду. По счастливой случайности я нашел твои стихи – те, что были спрятаны между страниц «Песни песней». Романтическая чушь, писанина неудовлетворенной школьницы. И посвященная кому? Ему, Ринтинтину! Мне ты никогда не посвящала такие восторженные строки. Только собаке. Поняла? Я просто вынужден наказать тебя.

Пили побледнела. Однако вид кейса с сокровищем ее успокоил. Верные люди будут ждать ее прямо на выходе из самолета. Никто не сможет отнять золото. Нет, Виуэла все-таки дурак. Он слишком доверяет Лучо. Несколько слитков – и они полетят в Бразилию вместо Европы…

– Я специально сделал паузу. Дал тебе помечтать о том, куда ты прикажешь лететь, подкупив пилота. В Бразилию? С такими средствами можно направиться куда угодно. Единственно слабое место в твоих планах – то, что самолет никогда не сядет. Ты не обратила внимания, что кейс бронирован. Сейчас его механизм уже пришел в действие, и без ключа замок ни за что не открыть. Представляю, как ты кидаешься на чемоданчик, тянешь защелки, дергаешь их. Ты надеешься найти специалистов, думая, что любой замок можно открыть. Да, ты права. Подожду, пока ты не успокоишься.

Пили упала в кресло, стряхнула с себя Ринтинтина, перевела дух. Какая мелочность! Булавочный укол. Подумать только, что ее муж способен на такие подлости. Как ее угораздило выйти замуж за такую презренную личность! Пили залилась слезами от стыда.

– Не плачь, Пили. Я не такой мелочный, как тебе кажется. Кейс забронирован, но вовсе не из желания досадить тебе. А для того, чтобы слитки не пропали. Через несколько секунд взорвется бомба, заложенная в самолет. Мне жаль верного Лучо. Кейс ляжет на дно в заранее рассчитанном месте, а наверху рыбы станут поедать то, что останется от тебя и от этой твари. Когда все успокоится, я подберу золото. Прощай навсегда.

Пили бросилась к Ринтинтину.

– Скорее, возьми меня, вонзай крепче, аааах.

И прогремел взрыв.

Инь и Ян вконец обезумели. Клекот их слышался вот уже больше часа, сопровождаемый оглушительными хлопками крыльев (Хумс привязал птенцов к камню). Красный диск луны, удушающая жара – ни малейшего дуновения воздуха – и молчание насекомых, распуганных птицами, мешали путникам заснуть. Зум, подойдя к индейцам, поприветствовал их самым изысканным образом и спросил:

– Вы, кто знает язык примет, скажите, что означает это молчание, таящее в себе звуки?

Ответ был кратким и неясным:

– Ждите Нгуенхуена.

Рука и Тотора нашли узкую щель в скале, втиснулись туда и легли, приноравливаясь к ее причудливым изгибам. Но прежде они уложили Гаргулью, давно уже закрывшую глаза: она пребывала в ином мире, возможно, общаясь с Наставницей. Прочие члены Общества кое-как попытались взять с них пример, но безуспешно – острые камни не давали покоя телу. Оставалось заснуть сидя.

Вдруг раздался вой, такой, что задрожали горы, и прилетел ветер, сопровождаемый черными тучами и клубам пыли, непрерывно усиливаясь, унося с собой запахи, влагу, камни, куски дерева, целые стволы; наконец, он достиг предела своей мощи и дул теперь ровно, поднимая в воздух тяжеленные каменные глыбы, будто пушинки…

Затаившись, как змеи, в расселине, беглецы едва дышали. Пришлось уткнуться носом в землю, чтобы в ноздри не набилась пыль. Над головами летали целые утесы. Каменный ливень. Как обычно, все принялись молиться и незаметно заснули. Один Акк старательно записывал у себя на животе объемистую фразу, где давалось описание расщелины и разъяренной стихии. Буря могла продолжаться дни и недели. Значит, лучше всего сочинять роман. Если их когда-нибудь найдут здесь, журналы опубликуют – посмертно – его труд. Он попробовал сконцентрироваться, но не сумел. Сверху на него навалилась обнаженная Боли, щекотала ему ноздри лобковыми зарослями и, медленно шевеля нижними губами, словно желала доброй ночи. На самом деле это была Эстрелья. Акк увидел, что она касается языком левого уха Лауреля, призывая фон Хаммера. Глаза юноши раскрылись, тело вытянулось, приняв военную выправку. Барум предложила немцу войти в нее. В конце концов, ведь это он ее совратил, пусть и при помощи револьверного ствола. Ожидаемое соитие было для нее чем-то вроде завершения начатого дела. Фон Хаммер не заставил себя долго просить: хотя он предпочел бы взять еврейку полностью, с душой и телом, но за неимением лучшего… «Вперед!» И началось неистовое совокупление, заглушившее шум урагана, так что все проснулись. После взаимного оргазма Боли встретилась взглядом с Лаурелем, ронявшим в нее последние капли спермы. Оба были удручены. Не этого они хотели. Они нарочно оттягивали момент близости, а теперь пара захватчиков использовала их тела в своих целях. Лаурель содрогнулся, представив себе, как Ла Росита влюбляется в индейца, Ла Кабра соблазняет карлицу, а фон Хаммер растлевает многочисленных девушек. Боли, управляемая Эстрельей, переспит с половиной мира. Он осторожно вытащил член. Чтобы их союз оказался прочным, надо найти способ нейтрализовать непрошенных гостей. От света зари окрестный пейзаж принял лиловый оттенок. Ветер дул с прежней силой, но глыбы по воздуху уже не летали. Монотонный вой его отдавался в сердцах людей неизбывной тоской. Рука и Тотора сели рядом с Гаргульей, уставившись в землю. Толин, не просыпаясь, вылез из щели, отдавшись во власть вихря. Он описывал гигантские дуги, спирали, замысловатые кривые, порхая, как бабочка. Понемногу ураган начал стихать и положил музыканта, словно перышко, прямо к краю расщелины. Старая проститутка бормотала:

– Давным-давно, когда морское дно было сушей, арауканы жили счастливо, не ели живых созданий, питались плодами земли, которые сами выращивали. Из Вену, далекой синей страны, где обитает Нгуенечен, Верховное существо, пришел светловолосый человек, мужчина, а может, наполовину женщина, и дал арауканам свистульку-пифильку с одной нотой. «Если окажетесь в беде, свистите», – так сказал он. Но арауканы не знали бед. Светловолосый человек говорил им: свистите в нее каждый день, но они забыли об этом. И потеряли свистульку. А потом другие народы покорили их и сделали рабами. Тогда арауканы пустились на поиски пифильки. Они брели, глядя под ноги, стараясь отыскать ее, припоминая, как она выглядела. Все напрасно. Поэтому они напиваются все время. Поэтому, когда поднимается ураган, они склоняют голову и молча плачут. Им стыдно за себя.

Двигаясь наугад – ставни закрыты, шторы задернуты, – во мраке, где было не разглядеть даже собственных рук, он пересек гостиную, носом толкнул дверь, миновал длинный коридор, зашел в ванную вместо кухни, исправился, порылся в ящике с инструментами, жадно, будто бриллиант, достал рулетку… Достал свечу и с закрытыми глазами закатал левую штанину раззолоченной пижамы. Затем чуть приподнял веки. С астматической одышкой Геге Виуэла рассматривал пятно кофейного цвета на своей левой икре. Едва коснувшись его, он приложил рулетку и тщательно измерил величину. Достал блокнот и сверился с показателями четырехдневной давности, отчего лицо его побелело. Тогда пятно насчитывало пять сантиметров в длину и три в ширину, а теперь – двенадцать и семь с половиной. Почти в два раза больше! Завыв протяжно, как сирена, Геге помчался обратно, везде зажигая по пути свет, и вбежал в спальню, раскрыв рот, откуда обильно текла слюна. Эпилептически вздрагивая, он сорвал шаль с трехстворчатого зеркала. Разделся и облегченно вздохнул: грудь его была такой же, как всегда, гладкой, изящной, слегка мускулистой. Небольшие колени, ступни правильной формы. Кожа всюду выглядела безупречно белой. Уф! Ложная тревога! Психосоматическое расстройство, ничего больше. Он всегда так волнуется, если речь идет о расстройствах. Воображает бог знает что. И зачем было прятаться четыре дня подряд на своей вилле, боясь видеть собственное тело? Приступ ипохондрии, вот и все. Может быть, он слишком долго находился на солнце? Несварение желудка? Аллергия на кашемир? Пятно исчезнет так же неожиданно, как появилось. Геге пристально посмотрел в глаза своему отражению и проговорил: «Я здоров, совсем здоров, никакого пятна нет». Но тут же сообразил, что видел себя только спереди. А спина? Смелее! Так! Э-э. Повернемся. Нет. Никак. Президент застыл, словно пригвожденный к полу. Во рту стало горько, по телу покатился холодный пот. Озноб заколотил его так сильно, что пятки застучали по паркету, едва не разламывая дощечки. Он дал себе пощечину, так, что щека покраснела – нет, все равно никак, – ущипнул ягодицу с криком «Ай, мама!». Сколько лет он не вспоминал о своей матери – и вот вспомнил. «Помоги мне, пресвятая дева, что на небесах». Геге медленно стал поворачиваться. По мере того, как задняя часть отражалась в зеркале, сердце его билось все учащеннее, а ноги начали подкашиваться. Он упал на колени, коснулся задом холодной поверхности пола. Спина была испещрена кофейными пятнами! Настоящая жирафья шкура! Он заплакал от гнева. Врачи наслали на него проклятие, заразили чем-то… С помощью своих аппаратов вырастили внутри раковую опухоль. Что делать? Госпиталь превратился в черную груду развалин, все доктора расстреляны. Одно только чудо может его спасти! Но какому святому довериться? Не может же он отправиться паломником в Лурд! Никто не должен знать, что президент болен, даже обречен. Лидер нации обязан быть живым, здоровым и бодрым. И все это сейчас, когда предатели-коммунисты и югославы подняли мятеж! Не подарит же он Нерунье удовольствия видеть его в таком жалком состоянии. А кроме того, для чуда нужна вера, давно им утраченная. Геге шумно выдохнул. Есть, есть надежда! Он верит двоим: Виолете де ла Санта-Крус и ее мумии. Это с них все началось. Коровы стали настолько тощими, что кажутся гильотинными ножами. Значит, они и вытащат его из передряги. Или он сожжет их – десять раз, сто раз, если понадобится. Он подбежал к телефону и закрутил диск с такой скоростью, что сломал ноготь. Пусть Лагаррета займется этим делом!

– Генерал, вы мне нужны!

– Готов служить, Виуэлита.

От хамоватого, насмешливого тона президента чуть не вырвало. Дай этому типу палец, он всю руку откусит. Ладно, когда все закончится, мы поучим его хорошим манерам.

– Друг мой, возьмите вертолет и отправляйтесь в Мелипилью. Поищите среди развалин дома Виденте. Найдите там останки, кусок матраса и немедленно привезите ко мне.

– Могу ли я спросить, зачем вам этот мусор?

Неотесанный мужлан. Где его слепое повиновение? Не будем лгать. Скажем половину правды.

– Для лечебных надобностей. Говорят, от таких вещей проходит понос.

– Ах, несчастный Вигито! Ничего не бойся. Дай мне чрезвычайные полномочия, и я подавлю революцию на севере за пару дней…

Итак, этот сукин сын считает меня трусом. Только бы избавиться от пятен. А там мы сделаем из него котлету. Нет, скорее костную муку – мяса в нем нет.

– Я доверяю вам, Лагаррета. И я умею награждать. Вижу, что вы всецело мне преданы.

– Да, тебе сильно повезло.

Связь оборвалась. Эта свинья министр вешает трубку! Смеет хамить ему, президенту! Куда все зашло! Хватит! Больше не уступаем ни миллиметра! Он пошарил под кроватью, вытащил маленький автомат, подаренный ему директором ЦРУ на день рожденья. Вот так. Подождем этого Лагаррету. Только он вернется с останками, как превратится в дуршлаг!

Время едва-едва ползло. Через три часа Геге Виуэла обнаружил на запястье темные точки. Раньше их никогда не появлялось. Он снова потушил свет и принялся ждать в темноте. Задремал. Из забытья его вывел шум вертолета. Пока тот приземлялся на широкой лужайке, президент успел побриться и облачиться в светлый, безупречного покроя костюм. Он ни за что не покажет своих пятен этому наглецу и карьеристу. Послышался металлический стук. Узкие ботинки генерала казались двумя стручками. Геге установил автомат в стратегически важном месте и, распахнув объятия, сверкая зубами, двинулся навстречу министру. Попытался прикинуть вес пакета, который тот несет. но руки Лагарреты были пусты! Что он, черт возьми, делал в Мелипилье? Сухим голосом – внеся в него, однако, оттенок теплоты – президент отчеканил:

– Вижу, вы не привезли ничего, генерал Лагаррета. Хватило бы обугленного обломка доски.

– Знаешь, Виго, придется тебе наложить в штаны. Когда я прибыл на место, там не осталось ни руин, ни пепла, ничего. Даже земли. Это местные жители. Они растащили все, как реликвии… Осталась только яма в семь метров глубиной, и там до сих пор кто-то роется.

– Яма в семь метров глубиной?

Виуэлу словно шарахнули палкой по голове. Он больше не в силах был сдерживаться:

– Дерьмо! Дерьмище! Измена! Марксистско-ленинско-сталинский заговор! Если ты не хочешь, трус, чтобы страна развалилась на хрен, ты отправляешь в Мелипилью отряд спецназа! Самых диких! Обыскиваешь деревню! Каждый дом! Кто не выдаст реликвию, хотя бы горстку пепла, вышибить мозги! Никого не пропускать, всех обшарить, мужчин, детей, женщин, стариков, всех!.. Привезешь землю, обугленное дерево, все, что осталось! В бронированных фургонах! Потом расстреляешь всех и сотрешь эту деревню изменников с лица земли! И не спрашивай ничего, у меня плохое настроение! Завтра поглядим!

– Да-да, Виго. Конечно, понос – штука серьезная, и на нервы действует. Должен тебя предупредить, что мои приятели, генералы Лебрун и Бенавидес, тоже хотят стать министрами. Экономики и общественной безопасности. И не вздумай сказать «нет». Ну, что скажешь?

Когда за генералом захлопнулась дверь, Геге Виуэла устремился в ванную. У него и вправду случился понос.

Пятьдесят шахтеров, вооруженных кольями и пиками, кое-кто – ружьями, вытащили Виньяса с Вальдивией из грузовика, посадили в две тележки и самым осторожным образом доставили в деревянный домик, где было приготовлено угощение – фасоль с лапшой, вино, хлеб со вкусом опилок. А еще там имелись кувшин с водой, умывальник, осколок зеркала и две парусиновые койки с латанымипере-латаными тюфяками. Один из встречавших – похоже, главный, – обратился к ним, не отводя глаз от земли:

– Отдохните, товарищи. Поешьте – здесь то немногое, что мы можем предложить. Вы, наверное, устали. Когда стемнеет, мы придем за вами. Весть о вашем приезде пронеслась, как искра по бикфордову шнуру. Собралось больше

народу, чем мы думали. Тысяч пятнадцать… Это очень хорошо, но есть и опасность. Мы уже получили несколько анонимных писем с угрозой расправы. Полиция не осмеливается заглядывать к нам в шахты, но крайне правые способны послать провокаторов. Возможно, они попытаются убить товарища Нерунью. Мы будем пристально следить за всеми, но оружие при желании спрятать легко. Многие предложили себя в качестве живых щитов, так что, читая новую поэму, вы будете со всех сторон окружены верными людьми. Из большого числа добровольцев мы выбрали только женщин и детей: есть надежда, что преступники устыдятся и не станут стрелять. Вы рискуете жизнью ради нас, великий поэт, мы рискнем своей ради вас! Вы учите нас, как умирать за правое дело – мы готовы погибнуть за правое дело! Спасибо! И спасибо также вам, неизвестный помощник Неруньи: вы – одна из песчинок, которые образуют берег!

И, слегка приобняв Вальдивию, рабочий вожак изо всех сил заключил в объятия Виньяса. Последовали хлопки по плечу, поцелуи в щеку. Затем он вышел, закрыл за собой дверь, но тут же вернулся со стальной пластинкой, размером с тетрадь. В углах ее были проделаны два отверстия, куда было продето кольцо из волос.

– Это волосы наших женщин. С их помощью вы наденете эту пластину; если что, она станет преградой для пули.

Когда он ушел окончательно, поэт рухнул на кровать. Будучи непрочной, та мгновенно развалилась, и теперь Виньяс лежал на полу, дыша, словно умирающий. Затем, скорчившись, издал протяжный слабый стон.

– Друг Вальдивия, я отравился этим салатом. Скоро меня разобьет паралич, от ступней до языка. Я говорю, делая невероятные усилия, ибо должен пожертвовать собой ради народа. Брат мой! По воле случая, судьба моей поэзии – в твоих руках. С этого скорбного ложа я выслушаю твою импровизацию, сожалея о том, что не могу физически быть рядом с тобой. Физически – поскольку душа моя будет неизменно вдохновлять тебя на создание гениальных строф. Ты скажешь им, что я слег в приступе болезни и, как обычно, ты готов прочитать поэму, заученную на память – ведь во время долгих переходов у нас не было бумаги… Когда после всего ты вместо меня примешь поздравления, мои поклонники – тщательно проверенные на предмет оружия – смогут выстроиться в очередь, чтобы увидеть меня, больного, разбитого, героически отражающего атаки лихорадки и паралича на алтаре Отечества. Конечно, вокруг меня должны находиться добровольцы, женщины и дети. Пусть все видят, как народ чтит своего певца.

Новая серия хрипов, стонов и судорог. Вальдивия выслушал эту речь с каменным лицом, не говоря ни слова, помог поэту раздеться и оставил его лежать под заплатанным одеялом, заснувшего или якобы заснувшего.

Непомусено из осторожности не открывал глаз около часа. Он слышал, как Вальдивия ходит туда-сюда, наливает воду в умывальник, выбивает пыль из одежды – своей, не иначе! – разбивает зеркало – вот неуклюжий! – что-то чистит – хромец, а выпендривается! – главное, пусть не забудет три последних строки, иначе все пойдет прахом! Снаружи раздались голоса рабочих-телохранителей. Виньяс еще крепче закрыл глаза и притворно захрапел. Его друг был настолько чуток, что вышел из хижины и встретил свиту у двери. Кажется, никто его не потревожит. Они хорошо воспитаны и, конечно же, не станут нарушать покой больного. Из естественного амфитеатра – холмов, образованных взрывами динамита, – донесся гул тысяч обожателей Неруньи. Они все поймут. Они будут еще больше уважать его за то, что, несмотря на страдания, он здесь, а не на больничной койке. Аплодисменты что-то жидковаты. Триумф. Печатные листки, восхваляющие его в один голос. Статуи. Еще статуи. Главы в учебниках истории. Ммм. И Виньяс провалился в сон со стальной пластинкой на груди.

Он пробудился весь в поту. Луна протягивала серебряную руку в окно. Ах да, они у шахтеров. судя по оплывшей свече, его приятель ушел на заклание больше часа назад. Несчастный. Когда народ победит благодаря его, Виньяса, одам, он напишет сонет в честь хромоногого, «неизвестного поэта» – неизвестного солдата величайшей битвы… Шквал рукоплесканий, неистовый рев пятнадцати тысяч глоток прокатился по склонам холмов. Мороз прошел по его коже.

– Да здравствует Нерунья! Долой Виуэлу! Свобода!

Вот так. Драмы не случилось. Полная победа. Музы вновь сжалились над Вальдивией. Судьба хранила его. «Гимн Революции» вырывался из его рта с такой же легкостью, как горный поток из источника между камнями. Тысячи рук уже переписывали поэму. Еще немного – и она разойдется в тысячах копий по всей стране. Новый крик неимоверной силы и бесконечные овации сотрясли стены хижины.

– Нерунья – да! Виуэла – нет!

Исторический вечер! Грандиозное торжество! А он валяется в постели! Что, если он, невзирая на жестокий недуг, превозмогая паралич конечностей ради великого дела, предстанет пред ними, еле держась на ногах, бледный, но мужественный, и, в ознаменование своего торжества, через силу воздев руки, сдерживая стон боли, выдаст три последние строки?! Надо поторопиться, а то Вальдивия закончит. Он вскочил, продел голову в кольцо из волос, приладил как следует пластинку. К чему ненужный риск? Но в коробке вместо его одежды лежал какой-то бесформенный тюк. Как? Уродливые тряпки Вальдивии? Дерзкий хромец облачился в его великолепный костюм национального поэта. И он, убогий, хочет произвести впечатление на дам? Читая поэму, Вальдивия явно не упустил случая ущипнуть за ягодицы одну-другую добрую женщину, которые отдали Нерунье собственные волосы. В гневе он натянул на себя лохмотья, поискал умывальник и зеркало, желая пригладить три свои пряди: знаменитый трезубец, известный не меньше сталинских усов. Вождь должен выделяться не только внутренне, но и внешне. Как можно с карикатурным обликом Вальдивии затронуть народную душу? Умывальник был полон волос. Так вот почему тот разбил зеркало: хотел при помощи острого осколка пригладить шевелюру. Но рука дрогнула и почти весь волосяной покров остался с медном тазу. Ну и занятный у него, должно быть, вид. Это даже и лучше, что все так вышло: можно затесаться в толпу незамеченным и ворваться на трибуну в решающий момент. Но его узнают по лысине и трем прядям… Под кроватью Виньяс нашел старую пожелтевшую газету и сложил ее в виде треуголки. Аплодисменты раздавались в определенном ритме. Непомусено заметил, что они следуют ритму поэмы. «Нет, это не Вальдивия зачаровал их, а моя слава, магическое имя Неруньи. Надо поспешить. Он так тщеславен, что способен распинаться ночь напролет. Протиснусь в первый ряд и дам ему знак, что пора умолкать.»