Текст книги "Попугай с семью языками"

Автор книги: Алехандро Ходоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Президент поборол непреодолимое желание вымыть руки и причесаться.

– Друг мой, скажи, пожалуйста: где скрывается поэт Хуан Нерунья?

Желтоватые зубы застучали: клак, клак, клак, клак-клак-клак. Старуха возгласила загробным голосом:

– Чтобы он дал ответ, нужно описать внешний вид поэта Хуана Неруньи, во всех подробностях и без ошибок.

Тц-тц-тц! Внимание! В последний раз он плохо сформулировал вопрос, и пришлось ждать следующего полнолуния. Хренова мумия! За кого она себя принимает! К черту капризы! Если он не получит ответа, то вышвырнет обоих на улицу! Хватит уже этого свинства. Грязная старуха, я тебя. Ладно, ладно, не будем торопить события. Спросим дипломатично еще раз. Последний раз. Кто имеет в себе силу, тот имеет, тут уж ничего не поделать. Когда он получил предупреждение о готовящемся взрыве на руднике в Чукикамате, туда послали двойника, и не зря: от двойника осталось одно воспоминание. Надо поспешить. От ненависти у президента выворачивало кишки. Внешний вид Хуана Неруньи? Легко! Геге знает его не один десяток лет: толстый, жирный, задастый, зобастый… Но так ли это? Он не мог утверждать безошибочно, что поэт толст, поскольку никогда не видел того раздетым. Нерунья вечно кутался в плащи, пончо, длиннейшие шали из толстой шерсти. По правде говоря, он, Геге, был так озабочен собственной внешностью, что ни разу не удосужился пристально разглядеть своего помощника по части пропаганды. Да и зачем? Хватало голоса Неруньи и его демагогических виршей. Тело поэта издавало запах интеллектуала, то есть несвежего белья. Разговаривая с ним, лучше было отворачиваться в сторону. Кроме того, Нерунья, подобно Плотину, не любил собственных изображений. Пожалуй, не осталось даже снимков. Он целиком отдал себя Поэзии, хотел стать Поэзией, а она бестелесна. Поэтому он приходил на заседания Сената, прикрыв лицо своим знаменитым шарфом из викуньи, сотканным индианкой. Нет, Геге не имеет ни малейшего понятия, как выглядит этот мерзавец. Что же сказать младенцу? Признаться во всем? Ни за что! Это значит потерять его уважение. Будем вести себя с достоинством!

– Эхм. Высокий, худой, с большим носом, почти лысый, три пряди на затылке в форме трезубца.

И президент набросал до мельчайших черточек портрет Непомусено Виньяса, образ которого четко запечатлелся в его мозгу. Говоря, он вдруг понял, что Нерунья, изгнанник, без лица, без бумаг, с недействительным паспортом, вычеркнутый из всех государственных ведомостей, не существует. А народу ведь все равно, кого преследовать – наглого старикашку или неуловимого изгнанника. Вот оно – решение! Можно сохранить лицо, выдав Виньяса за Нерунью! Один заплатит за проступки другого! Хуан Нерунья, ты лишен звания врага номер один, ты останешься никем!

Клак, клак, клак, клак-клак-клак. Пифия переводила на человеческий язык то, что президент знал и так: беглец направляется на юг и сейчас находится в нескольких сотнях километров от Талькауано вместе с группой авантюристов. Тишина. Новое послание. клак. клак-клак.

– Хуан Нерунья превратит свое падение в восхождение наверх, написав новую поэму: «Гимн горнякам». Благодаря ей, рабочие объединятся и свергнут тебя. Семь тощих коров идут к тебе, фараон!

– Хватит, вонючий труп! Никто не смеет называть меня фараоном!

Оскорбления прекратились, так как влагалище с громким «флак!» поглотило голову ребенка. Старуха издала крик наслаждения и стала пускать слюни. Свеча, словно пожираемая тысячью чертей, начала оплывать, и скоро комната погрузилась во мрак. Геге на ощупь пытался отыскать выход – бесполезно. Чтоб ее разорвало! Это уже слишком! Геге громко позвал охрану. Секунда – и в дверь ввалились двадцать человек с фонарями и автоматами.

– Сжечь дом со старухой, мумией, крестом, всем, что есть!

Притащили канистру бензина. Дом мгновенно вспыхнул. Его Превосходительство, уносимый «кадиллаком» в направлении президентского дворца, обзванивал министров. Еще до того, как запоют петухи, должно быть готово объявление о розыске Хуана Неруньи, изменника Родины, с фотографией Непомусено Виньяса. А когда петухи пропоют, объявление должно быть расклеено на каждом доме и каждом заборе.

Жажда, голод, жара, усталость, дурные сны, я твой, сжалься надо мной, перенеси жизнь через долину смерти. Толин спал и видел сон. Ноги его были воспалены, губы стали каменными, язык, забинтованный туго, как египетская мумия, лежал неподвижно внутри соляного саркофага. Гигантская пчела просунула свой хоботок ему между губ, излив струю кипящего меда. Вспышка: с неба спускается тысяча ангелов в желтых туниках, насаженные на острие. Сейчас их поджарят. Но ураган рассеивает их, опаленных, ощипанных. Какой-то мертвец ударяет его по лицу; Толин пережевывает и глотает это мясо, мягкое, нежное, сладкое, словно у канарейки. Канарейки? Он ест канарейку? Изжаренную? О ужас! Нет, он не каменный… Он откроет глаза…

И Толин проснулся. Пыль и гной не давали векам разлепиться. Протирая глаза, он понял, что во рту что-то есть… Мясо! Он проснулся и жует то самое, мягкое, нежное, сладкое. Неееет!

Все спали. Кучи наваленных камней и кактусов давали какую-никакую тень. Один Га, присев на корточки, жарил что-то на вертеле. Вокруг него расстилался ковер из желтых перьев. Онемевший Толин в отчаянии сунул палец ему в рот, измазавшись кровью и чем-то еще. Пока все отдыхали, это чудовище напоило Толина кровью его кенаров!.. Но ведь он не мог прикончить всех! Их были сотни! Тысячи! Где остальные? Заревев, Толин бросился на толстяка с намерением его задушить.

Все повскакивали на ноги. Оказалось, что Толин приготовил восемнадцать вертелов, по пять птиц на каждом: итого девяносто. Толин бессильно извивался, придавленный коленом гиганта, завывая, стеная, охая, сыпля ругательствами: выродок, каннибал, предатель, ходячее брюхо, ублюдок, гнусный убийца! Га невозмутимо закончил свое дело и гордо обвел взглядом товарищей. Затем протянул им лист агавы, где помещался добрый литр крови, и приступил к пожиранию своей порции мяса, жадно чавкая. Зум, истекая слюной, проговорил как можно более невинным тоном:

– Старинная мудрость гласит: «Если совершил грех, по крайней мере, умей им наслаждаться». Наш друг, без всякого сомнения, ранил сострадательное сердце Толина. Но поскольку грех уже свершился, давайте же приступим к поеданию этих превосходных птиц, которые, судя по золотистому цвету и. мммм. по запаху. уже готовы.

Поток слюны едва не помешал Зуму закончить речь. Приняв из рук Га свою долю, он с иезуитскими вздохами сожрал все до последнего кусочка. Не обращая внимания на дергающегося Толина, остальные последовали его примеру. Крови пришлось по четыре глотка на каждого. По окончании пира Га отпустил несчастного. Издавая свист и трели, тот помчался прочь. Но ни один кенар не показывался даже вдали. Исчезли навсегда?.. Как же иначе?! Он, Толин, ставший для своих подопечных живым домом, теперь питается их плотью! Крестообразно раскинув руки, Толин застыл в неподвижности. Солнце иссушит его, стоящего здесь, и может быть, когда все уляжется, он снова станет насестом для пернатых.

– Приятель, ты получишь солнечный удар. Придется нести тебя на носилках, а это – лишнее время в пути. А нам нужно скорее попасть в Редуксьон, если мы хотим спасти свою шкуру.

Так пытался убедить его Лебатон. Бесполезно. Толин стоял под изнуряющим солнцем, нечувствительный к доводам.

– Во имя всех нас я не прошу, а приказываю. Не время давать волю чувствам. Сними штаны, которых нет, и размахивай ими перед быком. Считаю до трех: раз, два, два с половиной, два и три четверти…

Загорра могла бы дойти до двух и девятисот девяносто девяти тысячных. Толин оставался неподвижен. Внезапно Га ударил его с такой силой, что тот полетел носом в песок, и стал осыпать пинками. Учитывая размер ноги колосса, каждый пинок мог сойти за два. Пришлось всем навалиться, чтобы оторвать Га от скрипача, рыдавшего, как ребенок.

– Оставь в покое кенаров, идиот! Они ведь не подушки на твоем диване. Они успели полетать над скалами и ущельями, закалили свои крылья, научились ловить червей, есть семена, добывать пищу из муравейников. Птицы оставались с тобой только из жалости: они стали хищниками, способными расклевать брюхо кондору! А ты ведешь себя, как принцесса, ни разу не выходившая из своей спальни. Да, я зажарил девяносто кенаров, чтобы освободить остальных! Научись жить как все! Ты можешь!

Избитый Толин не знал, что делать. Тут прилетела стая кенаров, повторявшая очертания человеческого тела, и, облетев три раза отряд, приняла форму птицы. Тысячи желтых комочков, словно направляемые единой волей, заставили гигантского кенара расправить крылья и махать ими. Потом, вытянувшись в линию, исчезли за горизонтом. Толин все понял. Им больше не нужен хозяин. Скоро в горах поселятся миллионы диких канареек. Что ж, тем лучше. Птицы принесут плоды, из плодов получатся цветы, из цветов – листья, из листьев – ветки, из веток – стволы, из стволов – корни, из корней – плодородная земля, усыпанная семенами… Он поднял лист агавы и выпил свою порцию крови.

Видно было, что бревну осталось плыть недолго. Как только миллионы литров красной жидкости устремились в долину, увлекая с собой Сепеду и Атриля, наводнение прекратилось. Они оказались среди огромного сада, где цвели неимоверных размеров фиалки. Цветочный аромат очистил воздух на многие километры вокруг; лепестки, пронзаемые солнечными лучами, отбрасывали удивительные пурпурнолиловые тени. Пес носился, валялся на траве, принюхивался, дружелюбно полаивал на цветы, плясал, окруженный тучами пчел и бабочек. В ветвях деревьев – разноцветные вспышки – пели тысячи кенаров. Капитан вспомнил, как недавно был собакой. Побежать следом за Атрилем, мять траву, пить росу, кувыркаться, остаться здесь навсегда! Да, он жил до сих пор, заткнув нос, не ведая, что каждая вещь пропитана особым запахом, что, смешиваясь, они образуют сложные сочетания, что есть магнетические силы, подземные течения, прозрачные, сладострастные щупальца. Камни подают голос, песни птиц – особое наречие, все вокруг – хор, меняющийся с течением суток. Спасибо тебе, дон Атриль, за науку: лучше быть псом, чем карабинером! И капитан позабыл, для чего и почему он пришел сюда. Зеленые форменные брюки стали неотличимы от травы. В святом умиротворении он присоединился к сиесте, длившейся уже миллионы лет.

Но вот Атриль издал жалобный вой, поднял переднюю лапу и закаменел. Нет! Что за опасность может подстерегать их в этом благословенном саду?

Оглушительный рев заполнил воздух, и тринадцать вертолетов заслонили собой солнце. Прятаться уже поздно! Попайчик присел на корточки, поднял вверх руку, попытался остановить биение сердца, перестать думать, сделаться деревом, – но безуспешно. Старый солдат, сидевший внутри капитана, наставил на него указательный палец, призывая помнить о присяге. На государственном гербе написано: Разумом или силой! Пачка денег – вот довод разума. Дубинка – вот сила. А он – частица гигантской железной перчатки, столп порядка, исполнитель инструкций. Если все карабинеры дадут себя сбить с толку своим псам, что станет с Отечеством? Чему учил тебя покойный Сепеда-старший, вбивая свои уроки сапогами? Не забывай о славных традициях! Традициях? Но каких? Взбираться по лестнице, непонятно зачем, и погибнуть, как последняя вошь? Заткни пасть, ублюдок! Прочь сомнения! Повинуйся Закону! Тебя муштровали для этого! Ты встаешь… Двигаешь руками. Будишь своего пса пинком. Прыжки и крики. «Сюдаааа!». Отлично. «На помоооощь!». Отлично. Смирно! Да, теперь это ты, карабинер хренов. Узнаешь себя? Узнаю!

Винтовые машины приземлились, измяв и поломав фиалки. Пропавший обнаружен, а вместе с ним – след беглецов. Летающие шкафы были до отказа набиты солдатами, в каждом вертолете помещалось по одному дельфиндилу. Товарищи бросились на шею Сепеде с криком «Честь – это Родина!». Выгрузили цистерны с водой – поливать зубастых монстров. Те били хвостами, щелкали четырьмя рядами зубов и ревели, временами пропуская одно-два словечка по-английски, как говорящие попугаи. Попайчик с Атрилем уже никому не были нужны. Дельфиндилы взяли след и потащили тридцать девять человек за собой, вглубь пустынной долины. Американцы контролировали скорость их движения при помощи электрических дубинок. Охота началась.

Несомый на носилках двумя санитарами, вместе с Атрилем, прикорнувшим у его ног, капитан Сепеда делал титанические усилия, чтобы вновь перевоплотиться в собаку.

XIII. РОДИНА – ЭТО ХУАН! ХУАН – ЭТО РОДИНА!

Кто бежит вместе с лисицей, того преследуют гончие. Уолт Дисней, «Приключения на Западе».

Ты хочешь этого? Или ты сам – это? Песня Мачи.

В сумерках, когда переход через сухую долину был почти завершен – до шахты «Гуанако» и близлежащей деревни оставался километр, – хлынул дождь, мутным занавесом отделивший бесплодную равнину от угленосных предгорий. Глинистая корка, покрывавшая тела, смылась, и во мраке новорожденной ночи забелела обнаженная плоть. Наконец, путники преодолели дождевую завесу и ступили на тропинку, петлявшую между угольных куч. За поворотом показалась деревня – но вместо ожидаемой темноты всюду сверкали огни. Море факелов! Похоже, ни один житель не спал. Некоторые из членов Общества кинулись искать листки, пусть и не фиговые, но сухой окрик Загорры остановил их на бегу:

– Нам нечего прятать от людей. Такими Господь выпустил нас в мир. Если в нас осталось что-то, достойное уважения, то нас будут уважать.

Рядом с ней немедленно стала Боли, и, конечно же, Лебатон, и Барум с Марсиланьесом, и Га, широко раскинувший руки, и Хумс, приглаживавший брови, и Зум, и все остальные. В первый раз Акк погладил черную собаку, а затем взял ее на руки – достаточно низко для того, чтобы по чистой случайности она прижалась к его лобку.

Рот Непомусено Виньяса был полон извинений – но он запрещал им облекаться в звуки. Поглядите, к чему привело его пустое тщеславие! Позор и смерть ждут каждого из них!

Его жалкий разум способен лишь на всяческие непотребства. Ему закрыт доступ в мир литературы – даже как продавцу газет. Его неуклюжему перу приличествует только туалетная бумага. Пусть ему отрежут руки, язык, ноги, лишив искушения писать с их помощью. А если остаться шахтером в этих местах? Возможно, из добытого им угля сделают карандаши для истинных поэтов, достойных благородного кастильского наречия… Да! Он растворится в гуще народа, вернется обратно в безвестность, из которой, в сущности, и не выходил.

Перед ними стояли шахтеры со смоляными факелами в руках – шесть тысяч человек, и над ними – море огня, простиравшееся от деревни до шахты. Расступившись, горняки пропустили пришельцев, бесстрастно взирая на их наготу, молочно-белую в воздухе, почерневшем от угольной пыли. Дорога вела к кладбищу, где покоились искореженные куски тел. Сотни одинаковых холмиков, сверху – дощечки с именами: правописание часто хромало. Казалось, что каждая семья получала свою, строго отмеренную на весах порцию останков из общей груды. Неподвижная, молчаливая толпа была заряжена ненавистью. Непомусено Виньяс, приняв ее за похоть, не выдержал и, загородив собой Загорру, завопил: «Хваааатит!». Шесть тысяч голосов с убийственной яростью разом откликнулись: «Хвааааааатит!». К Виньясу подошел мальчик, поглядел на него широко раскрытыми глазами, вынул листок и побежал между шахтерами, потрясая им. Скоро все узнали новость. Один, стоявший в первом ряду, разделся, остальные последовали его примеру, за ними – женщины, дети и старики. Раздался голос, настолько мощный, что эхо пошло гулять, отражаясь от угольных куч:

– Ура Хуану Нерунье!

– Урааааа!!! – отозвался шквал голосов. Мальчик, гордый собой, продемонстрировал листок поэтам. Под портретом Непомусено Виньяса имелась надпись, объявлявшая его предателем родины Хуаном Неруньей и назначавшая награду за его голову. Подписи: Геге Виуэла, кардинал Барата, министр обороны, министр внутренних дел и так далее.

Тощий шахтер вместе с двумя другими – такими изможденными, что, казалось, утратили возраст, – подошел к изумленному Виньясу, обнял его со слезами на глазах и, возвысив голос до крика, начал:

– Брат, поэт, товарищ…

– Брат!!! Поэт!!! Товарищ!!! – откликнулись шесть тысяч голосов.

– в этот скорбный час я, от имени всей деревни, приветствую тебя, рискующего жизнью, драгоценной жизнью, ибо ты– голос народа.

– Голос народа, Хуан Нерунья!!!

– Ты оказался здесь, чтобы поддержать нас, дать нам сил, оживить нас своей песнью. Обнаженный, как сама Истина, ты прибыл к нам – и, обнаженные, мы приветствуем тебя. Так же, как твои друзья, мы готовы следовать за тобой.

– Пусть наша смерть станет триумфом для Неруньи!!!

– Мы неграмотны, но эти двое, пораженные анкилостомиазом, научились читать твое стихотворение, и благодаря этому мы все знаем его наизусть.

И шесть тысяч человек принялись декламировать легендарную оду:

Обещаю, сыны народа:

тот, кто славой дурной покрыт,

никогда не увидит восхода!

– Да! Товарищ, друг, брат наш! Ты открыл нам глаза! И мы объявляем забастовку!

– Ура! Забастовка! Долой эксплуататоров!!!

– Взрыв рудничного газа разорвал на куски пятнадцать горняков. Это случилось не по небрежности, а из-за отсутствия техники. Вот уже много лет мы безуспешно пытаемся улучшить уровень жизни. Плохое питание, плохая одежда, плохие жилища, увольнения при каждом удобном случае: с нас довольно! Мы прекратили работу в пять часов вечера. Авиация, танки, пехота уже брошены против нас. Мы были готовы умереть так, чтобы никто не узнал. К чему нам жизнь, если она – вовсе не жизнь? Но тут явился ты, Хуан Нерунья.

– Явился ты, Хуан Нерунья!!!

–..и с тобой – голос возмущения. Нам сказали, что в изгнании ты сочинил гимн шахтерам. Мы хотим слышать его!

– Мы хотим слышать его, Хуан Нерунья! – воскликнули остальные, потрясая факелами.

– Пусть он запечатлеется в наших сердцах! Пусть он летит от шахты к шахте, чтобы забастовка стала всеобщей! Если мы услышим твою поэму, то умрем не напрасно!

Воцарилось молчание. Двум калекам дали пачку желтоватой бумаги и карандаши. Толпа, затаив дыхание, была готова ловить стихи, срывающиеся с губ нагого поэта…

Непомусено Виньяс почувствовал начало агонии. Пятнадцать кучек лиловой плоти, женщины с отуманенным взором, шесть тысяч скелетообразных тел, зависящих от его слов, стены, на которых красовалось его нелепое лицо с тремя прядями, – все это заставило его внутренности сжаться, а мозг – отупеть. В пересохшем рту стало горько. Виньяс зарыдал. Прошла секунда – столетие, другая – еще столетие. Он хотел все прояснить, сказать: «Я не тот.», но ощутил дыхание сзади – настолько горячее, что оно едва не обожгло кожу. Га прошептал: «Только без глупостей, идиот. Попробуй сказать, что ты – не он, и мы костей не соберем. Читай поэму, мать твою». Читать? Но как? Вся его поэзия была лишь видимостью, нагромождением редких слов, почерпнутых в словарях. А теперь ему отозвалась слава Неруньи – отозвалась комедией, в которой Судьба решила сорвать с него маску. Он желал подвергнуться преследованиям? Его преследуют. Желал известности? Его узнали. Исходил завистью к народному поэту? Его превратили в Нерунью. И вот он стоит там, где всегда мечтал стоять, перед лучшей в мире публикой, ждущей чуда, – но он неспособен это чудо сотворить. Сейчас не до изысков в духе: «Ланеголовый надменно-тупо мечет хвастливые стрелы в выпученное брюхо пустого завитка, что Ипсилоном зовется…»

Сколько раз он обрушивался на Нерунью! Теперь, встав на его место, Виньяс понял, что это требует таланта, в котором его рахитичной музе было отказано. О стыд. Он заслуживает четвертования… Нуль. Ничтожество.

– Давай, давай, – настаивал Вальдивия. – Это великий момент. Будь на высоте. Наконец ты можешь сделать что-то полезное. Смелее!

– Не могу!

– Надо!

– Я – кусок дерьма. Прости.

– Тряпка!

– Да-да.

– Ничтожество.

Охваченный отчаянием, хромец изловчился и пнул стихотворца ногой в ляжку. Обведя взглядом горняков, он понял, насколько велики их несчастья и надежды. Это наполнило его таким бешенством, что Вальдивия послал к черту свою застенчивость и одним прыжком очутился впереди, заслонив Виньяса.

– Товарищи! Мы пришли сюда, изранив ноги на каменистых тропах, ведомые гением, чью песнь жадно ловили до последней капли! В этот судьбоносный миг он, пострадавший от андских холодов, не может говорить. Но если вы согласитесь внимать моей скромной персоне, я прочту вам «Гимн шахтерам», вышедший из-под его пера.

Ответом ему были долгие, шумные, горячие рукоплескания.

Медленно, с лицом сжигаемого заживо, Вальдивия принялся импровизировать:

Ты проходишь по штольням

и по жилам моим.

И потекли стихи, по ритму и стилю совершенно неотличимые от творений Неруньи, слагаясь в поэму, говорившую о страданиях народа, эксплуатации, предательстве Виуэлы, распродаже страны иностранным компаниям. Затем шли призывы к единению рабочих, всеобщей стачке, восстанию, возмездию и очищению. Оба калеки записывали ее со слуха, прерываясь, когда раздавались аплодисменты и крики «Ура Нерунье!». Хромец продолжал со все большим энтузиазмом, позабыв обо всем и понемногу выпрямляясь. Между тем Виньяса повели к обитателям деревни, чтобы каждый мог обнять национального поэта. Прикасаясь к своему кумиру, жители рыдали: «Спасибо тебе, Нерунья!». Непомусено, красный от стыда, не мог ничего поделать. Вернувшись на свое место, он напоминал вареного рака после прикосновений шести тысяч человек. Увидев его, Вальдивия онемел, не в силах закончить фразу. Силой земли… Силой земли… Колики в животе возвратили его в согнутое состояние. Силой земли. Горняки аплодировали, словно желая заверить чтеца: «Не страшно, если ты ошибешься. Ты – один из наших. Давай же.»

Хромоногий поглядел на Виньяса, как бык под ножом мясника. Тот прокашлялся и, под влиянием внезапного озарения, громовым голосом закончил:

Силой земли и моря,

силой неба и солнца

ты поднимешься вскоре!

Вальдивия упал в его объятия, и обоих оглушили овации.

Путники получили жалкие, но все же служившие прикрытием одежды, кофе, хлеб, бобы, вино. Их попросили помочь – поэму следовало немедленно размножить. Обедая, они переписывали стихи на бумаге разных сортов, ящиках, тонких дощечках. Как только этот труд был завершен, через горные ущелья послали гонца к другим шахтам, другим деревням. Скоро вся страна прочтет поэму, призывающую к мятежу. Виньясу стало ясно, что он навеки превратился в Нерунью и обречен сражаться до самой смерти: отступать некуда. Стало ясно и еще кое-что: отныне они с Вальдивией – единое целое. Тем лучше! Они вдвоем создадут зажигательные оды. Если выживут, конечно. Через несколько часов прибудут войска и раздавят их всмятку. Как сбежать, оставив на произвол судьбы братьев-шахтеров? Как отказаться от роли духовных наставников, раз войдя в нее? Грядущим поколениям будет интересно каждое их слово, каждый жест.

Дон Непомусено распростер руки, словно распятый на кресте. Из оцепенения его вывел клочок человеческого мяса, упавший на ладонь. Еле сдерживая тошноту, поэт посмотрел на шахтеров, стоявших с торжественным видом.

– Мы хотим, чтобы ты положил в могилу первый кусок плоти. Останки будут захоронены все вместе: это подчеркнет единство наших рядов.

Виньяс бросил то, что ему вручили, в общую могилу. Пока родственники, друзья и товарищи погибших делали то же самое, он попросил Вальдивию прочесть его «Траурную оду». Хромец бросил на приятеля уничтожающий взгляд и в течение десяти минут импровизировал длинную цепь метафор. Виньяс опять присовокупил три последние строки. Новая буря аплодисментов. Начали копать могилу, решив встретить солдат по пояс в ямах: все равно они уже покойники. Что остается безоружным? Только расстаться с жизнью! Сражение превратится в бойню, это вызовет возмущение рабочих по всей стране… Непомусено Виньяс уловил мысль на лету и с небывалым энтузиазмом, поплевав на руки, схватился за черенок лопаты:

– Да, товарищи! Мы едины и в жизни, и в смерти! Хуан Нерунья навеки с вами!

Могильщики выразили свою поддержку, бросив в воздух комья земли. Стоя в клубах черной пыли, поэт призвал все Общество цветущего клубня принести себя в жертву.

– Друзья, мы умрем со славой!

Лебатон взорвался:

– Лучше жить с честью! Мы не должны дать прикончить себя, пусть даже из благородных побуждений. Борьба не такая уж неравная! У них есть оружие, а у нас – яйца! В бой! Я был когда-то генералом и знаком с военной тактикой. Нас атакуют с помощью пулеметов, танков и бомбардировщиков – но мы сможем дать отпор! Я берусь организовать оборону, при одном условии: слепое повиновение мне!

– Согласны!

– Отлично. У нас в запасе один день. Будем рыть убежища в горах угля. Наш единственный шанс – во внезапном нападении, которое позволит нам захватить танки с бронемашинами, чтобы затем уничтожить авиацию. Надо выделить группу добровольцев – они поведут солдат к шахте. Остальные – мужчины, женщины, дети, старики, больные – укроются в толще угля и станут дышать через трубочки. Когда атакующие ворвутся в деревню, мы выступим неожиданно для них. Кто готов зарыться в уголь, не пить, не есть, не спать?

Поднялся лес рук. Глаза генерала заблестели, и он обратился к поэтам:

– Кто готов помогать мне, пусть помогает. Все прочие могут отправиться в Редуксьон, время еще есть. Но подумайте: настоящий лев пострашнее, чем на картинке. Если мы утратим фактор внезапности, нас превратят в бифштексы. Если хоть один засранец шевельнется, все пойдет насмарку. Я попытаюсь устроить чудо, с Божьей помощью. Кто тут робкий?

Загорра шагнула вперед и, обвив руками шею генерала, запечатлела поцелуй на его усах. Тот покраснел. Непомусено, освоившись с ролью Неруньи, тоже чмокнул его в щечку; Лебатон из красного сделался бледным. Вальдивия раздавил пару угольков искалеченной ногой, показывая тем самым, что и она может послужить оружием. Га только и ждал того, чтобы броситься в схватку. Один за другим все выстроились подле генерала. Акк, посмотрев на товарищей с презрением, покрутил пальцем у виска:

– Самоубийство, ничего больше. Кто-то должен спастись, чтобы потом рассказывать: «Поколение пятидесятых жертвует жизнью ради тщеславия, замаскированного под героизм». Тсс… Я огорчен за своих читателей. Я остаюсь! Не спрашивайте, почему.

– За лопаты! – приказал Лебатон. И, взяв в помощники поэтов, он разбил местных жителей на группы, показал им, что нужно делать, распределил обязанности, раздал провизию, определил места для закладки динамитных зарядов, подготовил шахту ко взрыву и выдал каждому порцию бензина, чтобы в случае поражения каждый из восставших, обратившись в пылающий факел, уничтожил по солдату.

Акк, стоя на коленях, молился только для виду, уверенный, что он откроет глаза и увидит все то же самое. Пробил последний час! Ни один небесный посланец не вытащит их из трясины. Он погладил свой живот, предчувствуя, как в него вонзится штык, протыкая кишки… На этом месте он с горечью возвел очи к небу. Поглядев на горные вершины, романист часто заморгал, словно желая стереть со своей сетчатки пятно – явившийся ему только что образ.

Подошли Рука и Тотора, а с ними – проворная старуха в белой тоге, на голове которой сидела крыса размером с фокстерьера. Но больше всего в животном поражала его поза: встав на задние лапки и скрестив передние, грызун поглядывал настолько умно, что показался Акку настоящим Буддой. Женщина была Гаргульей!

У шахтеров холодок пробежал по телу. Из поколения в поколение они слышали легенды о животных, наделенных сверхчеловеческими способностями, а теперь убедились, что верования предков содержали в себе истину. Без всякого сомнения, этот зверь был связующим звеном между ними и подземным миром. Именно так это понял Лебатон: он поцеловал высохшую правую руку сивиллы и двумя пальцами осторожно пожал протянутую лапку крысы в знак приветствия.

Спустившись по спине Гаргульи, зверек прыгнул на землю и принялся бить ее хвостом, поднимая облака черной пыли. Из шахты, расселин в скалах, кустов, угольных куч, трещин в стенах – отовсюду вылезли крысы. Еще несколько ударов – и живое море исчезло в потайных местах. Повелительница своих сородичей снова взобралась на голову старухи.

Га вынужден был дать пощечину Акку, повторявшему, стоя на месте, без конца одно и тоже, точно испорченная пластинка:

– Вижу и не могу поверить.

Кардинал Барата, окруженный доверенными прелатами – то есть теми, к которым он питал меньше всего недоверия, – закончил молиться и уселся перед блюдом с дымящейся ольей^[28], ожидая, пока чтец-бенедиктинец не прочтет отрывок из апокрифического евангелия. Этому невеже приказ явно пришелся не по душе – и он выбрал отрывок о том, как апостолы заткнули нос при виде гниющего трупа собаки, а Мессия, будто не слыша запаха, заметил, что у несчастной красивые зубы… Говорить о собачьей падали прямо перед завтраком! Какая мерзость! Впрочем, мерзости окружали его повсюду в монастыре. Чересчур усердные монахи со лбами, раскаленными от непрерывных молитв, – они стояли перед алтарем с пяти утра до девяти вечера, делая перерывы только на еду и необходимейшие ручные работы, – передвигались со скоростью молнии. Великолепный храм, изукрашенный мрамором и кованым железом, был разрушен пушками и заменен сараем из кирпича-сырца, камня, соломы и дерева; вместо органа звучал простецкий колокол; вдоль стен цвели лапагерии, маргаритки и мята. Да, мята вкупе с лавандой, которые можно встретить на любом лугу! Вот вам перестройка: утонченное превратили в вульгарное. Есть ли разница между этими постройками и сельскими хибарами? Никакой! Но, в конце концов, чистота, порядок, простор. Кардинал понюхал олью голубоватого цвета. Свежий ветерок с Анд рождал у него волчий аппетит. Несомненно, четыре повара-европейца приготовили нечто редкостное. Мммм. Бенедиктинцы знают толк в еде и делают несравненные вина, колбасы, копчености, не говоря уже о пирожных. И вот – конец молитвам, стоянию на коленях, поклонам. К черту все это! За стол, за стол! Добрая пища – зерно всего! Тут Барата прикусил язык, так как и вправду увидел зерна: маис с томатной подливкой плюс немного картофельного пюре. Как?! Эти болваны едят то же, что и простонародье? Они приехали из Европы, чтобы сдаться на милость местному гастрономическому убожеству? Нет, кардинал не осквернит своего рта этим мужицким блюдом! Надо поговорить с властями: зараза проникла даже в это уединенное место. Обед с привкусом леворадикального памфлета! Как?! Вместо вина – тамариндовая вода? Сомнительные лепешки вместо французской булки? Сухощавый церковник с шумом задвигал челюстями – так, словно ему запретили говорить, – выказывая тем самым свое безграничное презрение, однако голод заставил его проглотить немного пищи – подлинное оскорбление для изысканного нёба. В довершение всего, эти бесстыдники прямо нарушали правило святого Бенедикта, гласившее, что в качестве новостей извне должны зачитываться только папские речи: в монастырях поэтому не допускались ни радио, ни газеты с журналами. А между тем чтец зачитывал статью из «Сигло» – левой газетенки! – о событиях на шахте «Гуанако». Шесть тысяч рабочих – подонки, анархистские канальи, а не рабочие! – окружены войсками… Затем таким же спокойным тоном монах перешел к чтению стихов предателя Неруньи. «Гимн шахтеру»! Кардинал поперхнулся и отрыгнул белую кашицу на тополевый стол. Ему тут же подали воды. По возвращении в столицу он немедленно свяжется с самим Его святейшеством. Или аббат свихнулся, или югославы оплели его!.. Барата, однако, решил пригасить свой гнев, дабы проследить, как далеко зашло разложение в стенах обители. Все перешли в церковь. Что за неуважение: снова сарай из камня, соломы и глины! Сейчас григорианские песнопения успокоят его разум и желудок. Что? Что?! Что?!!! Они берутся за гитары и наигрывают испанские мотивчики с чилийскими вариациями!.. Еретики! Эта месса, если не черная, то уж точно красная! Довольно! Кардинал поднялся с намерением прервать церемонию, но еще до того в церковь вошли четыре повара, толкая тележки с сухими пайками. Аббат и монахи прекратили музицировать, расхватали пакеты и, как один, устремились наружу.