Текст книги "Попугай с семью языками"
Автор книги: Алехандро Ходоровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Аламиро Марсиланьес, как всегда, при пробуждении освободил свой член из крючковатых пальцев поэтессы и вошел в нее. Из влагалища с криками «Доброе утро!» разбежались нимфы. Первый крик наслаждения, исходивший от Эстрельи, разбудил всех, кто еще спал. Толин открыл клетку с канарейками и осторожно выплюнул птичку, спавшую у него во рту. Деметрио прогнал со своей груди черную собаку: он пребывал в дурном настроении и думал об Американке, погрузившись в мечтания. Цирк горит. Клоуны бегут, переодевшись в обычную одежду. Он, Толин, убеждает солдат, что кенары – языки пламени, взятые им на память. Пользуясь замешательством военных, они берут курс на юг. Американка ждет его под кипарисом и говорит, не шевеля губами: «Мне не было дано увидеть, как развязывается узел: его рассекли молниеносным ударом».
Призывы утопающего не могли отвлечь фон Хаммера. С самого утра его хромая нога жутко болела. Со смертью Гитлера немец потерял источник, питавший его силы. Теперь он с каждым шагом приближался к пропасти, и всякая перемена погоды тяжело отзывалась на его лысом черепе. Малейший холодок – и начинались бесконечный чих, перемежавшийся проклятиями. Конец неумолимо приближался: настоящий блицкриг! Хотя он двести раз в день делал по двести наклонов вперед, складка жира на животе выросла до размеров автомобильной шины. Но ничего! Das macht nichts! Фон Хаммер плюнул на указательный палец, рассчитывая заменить им зубную щетку, и начал ежеутреннюю гигиеническую процедуру, по привычке насвистывая «Deutschland über alles». Верхний правый клык как будто шатался. Фон Хаммер надавил на него с другой стороны: так и есть! Продолжая испытывать зуб на прочность, немец без труда вынул его. Та же судьба ждала резцы, второй клык и все коренные. Шестнадцать верхних зубов выпали без единой капли крови. Зажав их в левой ладони, фон Хаммер с неодолимым любопытством и одновременно с тревогой двумя пальцами проверил на прочность нижний клык. Вздох облегчения: держится! Но обеспокоенность не проходила. А если потянуть чуть сильнее? Зуб остался между пальцев. Остальные пятнадцать отлетели, словно сухие листья. Фон Хаммер склонился перед неизбежным: надо заказывать вставные челюсти…
Виньяс и Вальдивия, стараясь быть на виду у Лебатона и Загорры, стали раздеваться, чтобы помочь утопающему. Они попросили разрешения присоединиться к труппе, но мистер Уолл, из-за того, что Стрит глядел на этих двоих подозрительно, держал их под наблюдением. Зум прекратил это бесстыдство, уведя приятелей прочь от бассейна при помощи морковки. Раввинчик взывал, не переставая:
– Тот, кто ни разу не тонул, не может понять меня! Если хоть один не полезет в воду, никто не спасется!
Деметрио плюхнулся в воду, подняв фонтан брызг – не из-за этих истошных воплей, а чтобы отогнать мысли об Американке. За ним последовал фон Хаммер, во рту которого геройское «А-а-а-а!» по причине беззубости превратилось в плаксивое «Мамааа!». Энтузиазм рос прямо на глазах. Оттолкнув Виньяса и хромоногого, все – не понимая, что началось землетрясение – бросились в воду, кроме Акка, упорно продолжавшего свой танец с покойником. Он дотанцевался до того, что мертвец явственно начал говорить. Сначала, из-за сонливости, это показалось ему естественным, но через пару секунд сознание уже стояло на страже. Невероятно! Невозможно! Теперь он тоже свидетель чуда! Вирус не пощадил и его! Значит, его, Акка, мозг стал последним бастионом. И этот бастион следовало защищать не во имя себя самого, но во имя человечества. Он останется глух к речам усопшего… Акк поплясал еще немного, но, в конце концов, и он ощутил толчки. Подумав, что это дрожь, вызванная страхом, Акк решил повести борьбу с иррациональным, взяв быка за рога: он отбросил от себя тело Ла Кабры и посмотрел на него в упор. Мертвец продолжал осыпать его оскорблениями, не раскрывая рта. Более того: голос шел не от холодного тела, а из центра бассейна. Там Лаурель Гольдберг, чьи жесты и мимика принадлежали теперь не ему самому или Ла Росите, но Ла Кабре, завывал, опять же голосом покойного:
– Вытащи меня, гнусная гиена! Никто не смеет плевать мне в лицо!
Акк не смог пошевелиться. Под внешностью еврея скрывался Ла Кабра, втиснувшийся в тело Лауреля так яростно, что молочно-белая кожа того отливала смуглотой. Зубы не выросли заново, но очертания рта сделались какими-то лошадиными, а жесткие курчавые волосы говорили о смешанной крови.
Существо это вылезло из бассейна, отряхиваясь, и бросилось вперед, намереваясь разбить нос заслуженному танцовщику. Но тот толкнул навстречу ему труп с такой силой, что задира повалился на спину. Ла Кабра-Гольдберг поднял бездыханное тело с любовью, какой и не подозревал в себе. Да, при жизни он стыдился своей убогой внешности метиса, не говоря уже о небольшом росте. Но, побывав в агонии, он понял, что эта внешность так же прекрасна, как листок тополя или самоцветный камень. Осознав благородство страдания, он бережно положил покойного обратно в гроб, поцеловав ему лоб, рот, ступни, мужской орган, руки, грудь. Что это за удача – обладать телом, и сколько презрения он выказывал к своему телу при жизни! Чья тут вина? Ему дали организм, обладающий неисчислимыми возможностями, и не научили им пользоваться, втолкнули в лабиринт с тысячью дверей и не дали ни одной подсказки. Выше голову! Отныне придется жить в костюме с чужого плеча.
Паяцы сгрудились в центре бассейна, вопя: «На помощь, вытащите нас!». Акк тоже кинулся в воду, чтобы освежить мозги и прогнать прочь видения. Несколько человек крепко держали Вальдивию, не умевшего плавать. Лебатон схватил одержимого юнца за щиколотку и втянул в бассейн.
– Не думай, что смерть дает тебе право не участвовать в представлении! Давай, продолжай! Мне все равно, еврей ты, индеец или просто сукин сын! Давай, маши руками, зови на помощь, как все!
Клоуны барахтались в воде, изображая судороги и спазмы. В первый раз они обходились без зрителей. Игра затянула их, и ни один не желал прекратить ее первым. Итак, они будут ждать спасения от посторонних. Крики становились все безнадежнее, но терялись среди шума подземных толчков.
Фургон катился вниз. Га, несмотря на землетрясение, безмятежно храпел. Мягкий грунт дороги не давал телеге свернуть в сторону и разбиться, столкнувшись с облупленной стеной какого-нибудь дома. Из окон и дверей высыпали обезумевшие женщины, хилые ребятишки и чесоточные псы. Вскоре деревня осталась позади, и никем не управляемый фургон въехал в лунную долину. Скалы зловещей формы отпугивали птиц, на плотной земле не росла трава, не виднелось ни единой букашки. Наконец, дорога кончилась. Повозка ударилась о выступ скалы, отчего вспыхнули газовые баллоны. Га не почувствовал жара. Даже когда подошвы его ног стали обугливаться, он не проснулся. Где-то закричали петухи. Землетрясение прекратилось.
Целый день паяцы барахтались в бассейне. Было уже шесть вечера. Кровавый свет заката падал на арену, сообщая румянец уже подгнивавшему трупу. Мухи кружились над телом, а паяцы, посреди покинутого всеми цирка, упрямо орали, зная, что спасения ждать неоткуда. Никто не был способен нарушить железный закон игры, установленный вследствие стечения обстоятельств. Они будут плавать, пока не подхватят воспаление легких. Ах, если бы вода сделалась водкой… На помощь!
Кто-то заметил, что не хватает Га. Когда толстяк вернется – конечно же, пьяный в хлам, – надо не дать ему броситься в воду и убедить его – что будет нелегким делом – протянуть правую руку, руку помощи. Пусть и ничтожный, но все-таки шанс!.. Послышались чьи-то шаги. Паяцы завопили громче прежнего. Га поймет, в чем дело, и не станет нырять в воду. Занавес отодвинули. Кто это и откуда? Не груда мяса, пропитанного спиртом, но невысокий господин в накрахмаленном воротничке, сером костюме, шелковом галстуке, лаковых ботинках, коротко постриженный, с наманикюренными ногтями, золотыми запонками и черным чемоданчиком, пахнущий дорогим одеколоном. Он торжественно встал на краю бассейна и от имени Высокочтимого президента Республики дона Геге Виуэлы протянул палец, с помощью которого паяцы выбрались из воды. После этого он вошел с ними в обсуждение деликатного вопроса: насчет вознаграждения за особое поручение, которое первое лицо государства, совершающее поездку на юг страны, просит их исполнить, – для себя, сопровождающих его лиц, Национальной ассоциации журналистов и государственной радиокомпании.
Жгучая боль изгнала его из рая. Почерневшие ступни потрескались, и виднелся расплавленный жир. Кожа изошла волдырями, дым не давал дышать, вокруг бесновались огненные стрелы. Га, жестоко страдая, все же не терял хладнокровия. «Я вижу сон. Обычный детский кошмар». Он улыбнулся, насколько позволяли обожженные губы, и, посчитав, что сгорание в огне не входит в его жизненные планы, прошел через стену пламени, цеплявшегося к коже, открыл обугленную дверь и спустился на землю по лесенке. «Что за глупый сон! Теперь еще и при луне. Никакого единства места». Пытаясь проснуться, он сделал полдюжины шагов по каменистой земле и упал, обратившись с ног до головы в одну сплошную язву.
– Правая нога вперед, левая назад. Теперь левая вперед, правая назад. Представьте, что натираете паркет: колени согнуты, голова задрана кверху, улыбка, рука прижата к груди, другая рука поднесена ко лбу под прямым углом. Танцуем самбу!
Геге Виуэла, напевая себе под нос «О, Бразилия!», примерял новый фрак, на два размера уже предыдущего, а также бальные туфли – именно они обеспечили ему широкую популярность. Танцевальные вечера плюс уход за собой с помощью виноградного сока придавали президенту очаровательный вид. Он до блеска начистил зубы, большие и белоснежные от природы. Подсвеченные мощными лампами, они оказались весьма эффективным средством воздействия на массы. Бабушка, заставлявшая Геге Виуэлу глотать клещевинное масло, научила его, сколь огромной властью обладает улыбка, обнажающая безупречные – и беспощадные – зубы. С унаследованной от нее улыбкой он благословил – перед тем как расстрелять – девятнадцать тысяч стачечников на угольных шахтах Лоты… Он благодушно выслушал их жалобы… «Мы работаем по двенадцать часов в сутки, в забоях, которые на много километров уходят под морское дно, задыхаемся от рудничного газа, а платят нам гроши. Мы спим по пять-шесть человек в койке, пока нас не будит другая смена, матрасы никогда не остывают, и так годами. Эти матрасы, жирные, грязные, впитали в себя наш пот, наши сны, наши предсмертные крики, и раздуваются от наших стонов.»
Белозубо улыбаясь, он дал им пройти перед собой, видя тысячи лиц в отвратительных масках из ткани и ваты. Он доброжелательно смотрел, как женщины спускаются по черным от угля улицам, выстукивая деревянными ложками по кастрюлям похоронный марш. Обнимая воздух, словно усталого шахтера, он приветствовал рахитичных детей, которые несли слепленных из сажи птиц, символ анкилостомиаза. Улыбаясь шире, чем всегда, он легким движением поднес к губам микрофон и заговорил:
– Вы голосовали за меня. Мы здесь все свои, правда? Поэтому скажу прямо: хватит этих выходок! Причина забастовки вовсе не в «ужасных» условиях жизни: я не вижу мертвых, я вижу девятнадцать тысяч живых и здоровых чилийцев, я вижу деревянные ложки и самодельных птичек – словом, карнавал! Нет! Перед нами – МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЗАГОВОР! Здесь, в этой угольной шахте, тайные агенты коммунизма разжигают третью мировую войну! Кто же настоящий враг? Тито, югославский разбойник, подкупивший с помощью кремлевского золота наших профсоюзных лидеров. Через три месяца, не позже, разразится вооруженное столкновение между Россией и Соединенными Штатами. Мы должны выступить на стороне могущественного североамериканского соседа. Это более чем веские доводы для того, чтобы объявить стачку незаконной. Я не считаю, что действую против своего народа: я верю в то, что он, хотя и бессовестно обманутый, – на моей стороне. Я буду беспощаден к красным предателям! Против них двинутся все вооруженные силы: авиация, флот, пехота, кавалерия, танки! Мы раздавим их, как клопов! Тот, кто немедленно не приступит к работе, будет депортирован; семья его будет изгнана за пределы Лоты. Женщин, кроме того, побреют наголо. Знайте, что вы окружены: этот район объявлен зоной, враждебной Родине! Ни парламентарии, ни репортеры сюда не проникнут. Двери профсоюзных организаций взломаны, а их лидеры высланы в Антарктиду. Мы не остановимся ни перед чем в стремлении навести порядок. Приказываю всем приступить к работе завтра в восемь утра, под угрозой быть объявленными нарушителями Закона о комплектовании армии и заключения в крепость сроком на три года и один день. От имени государства обвиняю СССР, Югославию и Чехословакию в организации преступной стачки с целью нанести ущерб североамериканской военной промышленности!
«Лара-ла, лара-ла, на Мартинике банан…». Ему пришлось налепить пластырь на обе пятки, так как лакированные башмаки содрали кожу – а ведь их привезли спецрейсом из Парижа, вместе с рубашками и галстуками. Вот он весь: сначала добродушный, но потом – пиф-паф, тара-рам! Стачку необходимо подавить в зародыше. Медные короли и их финансовые эксперты поздравят его. Ну что ж, что он пришел к власти при содействии коммунистов? Цель оправдывает средства – теперь он может рассчитывать на доверие «Чили Эксплорейшн», «Анаконда Копер», «Бетлехем Стил», «Гуггенхайм» и других корпораций. Пятки по-прежнему болели. Он вспомнил гнусавый голос Хуана Неруньи. Этот фанфарон все еще сочиняет поэму, начатую тридцатью годами раньше – поэму о самом себе, разумеется: неисчерпаемая тема. Чемпион по частоте употребления слова «Я». Зазнавшийся невежа! Он ни черта не смыслит в политике, всю жизнь понимал толк лишь в кислом вине – и потому как тень, следовал за Виуэлой. Когда-то Нерунья был его советником по пропаганде.
Не приставайте ко мне со всей этой марксятиной: я вступил в партию из чистого оппортунизма, чтобы обрести аудиторию! Вот и все. Этот хитрец Нерунья, пользуясь моим престижем кандидата в президенты, заболтал чилийский народ и пролез в сенаторы, он, актер на все роли, лизоблюд, пьяница с павлиньим хвостом, декламирующий на подмостках гимн самому себе. Спаситель народа! Поборник справедливости! Защитник правды! Ха, ха! Этот дерьмовый папашка, этот самовлюбленный пердун выступает против меня, Геге Виуэлы? Я все о нем знаю! Мы оба хотели власти, триумфа, международного признания. Только его погубила зависть: как, он отвечает у меня за пропаганду, когда сам мог бы стать президентом! Святая простота! Желая сорвать аплодисменты, он предложил с трибуны Сената отдать крестьянам пустующие земли, уравнять в зарплатах женщин и мужчин, отменить законы, ущемляющие права личности… И тому подобный вздор. Что, так и будем ходить взад-вперед? Зачем изгонять американских советников и солдат? Чтобы заменить их на советских? Лицемер! Он обвиняет меня в предательстве, а сам, чтобы войти в историю, готов всех нас кинуть в щупальца красного спрута. А сейчас сбежал за границу. И будет разыгрывать из себя мученика, как же иначе? Черт побери! Сколько бутылок он вылакал за мой счет? В конце концов. Рано или поздно он попадется. Смеется тот, кто смеется последним.
Этим вечером президенту надлежало быть в хорошем настроении. Народу требовались хлеб и зрелища. Что ж, для него будут зрелища. «Паяцы с Виуэлой!» Отличная реклама. Что нравится чилийцам больше стихов? Клоуны! Каждый считает себя поэтом после двух бутылок и клоуном – после трех. Настал момент заставить этого обожаемого всеми персонажа поучаствовать во внутренней политике. Сила комического – смех подавляет голод – сбросит надутых важностью поэтов с пьедестала… Нерунья, ты пропал! Шах и мат! Чили станет не поэтическим кружком, а цирком. Или ты не понял, что моя улыбка, самба в моем исполнении – тоже цирковые номера в своем роде?
Все превосходно организовано. Жалкому балагану «Люди-попугаи», потонувшему в талькауанской грязи, окажут честь своим посещением президент, армейские чины, церковные иерархи, министры-консерваторы, американский посол и представители промышленных кругов. За происходящим будет следить вся страна через радио, газеты и кинохронику. «Паяцы с Виуэлой!» И это лишь начало. Вскоре правительство пошлет цирковые труппы во все уголки страны. «Смех и работа». Прекрасный лозунг. Ты еще не знаешь, с кем связался, Хуан Нерунья!
Вальс, исполняемый Пирипипи на монетах, заглушали восемьдесят музыкантов военного оркестра. Но все же время от времени, по замыслу организаторов, дирижер резким взмахом палочки прерывал гудение духовых, и на минуту – казавшуюся вечностью – в тишине, расстеленной как почетный ковер, слышалось хрустальное позвякивание серебра. Снаружи развесили синие, белые и красные лампочки, а на вершине столба укрепили пятиконечную белую звезду. У входа стоял портрет Геге Виуэлы в полный рост: президент был изображен во фраке, танцующим самбу, с гранатовым шаром на носу. Надпись на шаре гласила: «Геге с цирком!». Рядом – щит, на котором улыбались паяцы, все одинаково, точно так же, как президент: «Паяцы с Виуэлой!».
Под шатром, на арене и на пустоши, посыпанной гравием, толпились талькауанцы; дети, старики, мужчины, женщины, а также кошки и собаки, отбивая ладонями ритм в ожидании обещанных бутербродов и пива. Построенные кольцом карабинеры под командованием брата Сепеды – прозванного «Попайчиком» в память о беззубой ухмылке покойного капитана – отделяли шатер от толпы, беспрестанно шикая на собравшихся, чьи пустые животы издавали непроизвольные звуки.
Высокочтимый Сеньор Президент прибыл в своем черном «Кадиллаке». Следом ехали другие роскошные машины. Из окна автомобиля президент делал жесты руками, призывая к терпению: пиво и бутерброды вот-вот подвезут… (Овация.) Фейерверк сейчас начнется. (Аплодисменты.) А кто устроил этот праздник? (Скандирование: святой Геге, святой Геге! – и так далее.) В небо взвились ракеты: композиция изображала чилийский флаг, скрещенный с американским, и Виуэлу с его улыбкой среди паяцев, топчущих серп и молот.
В сопровождении свиты, расчищавшей себе путь между фотографами, первое лицо государства вошло в цирк под мелодию: «Мама, хочу, мама, хочу сосать.». Все было подготовлено и четко рассчитано по времени сотрудниками ведомства пропаганды. Шел уже привычный спектакль без начала и конца. Лаурель в центре бассейна взывал о помощи. Другие паяцы, стоя у края, спорили, предлагали разнообразные способы спасения, но не приступали к действию. Геге Виуэла подошел ближе, напугав тем самым «интеллектуалов», и, протянув утопающему правую руку, как и было предусмотрено, произнес заученную речь:
– Я, Геге Виуэла, Президент нации, от имени всего народа протягиваю руку тебе, героический паяц, чтобы ты присоединился к нам в борьбе с общим врагом – коммунизмом. Довольно колебаний: настал момент молчать и действовать. Здесь, со мной – представители нашей славной армии, отвергающие любые попытки оскорбления и подкупа, и сенаторы от Либеральной партии, патриоты, не говорящие о «необратимом ходе истории»: этот необратимый ход ведет прямо в бездну тоталитаризма! Со мной – Церковь, призывающая к сохранению высоких привилегий граждан в Чили и во всем мире. Со мной – Ассоциация Отцов Семейств, твердо намеренная воздвигнуть преграду из нерушимых принципов на пути предателей, толкающих нас к братоубийственной войне. Ухватись же за эти пять пальцев, паяц! Ты не утонешь! Ты – Смех Народа, и мы пришли сюда спасти тебя!
Лаурель поглядел на «спасителей», и его чуть не вырвало. Кто поверит президентским словам? Его жег стыд: участвовать в этой игре!.. Он хотел сказать что-то, запротестовать, но из-за влажности закашлялся. Ла Росита не упустил такой возможности:
– Я иду к тебе, мой возлюбленный вождь! Я воплощаю собой безумную весеннюю зелень, Апрель, кельтский Китраул, Парсифаля, Черное Яйцо, Вакха, Диониса, Алхимического Андрогина и сверх того – набожного и скромного отшельника, обожаемого народом, святого Марику, замученного и убитого, того, который читает «Араукану» Алонсо де Эрсильи[23], напевая «Les feuilles mortes» Трене[24], и не боится носить розовые носочки. Я пользуюсь тем, что меня слышит вся нация, и требую справедливости!..
Он хотел было произнести речь в защиту прав сексуальных меньшинств, но Хумс и Зум, подталкивая утопающего сзади, заткнули ему рот плюшевой морковкой. Все восприняли это как очередную шутку клоунов, и оркестр грянул флотский марш, великолепно сочетавшийся с операцией по спасению на водах.
Согласно плану, президент выкрикнул «Геге с цирком!», и актеры уже собирались хором произнести ответное «Паяцы с Виуэлой!», но тут вмешался Виньяс, не занятый в представлении. Увенчанный лаврами, в председательской тоге, декламируя строки из поэмы «И да заснет Ипсилон!», он прошествовал к изумленному президенту и швырнул ему в лицо тортик. Всеобщее оцепенение. Белозубая улыбка исчезла под слоем крема. Виуэла стер крем с глаз; зрачки его необычайно расширились. Камеры продолжали снимать. Безумец продолжал читать поэму, где говорилось о всепожирающих семейных узах, о тех, кто в полдень неизменно отбрасывает тень в одну и ту же сторону, израненный обсидиановыми пропилеями, – в общем, сплошные неруньизмы. Внимание, Геге! Или ты его заткнешь, прямо сейчас, или все пойдет к дьяволу! Посадим ярость под замок и ухватим этого идиота за самое чувствительное место – за его лиру!
Его превосходительство достал шелковый платочек, вытер лицо, вновь обнажив белоснежное полукружие зубов, и зааплодировал, разразившись хохотом. Чтеца перестало быть слышно. Раскрыв объятия, Геге прижал поэта к груди, похлопывая его по спине, целуя – так, что теперь кремом были измазаны оба, что походило на некое цирковое причастие.
– Браво! Мы с тобой едины! Союз Власти и Смеха! Гениальное подражание предателю Нерунье! Ты– великий артист. Недостойный рифмоплет хотел облить нас ядом, а ты предлагаешь нам сладости! Ты с нами, паяц. Ты обличаешь дурную поэзию: твои невозможные стихи – точная карикатура тех, что изрыгает из себя этот напыщенный павлин, Нерунья… Ты открыл нам глаза: Президент – друг, строгий отец и в то же время – ребенок, с которым играют. Паяцы, идите ко мне!
И те прокричали в нос, как один: «Паяцы с Виуэлой!». Оркестр перешел на самбу со словами про бананы и орешки. Действие следующее: президент – камеры снимают крупным планом – вручает паяцу Непомусено Виньясу награду, провозглашая его «Национальным Антипоэтом». Троекратное «гип-гип-ура!», пение гимна, едва слышное из-за рева толпы, сражающейся за бутерброды и пиво. Солдаты разогнали народ прикладами, и на этом праздник завершился.
Непомусено Виньяс, оставшись наедине с товарищами, снял с груди свою награду – пару золотых башмаков – стер с лица остатки крема и разрыдался, донельзя взволнованный. Да, он хотел посредством этого безрассудного акта стать жертвой, трубадуром, которого преследует власть. но поэт предполагает, а Юпитер располагает. Теперь больше не нужно скрываться, чтобы получить известность. Виуэла Справедливый и вместе с ним – вся страна распахнули Виньясу объятия. В его распоряжении все издательства, первые полосы всех газет. Вот он – миг торжества! Итак, все меняется. Он безотлагательно возвращается в Сантьяго и начинает работать над монументальной элегией в честь Достойного Правителя и бесценной помощи, оказываемой ему американскими компаниями. Необходимо также срочно подправить кое-что в «Оде Бимбо» и, возможно, написать еще одну, прославляющую дядю Дональда… Со своих высот Виньяс бросил взгляд – слегка презрительный – на хромого Вальдивию – и понизил его в звании:
– Торопись, вице-секретарь. Мы собираем вещи и возвращаемся в столицу – пожинать плоды того, что посеяло мое перо.
Лебатон и Загорра грубо схватили его и усадили в кресло. Утром они получили приказ – не предложение – кричать «Паяцы с Виуэлой!», а также совет участвовать в подготовляемой комедии под угрозой тюрьмы и (намек, только намек) расстрела. Игра окончена. Геге не перенесет такого афронта.
– Хочешь, чтобы тебя преследовали? Легко. Твоя награда ничего не стоит. Виуэла – известный лицемер и двурушник. Он подождет, пока в газетах не появятся фото и заметки, а затем прикажет тайной полиции убить нас. Если мы хотим спасти свою шкуру, надо бежать. Вот так-то. Хорошо еще, что мы загримированы – в нормальном виде нас не узнают. Мы бежим все вместе или считаем проект закрытым. Решать нужно сейчас же.
Единодушно постановили: продолжать. Все принялись торопливо мыть лица и собираться в дорогу. Не суетился один Пирипипи – у него не было другого лица, кроме маски паяца.
Наконец, все сложили свои вещи. Повозки оставили, уложив подушки на койках так, чтобы они напоминали тела спящих. С болью паяцы оставляли цирк. Шатер означал определенность, укорененность; скитания по неверным путям приносили с собой неизвестность. День тянулся медленно.
По радио каждые полчаса слышалось: «Паяцы с Виуэлой!». Сообщали также о коммунистическом заговоре в Лоте. Множество агитаторов с семьями отправлены на военную базу Писагуа. Организованы курсы первой помощи, созданы ячейки гражданской обороны. Начато ускоренное строительство бомбоубежищ. Третья мировая война неизбежна… Дикторы читали комические куплеты Непомусено Виньяса, звучали военные марши, перемежаясь со смехом паяцев, голос Виуэлы то и дело повторял: «Союз Власти и Смеха». Разорваны дипломатические отношения с Югославией и Чехословакией.
Вечером цирк был покинут. Поздним вечером паяцы, укрывшись среди развалин «Ареналя», увидели подъезжающий грузовик с красными знаменами. Группа солдат, переодетых рабочими, с криками «Долой Виуэлу, да здравствует Тито!», «Смерть паяцам!», «Война, война!», стали метать бутылки с коктейлем Молотова, изрешетив повозки автоматными очередями. Занялось пламя. Грузовик уехал и сейчас же появился другой, с журналистами. Вспышки. Цирк превратился в гигантский костер. Завтра возмущенный народ узнает, что группа коммунистических бандитов, посланных бежавшим из страны Неруньей, убила честных патриотов, паяцев из цирка «Люди-попугаи». Начато расследование. Преступников найдут. Население скоро забудет обо всем, – но не полиция. Она разыщет фотографии каждого из членов «Общества цветущего клубня», и тогда пойдет жестокая охота. Им придется скрываться, как Нерунье, пробираться на юг, чтобы отыскать какой-нибудь горный проход и уйти в Аргентину. Что еще остается? То, что раньше было игрой и весельем, стало теперь горькой нуждой. Действительность мало-помалу настигала их.
Фон Хаммер внезапно издал вопль и поспешил к горящему цирку, а за ним и все остальные. Перед огнем сидел паяц Пирипипи и точными, экономными движениями раздевался. Он опустил на землю сомбреро, спрятав в него черные очки и оранжевый парик. Снял десятиметровой длины перчатку, свернутую под рукавом. Поставил ботинки, положил куртку и брюки, а на них– воротничок, гигантскую бабочку, женскую юбку, коробочку с гримом и деревянный поднос с монетами. Иссушенный старостью, Пирипипи смело приблизился к огню и добрался до центра арены спокойно, словно и не было никакого пожара. Помешать ему было невозможно. Эми и Эмма забренчали на гитарах песнь в честь Божества. Тело Пирипипи уже занялось. Он встал на колени, поставил ладони на горящий пол, прислонился к нему затылком – и легко, почти без усилия, сделал стойку на голове, прямой и неумолимый, как стрела… На рассвете, когда от цирка остались головешки с пеплом, обугленное тело превратилось в ось солнечных часов. Длинная тень остановилась на фон Хаммере. Не говоря ни слова, он разделся и стал натягивать на себя наряд слепца. Потом открыл гримировальную коробочку и накрасился – в точности как Пирипи-пи. Надев темные очки, он стал между Эми и Эммой и, не попрощавшись, ушел, звеня монетами.
Непомусено Виньяс, павший духом, тщетно искал возможности оправдаться: никто не хотел его слушать. В конце концов, он понял: его преследуют по-настоящему, всерьез. Он – политический преступник. Этот статус, которого Виньяс так долго добивался, теперь вызывал у него животный страх. Печень ныла, язык был обложен, изо рта несло гнилью. Единственный, кто изредка удостаивал его своим вниманием, был любезнейший вице-председатель сеньор Вальдивия. Дон Непомусено так нуждался в поддержке, что, не колеблясь, повысил его в звании. Но продвижение вверх по служебной лестнице не улучшило настроения хромого:
– Ты повел себя, как настоящий мудак. Что, ты и вправду такой или только вид делаешь? Если ты – кучка дерьма, зачем ругать подошву башмака? Тебя сровняют с землей, и все. А теперь все мы расплачиваемся за то, что кому-то захотелось поиграть в героя!..
Непомусено Виньяс поглядел на приятеля – того прямо-таки трясло от гнева – и ответил с улыбкой побитого пса:
– Ты прав, друг мой. Мы пропали, и все из-за меня.
Вальдивия застыл на месте. Никогда еще он не слышал от председателя таких простых и человеческих слов. Его пробрал страх. Может быть, поэт болен?
– Ну, не преувеличивайте, дон Непо. Вы верите в Муз, не так ли? Они помогут нам…
Непомусено, содрогаясь, повторил:
– Музы?..
И залился громким, режущим ухо плачем, словно младенец.
Под оглушительные трели Толин сажал в клетку своих кенаров, рассчитывая сойти за торговца птицами. Акк подошел к нему и посоветовал, ввиду чрезвычайных обстоятельств, в самом деле продать их. Скрипач заявил, что скорее проглотит их всех, прямо с перьями, и что Акку лучше заткнуть свой грязный рот, не идущий ни в какое сравнение с птичьим клювом.
Аламиро Марсиланьес и Эстрелья Диас Барум, сбросив по пять кило, выбрались из наряда «Сумасшедшего коня». Нижние губы Эстрельи вздулись так, что она не произнесла бы ими даже «ого». У Марсиланьеса, до предела истощенного, в мозгу осталось одно «О». «Что ты думаешь о самоубийстве Пирипипи?» – «О.». «Тебе страшно из-за того, что нас преследуют?» – «О.». «Хочешь вернуться в Сантьяго?» – «О.». «Или пойдешь с нами?» – «О.». Он превратился в хвост кометы по имени Эстрелья.
Поэтесса умылась, оделась, причесала своего Аламиро, которого отныне звала «Распрямленный рыцарь», и, потянув любовника за искательное копье – волосы вокруг него выпали от частого трения, – повела в изгнание.
– Удовольствия закончились! Теперь – строгое воздержание! Пока Господь не укажет иного!
Марсиланьес пришибленно поглядел на нее – и покорился. Столько раз присутствуя на собственных похоронах, он усвоил, что все погибает, не успев родиться.
