Текст книги "Попугай с семью языками"
Автор книги: Алехандро Ходоровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Его преосвященство наконец-то выпалил: «Святотатцы, обещаю, что вы будете отлучены!», но ни один бенедиктинец не обратил на это внимания. Из-за стен послышался шум мотора. Забыв о достоинстве своего сана, Барата подхватил расшитые полы сутаны и побежал в поле, высоко вскидывая ноги.
Монахи заканчивали посадку в старенький трехмоторный самолет. На борту виднелась надпись: «Загорра № 1». Винты вращались вовсю. Барата, не помня себя, бросился к кабине, где в пилотском кресле уже сидел аббат. С риском сорвать голос он прокричал:
– Куда бежите, отступники?
Округлый настоятель, с фанатичным блеском в глазах, ответил:
– Мы не бежим, а выполняем свой долг! Мы должны быть от мира, ибо мы в мире. Мы – там, где распинают!
И дернул рукоятку на себя. Чихая и кашляя, стальная птица покатилась по лугу и после тридцати подпрыгиваний оторвалась от земли и улетела на юг. Экипаж в черных рясах повторял слова мессы, завершая тем самым богослужение.
Лебатон приказал копать траншеи вокруг деревни и расставить мешки с углем, изображающие часовых. Чтобы привести нападающих в ярость, повсюду, где только можно, воткнули палки с лоскутами красной ткани. Пока шахтеры в своем большинстве затаились, дыша через трубочки, или, не выдержав тягот, умерли – это станет ясно только в момент атаки, – сто наиболее подвижных вместе с членами Общества ждали в главной галерее, готовые рассыпаться группами по четыре и заманивать противника.
Танки заняли стратегические позиции, позволявшие им держать под обстрелом весь поселок. Пока что войска двигались вдоль баррикад, наставив на чучела винтовочные и автоматные стволы. Прибытие дельфиндилов вызвало испуг, причем с обеих сторон. Американцы еле-еле удерживали их на поводках. Твари били хвостами и угрожающе скалились в сторону шахты. Настигнув дичь, они не оставят ни одной целой косточки! Попайчик с Атрилем укрылись в медицинской палатке и притворились спящими, чтобы не принимать участия в бойне.
Люк одного из танков, скрипя, открылся. Оттуда вывалилась туша генерала Эркулеса Молины, изо рта которого, в свою очередь вывалились слова, вперемешку с плевками и гримасами отвращения:
– Слушайте, изменники Родины: правительство сыто вами по горло! Мы отрежем вам воду, электричество, газ, яйца и член! И, кроме того, когда вы сдадитесь, понизим зарплату! Кто сеет недовольство, пожнет возмездие! Мне не терпится увидеть вас кишками наружу: «пожалуйста, прикончите скорее мою матушку»! Не терпится увидеть вашу кровь! Но, согласно полученному приказу, я обязан дать вам срок в семьдесят два часа, в течение которого вы должны вернуться к работе.
И лающим голосом он приказал выстрелить из орудия в воздух.
Внутри шахты эти слова вызвали замешательство: план Лебатона был основан на немедленной атаке со стороны противника. Многие, особенно дети, не смогут выдержать столь долгого ожидания и, вероятно, выйдут из своих убежищ, уничтожая тем самым фактор внезапности. Генерал обратился ко всем:
– Я хорошо знаю этих дерьмовых генералов: чучело, которое командует войсками, больше всего боится нарушить приказ. Поэтому он прождет положенные трое суток. Единственные, кто рвется в бой, – это дельфиндилы. Нам нужно, пусть и рискуя нарваться на пулю, выйти из галереи и раздразнить этих зверюг. Вперед, паяцы! Кто не боится – тот рехнулся, а нам таких не надо!
И генерал, не оглядываясь назад, бегом пустился навстречу врагу. С дрожью в ногах, уколами в печенке и пупырышками на коже остальные последовали за ним. За Виньясом бежали двое калек, пытаясь обогнать его и заслонить от шальной пули. На полпути лже-Нерунья решил замедлить ход и дать обойти себя, чтобы не обидеть своих «защитников». Когда все добежали до конца поля, на них было наставлено девятьсот стволов.
Эта многоствольная гидра так ужаснула Зума, что его паника перешла в эйфорию. Он стянул дырявые штаны и повернулся к генералу Молине задом. Багровый от стыда, он ухитрился издать такой громкий пук, что совершенно заглушил рев дельфиндилов. Американка достала из своей прически сухую гвоздику, зажала ее между зубов и принялась выступать испанским шагом, поднимая клубы пыли в форме туза пик. Барум сжала свои груди так, что они превратились в два красных мяча. Хумс потрясал яйцами кондора, угрожая метнуть их вместо гранат: пальцы, лежащие на курках, угрожающе хрустнули в ответ. Лаурель Гольдберг, ставший на время Ла Роситой, рылся в своей памяти, подыскивая самые крепкие трактирные ругательства. Деметрио, исходя пеной, делал вид, будто имеет неприятельского генерала в лице черной собаки. Га мастурбировал, повернувшись к танкам. Боли и Загорра, застыв неподвижно перед строем солдат, выказывая им свое глубочайшее презрение, тогда как Толин, Акк, Марсиланьес, Виньяс и Вальдивия изображали военный парад убогих и увечных.
Лебатон вступил в безмолвную дуэль взглядами с Эркулесом Молиной. Оба прилагали усилия, чтобы на глаза не навернулись слезы. Четыре раскаленных зрачка приковали к себе всеобщее внимание. Даже дельфиндилы перестали фыркать. Стоя навытяжку, оба понемногу задеревенели, стали пошатываться, все больше приподнимая распухшие и покрасневшие веки. Пот катился по лицам дуэлянтов, менявших цвет: розовый – гранатовый – белый – желто-зеленый. Кто-то должен был уступить. С криком «Сукин сын!» Молина поднес руку к глазам и, протирая их, приказал, лопаясь от гнева:
– Выпустить животных на этих уродов!
Легкий укол – и дельфиндилы кинулись на противника. Солдаты не успели вовремя расступиться, и тварям пришлось прогрызать себе дорогу сквозь человеческую массу. Члены Общества Клубня, подхватив Лебатона (тот считал, что способен загипнотизировать хищников одним взглядом) припустили к шахте. Впереди колесом катился Вальдивия, не решаясь довериться одним ногам. Виньяс же, намеренный сохранить остатки былой элегантности, роковым образом оступился. Один из монстров, обнажив клыки, сразу же избрал его своей добычей. Вой дона Непомусено был недостоин поэта-лауреата. Инстинкт самосохранения заставил его свернуться калачиком. И не зря: с первой попытки зверь ухватил зубами лишь воздух. Один из калек дал Виньясу пинка с силой, какой никто не заподозрил бы в его иссохшем теле. Другой с криком «Хуан – это Родина!» бросился в пасть дельфиндилу, перекусившему его пополам. Первый тоже побежал жертвовать собой; что же касается монстра, тот в считанные секунды пожрал бездыханные останки. Певец народа, щипая себя за ягодицы, чтобы нестись быстрее, скрылся в шахте. Остальные уже были там. Сзади приближались разъяренные хищники и американцы с пистолетами, готовые вышибить мозги каждому на своем пути.
Генерал Молина, выпятив подбородок и грудь, обвел взглядом свое войско:
– Такой конец ждет всех предателей!
Рев, доносившийся из галереи, перешел в вой, затем в стон и, наконец, в тишину. Из темноты возникли паяцы, окруженные кольцом шахтеров. Они бросили в сторону солдат тринадцать хвостов и тридцать девять голов, готовые при первом же выстреле убраться обратно под землю.
Но как, – спрашивал себя генерал Молина, – как эти проклятые недоноски сумели расправиться с почти неуязвимыми тварями, которых направляли профессиональные убийцы? В полной уверенности, что Сталин вооружил неприятеля до зубов, снабдив его слонотиграми, волкоскорпионами и бог знает кем еще, Молина решил не терять времени.
– Сукины дети! Вы подняли оружие против славной чилийской армии и потому заслуживаете наказания. Трехдневный срок сокращен до пяти минут. Требую капитуляции – иначе от шахты вместе с мужчинами, женщинами и детьми ничего не останется. Объявляю, что в любом случае за каждого американца будет казнено десять шахтеров. Расстрел ждет также генерала с глубоким взглядом и мелкой душонкой, как и всех его приспешников. Отсчет начался. Прошла уже одна минута!
Лебатон подавил улыбку: за десять секунд до конца назначенного времени они побегут обратно, а следом бросятся в атаку солдаты. Превосходно.
– Прошло две минуты!
Хумс, окруженный отрезанными головами, не удержался от сравнения себя с богиней Кали в ожерелье из черепов – творящим и разрушающим началом. Глухие удары в области груди, вроде барабанных, вывели его из медитации. Это не мог быть стук его сердца: после жуткой подземной резни оно билось спокойно, как у Конфуция перед смертью. Сунув руку под рубашку, он испытал прилив материнской нежности: яйца кондора раскалывались.
– Прошло три минуты! Солдаты, цель-ся!
Загорра заметила какой-то блеск, приставила руку ко лбу. Святые небеса! Металлическая трубочка покачивается! Этого еще не хватало! Лебатон вот-вот одержит победу, а тут ребенок или старуха, потерявшие надежду, готовы все погубить. Недолго думая, она устремилась к угольной куче, подняла уголек и кинула в солдат, скрыв кусочек металла под своим каблуком…
– Прошло четыре минуты! Танки! Орудия к бою!
Лебатон галопом поскакал к Загорре, взял ее на руки и приказал сейчас же укрыться в шахте. Солдаты примкнули штыки, загудели моторы танков и бронемашин. Времени не оставалось. Они вдвоем никогда не достигнут галереи. Генерал стал, как вкопанный, опустил женщину на землю и поцеловал. Между губами словно пробежал электрический разряд. Через секунду их превратят в решето.
Монахи пели «Miserere mei Deus», взывая к милости Божьей на случай, если полуживая машина доставит их не к шахте, а к месту вечного успокоения. Аббат, до вхождения в лоно церкви бывший профессиональным летчиком, препоручил себя деве Марии, ибо она, вознесшись на небеса, умела летать и, следовательно, могла направить его руки, лежавшие на рычаге. Эта мера оказалась слегка чрезмерной, но вполне действенной: рыская, ныряя и раскачиваясь, самолет доставил их к месту назначения. И вовремя: там, внизу, расположились войска в боевой готовности. Надо было торопиться. Аббат спикировал – монахи за его спиной хмельными голосами затянули «Alma redemptoris mater», простительно фальшивя, – и посадил аэроплан на брюхо, из-за чего отвалились колеса, крылья и несколько зубов.
Среди хлопьев черного дыма показались монахи. Потрясая распятием, они раскинули руки и встали между враждующими сторонами. Лебатон и Загорра, воспользовавшись этим, скрылись в черном зеве. Аббат возвысил голос:
– Стойте, христиане! Во имя божественного милосердия не допустим новой Голгофы!
Солдаты встали на колени, принимая благословение. Даже Эркулес Молина перекрестился, сглотнул слюну и перестал думать. Если он продолжит упорствовать, придется пройти по трупам этих монахов. В общем-то, они это заслужили. Но – НО – семьдесят два часа еще не истекли. А приказ есть приказ! Янки не подчинялись генералу; его могут обвинить в том, что он приказал отразить нападение, не направленное против чилийской армии… А если при этом истребить монахов, он потеряет не только честь и жизнь, но и вечное блаженство. Лучше подождать. Ему больше нравилась идея расправиться с мерзавцами, имея закон на своей стороне.
Невинные бенедиктинцы! В желании спасти восставших они обрекли их на гибель! Лебатон нервно покусывал кончики усов. Нежданная помощь расстроила его планы. Этот нерешительный Молина вновь отложил выполнение приказа. Никто не выдержит трое суток! Загорра грустно поведала, что, перед тем как покинуть монастырь, она отдала свой самолет монахам. Аббат, после памятной бомбардировки, дал слово создать группу летающих священников, дабы донести до Бога мольбы, не слышные ему из-за шума выстрелов.
Га предложил кое-что сделать и, не дожидаясь ответа, направился к выходу, вертя в руках топор. Зум, промычав: «Смилуйся, Господи», поплевал на ладони и закатал рукава. Барум выкрикнула своим цирковым голосом: «Вперед! Все равно нас найдут!» – и паяцы, точно наэлектризованные, бросились на монахов.
Га, выхватив у аббата распятие, изрубил его в куски. Его товарищи, изрыгая проклятия в адрес девы Марии, ворвались в толпу монахов и смешались с ними, поскольку началась стрельба. Солдаты старались не попасть в служителей Господа, и поэтому всем удалось целыми и невредимыми добраться до шахты. Атака получились свирепой: танки, не находя себе живых мишеней, разнесли деревенские дома со всем содержимым.
– Танки не оставят здесь камня на камне. А вы – быстро к шахте! Эти ублюдки сгрудились там, как крысы. Живыми не брать! Уничтожить всех до единого! Так приказываю я, генерал Эркулес Молина!
Издав устрашающий вопль, солдаты как один понеслись к жерлу шахты. Но не успели они добежать, как зазвучала сирена и из-под земли выросли шесть тысяч призраков, вооруженных пиками и кольями. Несмотря на град пуль, им удалось потеснить нападающих. Молина, в восторге от вида разбрызганных мозгов, рявкнул:
– В шахту, трусы! Там безопаснее! И стреляйте!
Войско повиновалось…
Их были миллионы: шерстистые, влажные, огромные, с яростью в глазах, зубами-клинками, железными хвостами, – и леденящим душу визгом. Не успели военные вскрикнуть от ужаса, как утонули в море крыс.
Серый потоп захлестнул танки, пушки оказались забиты телами животных. Горняки окружили машины, угрожая поджечь их, если танкисты тотчас же не сдадутся. Но когда из люка показался Молина с поднятыми руками, его все же разорвали в клочья вместе с экипажем танка. Бронированные чудовища уже превратились в факелы, когда появился Лебатон с приказом:
– Всем спрятаться!
Под визг бомб и снарядов в небе показались три военных самолета. Лебатон объяснил Га, Деметрио и Толину, как обращаться с танковым орудием. Эстрелья Диас Барум, получившая кое-какие военные познания во времена ломания костей, взяв под опеку Загорру, Боли и Американку, первым же выстрелом поразила самолет. Генерал призвал своих подчиненных не пасовать перед лицом женщин. Второй танк пролаял несколько раз, и запылал еще один бомбардировщик. Третий, развернувшись, убрался туда, откуда пришел.
Победные крики заставили горы содрогнуться. Все пустились в пляс, целуя крыс в мордочки. Зум вальсировал, держа на руках целый выводок грызунов. Га кружился в центре хоровода из детей и крыс. Монахи убирали обломки, ища стол, но им пришлось удовольствоваться деревянной дощечкой, положенной на два камня. Она стала алтарем. Нижняя часть бутылки послужила чашей, в две банки из-под сардин налили вино и воду. Восковые свечи заменили горящими угольями, распятие – настоящей рукой, пригвожденной к импровизированному кресту. Началась заупокойная месса, и все замолкли. Голос аббата словно окреп. К молящимся приблизились двое с носилками в руках, неся изваяния пса с тремя лапами – передняя была задрана кверху – и сидящего на корточках карабинера, тоже воздевшего руку к небу. Псиная морда и человеческое лицо были совершенно одинаковы, как у близнецов. Черная собака вырвалась из рук Деметрио – тот бросился следом за ней, взывая: «Ко мне, Медуза!», – и принялась лизать теплую шерсть сородича. Продолжительные горячие ласки вернули Атриля к жизни; он опустил лапу и улыбнулся даме, подставившей его ноздрям – большое одолжение – свой зад. От ее запаха кожа под шерстью Атриля пошла алыми пятнами. Медуза повертела головой и поглядела назад: мол, чего ты ждешь? Оба повалились на алтарь в радостном совокуплении. Внимание всех было обращено на эту пару, устроившую празднество жизни после траурной церемонии, и никто не заметил, как ожил капитан Сепеда.
Пройдя за спиной у бенедиктинцев, Деметрио приблизился к черной собаке, облизавшей его на прощание. Оба пса завыли, охваченные экстазом, в глубоком единении с крысами, людьми, горами, небом. Попайчик рядом с Деметрио ожидал конца соития. И вдруг, точно испытав озарение, он понял, что навеки связан с этим миром. «Долой карабинеров, привет вам! Я – там, где мой пес! Куда он, туда и я!» И, сорвав нашивки с мундира, экс-капитан вручил их Лебатону. На собак вылили ведро воды, и они, разъединившись, стали играть под ногами у толпы.
Хумс встал перед алтарем: «Теперь я отец», – и вынул из-за пазухи двоих птенцов: белого самца и черную самку. «Я назову их Инь и Ян». Посыпались поздравления. Порыв ветра с Анд донес до птиц трупный запах. Запищав во все горло, они попытались взлететь с мягких ладоней, но упали на бурую землю и побежали к останкам, чтобы набить рот солдатским мясом. Шахтеры увидели в этом предзнаменование своего грядущего триумфа. Последовал взрыв ликования, вскоре прерванный Лебатоном. Тот приказал всем прерваться на трехчасовой сон: будущий день обещал быть долгим и трудным. Эти два слова вызвали у Ла Роситы язвительный смешок. Негодующий фон Хаммер завладел телом Лауреля и принес генералу извинения. Наконец, несколько тысяч человек захрапели, лежа вповалку под луной. Одна Американка, соорудив треугольник из срезанных волос, пела колыбельную старой крысе, прикорнувшей у нее на груди.
Тремя часами позже в лагере кипела лихорадочная деятельность. Мертвые были похоронены, бенедиктинцы сновали между могилами, совершая траурную церемонию. Шахтерам раздали трофейное оружие и боеприпасы. Предстоял ночной поход до места следующей битвы. Поэма Неруньи будет становым хребтом революции по всей стране. Пока поджигали шахту, генерал обратился к своей армии с такими словами:
– Свобода добывается кровью. Кто побеждает при помощи клинка, будет рассечен на части. Давайте молиться Господу с оружием в руках. Стая летящих воробьев лучше мертвого орла. Мы невелики, но сумеем съесть большую рыбу. Мы идем неверной дорогой, и потому достигнем цели. В ответ на каждый удар палкой мы осыплем противника тысячью щепок. Наша ласточка сделает весну…
Рабочие-воины зааплодировали. Лебатон простился с друзьями:
– Дальше я с вами не пойду. Если я покину этих людей, Виуэла их уничтожит. Уверен, что под моим командованием они установят в стране новый порядок. Пришло время расставания. Рука и Тотора отведут вас в Редуксьон.
Загорра гордо стала возле него. Не глядя друг на друга, они сцепили пальцы рук. Непомусено Виньяс, возгласив: «Хуан Нерунья – голос народа! Где народ, там Нерунья!» – присоединился к генералу и с облегчением вздохнул, когда к ним подкатился Вальдивия. Попайчик преклонил колени: «Я не могу стать львиной головой, но буду волоском на хвосте. Меня научили подчиняться и выполнять приказы. Я давно искал вождя и друга одновременно – и нашел. Расстреляйте меня или примите к себе. И что бы вы ни решили, спасибо вам». Виньяс, желая быть центром происходящего, распахнул объятия и заключил в них капитана от имени Поэзии. Попайчик свистнул, подзывая Атриля, – тот все облизывал черную собаку. Деметрио высвистал Медузу… Собаки повертели головами по сторонам. Самка, слегка укусив переднюю лапу кобеля, потащила его к поэту. Попайчик пришел в отчаяние: кому признаться, что это животное – его повелитель? Он воздел руку к небу и, проговорив «Не оставь меня ни ночью, ни днем», окаменел. Атриль, подбежав к хозяину, весело запрыгал вокруг него вместе с Медузой. Деметрио, сдержав растущую похоть, признал свое поражение. Никогда больше он не услышит влажного и жаркого «Да», которое издавала черная собака, выходя ночью по нужде. Отныне ему суждено погружаться в людские влагалища, а единственное, доступное сейчас, к тому же неживое. Американка издала ликующее телепатическое «Yes».
Фон Хаммер хотел остаться с горняками, но Ла Кабра, желавший встретиться с Энанитой, Лаурель и Ла Росита оттеснили его от командования телом. Пришлось покориться большинству. С ними уходили Боли, Га, Акк, Эстрелья Диас Барум, Аламиро Марсиланьес, Хумс, Зум, Толин, Деметрио и Американка. Гаргулья распрощалась с большой крысой – сопровождавшей теперь Лебатона – и вместе с индейцами повела Общество клубня к горному ущелью.
XIV. СЕМЬ ТОЩИХ КОРОВ
Чтобы убить птицу, надо сначала превратить ее в Феникса. Эстрелья Диас Барум (из разговоров в кафе «Ирис»).
Акк потрогал кожу на своем теле, тщательно очистил ее, содрал засохшие корки – память о ежевичных зарослях, – стряхнул кусочки камня, пинцетом выщипал волоски. Получилась идеальная поверхность для записи новой главы романа. Такое надо было проделывать постоянно – Сизифов труд! На этот раз Акк начал выводить слова вокруг пупка: пока прославленные члены Общества цветущего клубня углублялись в ущелье, предводимые Рукой и Тоторой, которые, накрепко сцепившись, прыгали от утеса к утесу, словно мифический восьминогий зверь, внизу, в угольной долине, сливались в сдержанно-радостную симфонию скрежет напильников, шлифующих сталь, рев винтов, рассекающих воздух, поступь танковых гусениц и глухое дыхание воинов-оборванцев, натирающих тело углем, чтобы остаться незамеченным в ночи. Поход к славе – или к смерти… Дальше упоминались чуть слышные шаги миллионов крыс, ковром покрывших землю, монотонное шествие грызунов, ходячее чистилище.
Внезапно на пафосные строки лег обильный плевок. Конечно же, это Га! Акк выказывал ему величайшую преданность – ведь толстяк спас ему жизнь, вытянув из водоворота. Но заходить так далеко все же не следовало.
– Хватит тут карябать! Пора идти. Мы не можем прохлаждаться, пока ты заканчиваешь свой бесценный труд.
Но Акк умоляющим взглядом добился того, что гигант взвалил его на плечо. Китайская пословица гласит: «Если ты спас кого-то, будешь заботиться о нем всю жизнь». Га, вырвав Акка из лап смерти, был теперь связан с ним неразрывной нитью милосердия.
Через несколько часов отряд оказался перед узкой и глубокой расселиной – создавалось впечатление, что она ведет прямо в ад. Посредине громадной серой мачтой торчал острый пик. Эстрелья Диас Барум первой расслышала шум приближающегося самолета – того, что повернул обратно. Выстрел из танка проделал дыру в его борту, и бомбардировщик рухнул на одинокую скалу. Насаженный на нее, он качался вправо-влево, точно убаюкивал погибших летчиков и солдат. Поэтесса кинулась к краю обрыва, желая получше все разглядеть, и чуть не полетела вниз, споткнувшись о камень. Тропические дожди придали ему вид почти правильного куба. Взволнованная Эстрелья подняла камень.
– Аламиро, давай: углем, карандашом, ногтями, чем хочешь, выведи на каждой грани этой изумительной геометрической фигуры слово ESPOIR[29]. Быстрее!.. Наконец я создам свою поэму-действие!
Оторопевший Марсиланьес, торопясь исполнить желание своей подруги, пока вдохновение не покинуло ее, поранил указательный палец и кровью шесть раз написал нужное слово. Женщина медленно, будто исполняя некий танец, разделась и выбросила свою одежду в пропасть. Затем раздвинула свои обширные груди, придав им вид перекладины креста.
– Положи между ними камень…
Марсиланьес повиновался. Эстрелья сжала его грудями, так, что до камня доходило биение сердца, и когда он потеплел, почти что ожил, с громким воплем бросила его в самолет. Куб, сверкая, преодолел немалое расстояние и попал точно в цель; аппарат потерял равновесие и устремился в черную бездну, ударяясь о скальные выступы, разбиваясь, теряя погибших пассажиров.
Все захлопали и как один воскликнули:
– ESPOIR!
Для Эстрельи время и пространство приняли новое измерение. Все замедлилось. Место, где лежал булыжник, поразивший цель, превратилось в центр, вокруг которого выстроились пропасти и горные хребты. От склонов откалывались окаменевшие раковины, соединяя свою древнюю белизну с чернотой пропасти, поглотившей самолет. Пыль вздымалась чувственными изгибами, невесомые трупы солдат вращались, участвуя в космическом таинстве… Еще медленнее… Центр горной страны достиг ее сердца, чье биение заполонило реальность-мандалу. Эстрелья знала, что растворится в поэме. Вселенский оргазм, издавна желанный. Она видела – и не могла этому помешать, – как винтовка выпадает из скрюченных пальцев солдата, летит вниз, стукается о карниз и выстреливает в последний раз. Выстрел расцвел ослепительной гвоздикой, и горячее свинцовое острие устремилось на поиски центра – на поиски ее груди. «Случайные пули всегда попадают в меня. Святая любовь.» Эти слова, памятные с детства, вписались во всемирный круг, сопровождая металл, миллиметр за миллиметром вонзающийся в ее плоть. Сердце разорвалось на куски; мир наполнился нежностью – океан, составленный из миллионов других океанов, непрерывно сочащийся спинной мозг, омывающий каждую клеточку, которая потом растворится в Вечности. Поэма была Богом. Уже начало темнеть. Левая грудь Эстрельи окрасилась красным. Самолет исчез на дне ущелья.
Пронзенная насквозь, Эстрелья повалилась на руки своему любовнику. Тот тщетно пытался заткнуть рану единственной рукой. Товарищи уже сбегались к нему. Из раненой груди вырвалась струя крови, оторвав Марсиланьесу кисть. На лице Эстрельи, прекрасном как никогда, застыла улыбка наслаждения; глубоко запавшие глаза говорили об оргазме, доступном только святым девам.
Безрукий рыдал, не находя ни в чем утешения, слизывал кровь с сосков возлюбленной, вырывался из рук Га, не дававшего ему броситься вниз, взывал о мести, бился головой о скалу. И вдруг с силой, свойственной лишь безумцам, подхватил тело поэтессы и стал пауком карабкаться по отвесной стене, помогая себе обрубком. Казалось, что вместо потерянной кисти у Марсиланьеса выросли щупальца, придавая
его движениям невиданную ловкость. Наконец, он нашел неглубокую выемку, положил туда тело и склонился над ним, захлебываясь слезами.
Всем стало понятно, что вместе с Лебатоном и Загоррой отряд лишился обоих командиров. Теперь кто-то другой должен был выступить от имени всех и успокоить Аламиро, убедив его продолжить путь.
Деметрио сразу же взял самоотвод: Американка поглощала все его силы. Требовалось ее «смазывать», наблюдать за давлением воздуха, удалять с языка фальшивые сосочки, содержащие в себе электронную программу самоуничтожения. Хумсу приходилось нести яйца, а Зуму – самого Хумса. Боли заявила, что Марсиланьес не послушает ее, как, впрочем, и любую женщину. Ла Росита, Ла Кабра и Фон Хаммер переругались, так что в мозгу Лауреля воцарился полный хаос. Га отвергли по причине феноменального отсутствия такта. Акк, выводя где-то в области печени очередное предложение длиной в две тысячи слов, с гордостью принял на себя бразды правления.
Не моргнув глазом, он проворно достиг углубления, рядом с которым несчастный Аламиро не переставал проклинать чилийскую армию, чилийский народ, мироздание как таковое и Господа Бога. С мягкостью, которую он обычно брал на вооружение, нападая на литературных врагов, Акк начал:
– Любезнейший друг, от имени Общества цветущего клубня приношу тебе самые искренние соболезнования… Мы все скорбим о случившемся, однако необходимо признать, вслед за Эпиктетом, бессмысленность борьбы с непоправимым. Будем объективны! Избавься от этого тела, уже принадлежащего Прошедшему! Мы не можем похоронить его среди этого каменного моря. Лучше всего бросить его в пропасть. Возможно, там, внизу, имеется болото. Твоя подруга растворится в нем, как мысль растворяется в сновидении.
Марсиланьес действительно бросил – но не тело, а камень, чуть не расколовший череп новоиспеченному предводителю. Акк, пятясь, словно рак, вернулся назад.
– Он пропал. Никто не сможет убедить его…
– Один человек сможет, – возразил Лаурель.
– Кто же? – хором спросили все.
– Эстрелья Диас Барум!
Молодой еврей сел на камень, скрестив ноги и выпрямив спину.
– Я поищу ее в ином мире. А пока поспите.
И он прикрыл веки.
Вечерело. Беглецы, измотанные, растянулись на земле, и скоро послышался звучный храп.
Лаурель научился опустошать себя: мало-помалу он избавился от своего тела, чувств и желаний, поставил надежную преграду на пути потока слов и ушел в глубины своего сознания, пока не стал безликой оболочкой, готовой принять в себя посторонний дух. До сего дня другие сами вселялись в него. Впервые он отправлялся на поиски иной сущности, – следовало ее уговорить, пересечь вместе с ней мрачную кислотную реку. Лаурель сознавал свою неготовность к этому. Он страшился того, что ему придется действовать посреди этой звездной магмы. Луна катилась по небу. Недалеко до рассвета. Лаурель никак не мог сосредоточиться. Внутри него не прекращался раздраженный шепот: он различал голоса Ла Кабры, немца и Ла Роситы, единодушно называвших Эстрелью нежелательной сожительницей. Они уже почти договорились о справедливом разделе тела Лауреля и не хотели, чтобы Эстрелья разрушила их планы. Кроме того, их бесило возможное присутствие самки с ее повадками.
К черту! Марсиланьес должен обнять свою любимую! Ощущая собственное бессилие, Лаурель прекратил медитацию и приоткрыл веки. Подле него сидела Боли, скрестив ноги и выпрямив спину. Она взирала на Гольдберга с исступленным блеском в глазах.
– Мы сделаем вдвоем то, чего ты не можешь один. Давай я помогу тебе. Не надо больше указывать мне путь: я пойду слепо за тобой.
– И я знаю, почему, – презрительно заключил тот. – Ты якобы полна жалости к Аламиро, но на деле хочешь воспользоваться случаем и отыскать своего вампира…
– Да, это так, не стану скрывать. Но я также знаю, что бесполезно охотиться за богом. Он является, когда сам того пожелает, и я тут ни при чем. Помогая тебе, я, по крайней мере, узнаю, каков из себя его мир.
– Ладно, к чему задаваться. Я не могу жить без тебя. Неважно, что тебе нужен другой. Мне полегчает. Иди сюда.
И оба впали в каталепсию, покинув свои тела, чтобы пересечь порог загробного царства.
Между тем Марсиланьес, всю ночь возводивший стену, которая превратила бы углубление в могилу, истощил запас слез. Он напрягся, извлекая из себя рыдания, но вместо этого зашелся в кашле. Туман безумия, сгустившийся вокруг него, рассеивался. Что-то не сходилось. Хотя прошло немало времени, тело не отвердевало. Да, оно было холодным, но плоть отчего-то не становилась жесткой. Марсиланьес приподнял верхнюю губу Эстрельи: во рту скопилась сладкая слюна. Приподнял веки: глаза совсем не остекленели. Он обнял тело, послушно сгибавшееся, согласно его воле. Ну, хватит иллюзий! Она умерла, а вовсе не заснула. И все же. мммм. Аламиро осторожно потрогал пальцем вход в ее лоно: божественный свод хранил прежнюю упругость. И тогда, трепеща от нежности и страха, он ввел туда свое напрягшееся естество. Стенки влагалища облекли его, словно перчатка, и Марсиланьес извергся после шести движений. От наслаждения он зарылся носом в грудь усопшей. От сердца ее кругами шел стойкий фиалковый аромат. Он понял: Эстрелья скончалась как святая, и тело не будет разлагаться!..
Боли, путешествуя в неведомых мирах, привязанная к оконечности флюида, чувствовала холод. Дрожа, она нашла себе убежище в радужном яйце – разуме Лауреля. Ненасытные сущности протягивали свои щупальца к серебряным нитям, чтобы спуститься по ним к двум уснувшим телам. Но Лаурель, привычный к этому, распугал их желтыми лучами, и те разлетелись, прячась в плотных областях эфира.
