Текст книги "Попугай с семью языками"
Автор книги: Алехандро Ходоровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Увидев, как Господин бессильно корчится среди частей ее тела, великанша осознала, что все закончено. Она совокуплялась со своей мечтой, нет, даже не так: сама с собой. Как этот жалкий, слабый человечек мог быть для нее Богом? И Энанита стряхнула его с себя легким движением. Деметрио отлетел в угол. Женщина остановилась перед ним, наклонившись – иначе голова коснулась бы крыши. Карлик, с микроскопическим отростком, с жалкими потугами на достоинство, лишь отдаленно похожий на тот образ, который вставал у нее перед глазами… На секунду ее охватила жалость – но тут же сменилась ненавистью. Столько лет, отданных бесплодной иллюзии! Господин оказался паяцем, как и все остальные. Что же ей оставалось в жизни? Да! Ее сын! Она была не одинока. Груди Энаниты заныли, и впервые она ощутила желание кормить. Из сосков потекли две струи молока. Поцеловав Деметрио в макушку, она покинула хижину.
Поэт вылил воду из тыквы на земляной пол, обмазался грязью и вывел большое «НЕТ» у себя на лбу. Когда он вышел за дверь, его ждала только Американка, такая же твердая, как всегда. Все прочие с восторгом наблюдали, как великанша кормит Кристобаля Колона – Белую Змею.
Деметрио обнял свою подругу, испачкав ее грязью. Жалость к самому себе тянула его к Американке. Он попытался поцеловать ее; язык Американки оказался у него во рту, забившись глубоко в глотку. Он дал ей пощечину. Та погладила его руку и положила в нее отлетевший винт. Тогда Деметрио поволок ее в хижину и овладел ею, как животное. С яростью искал он экстаза, зарывшись в безжизненные члены, пролил семя и закричал:
– Скажи, что я – твой Господин!
Американка заскрипела, устраивая в воздухе электрические разряды. Деметрио прижал свои губы к ее пятнистому уху и продекламировал стихотворение – он сочинял его на ходу, ритмично хлопая механическую самку по лобку. Он описывал свой смертный час, погребение, расставание с друзьями, с неутоленными желаниями, с неполученными ласками, с не-приобретенными вещами, с недостигнутыми идеалами, пиршество червей, видящих его в последний раз, а значит, и в первый, ибо встреча с мертвецом есть также и прощание. Он поднялся удовлетворенный: лучшее его стихотворение, прочитанное пластмассовому уху, знаменует конец целого этапа в жизни. Американка снова покрыла его грязью.
– Ассис Намур, ты прекрасен… Земляной человек для механической женщины.
Поэт, поколебавшись, выразил свое согласие глухим «нет!» и приблизил свои губы к неживым губам подруги.
Все время одно и то же! Как вырваться из порочного круга? Вся ее жизнь была отмечена непрерывной цепью успехов! И вот один промах – и она на грани ужасного поражения. И ведь все козыри были на руках! Не меньше, чем Бог! Утратив язык, она пересекла черту, войдя в мир великих свершений. Выведя из организма отраву, покрытая потом и слезами, благодаря своей воле – железному пруту, который ни одна сила в мире не согнула бы – она достигла такой чистоты, что смогла поглотить человека из злаков и стать пророчицей. Благодаря пшенице она узнала о втором пришествии Христа; благодаря маису, о существовании арауканов. Не значась нигде, ни в какой бумаге, вычеркнутые из официальных гражданских списков, не замечаемые презрительными чиновниками, они множились, выйдя за пределы селения, притаившись в каждой ямке, под каждым кустом и камнем, – два миллиона человек! Гордые, они, тем не менее, стыдились своей расы, веря в приход белого мессии, змееподобного, с седыми волосами: он поведет их от победы к победе, ибо индейская война еще не закончена. Чили принадлежит арауканам, они должны управлять страной. Именно поэтому, завладев Кристобалем Колоном и его верными последовательницами, она спустилась вниз по Биобио на двух баржах, груженных ружьями и военным снаряжением, купленных тайком – штука за штукой – у американских моряков. Новая дева Мария встретила в ней свою старую знакомую, Марию Магдалину. Спаситель – так же, как раньше, – оставался под присмотром робкой девы и энергичной блудницы. Она, Диана Доусон, немая Наставница, объединила бы вокруг святого дитяти легионы священных блудниц с отрезанным языком, носимым, как талисман, в пластмассовом кубике, на животе, чуть пониже пупка… При поддержке Мачи, пятнадцати тысяч воинов, немых проституток, двух миллионов индейцев, она овладела бы Ла-Монедой и свергла президента, легко справившись с армейскими частями. Она чувствовала в себе достаточно силы, чтобы стать президентшей и папессой одновременно. Крестовый поход по всей Южной Америке! Младенец-Христос рос бы, помогая ей при помощи своих чудес. И наконец – акт справедливого возмездия, способный смыть старые оскорбления, – они захватили бы Соединенные Штаты. А дальше Диана Доусон по телевизору, пользуясь жестами – всех обязали бы учить язык глухонемых, – провозгласила бы новую, очистительную мораль. Запретить помидоры, сахар, соль, мясо, фрукты и тому подобную отвратительную пищу. Все жители перешли бы исключительно на злаки. А потом ее власть распространилась бы на другие континенты (дети, мужчины, женщины – тысячи немых священнослужителей), на весь мир, на Ватиканский престол. Все вставали бы в шесть утра и ложились с заходом солнца. Йога и медитация обязательны, под страхом смертной казни, и сверх того – принудительное разглаживание морщин. Запретить старость, раз и навсегда! Пластическую хирургию – в массы! Печи крематориев – для дряхлых и немощных!
Все шло как по маслу, пока, за несколько пядей до вершины, в безупречном механизме не начались пробуксовки. И тогда все покатилось вниз. Гуалы готовы следовать за ней куда угодно, неся очищающий огонь, два миллиона пьяных индейцев только и ждут жеста белой Змеи, чтобы начать мятеж, – а этот идиотский бог присосался к материнской груди! А великанша, вместо того, чтобы оторвать младенца от себя и показать ему правильный путь, путь развития, отвергает роль Марии и, пережив дурацкую романтическую страсть, цепляется за ребенка, чтобы удовлетворить жажду ничтожной человеческой любви. Омерзительно! Эти сентиментальности, эти детские расстройства погубят мир! Времени не остается. Свеча догорает. Она не может ждать, как эти неторопливые арауканы, что Кристобаль Колон научится ходить, вырастет, достигнет зрелости, чтобы в тридцать лет донести до людей свое Послание и стать мучеником. Нет! Скоро она не сможет делать подтяжек, и ни один специалист в мире не поможет ей остановить старение. Неужели она пропала? Неизвестно почему, ей вспомнилась свадьба в Кане Галилейской, когда Дева заставляет Христа совершить первое чудо, хотя тот и говорит: «еще не пришел час Мой»… Конечно! Именно так! Надо его заставить!
Не долго думая, она знаками подозвала своих верных прислужниц. Мачи и воины не знали языка глухонемых, а кроме того, внимание их было приковано к радостно сосущему ребенку. Опасности они не чувствовали. Проститутки рассеялись в толпе, заняв стратегические позиции. К счастью для них, у гуалов были только ружья. Под широкими же туниками весталок были спрятаны портативные автоматы.
Наставница подняла куб с языком внутри – и Мачи была немедленно окружена. Другая группа образовала кольцо вокруг Марии, заткнув рот младенцу. Третья, обезвредив членов Общества клубня, дала несколько очередей – и скелеты лебедей рассыпались. Этим Диана рассчитывала деморализовать гуалов. Затем она опустила куб – и стрельба прекратилась. Мачи, казавшаяся теперь совсем древней, жестом предупредила воинов, чтобы те не бросались в самоубийственную атаку. Ей стало понятно, что белые женщины в отчаянии решили разыграть свою последнюю карту. За несколько секунд они могут перестрелять воинов, Белую Змею, ее саму, и арауканы лишатся будущего. Но все, что ни делается, – к лучшему. Немая уже очистилась, индейцы – нет, и они могли ждать очищения столетиями. Мачи приказала на индейском языке всем сесть на корточки и ни во что не вмешиваться.
Гаргулья и четыре проститутки разметали хижину и, подхватив две балки, побежали к холмам. На вершине его, связав балки вместе, они поставили импровизированный крест. Диана Доусон взяла копье, три кинжала и Мачи – как заложницу. Пусть великанша поведет Христа на Голгофу. Без ненужной жалости. Обыкновенное сочувствие может сорвать все ее планы по воцарению на планете. Человечество должно заново научиться есть. Только она способна стать великой Матерью, избавить телят от ножа мясника, поставить людей на трудный, но верный путь – путь злаков… Распять младенца! Кинжалы вместо гвоздей. Гаргулья уже сплела терновый венец. К делу!
Она проткнула нежные ладони без особых усилий, вбила кинжалы камнем. Лезвие прошило обе ноги, словно кусок масла. Копье было великовато для маленького тела. Прикинув, Диана вонзила его совсем неглубоко. Хлынула струя крови, смешанной с водой. Все как в Евангелиях. Превосходно! Скоро поднимется ветер, земля затрясется, небо потемнеет. Это уже известно. Осталось ждать смерти Бога. Пройдет три дня, и он воскреснет в облике светоносного вождя, бледного ящера, величественного Мессии. Она улыбнулась. На этот раз провала не будет. Никто не отнимет у нее корону.
И она приказала смочить губы распятого уксусом.
Нет, эта боль пришла нежданно. Снова крест? О нет! Повторение невозможно. Разыгрывать комедию смерти? Для чего? Он уже доказал, что смерть – одна лишь видимость. Умирать и воскресать – это наружные перемены, переход от одной формы существования к другой, не больше. Он вновь посетил мир не для того, чтобы искупить уже искупленные грехи и показать известный всем путь. Что ему – опять и опять жертвовать собой ради человечества, повторяясь, как испорченная пластинка? Смех один! Публичную миссию он исполнил в первый раз. Они хотели Мессию, они его получили. Зачем нужен второй? Он сделал все: искупил грехи людей, превратил их падение в восхождение. Теперь настало время заняться собой. Стать человеком, но полноценным человеком, не останавливаться на тридцати трех годах. Отведать вкус старости, прожить осеннюю пору жизни, испытать предсмертные судороги в своей постели, уйти в окружении детей и внуков, познать до конца, что такое быть восхитительной посредственностью, сгнить в земле, отдохнуть от чудес, от вечности, от совершенства, от всемогущества, погрузиться в море следствий и позабыть о причинах. Праздник повседневности! Не дать ни одного урока! Сделаться не наставником, а учеником, ничего не менять в мире, наслаждаться ужином, не произнося проповедей, добывать хлеб в поте лица своего, совершать чудесные ошибки, отдаться на волю плоти, не брать на себя никакой ответственности… Каникулы!
Эта несчастная немая не подозревает, какой опасности она подвергает планету, Галактику, да что там – Вселенную. Нейроны детского мозга не готовы к такому. Надо действовать осторожно, вмешаться, но плавно, постепенно. Как же трудно управлять своей мощью. Один случайный порыв – и тело разлетится, а за ним – все сущее. Шаг за шагом. Раны должны затянуться. Металл – раствориться бесследно. Затем надо упасть на горячую землю. Восстановить поврежденную печень. Ускорить собственный рост. Спешно творить кровяные тельца. Отрастить первые зубы. Раскусить кляп. И после этого он вскочит на ноги – снова тридцатитрехлетний! Давайте же, клетки, внутренние органы, нервы, сухожилия, повинуйтесь! Малейшее сопротивление с вашей стороны – и мир придется создавать заново. А я сейчас не расположен устраивать космическую катастрофу. Овладеть языком, так будет проще. Вспомнить лишь малую часть своих познаний, только то, что пригодится. И не забыть уменьшить мою мать, чтобы она могла ускользнуть незамеченной.
Кинжалы раскалились докрасна, обратились в жидкость, потекли. Ребенок упал на землю рядом с крестом. Раны на руках, ногах и груди затянулись. Седые волосы выпали, показались зубы. Младенец рос. Вот он уже стал подростком, вот – тридцатилетним мужчиной. Здоровое, сильное, смугловатое тело, каштановые волосы, светло-карие глаза, никаких особых примет. Он улыбнулся великанше: размерами и возрастом она теперь напоминала сына. Брат и сестра, – сказал бы любой. Диана Доусон, на грани безумия, не знала, что делать. Пророк отказывался умирать. А без жертвы нет и религии! Ее мечты потонут в океане посредственностей! Она пала на колени перед ним и на языке глухонемых спросила: «Почему?». Ответ читался в его глазах: Бог, становясь человеком, уходит от людей. Эпоха верховных жрецов закончилась. Мост, воздвигнутый между двумя берегами, отныне висел в пустоте. Человечество должно справляться само. Настало царство анонимных личностей.
Все тело Энаниты пульсировало. Перед ней стоял человек. Да, это он – ее Господин… Она ощутила кожей его увлажненный член, но не устыдилась: ведь он был Создателем и Отцом. Но еще и сыном, рожденным из ее чрева: плоть от плоти и кровь от крови. А самое главное – возлюбленным, второй половиной. Энанита испытала жесточайший позыв немедленно зачать от него, получить от него отцовскую ласку и дать ему самому ласку материнскую. Она позабыла обо всех мужчинах, с которыми встречалась прежде, и отдалась ему, Кристобалю Колону, чистейшая, оставившая все без тени сожаления.
И что – позволить им слиться, вот так просто? На радость нарциссистам? Прославить кровосмешение? Тому, кто есть Бог во плоти, легко наслаждаться грязью. Но для людей гниение и распад – вовсе не праздник. Чудовище, несправедливое чудовище! Считает серебро перед всем народом! Идеальная пара, что живет в долине, вдали от всех, возделывает свой сад, питается свежими яйцами милых курочек, совокупляется днем и ночью, порождает на свет толстых детишек, с блаженной улыбкой вдыхает прозрачный воздух, уверенная в том, что в конце дороги ее ждет лучший мир. Зависть вытеснила гнев. Диана Доусон восстановит справедливость! Она расстреляет Бога и эту шлюху – его мать! Вырвав автомат из рук Гаргульи, она тщательно прицелилась в спину Кристобалю Колону и Энаните, шагавших, обняв друг друга, в сторону гор.
Мачи сразу все поняла. Белая Змея отреклась. Индейцы остались без организующего центра. В следующий раз час мести настанет века спустя. Она поглядела вокруг себя единственным глазом, мгновенно все увидев, оценив, взвесив. Ей было известно, что нужно делать и чего не нужно. Прежде всего – не дать свершиться преступлению. Святотатство приведет лишь к тому, что Змея погибнет, и в арауканском народе будут расти поколения нытиков, взывающих к новому пришествию, терпя бесчисленные унижения… Потом, отпустить эту парочку на свободу. Не стоит делать из них мучеников. Надо убедить воинов, что безъязыкая женщина ошиблась, что ребенок – всего лишь мелкий насмешливый дух. И показать им – последнее – настоящую Змею! Ложь? Да, но ложь во спасение. Что, если Бог устранился от дел, дав людям решать все самим? Можно выбрать кого-нибудь из белых: он станет живым символом и сплотит вокруг себя весь народ. С помощью Нгуенечена и Нгуенемапуна, двух ликов Верховного существа, а также магических пассов, узнанных благодаря сыну солнца, она сможет осуществить свой грандиозный замысел: вернуть арауканам утраченную честь и достойно править на чилийской земле.
Палец Дианы Доусон уже начал нажимать на курок, когда Мачи, зарычав, превратилась в Марепуанту и, по-тигриному подскочив к ней, вырвала из рук автомат и повалила на землю. Гуалы зарычали подобно своей предводительнице и обезоружили проституток. Теперь все было под контролем! Мачи произнесла речь по-индейски. Кристобалю Колону и Энаните позволили беспрепятственно уйти в горы и жить там скромной семейной жизнью. Он обернулся и в последний раз поглядел назад, сделав такой жест, словно перед ним воздвиглась стена. Исчезнув из виду, оба оказались забыты, не оставив ни единого следа в памяти своих бывших товарищей.
Марепуанту обратился к немой Наставнице голосом, шедшим будто из-под земли и от начала веков. Хриплым эхом он отдавался в горах; над холмом появилась темная туча.
– Ты хотела выпить пространство, принадлежащее другим, побороть бесконечность времени, поставить свое имя в центр мироздания. Ты жадно хранила горсть песка, стоя посреди пустыни. И не отдавала себе отчета, что твоя победа неизбежно обернется поражением. Но все же ты добра, благородна и красива. Раскрой ладони, выпусти свое имя, дай прийти возрасту, скрести ноги, расслабься, будь говорящим камнем, поющим камнем, любящим камнем.
Диана Доусон погрузилась в глубокую медитацию. Горячий ветер сорвал с нее накидку и тунику, и она осталась обнаженной: скелетообразное тело, испещренное шрамами. Кожа, которую многократно подтягивали, уступила естеству, по ней волнами пошли тысячи морщин. Еще один порыв ветра – и с ее головы сорвало парик. Безволосая, она разинула рот и глубоко вдохнула, с удовольствием, неведомым ей прежде. Затем выплюнула вставную челюсть. Туча пролилась дождем, разразилась громом, озарила окрестности молнией. Наставница застыла, парализованная электричеством, и превратилась в статую из блестящего гранита. Небо прояснилось. Акк недоверчиво пробормотал: «Мачи тут ни при чем. Обычная молния. Совпадение, и только».
Гуалы семь раз протанцевали вокруг монолита под звуки трутрук, пифилек и культрун, а потом спустились с холма, возвращаясь в селение. Гаргулья умоляла о чем-то Мачи на местном наречии. Ее желание было исполнено. Верные Наставнице, они решили отдать ей свои жизни и, вознамерившись не принимать пищи и питья, расположились вокруг камня.
Держа свое слово, проститутки неподвижно ждали конца под звездным небом. Гаргулья поцеловала каменные ступни Наставницы и, собрав воедино всю энергию, порожденную страданием, вызвала из дебрей памяти жесты Розы Кристины, безумной ваятельницы, лепившей статуи из воздуха. Она знала: из своей вечности Наставница помогает ей, и начала ощупывать пространство, мять его, поглаживать, вытягивать, сжимать… Да! Ей тоже это доступно! С благоговением она возвела рядом со статуей первую колонну невидимого мавзолея – и помолилась, чтобы Наставница помогла ей закончить работу до смерти. С восходом солнца прилетят миллионы пчел со своими царицами, устроятся в щелях незримых стен и начнут изготовлять соты. Скоро на этом месте встанет медовый храм.
Все были взволнованы предстоящей встречей. В каком-то смысле Карло Пончини распахнул им дверь: мир начал меняться именно тогда, когда они выдумали его. А может, они телепатическим образом уловили его существование. Однако на вопрос о Пончини ответа не последовало. Ах да, ведь Рука и Тотора звали его «Дон Никто». Дети тут же откликнулись:
– А, вы хотите видеть ворона? Идемте!
Ворона? Философ такого масштаба должен преподавать в Чилийском университете, а не ютиться в глухой деревушке. Ворона! Ребята, смеясь, таща с собой связку бананов, повели их в уголок леса с особенно густой растительностью. Пролагая путь через кусты, усыпанные ягодами ежевики, они вышли к некоему подобию пещеры, своды которой образовывала листва. Солнечный свет, приглушенный плотными кронами, отражаясь от сырого мха, принимал здесь странный зеленоватый оттенок. В центре этого убежища стоял старинный дуб, многометровый в охвате, и протягивал кругом себя ветви, точно щупальца: он царил надо всеми прочими растениями, присваивая себе солнечные лучи. Дети перестали хихикать и поклонились дереву, как царю. После этого, опять отдавшись смешливому настроению, они привязали банан к веревке, свисавшей между листьев. Невидимые руки схватили плод. Тишина. На голову Акка свалилась кожура. Веревка спустилась обратно. Дети привязали к ней еще бананов, но когда сверху протянулась рука, удержали груз, не давая ему подняться. В других обстоятельствах Акк не пошевелился бы. Но после стольких унижений, когда Мачи облила его мочой, едва он открыл рот, эта банановая шкурка – да еще упавшая на самую уважаемую часть тела – вывела его из себя. Присоединившись к детям, он потянул так сильно, что из листвы показалось чье-то обнаженное тело. С воробьиной ловкостью человек перекувырнулся в воздухе и приземлился на большой сук. Худой, костлявый, мускулистый, без единого грамма жира; кожа плотно обтягивала его лысый череп, на котором сзади виднелось несколько длинных, словно перья, прядей. Спереди противовесом им служил выдающийся горбатый нос, непропорционально крупный для маленькой головы. Человек кинул взгляд направо, налево, и беспокойно задвигал челюстями, дожевывая остатки банана. Карло Пончини и вправду походил на ворона… Дети оживленно приветствовали отшельника и бросили ему оставшиеся бананы. Тот поймал их на лету, не потеряв ни одного, с довольным урчанием очистил, сложив шкурки рядом с собой, и быстро пожрал белую мякоть. Акк раскинул руки, сдерживая энтузиазм товарищей. Ему, и только ему, принадлежит честь завязать беседу – не зря же его избрали вождем отряда. Сейчас речь шла не о сношениях с невежественными индейцами, а о диалоге между философами.
– Уважаемый коллега! Я и мои друзья рады, более того, счастливы установить контакт с вами – мыслителем, отыскать которого стоило нам стольких трудов. Наша университетская делегация пересекла, и далеко не всегда в достойных ее условиях, половину страны лишь для того, чтобы встретиться с вами и оказать вам посильную поддержку. Такой эрудит, как вы, не заслуживает столь нищенского существования. Аудитории альма матер призывают вас! Несколько поколений молодежи нетерпеливо ждут, когда вы своими вдохновенными словами приоткроете триполярный покров метафизики… Мы просим вас спуститься с дерева и вернуться в лоно цивилизации.
Старик резким движением сбросил кожуру на голову Акку. Вслед за чем повернулся задом. Акк поспешно отступил – не хватало еще подвергнуться новым оскорблениям. Он покрутил пальцем у виска. Одна девочка достала из мешка кусок козьего сыра. Человек-ворон виртуозно запрыгал с ветки на ветку, делая сложные перевороты в воздухе – такова, очевидно, была плата за еду. Закончив представление, он уселся на сук и протянул раскрытую руку за обещанной наградой.
Зум почувствовал прилив вдохновения. Он вырвал сыр и осторожно приблизился к философу, пускавшему слюну по случаю ожидаемого пира. Зум вложил сыр ему в правую руку и, пока старик подносил его ко рту, завладел кистью левой руки, потер ладонь, чтобы под грязью проступила сеть линий, и мягким голосом начал свою лекцию. Пончини, поглощенный процессом жевания, не шелохнулся.
– Я прозреваю, пусть только отчасти, жизнь вашей матери. Дочь известного «человека, который не смеется», сурового судьи с параличом лицевых мышц, Карла Пончини, занимавшая должность профессора эстетики в Римском университете, посещала бедные простонародные цирки, собирая материал для своего труда «От кур – к паяцам, от паяцев – к ангелам». В одно из таких посещений ее соблазнил клоун по имени Маттео. В сорок лет от роду она потеряла девственность на куче соломы, возле трупа слона, умершего, поскольку его окрасили в розовый цвет для номера «Выпивший Маттео». Проснувшись, она обнаружила, что обнимает слоновью тушу, без туфель и без денег. Цирк уже уехал (возможно, хозяева не хотели тратиться на похороны животного), Карла же осталась беременной, хотя еще и не знала этого. Как и ее отец, она не умела смеяться. Когда живот ее вздулся, она захохотала и не переставала делать это до рождения ребенка. Даже кончина отца (узнав, что дочь в положении, он пал жертвой инфаркта) не умерила ее смешливости. После родов ее сразу же поразил наследственный лицевой паралич. Мать презрительно назвала вас Маттео и доверила попечению служанки. Иногда вас вносили в аудиторию, где Карла разглагольствовала о Гегеле или Декарте. В пятнадцать лет вас забрали из интерната, чтобы впервые дать пообщаться с той, кто породила вас на свет. Однако вы обменялись лишь тремя фразами, ибо мать пребывала в агонии. Она вручила вам незавершенную рукопись книги о паяцах, попросила довести ее до конца и во второй раз за свою жизнь разразилась смехом. Тут у нее лопнула аорта. Вы легко поступили в университет, прекрасно учились, не заботились о деньгах (состояние судьи нетронутым перешло в ваши руки) и были окружены толпой почитателей. Вы подписали книгу «Карло» в память о матери, рассуждая в трех ее частях о трех полюсах метафизики. Первая часть называлась «Куры», вторая – «Паяцы» и третья – «Ангелы». Получив международную известность, вы охладели к науке, так как последняя воля вашей матери была выполнена. Вам было видение: белая седовласая змея показывает вам карту Таро, «Мат». Стало понятно, что в имени отца – разгадка всей вашей жизни. Если к свободному существу арканов Таро – без коней, без планов, без свойств – прибавить «Тео», «бог», то получится «Маттео», божий человек, юродивый, нищий, бродящий в поисках Души Мира… В 1931-м вам в
руки попала книжка «Traditions et croyances des indiens Araucans»[30]. В ней сообщалось, что арауканским Мачи в видениях постоянно являются белые седовласые змеи, что от колдуньи к колдунье передается полузабытый священный язык, возможно, самый древний на Земле. Язык особого свойства: если на нем произнести «огонь», изо рта Мачи вырвется пламя. Вы бросили все и прибыли сюда, на южную оконечность мира. Так говорят линии на вашей руке. Больше я прочесть ничего не могу.
Удовлетворенный своей речью, Зум обвел взглядом товарищей, не отпуская руку помешанного. Никогда еще ему не доводилось выведать так много от нескольких скупых линий. Нет, он ничего не выдумал. Даже если бы ему не сказали, чья это ладонь, он прочел бы на ней то же самое. Все тщательно запечатлено здесь, ошибки быть не может. Он попытался было заглянуть в будущее, но человечек, выдернув руку, взял его двумя пальцами за ухо и увлек с собой. Добравшись до какого-то места, он извлек камень и потряс им перед носом своего пленника. «Что, он хочет сломать мне нос? Или я должен проглотить этот камень?». Костлявый палец указал на серую поверхность. «А-а, надо прочесть! Но здесь ничего не написано! Может быть, невидимые чернила?». Зум зашевелил губами, будто читал священный текст, в надежде обмануть старика. Тот плюнул ему в лицо и показал какие-то черточки на камне: две, идущие почти параллельно, одна кривая, другие, не такие глубокие. Пончини поднес камень к своей левой руке. Зум догадался, что линии на камне и на ладони совпадают. Вот линия сердца, затем линии разума, жизни, творчества и страдания. Судя по всему, камень был таким от природы. Хумс, обретя былую способность к иронии, засмеялся:
– Толстячок наш, если верить тебе, то этот булыжник был профессором философии в Римском университете. Вот что птичка имеет в виду.
Карло Пончини внезапно прервал всеобщее веселье. Не выпуская из рук ни камня, ни уха, он спросил дребезжащим голосом:
– Без начала, без конца – что это такое?
Ай-ай-ай! Как можно ему, Зуму, полному профану в метафизике, задавать подобные вопросы? Что же ответить? «Вселенная»? «Всемогущий Бог»? «Космическое сознание»? «Жизнь как таковая»? «Груша на ветке, мы под деревом, тени движутся»? Раскинуть руки и воскликнуть «Это»? Почесать себе зад? Начать обмахиваться листком? Поцеловать ему ноги, сказав: «Ты!»? Недовольно пробурчать: «Уже закончилось»? Выдать презрительное: «Не знаю»? Но ведь ему известно, что все сущее бесконечно, что ничто не начинается и не кончается, что любая вещь пребывает в вечности и в каждом «я» заключена Вселенная! Поцеловать в губы?..
Зум вспотел от такого обилия мыслей. Слишком сложный вопрос для его бесхитростного ума… Поэтому он выбрал самое простое:
– Но, дон Карло. Что значит ваш наивный вопрос? Какой ответ вы хотите получить?
Старик наклонился к лицу Зума и прошипел, заплевав ему глаза непрожеванными кусочками сыра:
– Интеллектуал, учись умирать!
И стукнул собеседника камнем по лбу. Полилась кровь. Зум рухнул на землю без сознания.
Звук был таким громким, как от ружейного выстрела. Что, если несчастному проломили череп? И он корчится в агонии? Все окружили беднягу, слегка хлопая его по щекам, чтобы привести в чувство. Зум открыл глаза, изобразил улыбку до ушей, вскочил на ноги, обнял Пончини – тот, ворча, вернулся на свое дерево – и понесся сквозь кусты, окрашивая их в красный цвет, с криком:
– Му![31]
Деметрио чуть не стошнило от этого псевдовосточного озарения. Он влез наверх по корявому стволу и присел на корточки перед Пончини, всем своим видом демонстрируя олимпийское безразличие. Тот потрогал пальцем земляной наряд Ассис Намура, понюхал его, явно намереваясь что-то сказать. Но Деметрио опередил его, выдав холодное «Нет!».
Пончини прыгнул на него, схватил за шею и стал душить. Потом потащил, еле живого, на длинную ветку, под которой простиралась небольшая топь, и сбросил поэта туда. Лжепророк погрузился в грязь, увязая все глубже и глубже.
Деметрио, казалось, уже простившийся с жизнью, отвергнувший все иллюзии, признавший свою ничтожность даже по сравнению с каплей воды в океане, при виде близкой смерти – по идее, события столь же незначительного, как и его существование, – вместо того, чтобы наглотаться грязи и мужественно принять свою судьбу, дико запаниковал, маша руками, опорожняя мочевой пузырь, прося, умоляя, обещая, если выберется на поверхность, никогда больше не придавать метафизического значения грязи. «Время умирать не настало и никогда не настанет. Я не хочу бросать все, я хочу спасти свою шкуру. Если выживу, буду жить полной жизнью, клянусь!». Тут большой палец его правой ноги нащупал скалистый выступ. Деметрио оперся на него, хотя было немного больно. Эта минимальная опора позволила ему вытянуться и высунуть кончик носа. Он благодарно вдохнул порцию зловонного воздуха – и остался неподвижен. Любое телодвижение увлечет его в гибельную трясину. А что же делают товарищи для его спасения? Он чуть-чуть повертел головой – и паника уступила место гневу. Общество клубня собралось у края болота и голосами паяцев обсуждало: надо его спасать или не надо? Имеет он право быть вытащенным из воды или не имеет? Почувствует ли он себя хорошо, будучи спасенным? Не отразится ли это на его мозгах?
– Идиоты! Я тону! Без шуток!
Но те явно были настроены издеваться и дальше.
– Ну что ж, гибнуть так гибнуть…
Внезапно им овладела страшная усталость. Смешная ситуация. Смешная жизнь. Мир паяцев. Зачем цепляться за существование? Оно того не стоит. Приблизим же конец! И Деметрио убрал ногу прочь.
Когда он погрузился с головой, все замолчали и принялись действовать. Га раздвинул ноги. Лаурель вскарабкался ему на плечи. На самом Лауреле разместился Толин, а на Толине – Акк. Медленно наклонившись к утопающему, они образовали живой мост. Хумс, Американка и Боли (Зум по-прежнему бегал среди деревьев) вцепились в ноги колосса. Толин потянул Деметрио за волосы, но поскольку Га, измазанный в грязи, весил центнера два, трио не удержало его и соскользнуло в топь. Не желая утонуть, все забили руками по поверхности болота, пытаясь опереться друг на друга: было уже непонятно, кто есть кто в этой грязи. Дети на берегу усиливали неразбериху, обстреливая неудачливых спасителей камнями, и забавлялись, попадая кому-нибудь по голове. Зум носился туда-сюда, дергая руками, – он считал, что дирижирует оркестром из птиц, и вовсе не понимал серьезности положения. Наконец, сквозь мешанину тел прорезался чей-то рыдающий голос:
